Воскресение и духовность

 

Я могу себе позволить лишь кратко описать шесть важнейших аспектов христианской духовности, которые предстанут перед нами в новом свете, если мы увидим их в контексте поразительной надежды пасхального призыва, обращенного к нам: пробудитесь и живите в новом Божьем мире.

 

А. Новое рождение и крещение

 

Одни из самых удивительных слов о новом рождении можно найти в грандиозном введении к Первому посланию Петра. Бог по Своей великой милости дал нам новое рождение к живой надежде через воскресение Иисуса Христа из мертвых.[254]Воскресение Иисуса имеет самое прямое отношение к этому новому рождению и всему, что из него следует. Оно возможно в силу того, что случилось на Пасху: в нашем мире появилась новая реальность, новый тип жизни, как внутренней, так и — что крайне важно — внешней, — жизни святости в надежде на наше собственное воскресение. Проповедь нового рождения и соответствующий опыт занимают центральное место в некоторых христианских движениях, особенно евангелических, на протяжении многих последних лет. Часто это вызывает насмешки (можно вспомнить язвительное замечание журналистов о Джимми Картере: «Он частенько переживал новое рождение»), но данное направление не теряет своих позиций.

Движения, которые придают огромное значение новому рождению как важнейшей форме духовного опыта, сталкиваются с одной трудностью: им нелегко сформулировать богословские положения о сопутствующем этому опыту крещении, хотя в Новом Завете эти два понятия тесно связаны между собой. Поскольку евангелическим движениям это не удавалось, возникли различные богословские представления о крещении Духом, столь характерные для пятидесятников, но это уже другая тема. Само же крещение также тесно связано с воскресением Иисуса — особенно ярко об этом говорят два следующих текста: Рим 6 и Кол 2.

Чтобы смысл крещения в целом стал понятнее, мне придется сказать несколько слов о богословии таинств. Я пришел к убеждению, что таинства лучше всего рассматривать в контексте богословия творения и нового творения, богословия пересечения неба и земли, которое мы разбирали ранее. Воскресение Иисуса создало новую ситуацию в истории вселенной и реальности этого мира. Божье будущее ворвалось в настоящее, а потому (как то случается во сне, когда мы произносим слова или слышим музыку, и эти слова или музыка одновременно происходят  с нами) таинства в каком–то смысле не есть просто знак реальности нового творения, но уже часть этой реальности. Таким образом, крещение: само действие, вода, погружение в воду и выход из нее, новые одежды — это не просто знак, указывающий на реальность нового рождения и на вступление в новый народ (родиться всегда означает вступить в семью). Это реальные ворота, через которые человек входит в народ Божий.

Разумеется, как это прекрасно понимают пастыри любой церкви, есть множество людей, которые прошли через крещение, но на данный момент как будто бы никак не связаны с новой семьей или новой жизнью, в которую таинство должно было их ввести. Но это не основание отбрасывать крайне реалистичные слова Павла о крещении. (Это также не дает оснований возражать против крещения маленьких детей; проблема «отпадения» столь же реальна для тех, кто крестится во взрослом возрасте.) Фактически Павел также обращается к этой же проблеме в 1 Кор 10, где говорит, как некоторые люди, получившие крещение, отказываются от соответствующего ему образа жизни. И размышляя об этой проблеме, Павел не ставит под сомнение принадлежность таких людей народу Божьему, скорее относится к ней как к непреложному факту. И потому он обращается к христианам с серьезным предупреждением: Бог будет судить тех, кто злоупотребляет Его добротой и своим привилегированным положением члена народа Божьего.

Важно, что простое, но мощное действие погружения человека в воду во имя триединого Бога есть реальная смерть для старого творения и реальное вхождение в творение новое — со всеми опасными привилегиями и обязанностями, которые сопутствуют этой новой жизни в пока еще не искупленном мире. Крещение не волшебство, не колдовское действие с водой. Но одновременно — не просто символическое «наглядное пособие». Это одна из вещей, установленных самим Иисусом, где пересекаются небеса и земля, где новое творение, жизнь воскресения, являют себя в недрах творения старого. Представление о связи крещения с Пасхой всегда было и остается до сих пор правильной интуицией христиан. Однако многие верующие лишь изредка задумываются о смысле Пасхи, поэтому не понимают его истинное значение и не живут им. Таким образом, для многих крещение остается чем–то второстепенным, хотя должно было бы стать основополагающим событием подлинной христианской жизни любого человека, событием, в котором он полностью умирает для греха и начинает жить со Христом.

 

Б. Евхаристия

 

Мы естественным образом переходим от темы крещения к теме евхаристии. Я кратко обрисую три представления о евхаристии и затем покажу, как богословие нового творения, с которым мы сталкиваемся уже в настоящем, позволяет нам яснее понять, что же тут происходит.

Многие христиане понимали таинства почти что как своеобразную симпатическую магию. Святой человек, подобно шаману, произносит волшебные заклинания, производит магические действия, и происходит нечто чудесное: обычная еда превращается в подлинные тело и кровь Иисуса Христа. При этом снова сокрушаются злые силы, совершается искупление, Бог умиротворен, молитва получает особую силу, социальная власть и контроль — поддержку, все счастливы. Разумеется, это просто карикатурное изображение хода мысли любого богослова, но обычные прихожане нередко понимали евхаристию именно так. И при таком подходе таинства церкви мало чем отличаются от языческих ритуалов.

Реформация поставила под сомнение всю систему подобных представлений. Наиболее радикальные богословы Реформации стремились решительно отбросить все то, что отдает магией и язычеством или поддерживает власть клана священников, и призывали отказаться от всего, чему учил Рим. Потому протестанты Швейцарии стали воспринимать евхаристию только как символ, как напоминание о том историческом факте, что Христос умер за наши грехи. Если вы просто размышляете над этим фактом, учили такие богословы, вы получите не меньше духовной пользы, чем от вкушения хлеба, — и уж точно — гораздо больше пользы, чем от участия в евхаристии без такого размышления.

Между двумя этими полярными представлениями: магическим ритуалом, с одной стороны, и простым напоминанием, с другой — стоит еще один взгляд, более глубоко укорененный в истории. Вспомним, что значили священные трапезы для иудеев (и не в последнюю очередь пасхальная трапеза, на основе которой возникла евхаристия). До сегодняшнего дня, когда иудеи празднуют Пасху, они не предполагали, что совершают нечто отличающееся от  первоначального события. «В эту ночь, — говорят они, — Бог вывел нас из Египта». Люди, собравшиеся за столом, становятся не отдаленными преемниками Израиля в пустыне, но тем же самым народом. В сакраментальном мире нет разделения на прошлое и настоящее. Время и пространство тут сжимается в одну точку. И вместе они указывают на последнее освобождение, которое все еще находится в будущем.

И в евхаристии происходит следующее: через смерть и воскресение Иисуса Христа измерение будущего вступает в действие. Мы преломляем хлеб, чтобы приобщиться телу Христа, мы делаем это в воспоминание о Нем и на какой–то момент становимся Его учениками, сидящими за столом Тайной вечери. Но это только половина дела, и нельзя на этом останавливаться. Чтобы лучше понять евхаристию, надо воспринимать ее как явление Божьего будущего в настоящем, и это не просто продолжение Божьего прошлого (или прошлого Иисуса) в нашем настоящем. Мы не только вспоминаем давно умершего Иисуса, мы прославляем присутствие живого Господа. И Он, вышедший к новой жизни через воскресение, есть тот, кто опередил нас на пути к новому творению,  к новому преображенному миру, сам став для него прототипом. Иисус, который дает нам себя как пищу и питье, сам стал началом Божьего нового мира. И во время причастия мы подобны сынам Израиля в пустыне, которые пробуют плоды, принесенные из Земли обетованной. Тут мы встречаемся с будущим в настоящем.

Такая картина позволяет найти куда более удачные слова о присутствии Христа в евхаристии, чем попытки найти новые формулировки для старой теории пресуществления. Проблема этой теории не в том, что она давала неверный ответ, но в том, что она давала верный ответ на неверно поставленный вопрос. Богословы справедливо настаивали на реальном характере присутствия Христа в таинстве, но неудачно пытались объяснить характер этого присутствия на основе философских построений своего времени — разграничения между субстанцией и акциденциями Аристотеля, — полагая, что священнику дана власть изменить «субстанцию» (внутреннюю, невидимую реальность объекта, такого как кусочек хлеба), не меняя явным образом «акциденций» (его внешних качеств, таких как вес, цвет, химический состав). Это было попыткой представить здравое понимание проблемы на языке, доступном определенной части людей в Средние века, но породило массу неверных мнений и злоупотреблений.

Куда лучше это объясняют слова Нового Завета о новом творении. Можно взять в качестве надежной отправной точки главу 8 Послания к Римлянам: творение стонет в родовых муках, ожидая искупления. Но одна часть старого творения уже была искуплена, уже освободилась от рабства тления — это тело Христово, тело, умершее на кресте, а ныне обретшее жизнь, к которой смерть не может прикоснуться. Иисус раньше нас вступил в новое творение Бога, и когда мы смотрим на Его смерть в нужной перспективе, которую Он нам сам предложил, — через общую трапезу, произошедшую в ту ночь, когда Он был предан, — мы видим, что Он приходит к нам через символы творения, через хлеб и вино, которые таким образом входят в историю Христа, в событие нового творения, а потому способны донести до нас Божий новый мир и спасительные события, позволяющие нам приобщиться к этому миру.

В этих рамках, когда мы верно понимаем смысл творения и нового творения в свете Пасхи, мы можем понять и евхаристию как предвкушение того пира, когда небо и земля станут новыми, как предвкушение брачной вечери Агнца. (Были в некоторых богослужениях попытки это выразить, но, к сожалению, слишком часто совращались ко все тем же словам о «небесах», что совершенно искажало правильный смысл.) Здесь Божье будущее, Его грядущее пришествие врываются в нынешнее время. Каждая евхаристия есть малое Рождество и малая Пасха.

Здесь нет никакой магии. Магия стремится добиться хитростью выгоды, получить власть или удовольствие, Бог же дает даром, по нашей вере, то, что помогает нам возрастать в святости и любви. Воскресение Иисуса и обетование о новом мире дают онтологический, эпистемологический и, что самое важное, эсхатологический контекст, в котором мы можем обрести новое понимание смысла евхаристии. Не будем же себя обкрадывать — не будем отказываться от надежды, приходящей из Божьего будущего, чтобы питать нас в нашем настоящем. Божий новый мир уже начался. Если мы не видим, что он врывается в нынешний мир, значит, мы отказываемся от источника силы, который поддерживает жизнь христианина.

 

В. Молитва

 

Третий аспект, который мы рассмотрим, — молитва. В целом о молитве можно сказать так: мы открыты для кого–то другого, для чего–то вне нас; мы — по меньшей мере, в принципе — признаем силу, превосходящую нашу силу, присутствие, возможно даже личное, которое вне нас и выше нашей личности. Любая молитва основана на таких предпосылках. По меньшей мере, отсюда можно начать.

Поскольку Иисус умер и воскрес и реальность Божьего будущего уже проникла в наш мир, авторы Нового Завета не хотят, чтобы наша молитва оставалась столь примитивной и расплывчатой, как это показывает наше описание, основанное на приведении к наименьшему общему знаменателю. И мы снова можем наметить три представления о молитве, а затем показать, как здравое христианское понимание позволяет сохранить сильные стороны каждого из них и двигаться дальше, в ответ на призыв Бога будущего, Который уже вступил в настоящее.[255]

Первый подход к молитве — своеобразный естественный мистицизм: мы открываемся для красоты, радости и силы окружающего нас мира. Это происходит с нами спонтанно, без наших усилий, когда мы видим покрытые снегом горные вершины или когда летней ночью, вдали от города, с трепетом смотрим на звездное небо. Это случается, когда мы сильно влюбляемся и открываем полноту жизни, которую раньше не могли себе представить, и радость самоотдачи. Все это, как скажут многие люди, глубоко «религиозные» переживания. И каждое такое переживание, если мы их держим в уме и сердце, можно назвать своего рода молитвой, потому что тут мы радуемся чему–то вне нас и чувствуем свою причастность к иному, иное нас пленяет, мы вступаем с ним в союз и выходим за рамки повседневной житейской рутины. Подобный естественный мистицизм может быть очень сильным, а иногда даже помогает изменить свою жизнь. Некоторые испытывают очень сильные переживания подобного рода и считают, что церковь должна относиться к ним одобрительно. Однако это не то, что Новый Завет понимает под христианской молитвой.

Есть другая крайность, которая свойственна миру древнего язычества. В молитве человек не пытался заходить слишком далеко, он просто обращался со своими конкретными просьбами к богу или богам — далеким, не слишком понятным, явно обладающим переменчивым характером и, возможно, злонамеренным. Допустим, моряк собирается в плаванье. Он отправляется в храм Посейдона и приносит ему в жертву молитву об удачном путешествии. Хотя тайно он продолжает бояться, что кто–то еще мог успешнее подкупить Посейдона, чтобы ветер дул не в ту сторону, в какую нужно моряку. Или, быть может, он неправильно произнес какие–то волшебные слова. Или жертва имела какой–то незаметный недостаток, хотя он старался, чтобы все было как положено. Многие люди, в том числе и христиане, подходят к молитве подобным же образом: они обращаются к далекому от них безликому бюрократу, благорасположение которого иногда можно завоевать, а иногда — нет.

Между этими двумя крайностями находилась молитва древнего Израиля: она вбирала элементы обеих сторон, но двигалась дальше. Можно найти отдельные языческие тексты, напоминающие псалмы, но подобного собрания молитв не было ни у одного другого народа. Псалтирь прославляет благое творение («Господня земля и что наполняет ее») и говорит, что небеса проповедуют славу Божью. Однако псалмы выражают радость тесного единения не с творением самим по себе, но с Богом Творцом, любовь и сила Которого познаются через творение. Псалмопевец нередко ощущает, что Бог удалился, а может быть, даже начал сражаться против него. Но автор псалма, когда он взывает к Богу и не получает ответа, не готов согласиться с тем, что хозяин просто отправился на рыбалку или занят игрой в гольф. Псалмопевец продолжает стучаться в дверь, чтобы напомнить Богу о Его обетованиях, Его великих благодеяниях Израилю прежних дней, а прежде всего — о Его любви, причем эта любовь имеет личный характер. И даже когда просящий не добивается разрешения проблем (Псалмы 87 и 88), он в конечном счете, хотя и не без грусти, полагает свои ужасающие ситуации на порог двери Бога. «Ти удалил от меня друга и искреннего». Подобно Иову, даже когда Бог поражает псалмопевца, тот продолжает доверять Ему.[256]И конечно, кроме псалмов, иудеи с древних времен и доныне трижды в день повторяют великую молитву «Шма»: «Слушай, Израиль, Господь, Бог наш, Господь един есть. Есть един Бог, и Он есть Бог наш». Трансцендентность, близость, тождество, Завет — вот корни библейской молитвы.

А теперь посмотрим, что же происходит, когда мы открываем Новый Завет, особенно если мы читаем его в свете смерти и воскресения Иисуса. Мы увидим, что иудейская теория и практика молитвы — как и все другие вещи — обрели новый центр и направились дальше благодаря великим и судьбоносным событиям жизни Иисуса. И благодаря этому два полюса: естественный мистицизм и просительная молитва, в трудных обстоятельствах или в опасности соединились и образовали нечто новое.

Среди самых важных текстов о молитве отдельное место занимает Прощальная беседа в главах 13–17 Евангелия от Иоанна, которая завершается кульминацией — удивительной молитвой самого Иисуса к Отцу. За недостатком места нам придется оставить без внимания многие подробности, но я хочу заметить, что в этих главах Иисус многократно говорит о новых взаимоотношениях учеников с Отцом в результате Его собственного «ухода» — под этим Иисус в целом подразумевает свою смерть и воскресение — и благодаря тому, что Он пошлет ученикам Духа, своего собственного Духа, чтобы Дух пребывал с ними и в них. Это столь тесные взаимоотношения, что Иисус предлагает им просить все, чего бы они ни захотели, — абсолютно все — во имя Иисуса. «Сам Отец возлюбил вас», — объясняет им Иисус.[257]

Постепенно мы понимаем, что же произошло. Удивительные и неповторимые взаимоотношения, которые существовали у Иисуса с Отцом, теперь открыты для всех его последователей. В конечном счете Иоанн объясняет, почему и как это происходит, — о чем мы узнаем из главы, посвященной воскресению. Воскресший Иисус велит Марии Магдалине пойти и сказать «Моим братьям»: «Восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему,  и Богу Моему и Богу вашему». [258] Иисус, осуществивший в самом себе цель и призвание Израиля стать сыном Бога, Его возлюбленным сыном, теперь разделяет этот статус и все сопутствующие ему привилегии со своими последователями. Конечный Божий замысел привлечь людей к свободному союзу с Ним осуществился в Иисусе из Назарета и стал доступен нам. Это — еще одно значение воскресения.

Итак, именно такая новая близость с Богом стоит в центре представлений Нового Завета о молитве, но это не означает, что нам следует отбросить чувство единения с тварным миром, которое пропитывает многие религии и даже хорошо знакомо нам по собственному опыту. Величественная сцена на небесах в главах 4 и 5 Откровения показывает нам, как церковь вбирает в себя хвалу от всего творения и приносит ее к престолу Бога. Но в этих же самых главах есть объяснение, в чем основная трудность естественного мистицизма и как с ним обращаться. Мир не в порядке. Если мы просто постараемся настроиться на гармонию с творением в его нынешнем состоянии, мы заключим союз со смертью: это не только природа с окровавленными зубами и когтями, но и вселенная, приближающаяся к холодной ночи энтропии. Да, сказано в Откр 5: благое творение заставляет задаться вопросом, как выполнить Божий замысел о нем. Как открыть свиток от Бога и прочитать его, чтобы это произошло? Никто не достоин это сделать. И раздается ответ, который открывает иное измерение для молитвы и поклонения Богу церкви и творения: Лев, а Он же и Агнец, победил, и через Него можно осуществить Божьи планы. И потому молитва и поклонение Богу приобретают новое звучание. Небо и земля встречаются новым образом.

Смерть и воскресение Иисуса положили начало новому творению, а также новой песни: «Достоин Агнец», которая становится сутью нового христианского поклонения.[259]

И одновременно мы не отказались от недовольства псалмопевца, который отчаянно стучится в дверь Бога. Павел в одном из самых ярких текстов из всего им написанного (Рим 8) объясняет нам, что христиане живут между творением и новым творением, и именно это показывает нам, как мы молимся и о чем просим. Точнее, сам факт, что мы не знаем, о чем молиться, очень важен. Мы увидели, как в Иисусе к нам пришло новое творение. Мы слегка ощутили его силу, через Духа, в собственной жизни. Но это не дает нам простого и ясного ответа на загадки и проблемы молитвы. Скорее, это дает нам неотъемлемое право участвовать во внутренней жизни триединого Бога. Дух взывает из нашей глубины, Он взывает к Отцу, Он приносит Ему боль всего мира, боль церкви, боль наших сердец. И этот зов Духа и ответ на него любящего Отца делает нас, по словам Павла, подобными образу Мессии, Сына Божьего (Рим 8:26–30), того, кто пережил на себе страдания мира, а потому может стать истинным ходатаем за этот мир. Между Рим 8 и Прощальной беседой у Иоанна существуют многообразные и глубинные связи, и особенно ярко это показывают, как внутренняя жизнь самого Бога, Отца, Сына и Духа, приходит к нам, передается нам из Божьего будущего в то настоящее время, когда мы живем.

Посмотрите, как это все меняет. Допустим, кто–то мог бы сказать: «Знаете, все это несколько сложно, тут слишком много всего. Я не уверен, что действительно это понимаю. Мне достаточно чувствовать единение с морем и небом, с листьями, с любовью в этом мире. Этого мне достаточно, чтобы выходить за рамки одномерного секулярного мира». Если бы мы сказали нечто подобное, авторы Нового Завета ужаснулись нашим словам: «Как? — сказали бы они. — Божье будущее дано тебе в настоящем, оно может преобразить твою туманную молитву, сделав ее участием во внутренней жизни Самого Бога. И ты хочешь удовольствоваться жизнью неискупленного мира? Того мира, который не затронут будущим, ворвавшимся в наш мир с воскресением?»

Конечно, это дорогого стоит. Невозможно участвовать в жизни Бога, не получив при этом ни единой царапинки. Посмотрите, что произошло с самим Иисусом. Но посмотрите и на то, что случилось, когда важнейшая иудейская молитва, «Шма», вошла в молитвы христиан в форме Отче наш. Да придет Царство Твое и на земле, как на небе.  Не об этом ли мы говорили на протяжении всей книги? Должны ли мы отказаться от всего пройденного пути, столкнувшись с одним из последних препятствий? Или же дойдем до конца и превратим это богословие в молитву?

 

Г. Писание

 

В–четвертых, нам надо поговорить о Писании. Это может показаться странной темой в контексте размышлений о том, как воскресение и новое творение должны отражаться в духовности и в поведении христиан и как будущая надежда, придающая форму нашей миссии, должна также формировать нашу совместную христианскую жизнь. Но я уверен, что без правильного осмысления этих вопросов мы будем искаженно понимать Писание или даже станем им злоупотреблять.[260]

Писание — Ветхий и Новый Заветы — история о творении и новом творении. А в этих рамках оно также рассказывает историю о завете и новом завете. И когда мы, христиане, читаем Писание, мы читаем его именно как представители народа нового завета и нового творения. Другими словами, для нас Писание не есть сборник банальных однообразных правил или доктрин. Мы видим в нем историю, в которой ныне и сами должны принять участие. Мы читаем его, чтобы понять: «что случилось до нынешнего момента», а также «как все должно закончиться». Иными словами, мы живем между окончанием Деяний и завершающим событием Откровения. И если мы хотим понимать Писание, если хотим, чтобы оно должным образом действовало в нас и через нас, то следует научиться читать и воспринимать его в свете этой великой истории.

Когда мы это делаем — в малых группах, в храме или лично, — мы должны дать место обещанному Богом будущему, чтобы его сила коснулась нас. Когда мы читаем Евангелия, мы должны снова и снова — господствующие течения западной культуры настолько сильны, что если им не сопротивляться, мы можем погрузиться в дуализм, — напоминать себе, что это история о том, как царство Бога было установлено на земле, как и на небе, через жизнь Иисуса, в которой достигла завершения великая история Израиля, была сокрушена власть зла и положено начало новому Божьему миру. Читая послания апостолов, мы должны постоянно помнить, что эти тексты были созданы, чтобы строить и направлять общину нового завета, людей, призванных осуществлять дело нового творения. Когда мы читаем Откровение, нам не стоит останавливаться на удивительном небесном видении, описанном в главах 4 и 5, думая, что это финальная  сцена всей истории (как это звучит в гимне Чарльза Уэсли), когда искупленные повергают свои короны перед престолом. Нет, это видение относится к нынешней  реальности, точнее — к ее небесному измерению. Нам следует дочитать Откровение до глав 20 и 21, где представлено окончание, придающее смысл всему произошедшему ранее, да и всему библейскому канону.

Подобным образом Ветхий Завет надо читать — к чему явно призывают сами эти тексты — как многовековую, причудливо развивающуюся историю о том, как Бог избрал народ ради выполнения Своего замысла спасти Свое творение, а не как историю о том, как Бог попытался призвать народ, чтобы избавить его от мира, а затем отбросил этот план и был вынужден взяться за другой (это, конечно, карикатура, но в ней можно распознать знакомые черты). А это означает, что хотя мы, христиане, должны читать Ветхий Завет как часть «нашей истории», это не означает, что мы все еще находимся на том этапе развития повествования. История Ветхого Завета указывает на нечто, стоящее вне ее, она подобна набору непересекающихся линий, которые сойдутся в необычайно богатом повествовании евангелий и обернутся неожиданной вспышкой новой жизни в Деяниях и посланиях.[261]

Поэтому назначение Библии в целом будет осознано более глубоко, если читать ее в свете нового творения. Священное Писание рассказывает о деле нового творения  как бы для постороннего наблюдателя, и не только для того, чтобы дать нам верную информацию о новой жизни воскресения, дарованной Богом. На самом деле она поддерживает  дело нового творения в церквах, малых группах и отдельных людях, которые стремятся найти свое место в мире, созерцая Иисуса, открывающегося в Библии, и строят свою жизнь на основе Писания. Таким образом, Библия — это история творения  и нового творения, и она сама, через действие породившего ее Духа, есть орудие  нового творения в жизни общины и каждого человека.

Другими словами, Библия — не только перечень истинных доктрин или сборник здравых нравственных повелений, хотя в ней масса того и другого. Библия — не просто собрание мыслей разных людей, которые стремились познать Бога и слушаться Его, хотя там есть и такое. И это не просто заповедь об откровениях в прошлом, чтобы читатель, изучая их, надеялся сам получить откровение. Вся эта книга посвящена новому творению, то есть воскресению, и потому, когда мы видим, что каждое евангелие заканчивается рассказом о воздвигнутом из мертвых Иисусе, а Откровение завершается описанием нового неба и новой земли, населенных народом Бога, воздвигнутым из мертвых, это не должно нас удивлять — ведь это и есть конечная цель всей этой продолжительной истории. (И именно по этой причине так называемые другие евангелия не вошли в канон. Не потому, что это были какие–то поразительные и подрывные тексты, которые церковь первых веков отбросила ради сохранения своей власти и поддержания контроля. Но эти книги не утверждали новое творение, а вместо того предлагали приватную и обособленную духовность. Неожиданная вспышка энтузиазма относительно «других евангелий» в западном мире сегодня отражает не желание заново открыть подлинное христианство, но отчаянную попытку спастись от него бегством. Новое творение требует от человека куда большего — хотя в итоге дает и намного больше жизни, — нежели гностический эскапизм.)

Весть о том, что Иисус стал Господом, приводит к тому, что мужчины, женщины и дети начинают верить Ему и слушаться Его силою Духа, так что их жизнь преображается через спасительную власть Христа; подобным образом, история творения и нового творения, завета и нового завета не просто дает слушателям информацию.  Эта история призывает слушателей к участию в ней,  погружает их в свой поток, утверждает их право находиться внутри нее и дает им силы для выполнения задач, направленных на достижение ее целей.

Все это подводит нас к одной из самых сложных проблем нашего времени.

 

Д. Святость

 

Наша пятая тема — святость. Об этом упорно твердит Павел в начальных главах Первого послания к Коринфянам, и христиане Коринфа именно потому сталкиваются с трудностями в этой сфере, что они не принимают воскресения. То, как вы в настоящем относитесь к своему телу, настаивает Павел, имеет значение, потому что Бог воздвиг из мертвых Господа и подобным образом воскресит и вас своею силой. Прославляйте Бога в телах ваших, потому что настанет день, когда Бог прославит само тело. То, что истинно относительно будущего, должно быть истинным уже в настоящем, иначе можно усомниться: верным ли путем вы идете изначально? Далее я буду опираться преимущественно на главу 6 Послания к Римлянам и главу 3 Послания к Колоссянам, чтобы показать, что означает жизнь человека, ставшего участником нового творения.

Отрывок из Послания к Римлянам дает ключ к многочисленным проблемам, но, похоже, этот ключ теряют участники недавно прошедших дискуссий по святости. Данное послание разворачивается перед нами подобно сложной, но целостной симфонии. Это не просто серия последовательно расположенных тезисов, касающихся то отдельных доктрин, то этических вопросов. В частности, анализ положения человечества в Рим 1:18–2:16 не есть наспех созданная галерея пороков, как часто думают. Этот фрагмент тщательно разработан и хорошо вписывается в целостное здание послания. Размышляя над поведением, которое стало нормой для язычников, Павел говорит, что Бог «предал их безрассудному уму»,  а самое худшее, что он может сказать о языческой безнравственности, находится в последнем стихе главы 1: они «не только то творят, но и делающих одобряют».[262] Одно дело поддаваться соблазну греха, и совсем другое перенаправить моральный компас и называть добро злом, а зло добром. И это тесно перекликается с важным призывом 12:2: не сообразуйтесь с настоящим миром, но преобразуйтесь обновлением вашего ума. Это эсхатология инаугурации, именно так выглядит воскресение, когда оно касается нравственной жизни верующего. Павел никогда не говорит, что святость заключается лишь в том, чтобы понять, каким ты был создан, и затем верить в то, что Бог хочет тебя всегда видеть именно таким. И это не слепое послушание случайным или устаревшим правилам. Святость связана с преображением  человека, а начинается оно с его ума.

Вот почему, если мы снова обратимся к Первому посланию к Коринфянам, именно воскресение — как Иисуса, так и наше собственное, — в главах 5 и 6 служит основанием христианского поведения. «Христианская нравственность» отнюдь не состоит из набора странных инструкций и запретов, с которыми должны считаться христиане, все еще живущие в одном и том же мире со всеми прочими людьми, подобным образом и воскресение Иисуса не было просто крайне странным «чудом» в рамках старого тварного мира. Но с воскресением в этот мир полновластно вступило новое Божье творение, а потому «христианская нравственность» есть образ жизни, в котором это новое творение воплощается и прославляется. Путь христианской святости обретает смысл — очень точный — в рамках нового Божьего мира,  того мира, в который нас вводит крещение и в котором мы питаемся евхаристическим хлебом. И, конечно, попытка жить по–христиански вне этого контекста становится крайне трудной, просто бессмысленной; это все равно, как если бы музыкант оркестра играл свою партию независимо от других исполнителей посреди лязга и грохота автомобильного завода. Разумеется, мы призваны оставаться учениками в суровом внешнем мире, который своим шумом пытается нам доказать, что Иисус не воскрес. Но если мы хотим хранить верность воскресшему Господу, нам надо снова и снова настраивать наши музыкальные инструменты и отрабатывать нашу партию вместе с другими оркестрантами.

Все это подводит нас еще к одной теме: к теме пути, который, по словам Павла, превосходит все остальное.

 

Е. Любовь

 

И наконец, мы переходим к вершине духовности — к любви. Подумайте о прекрасном гимне 1 Кор 13, который обращен к главе 15, где речь идет о воскресении. Этот гимн обладает совершенством и целостностью. Однако он говорит о том, что мы не достигли полноты, о нашем трагическом несовершенстве:

 

 

Ибо мы знаем отчасти и пророчествуем отчасти. Когда же придет совершенное, — то, что отчасти будет упразднено. Когда я был младенцем, я говорил, как младенец, рассуждал, как младенец. Когда я стал мужем, я упразднил младенческое. Ибо теперь мы видим гадательно в зеркале, тогда же — лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, тогда же познаю подобно тому, как и я был познан.[263]

 

 

Этот текст звучит неожиданно в столь удивительной главе. Конечно, в своем гимне Павел выражает радость о том, что любовь есть величайшее переживание в Божьем мире. Он объясняет, как любовь проявляется в жестокой реальности жизни (она терпелива, добра, не завидует, не превозносится и так далее). И он не просто хочет показать нам правильный образ жизни или представить еще одну цель, следуя к которой, мы выражаем послушание Богу или даже уподобляемся Христу. Павел идет намного дальше: он указывает на то, что наш опыт любви, как и любой другой, несовершенен по самой своей сути. В нашем теперешнем положении, если сравнить его с тем, где мы должны находиться по замыслу Божьему, мы лишь отчасти соответствуем своему предназначению. Но Павел призывает нас уже в нынешнем мире быть людьми, которые предназначены обрести полноту жизни в будущем.  И знаком этой полноты, знаком будущей цельности, мостом от одной реальности к другой является любовь.

Вспомним главную тему Первого послания к Коринфянам. В молодой церкви воцарился беспорядок. Там возникают культы разных христианских учителей. Там существует социальная рознь между богатыми и бедными. Там наметились духовные разделения, и одни люди завидуют особым дарам других. Они снисходительно смотрят на безнравственность. В богослужении царит хаос; они нетверды в понимании Благой вести. Да, им хватает энергии, энтузиазма, они куда–то движутся, хотя не всегда понимают, в каком направлении. Я бы предпочел иметь дело с живой церковью, обремененной проблемами, нежели с мертвой церковью, где царит мир — но это мир надгробной плиты, и он недорого стоит. Однако тут же добавлю, что мне бы решительно не хотелось сталкиваться со всеми проблемами коринфян одновременно, это уже слишком.

Павел разбирает эти проблемы одну за другой, как будто проглядывая список необходимых покупок. Так, на наковальне Писания и глубокого христианского мышления рождаются великие слова. А затем, посреди всего этого, подобно звукам Ave Verum  Моцарта, которые вдруг зазвучали на фоне шума завода, так что все машины постепенно умолкают, мы слышим тихую музыку главы 13. Давайте послушаем:

 

 

Если я языками человеческими говорю и ангельскими, но любви не имею, — сделался я медью звучащею и кимвалом звенящим. И если я имею пророчество и постигаю все тайны и все знание, и если имею всю веру так, чтобы и горы переставлять, но любви не имею, — я ничто…

 

Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не ревнует, любовь не кичится, не надмевается, не поступает бесчинно, не ищет своего, не раздражается, не ведет счет злу, не радуется неправде, но сорадуется истине; все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит…

 

Ибо теперь мы видим гадательно в зеркале, тогда же — лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, тогда же познаю подобно тому, как и я был познан. Но теперь пребывают вера, надежда, любовь, эти три, но большая из них любовь.

 

 

Это не просто великая поэзия, которую автор поместил в свое письмо, чтобы изменить тон послания. Этот гимн — и по своей интонации, и по содержанию — подобен тихо бьющемуся сердцу, которое придает смысл всему остальному. Здесь собрано воедино сказанное Павлом в других главах послания.

Но это еще не все. Последние строки гимна, говорящие о несовершенстве нашего нынешнего состояния, указывают на последний в послании великий разбор важнейшего вопроса — на главу 15, где апостол рассматривает подробнее, чем где бы то ни было еще в раннехристианской литературе, воскресение Иисуса и его значение для нас. Воскресение означает, что посреди старого мира открылся мир новый. Божье будущее вошло в настоящее в лице воскресшего Иисуса, и это — призыв, обращенный ко всем людям, стать народом будущего, народом Христа, народом, преобразующимся уже сейчас, чтобы в будущем стать участниками жизни Бога. Наш нынешний опыт, даже опыт христианской жизни, несовершенен. Но во Христе мы услышали звучание полноты, мы уже знаем, на что это похоже, и знаем, что однажды будем петь песнь в гармонии с ним. Нынешняя жизнь с ее несовершенством призвана указать на то, что однажды мы пробудимся и воспрянем ото сна. Вот в чем главный смысл воскресения для нас.

Именно устремленность в будущее, указание на то, что мы пока еще несовершенны, позволяет Павлу говорить о любви, не сводя ее к чистому морализму («приложите побольше усилий, чтобы вести себя именно так!»), так что в его гимне слышится нечто более удивительное и сильное. Все мы знаем, что просто призывать людей любить друг друга достаточно бесполезно. Да, очередной призыв к любви, терпению или прощению напоминает нам о наших обязанностях. Но когда мы думаем об этом как о нашем долге, мы вряд ли изменим свое поведение.

В главе 13 Первого послания к Коринфянам Павел утверждает, что любовь не есть наша обязанность, но наше предназначение.  Это язык, которым говорил Иисус, а потому и мы призваны говорить таким языком, чтобы разговаривать с Ним. Это пища будущего Божьего мира, и нам надо научиться различать ее вкус уже здесь и сейчас. Это песнь, написанная Богом, которую будет петь все Его творение, и мы призваны разучить ноты и прорепетировать ее уже сейчас, чтобы быть готовыми к тому моменту, как дирижер взмахнет палочкой. Это жизнь воскресения, и воскресший Иисус призывает нас начать жить так с Ним и ради Него прямо сейчас. Суть этой поразительной надежды — любовь: когда люди в подлинном смысле лелеют ту надежду, что соответствует воскресению, они обретают способность любить по–новому. Можно сказать и так: когда люди живут такой любовью, их надежда возрастает.

Именно это стоит за евангельской заповедью о прощении — что, разумеется, имеет прямое отношение и к прощению долгов, о чем я уже говорил раньше. Прощение нельзя понимать как «правило нравственности», которому сопутствуют определенные санкции. Бог не опирается на подобные абстрактные правила или принципы. Прощение — это путь жизни, Божий путь жизни, Божий путь к  жизни; если человек закрывает сердце для прощения — что же, значит, его сердце закрыто для прощения. Об этом говорит ужасающая притча в главе 18 Евангелия от Матфея, где рабу простили миллионный долг, а затем он потащил в суд такого же раба за долг копеечный. Если ты запер пианино, потому что не желаешь играть для других людей, может ли Бог сыграть музыку для тебя?

Вот почему в молитве мы говорим: «прости нам долги наши, как и мы простили должникам нашим».  Это не сделка с Богом. Это факт жизни человека. Отказываясь прощать, мы отказываемся от некоего глубинного измерения своего бытия — причем именно в этом измерении мы можем принять прощение от Бога. И то же самое измерение позволяет нам переживать подлинную радость и подлинную скорбь. Любовь все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит.

Конечно, когда Бог в нашем не достигшем полноты мире кротко предлагает нам прощение или призывает нас прощать, мы можем чувствовать страх или даже угрозу. Но, предлагая нам принимать и давать прощение, Бог не угрожает нам, не хочет нас напугать. Бог в своей кроткой любви желает освободить нас из тюрьмы, в которой мы оказались, — в тюрьме, где мы лишены милосердия, потому что и сами не принимаем прощения, и не прощаем другим. Пред Ним мы похожи на испуганную птичку, которая сжимается от страха. Мы боимся, что жесткие требования нас раздавят. Но если мы, наконец, сдаемся — когда Он делает наше положение безвыходным, а затем берет нас в Свою руку, — мы с удивлением открываем, что эта рука бесконечно милосердна и что Бог пожелал лишь выпустить нас из тюрьмы, освободить, чтобы мы стали такими, какими были задуманы. Но затем, когда мы вылетели на солнечный свет, как мы можем не предложить тот же дар свободы, дар прощения тем, кто нас окружает? Вот что такое воскресение, ставшее молитвой, прощением и оставлением долгов, ставшее любовью. Оно всегда нас поражает и наполняет надеждой, оно постоянно приходит к нам из Божьего будущего, чтобы претворить нас в людей, через которых Бог может продолжать свои деяния в мире.

 

 

Вместо эпилога:

Две пасхальные проповеди [264]

 

Если бы я страдал склонностью заключать пари, я бы поставил немалые деньги на то, что вы могли услышать в церкви на пасхальной службе во время проповеди. Есть два основных варианта.

Пастор по прозвищу Прямолинейный страстно верит в такие вещи, как телесное воскресение Иисуса, пустая гробница, ангелы и подобные сверхъестественные явления. И на каждую Пасху он клеймит порочных либералов — не в последнюю очередь своего соседа и коллегу пастора Джереми, которого прозвали Сладкогласным: эти люди, говорит Прямолинейный, не желают признать правоту Библии и что Бог действительно творит чудеса, а потому не верят, что Иисус — что доказывают две приведенные выше истины — действительно воскрес. Иногда он использует трюки, чтобы убедить прихожан в том, что хотя свидетели и рассказывают невероятные истории, они говорят истину: так, однажды он съел нарцисс перед своей аудиторией[265].

Пастор Прямолинейный ссылается на слова старинных гимнов: «Вы спросите: откуда я знаю, что Он жив? Он живет в моем сердце!» Да, Иисус воистину восстал из мертвых, и потому он жив и мы можем его познать.

Переходя же к вопросу «что из этого следует?», пастор не теряет пыла. Воистину существует жизнь после смерти! Иисус ушел приготовить нам место на небесах! В ином блаженном мире, наполненном славой, нас ожидает спасение. В конце концов, по словам Павла, мы «граждане небес», так что когда–нибудь мы расстанемся с этим порочным миром и наши души всегда будут жить на небе. Там мы снова воссоединимся с теми, кого мы любили (не кажется ли вам, что стоило бы придумать для этого выражение или хотя бы клише получше?). Мы станем участниками жизни Нового Иерусалима. «Тут я временный гость, а затем наверх, о Агнец Божий, ввысь я отправлюсь». «И склонятся наши венцы пред Тобою, и мы, изумленные, будем Тебя любить и прославлять».

Увы: пастор Прямолинейный упустил из виду самую суть. В его словах немало истины, но в основном это не та истина, которую стремились передать другим те, от кого дошла до нас весть о воскресении Христа.

Неподалеку, подкрепив свои силы шампанским после ночной пасхальной службы («Почему бы не отметить окончание Великого поста подобающим образом, даже если сам этот пост носил, так сказать, достаточно случайный характер?»), свою прекрасную проповедь произносит пастор Сладкогласный. Разумеется, все мы понимаем, что грубый, поверхностный смысл этих событий не соответствует реальному замыслу тех, кто их описал в Новом Завете. Современная наука доказала, что чудес не бывает и мертвые не воскресают. И в самом деле, можно ли представить себе Бога, который вмешивается в историю только однократно, чтобы спасти одного–единственного любимца, но который стоит в сторонке и бездействует в разгар холокоста? Верить в такие банальные, такие вульгарные, такие… бездуховные  вещи, как пустой гроб и телесное воскресение, — это противоречит здравому смыслу. Это означало бы (как, разумеется, думает его приятель, пастор Прямолинейный, да благословит Бог его фундаментализм), что христианство превосходит все прочие религии, но мы знаем, что Бог обладает радикальной терпимостью, так что все религии, все вероисповедания, любого рода мировоззрения могут быть одинаково прекрасными путями к богопознанию.

Итак… рассказы о пустой гробнице были созданы, вероятнее всего, много лет спустя. Ученый пастор стремится подчеркнуть это как можно доходчивее: это ремифилогизация начальной эсхатологической драмы, с которой столкнулись ученики из–за своей социоморфной, можно даже сказать социопатической, эмпатии, направленной на апокалиптическое разрешение идеи о райском блаженстве. Гм. Нет, кажется, прихожане это не слишком ясно уловили. Но они, по крайней мере, также закончили великий пост должным образом.

Переходя к вопросу «что из этого следует?», пастор Сладкогласный также полон энтузиазма. Теперь, отказавшись от этой чепухи — от примитивной веры в сверхъестественное, — мы расчистили дорогу для «истинного воскресения». Оно заключается в новом подходе к проектам человечества, к преодолению старых запретов и табу (он имел в виду традиционную нравственность в сфере пола, но из деликатности не упомянул об этом), в открытии нового образа жизни: к принятию всего, о да, всего. «Камень» легализма отвален в сторону, и «воскресшее тело», истинная искра жизни, подлинное Я, скрытое в каждом из нас, может выйти на свободу. И разумеется, такая новая жизнь должна проникнуть во все наши взаимоотношения, во все сферы общественной деятельности. Воскресение — это не единичное событие в прошлом, как его себе представляли непросвещенные люди и как его представляют консерваторы, но это постоянное событие освобождения человечества и всего мира.

Тут пастор Сладкогласный действительно приблизился к чему–то значимому, но он сам не знает, что это такое и зачем оно нужно.

Действительно, пастор Скажу–Со–Всей–Прямотой никогда не замечал, что евангельские повествования о воскресении не говорят о том, что мы отправимся на небо после смерти.  А фактически об этом молчит и весь Новый Завет. Да, он называет христиан «гражданами небес» (Флп 3:20), но отсюда не следует, что мы в итоге окажемся именно там. В Филиппах проживало немало римских граждан, но Рим не ждал, что они, состарившись, вернутся жить в столицу. У них была иная задача: распространять римскую культуру в Филиппах.

Все Евангелия, каждое по–своему, утверждают одно и то же: Иисус воскрес, а потому уже наступило начало нового Божьего мира. Иисус воскрес, а потому Израиль и весь мир были искуплены. Иисус воскрес, а потому перед его последователями встает новая задача.

Какая же это задача? Сделать так, чтобы новая небесная жизнь стала актуальной физической, земной реальностью. Вот о чем никогда не задумывался пастор Прямолинейный (хотя его проповедь случайным образом может приносить такие плоды). Телесное воскресение Иисуса — не просто доказательство того, что Бог творит чудеса или что в Библии все правда. Это не просто возможность для христианина познать Иисуса на своем опыте (скорее об этой истине говорит не Пасха, а Пятидесятница). И это невообразимо важнее, чем утверждение, что после смерти нас ждет небо (Павел говорил о своем желании «уйти и быть со Христом», но главным для него было снова вернуться  в воскресшем теле к жизни в заново рожденном творении Божьем). С воскресения Иисуса вступил в действие новый план Бога. Он замыслил не забирать людей с земли на небеса, но колонизировать землю, распространить по ней небесную жизнь. Об этом прежде всего говорит нам молитва Отче наш.

Именно поэтому заключительные положения проповеди пастора Сладкогласного содержат в себе зерно истины, хотя его отказ от веры в телесное воскресение не позволяет ему понять, почему это истина и какую форму она должна обрести. В самом деле, воскресение лежит в основе новой жизни в этом мире и для мира. Но чтобы перейти к этим социальным, политическим и культурным последствиям, необходимо действительно верить в телесное воскресение, а не просто в «духовное» событие, которое произошло с Иисусом или только с Его учениками. И когда пастор Сладкогласный ссылается на «современную науку» (хотя он в последнее время наверняка ничего не читал из области физики), он просто опирается на риторику Просвещения. Ведь мы и без Галилея или Эйнштейна знаем, что умершие не возвращаются к жизни.

И Павел, написав великую главу о воскресении —  1 Кор 15, — не заканчивает ее словами: «Итак, будем радоваться тому, что в будущем нас ждет прекрасная жизнь». Вместо этого он в самом конце говорит: «Итак, примемся за работу, потому что вы знаете, что в Господе она не останется тщетной». И когда совершится общее воскресение, этот важнейший момент нового Божьего творения, мы увидим, что все, сделанное в нынешнем мире силою воскресения Иисуса, обернется славой и, преображенное должным образом, войдет в новый мир.

Разумеется, когда пастор, мысли которого весьма туманны, пытается показать, что Пасха есть «освобождение от моральных табу» и «раскрытие искры подлинного огня в каждом из нас», он переворачивает христианство с ног на голову, чтобы то выкидывало фокусы вроде льва в цирке, делает из христианства очередную форму гностицизма. Пасха возвещает новое творение, это невероятно щедрый, поразительный и новый дар благодати, которая все преображает, это вовсе не идея, что люди неправильно понимали старый мир, которому просто необходимо позволить быть в подлинной мере таким, каков он есть. Тексты Рим 6, 1 Кор 6 и Кол 3 определенно утверждают прямо противоположное тому, что проповедует по этому поводу пастор Сладкогласный.

А теперь поднимите руки те, кто слышал одну из этих двух проповедей. Спасибо. Сколько же я выиграл денег?

Теперь же поднимите руки те, кто слышал проповедь, которая отражала бы мысли Павла, изложенные в Рим 8, или мысли евангелистов из последних глав Евангелий, или мысли Иоанна из глав 21 и 22 Откровения: что на Пасху в изумленный мир вступило новое творение и это событие указывает на будущее обновление, искупление, возрождение всего тварного мира. Поднимите руки те, кто услышал на проповеди о том, что любое дело любви, всякое дело, совершенное во Христе и через Духа, каждый акт подлинного творчества — когда осуществляется справедливость и строится мир, когда получает исцеление семья, когда мы противостоим искушению, когда стремимся к истинной свободе и добиваемся ее, — всякое такое земное дело занимает свое место в продолжительной истории тех событий, которые претворяют в жизнь  воскресение Иисуса и предвосхищают  окончательное новое творение, а потому служат тем дорожным знаком надежды, что указывает путь от Пасхи к новому миру…

Ну вот. Этого я и ожидал. Спасибо.