Астрахань – город казацкий 6 страница

Сукнин и Наумов были разумные и смелые атаманы, но все же у Степана болело сердце – хоть натрое разорвись, чтобы всюду поспеть самому!..

Разин с Бобой подъехали на холм к Сергею, где стояли скрытые пушки. Пушкари забили заряды и напряженно ждали в едком дымке, струившемся от зажженных фитилей, прикрывая их от дождя полами вымокших зипунов и кафтанов. Степан и Боба набили трубки, раскурили их от пушкарских фитилей.

– Куды он там к лешему делся? Дозоры, что ли, послать? – проворчал Степан.

– А ты погони посыльного – нехай поторопит! – шутя сказал старый полковник.

В этот миг потянувший от Волги ветер сдернул темный край облаков и среди туч сверкнула дневная голубизна. Внезапно для всех оказалось, что не так еще поздно.

– Ба! Белый день на земле‑то, – высказал общую мысль Сергей.

– И биться повеселее будет! – отозвался ему Разин, который не в шутку тревожился тем, что ночь помешает биться с Барятинским, а к утру может поспеть и Урусов…

И вот впереди показались из леса рейтары в коротком, немецкого склада платье, с легкими мушкетами у седел, в кольчугах и с железными нагрудниками, надетыми на лошадей…

Разин тотчас отправил к Михайле Ерославову посыльного сказать, чтобы копья в бою опустили пониже – метили коням не в груди, а в брюхо, не защищенное железом.

Судя по тому, как спокойно скачут рейтары, Разин подумал, что воевода не знает о взятии города и подойдет вплотную под выстрелы, не опасаясь удара. У Сергея мелькнула та же радостная мысль, от нетерпения зачесались ладоши, и единственный зрячий глаз его сверкнул торжествующим огоньком.

– Ух, Стяпан, как я их резану‑у! Ух, братец ты мой, как я их резану! – прошептал он, словно опасаясь, что рейтары могут его услышать…

Но внезапно затрубили веселым напевом вражеские медные трубы, кто‑то выкрикнул что‑то в рейтарских рядах, и весь конный полк в тысячу всадников без остановки и всякой задержки на ходу перестроился к битве. В тот же миг все рейтары пригнулись ко гривам, сабли тускло блеснули над их головами, а лошади бурей рванулись влево, заходя под крыло пехоты Ерославова… Никто не успел опомниться от быстроты их поворота. Сергей запоздал ударить по ним из пушек: теперь враги были отделены от него казаками…

С холма было видно, как разом все вздрогнули и повернулись казацкие копья, встречая в лицо изменившего свое направление врага…

Земля гудела от топота тысяч подков. Грозный клич наступающих рейтаров пронесся над полем битвы… И вдруг, не выдержав приближения этой лавины закованных в железо людей и коней, несколько человек из казацкой пехоты Ерославова, покинув свой места, бросая пищали и копья, пустились бежать от врага…

Степан увидал, как сам Ерославов с двоими казаками вскочил и пытается удержать бегущих…

«Дурак! Ах, дурак! Вот тебе атаман!» – выбранил Ерославова Разин, опасаясь того, что он из‑за этой малой кучки людей оставил большое дело. Так и случилась беда: в прорыв, который образовался на месте бежавших, ворвались рейтары… Вот сеча идет, вот рубят они казаков, вот бьются казаки, ан было бы раньше держаться: навалились и ломят рейтары… Еще побежала кучка донцов… и вот уже все потекло, покатилось прямо к холму, где стоял Степан, прямо на пушки Сергея…

– Ату их! Ату‑у! Улю‑лю‑у! – как на потешной травле псарям, вопил воевода Барятинский, поощряя рейтаров к погоне за беглецами. Он удало мчался вместе с рейтарами, рубил сплеча казаков и павших топтал конем.

Только тут Разин понял свою ошибку: привычные биться конно, пешие казаки Ерославова чувствовали себя беспомощными и робкими, встретившись с конным врагом. А Барятинский был довольно умен: когда казаки побежали, он не погнал их прямо, где ожидал его стрелецкий заслон под началом Чикмаза, а, охватив их дугою, еще раз обманул атамана, изменив направление и стремясь к наугольной башне Симбирска. Пушки могли бы смешать и замедлить его стремительность, и Чикмаз успел бы тогда перестроить своих стрельцов, отрезав путь к башне острожка, но пушки были бессильны: донская пехота смешалась с рейтарской конницей. Бить по врагу из пушек – это значило бить по своим. Не ударить из пушек – рейтары ворвутся на холм, перебьют пушкарей, захватят все пушки и повернут их против осадных войск, чтобы выпустить вылазку из острожка…

– Сережка‑а! Лупи, не жалей! – закричал в этот миг Михайла Ерославов, теснимый конницей. – Бей из пушек, Сережка‑а!

– Пали! – хрипло выкрикнул Разин вместо Сергея.

Недружно, нестройно грохнули пушки с холма. Трясущимися руками пушкари совали в запалы зажженные концы фитилей, чтобы бить по врагу, но убивали вместе с врагами и своих…

Разин видел, как рядом падали казаки и рейтары, сметенные близким ударом пушечной дроби, как воеводская конница сбилась с лада и в ужасе перед пушками отступила от Сережкиного холма. Но опытные в боях начальные люди сдержали рейтаров, построили и повели их снова вперед, упорно прорываясь под стены острожка. Однако навстречу им, из кустарников, откуда не ждал и Степан, разом поднялись дула пищалей и встали стрельцы Чикмаза. Эти были привычны к пешему строю. Пятьсот пищалей ударили прямо в упор, в морды мчавшихся лошадей, в груди и головы всадников. Копья встали железной преградой на их пути…

– Ай да Чикмаз! Поспел молодец! – радостно вслух одобрил Степан.

Но конники Барятинского не смешались.

– Под стены! Вперед! – кричали их начальные люди.

И вот они дорвались до стрельцов, вот врубились в пехоту Чикмаза, оттесняя ее все ближе к стенам острожка, к воротам. Вот слышно – осажденные криками со стен подбодряют конников к бою. Вот‑вот рейтары сломят последних стрельцов и обрушатся на заслон у ворот острожка…

«Конницу из засады!» – подумал Разин, оглянувшись на Бобу. Он не успел сказать вслух, как Боба уж понял его.

– Не время еще, Стенько! – сказал полковник, сам в волнении теребя усы.

И вот затрубили рейтарские трубы. Такие же медные трубы откликнулись им из‑за леса, и свежий рейтарский полк вырвался из лесу и понесся под стены острожка на помощь первому…

Разин знал, как и Боба, что должен быть, что есть у Барятинского засадный полк. Он знал, что засадный полк вот‑вот вступит в битву. Сергей уж давно подготовил для этой минуты пушки, чтобы ударить засадному полку под крыло, но засадный полк вышел внезапно не с той стороны, и теперь не достать его было пушками…

И вот еще – третий конный полк вылетел на ту же поляну с другой стороны; оттуда, откуда пришел Барятинский…

Сколько же их?! Степан и Боба переглянулись – оба стараясь не выдать друг другу свое смятение. Но вдруг этот третий полк с визгом и криками ринулся под крыло свежим рейтарам, выпустив по ним тысячу стрел. Это поспел, как раз в самую пору, Пинчейка…

– Теперь и пора! – твердо сказал Разин Бобе.

Боба подал рукою знак и сам тяжко взвалился в седло. Стоявший все время возле него в ожидании молоденький запорожец забил в тулумбас, внизу, под холмом, затрубили накры, и запорожцы – от Волги, Еремеев – от Свияги ударили конной силой на конную силу рейтаров, нещадно рубя и отгоняя прочь…

В последний миг дня еще раз проблеснуло солнце и скрылось в лесу за Свиягой, а вслед за тем снова нашли клокастые темные тучи и полился немилосердный, казалось, до самых костей проникавший дождь с раскатами грома, с осенней бурной грозой… В наступивших сумерках и густом дожде бойцам с обеих сторон становилось труднее биться. Не раз уже застывали сабли в размахе, поднявшись над головой своего же неузнанного товарища… Ни бойцы, ни их предводители с обеих сторон не знали и сами, кто кого больше теснит, кто отходит, кто наступает, чьих коней выбегает все больше из боя лишенными всадников…

В тумане и мраке теснила рейтаров конница Разина, наседая на них, прижимая к прибрежным кустам. Рейтары рвались из окружения конницы, но только, казалось, вырвались, как пики, рожны, копья и вилы встречали их из кустов, из‑за пней, из‑за кочек… Рейтарам не было места, чтобы оправиться. Тесно… нельзя построиться, разогнаться стремительным бегом… Стесненные кони храпели и дыбились, терлись их крупы о крупы, а снизу за конские ноги из мрака цеплялись беспощадно жестокие мужицкие косы, подрезая под самые щетки ноги коней, невидимые вилы вспарывали коням животы, или вдруг внезапной дружной пальбой ударяла сотня мушкетов из темных кустов или из камыша, из самой воды…

Будь хоть немного светлее, рейтары давно увидали бы, как страшно редеют их расстроенные ряды, – они устремились бы в ужасе в бегство, но сумрак и дождь скрыли от них картину их общего поражения и поддержали их мужество…

Беспощадная сеча длилась до тех пор, пока до воеводы Барятинского, едва разыскав его в сумятице боя, добрался с полсотней людей посланный ранее из разведки отхода поручик. Он сообщил воеводе, что все поле боя обложено бессчетной разноплеменной ордой и остался лишь узкий проход вдоль самой Свияги.

Бывший возле Барятинского трубач подал знак. Медный голос прорезал разноголосый шум боя, и в тот же миг раздались с разных сторон еще два, еще три медных голоса, будто в ответ, повторяя в точности тот же напев… Разинцы, не поняв значения этих необычайных, новых для них звуков, заколебались. Иным из них показалось, что с трех‑четырех сторон из мрака и ливня мчатся на них свежие силы воеводских полков.

– Уходят! Уходят! Братцы! Казаки! Гони! Добива‑ай! – голосил Степан, прежде других догадавшись, что рейтары спасаются бегством. – Сережка! Пушки на кони – в уго‑он!

– Экая темень, Степан! Что тут пушки! – подъехав и вытирая мокрой шапкой с бороды и лица дождевую воду и пот, возразил Сергей. – Ну, мы знатно им дали! – добавил он, словно битва уже завершилась.

Конечно, Сергей был прав. Пушки были в такой непросветной ночи бесполезны. Но как упустить врагов, когда силы довольно, чтобы их всех до единого перебить, как попавших в облаву волков.

– Добить до конца! Что нам темень! – оборвал атаман Сергея. – В уго‑он! – грянул он и с поднятой саблей пустился вскачь в ливень и мрак вслед за бегущим хваленой немецкой выучки войском, увлекая в погоню народную рать, распаленную битвой и верой в свою победу.

Так было в Саратове, так в Самаре: Терешка подыскивал для Степана большой дом, в каком подобает жить атаману, а Марье рядом с ним домишко с садиком в зелени, чтобы никто не видал, когда атаман к ней зашел, когда от нее вышел.

В Симбирске нашел он избушку возле самого атаманского дома. Степана он поместил в покинутом купеческом доме, хозяин которого скрылся в острожек с дворянами и Милославским. Позади этого дома, в глубине купеческого двора, жил домовый приказчик, который сам знал за собою довольно грехов перед горожанами, чтобы тоже убраться с хозяином в стены острожка. Тут‑то и поместилась Маша.

Изба с утра была топлена. Марья согрелась, вздула огонь, и хотя за окном была непогода, а за городом бушевали битвы, она принялась по‑женски за то, чтобы все устроить к приходу Степана. Она велела принести еще дров. Можно было кликнуть какую‑нибудь симбирскую бабу помыть полы… Не хотела: все для него своими руками!

Высоко подоткнув сарафан, Марья вымыла начерно избу, потом послала Терешку разжиться кваском и набело вымыла пол мятным квасом. Не лето – мухи не наберутся, а дух – так уж дух!

Обозного казака послала топить во дворе баню, велела сготовить веников – знала, что атаман любит крепко попариться…

И пока хлопотала о том о сем, все дальше уходили утренние сумрачные мысли, которые мучили Марью, пока она одна оставалась в шатре среди поля. А мысли в шатре были обидные, горькие: Марья думала о том, что все время похода ее везут в казацком обозе на телеге вместе с атаманской рухлядью – с шубами, сбруей, дареными лошадьми, с коврами, с какими‑то сундуками… А Степан проезжает в походе мимо, не остановится, словно ее и нет, словно забыл о ней.

И вот так покинет в шатре где‑нибудь в поле одну под дождем, да и забудет – сам дальше с войском уйдет покорять города…

Марья успела наставить на стол всяческой всячины – что откуда взялось! Какая‑то симбирская купчиха прибралась, нанесла в поклон свежей свинины, квашеной капусты, Яблоков. Говорит: «По‑соседски, на новоселье…» Марья подумала: «Знать, муж не поспел товары припрятать!» Любопытно и недоверчиво купчиха осматривала Марью, а уходя, не выдержала, спросила:

– В законе живет с тобой али балует только?

Маша вспыхнула:

– Неуж я на потаскуху похожа?!

– Законны‑то не бывают такие красавицы. Я ведь сама… – Купчиха оборвала свою речь, усмехнулась и, гордо закинув голову, совсем по‑другому сказала: – Таких‑то и любят! А законные что же? Тебя не касаемо, что я сказала, ведь вот ты какая, – вдруг подольстилась она. – Тебя и законную грех не любить! – Купчиха взялась за дверную скобу, да вдруг задержалась. – Ай в чем пособить? – готовно спросила она.

Маша осталась одна, купчиха еще более растревожила ее сердце.

Даже тогда, когда Саратов и Самара сами отворяли перед Разиным ворота, встречали его с колокольным трезвоном, с иконами и с приветною хлебом‑солью, а жители на веревке вели в покорность ему воевод и начальных, – даже тогда она среди общего ликования оставалась одна, в стороне от Степана и окружавшей его общей радости…

Кто‑то шепнул купцам, или они догадались и сами, кто она такова, – ей нанесли даров. Не за красу ее – думали угодить атаману. А он вдруг нахмурился…

«За тем ли гналась я за ним, добивалась, в тюрьме сидела и вынесла муки от воеводы, за тем ли смерть мужа простила, чтобы все время обиды терпеть?!» – в иной день думала Марья, но тут же она сама пугалась своего ропота: как бы не услыхала судьба, как бы не сотворила с ней хуже! А вдруг он покинет ее, – куда ей тогда?

В это утро перед симбирской битвой Степан зашел к ней, сказал, что впервой за все время нынче ждет большого боя с воеводами. Марья поцеловала его, как мужа, перекрестила, как когда‑то Антона, когда подступали к стенам ногайцы. Заметила, что Степану не нравится… «Небось каб его казачка благословила, не сдвинул бы брови, не отшатнулся бы, как бес от креста!» – с болью думала Марья, вспоминая об этом после ухода купчихи.

«А все же заскочил!.. Сокол буйный мой, заскочил во шатре проведать, похвалиться Машке своей, что одолел в бою воеводу! – утешила себя Марья. – А кому же еще хвалиться?! В ком радости столько взыграет, как в Машке!»

«В город идти велел, – знать, не мыслит от воевод быть побитым, то бы велел на струга подаваться или в шатре сидеть в поле…» – думала Марья, постилая постель. И вдруг ей представилось, что Степан сейчас в битве, что он, может быть, ранен, и у нее опустились руки. Она бессильно села, не смела стелить постель – вдруг судьба ей назло нанесет ему рану, а то и бог знает…

За окном то и дело сверкали молнии, почти непрерывно гремел гром. Маше сделалось жутко.

«Чего же они не едут? Какая тут может быть битва?! Поколют, порубят свои своих в темноте – ведь эка погода!» – подумалось Маше.

Огонь в печи давно догорел. Изба освещалась лампадкой перед иконами. Свечи Марья жалела: знала – Степан любит свет, а свечей было мало. В церкви завтра купить, не забыть…

Как вдруг в непогожей ночи залаяли издалека собаки, их лай подхватили другие, по ближним дворам; и сквозь ливень и гром, собачий лай и вой ветра на улице зазвенела казацкая песня…

Марья засуетилась, заметалась по горенке, ожидая, что вот‑вот войдет он сюда… И вошел… Не один, привел с собой Еремеева, Серебрякова, Наумова, Алексея Протакина. На пол текла с них вода…

– Вот так тепло у тебя, атаманша! – воскликнул Степан, скидывая кожух. – Намокли мы и иззяблись доволе! Чего там есть, чтобы погреться да с праздничком стукнуться чаркой! Еще воеводу разбили, Машуха! Такой нынче день нам дался!..

Разин обнял ее, при есаулах на радостях поцеловал прямо в губы.

– Банька топлена, атаман, – в смущенье сказала Маша.

Еремеев при слове «банька» повел на нее лукавым взглядом и усмехнулся… Казаки переглянулись с такой же мужской усмешкой.

– На всех вас там веников изготовила, – нарочито громко добавила Марья. – Попарьтесь, каб всем вам с дождя не простыть!..

– Мы уж парились, как в ту сторону воеводу гнали, а ныне к столу нам поближе, – весело возразил Степан.

Преследуя Барятинского, Разин гнался за ним верст пятнадцать. Ночь и гроза остановили погоню. Оставив Сергея Кривого с Бобой караулить воеводу возле какого‑то большого села над Свиягой, Степан возвратился в Симбирск доглядеть за осадой острожка. Он с товарищами уже успел объехать вокруг всех стен осажденного городка, подбодрить промокших насквозь казаков, распорядился всем выдать по чарке, чтобы согреться, велел жечь костры и бросать в острожек всю ночь приметы[35] с огнем и только после всего добрался до Марьи…

– Что ж, ныне, браты‑воеводы, знать‑то нас с одолением ратным! – подняв свою чарку, возгласил Степан. – За ратное одоление, братцы!

Маша хотела уйти от гостей, но Степан остановил ее и велел подносить чары. Подносила по старинному обычаю, с поцелуями, и оттого почувствовала себя как жена. Кланялась, угощала. Зажгла свечи, чтобы стало повеселее, подкинула в печку еще дровец. В избе стало жарко. Все согрелись. Возбужденно говорили о битвах минувшего дня, о предстоящем приступе на острожек…

В первый раз Степан завел к ней своих есаулов, в первый раз при ней говорил о своих больших делах, держался, как дома, хвалил стряпню, сам потчевал всех. И Марье было так хорошо, что она не жалела мятного квасного уюта, который растаял в кислом запахе сушившейся казацкой одежды, не заметила, что полы затоптаны грязными казацкими сапогами…

Есаулы ушли поздно за полночь. Степан вышел вместе со всеми. Марья не смела спросить, вернется ли он к ней. С трепетом прильнула ухом к двери, услыхала, что он стоит у крыльца, прощаясь с есаулами. И успокоилась, поняла, что вернется

Степан возвратился в избу.

Маша с ним осмелела: кинулась, обхватила за шею, прильнула к нему, лаская, гладила голову, плечи, лицо, но замечала, что ласки ее сегодня не держат его, что она не в силах взять над ним власть, которую ощущала всегда, когда он оставался с нею. Степан нетерпеливо, хотя с осторожностью, снимал ее руки с шеи. Маша заплакала…

– Ты что? – удивленно спросил Степан.

– Ты как рвешься куда‑то… Постыла тебе я…

– Да войско же, Марья! Ведь не в бобки играемся – рать! Воеводу я недобитком оставил. Боюсь, убежит!..

Сквозь слезы она засмеялась.

– Воевода бежит от тебя, а ты же страшишься! Али на долю тебе иных воевод не осталось? Не гончий пес ты – за зайцами по полям гоняться. Укажи – его и твои есаулы поймают, к тебе приведут! Всюду сам, всюду сам – не каменный тоже и ты! Наумыча, что ли, послал бы, ведь самому тебе надобен тоже когда‑то покой! Сережка да Боба небось воеводу к тебе на веревке уже волокут!

Марья опять обняла, оплела, прижалась.

– Постеля ждет, Машка твоя по тебе вся иссохла… Али больше тебе не люба?! – шептала она, ласкаясь.

– В бабьих баснях русалки такие бывают: косой заплетут, травой водяной запутают, зацелуют… Зелье мое ты отравное, Машка!

Усталый от битвы, радостный боевой удачей, слегка захмелевший атаман не долго противился ее уговорам.

«Али мои есаулы похуже князей в бою! Добьют без меня воеводу. И вправду, Наумыч двоим только верит – себе да мне!» – оправдывал себя Разин, когда Марья снимала с него саблю и пояс.

 

 

Казаки стояли в Симбирске.

По утрам над Волгой вздымался белый туман и низко стелился над желкнущими лугами и над жнивьем. Рубленый острожек на вершине симбирской горы по‑прежнему все держался под началом окольничего Милославского.

Разин поставил перед собою задачу – взять острожек, прежде чем на выручку к Милославскому придут другие воеводы.

Сюда, в Симбирск, к Разину что ни день стекались отряды восставших крестьян, чувашей, мордовцев и черемис. Толпами приходили они со своими луками, стрелами, с копьями, топорами и просто с косами, по пути сжигая поместья русских «дворян и бояр и своих служилых и владетельных мурз и князьков, убивая приказных людей.

Еще из Саратова Разин выслал нескольких атаманов со своими письмами в уезды Оки и Поволжья. Теперь поднимались уезды, вели к нему людей и устраивали засады и засеки по дорогам, по которым подходили дворянские и стрелецкие полки из Москвы и больших городов…

Из Симбирска Разин выслал еще нескольких атаманов, которые осаждали крепости и городки далеко впереди Симбирска.

От Астрахани разинцами был пройден уже втрое более дальний путь, чем оставалось пройти до Москвы.

Воеводы бежали из городов, бежали с отрядами ратных людей, дворян и стрельцов в Арзамас, который стал главным гнездовьем дворянских сил, собиравшихся против Разина…

Как‑то раз Степану пригнали четверку сплошь вороных, грудастых и тонконогих породистых жеребцов.

– Отколе такая краса? – спросил Разин.

– Из‑под Касимова, бачка, – сказал татарин, пригнавший коней. – Указ ты писал побивать, кто в Москву собрался на службу. Мурза татарский поехал – побили…

Татарин отвязал от седла мешок, молча кинул к ногам Степана.

– Тут чего? – спросил Разин.

– Мурза башка, еще мурза‑сын башка…

– Двое ехали, стало, на службу?

– Еще сто татар на конях с собой вел.

– А татары где?

– Вон тут, – кивнул головой татарин. – Твоя слобода гуляют…

Касимов был далеко впереди. Туда не дошли еще и самые удалые из атаманов, только отдельные смельчаки лазутчики пробирались в такую даль.

– А кто тебе дал наше письмо? – спросил Разин.

– Сказался купец, сам дальше поехал. Сказал, что другое письмо государю в Москву ты писал…

– А‑а! Знаю того купца, – кивнул Разин.

Не доходя до Самары, один московский стрелец попросился пустить на побывку в Москву. Обещал, что поднимет Коломну и в самой Москве наделает шуму.

Наумов не советовал его отпускать, страшился измены.

– А что от него за измена? – спросил Степан. – Боярам расскажет, что мы всех бояр побиваем? И так им знатко, и мы того не таим. Извет напишет, что к нам города с хлебом‑солью выходят! Не жалко, не тайность!.. Пускай идет.

И вот с пути отпущенного стрельца, из Касимова, пришла сотня татар, вот пригнали коней и привезли две головы поместных людей.

– Ну, ныне крепись, воеводы! Скопили мы силушки грозной! – хвалился Сергей, принимая вновь прибывающих людей.

– Сергей Никитич! – окликнул его воротный казак, входя в бывшую земскую избу Симбирска, которую звали теперь войсковой избой. – Из Астрахани какая‑то конная сотня пришла. Пускать ли в ворота?

Воротными в тот день стояли бывшие царицынские стрельцы, которые не знали ни астраханцев, ни донских казаков и не решались сами впустить прибылых.

Сергей вскочил в седло и поскакал к городским воротам. Он взглянул на прибывших и вскрикнул от удивленья:

– Прокоп заявился! Здорово, Прокоп! Тебе бы в челне подобало с сетью, ан ты в седле атаманом.

Сергей давно уже знал, что рыбак по убожеству не сидел никогда в боевом казачьем седле, хотя говорили, что как‑то в стычке с азовцами на воде он проявил довольно отваги.

– Здоровы, донские! – приветил и остальных Сергей. – Эге, Никита! Здоров, Петух!.. Ваня Скалицын! Гриша! Федюнька! Алеша Чуницын! Давно бы к нам! – воскликнул Сергей, узнавая в прибывшей сотне знакомые лица донских казаков. – Заезжайте, ребята. Воротный, впускай казаков. Ну, как там в Астрахани, Василий Лавреич? Неможет бедняга? – расспрашивал Сергей, который только заочно, из чужих рассказов, знал Уса, но по чужим рассказам его полюбил и жалел, что сам не видел его в глаза.

К городским воротам прискакал и Наумов.

– Серега, отдай донских мне, – обратился Наумов к Кривому.

– Чего ж их тебе не отдать! – усмехнулся Сергей. Он чувствовал недружбу к себе Наумова и был доволен, что может ему угодить.

Наумов любил Дон, любил донских казаков, и только донские казались ему настоящими воинами.

– Да как ты, Прокоп, снарядился?! – удивленно и радостно расспрашивал Наумов Горюнова.

– А что же, Степан! Не лыком и я шит. Ей‑пра!.. Времена‑то какие! Ты не смотри, что я порченый. Ныне безрукие и безногие встали за правду…

Окружение Разина составляли разные люди: крестьяне, стрельцы и посадские, яицкие и запорожские казаки, а донцы, которые были в начале похода основой войска, теперь представляли собой далеко не главную часть. Потому Наумов был особенно рад взять себе под начало новую донскую сотню, которая почти вся была из его родного Черкасска. Он считал, что в любой трудный час они будут надежней других казаков, если придется отдать свою жизнь за любимого им атамана.

– А ты отколь сызнова к нам? – спросил у Никиты Наумов, заметив его в сотне Прокола.

– Что же мне, в Астрахани татар обучать мушкетной пальбе да мужиков сноровляти к копью, а самому пропадать? Ведь я молодой, и казацкая удаль во мне играет: сам в седло захотел да в битву! – сказал Никита Петух.

– А что же ты так‑то, простым казаком? Тебе бы в начальных людях. Ведь ратный строй смыслишь, в битвах бывал…

– Атаман невзлюбил меня за Тимошку, – напомнил Никита Наумову. – Вот перстень дал сам, а на глаза не велел попадаться. Кручинится дюже батька. А я и так со боярами подерусь! Что мне в начальных?! С Прокопом мы дружно живем…

– Ну, живи. В добрый час, я скажу про тебя Тимофеичу, что ли?

– Не надо! – скромно остановил Никита. – Опять по Тимошке Кошачьи усы затоскует, кручиниться станет. Пусть позабудется лучше… Я и так послужу…

Оставшись «вдовцом», Никита скучал. Ему невтерпеж было мирно сидеть в тихой Астрахани, обучать пищальному и мушкетному бою «новоприборных». Он продал дом, где недолгие дни прожил с Марьей, и купил у татарина пару коней.

«Разгуляться, что ль, в сече, хоть саблею намахаться… За Тимошкину душу помститься!»

Запрет Степана попадаться ему на глаза не страшил Никиту. Он был уверен, что среди множества разных людей атаман его не приметит.

Никита был от души привязан к Степану, к его великому делу. Он любил и жалел Тимошку, хотя ни на миг не подумал, что Кошачьи усы попал к палачам по его вине. Никита не почитал за беду и то, что дважды украл атаманские деньги. Что деньги! Но то, что он сам изменил было атаману, остался в стрельцах из‑за Марьи и не вернулся в Яицкий город с вестями, – вот это он почитал за великий грех и хотел его искупить своей верной службой. Он утешал себя тем, что после с Чикмазом поднимал за Степана Астрахань, что дорвался, убил воеводского брата, князя Михайлу, но понимал и сам, что все‑таки это не искупление, хотя среди казаков уже шла про него молва: разинцы почитали его удальцом и любили…

И как раз в эту пору, когда Никита совсем собрался на Волгу, в Астрахань с Дона пришла понизовская станица, набранная Прокопом Горюновым. Никита пристал к ней…

С Прокопом Никита был знаком раньше: два года живя в работниках у атамана Корнилы, Никита однажды провинился в том, что спьяну проспал целый табун атаманских коней и их отогнали ногайцы. Никита знал, что атаман за этакий грех с него слупит с живого шкуру. Он сбежал и засел в камышах на Дону. Там он и встретился с «порченым» рыбаком Прокопом. Их встреча была необычна: во время лова, в челне, Прокопа схватил припадок. Он бросил весла, повалился на дно челна и бился в корчах с пеной у рта, а челнок несло по течению Дона, к азовцам. Никита заметил его, кинулся вплавь из камышей в сентябрьскую жгучую воду, достиг челна и затащил его в камыши. Он ухаживал за Прокопом, пока тот очнулся. За то Прокоп, считая его спасителем от турецкой или ногайской неволи, целую зиму скрывал у себя Никиту, кормил его, приодел в теплое платье и перед самым походом Степана отправил его в верховые станицы…

Теперь, пристав к сотне Прокопа, Никита как‑то, в нетрезвый час горькой тоски, за чаркой рассказал Горюнову о своей окаянной присухе, стрелецкой вдове.

– Сгубил я ее, а теперь мне своей головы не жалко, под первую саблю пускай попадет – все едино! – с отчаянием сказал он.

– Не в бабе единой утеха, – ответил Прокоп. – Есть слава на свете, почет, богатство, вино золотое. Забудешься, паря, ей‑пра, позабудешься!.. Вот разживешься добришком, воротишься на Дон, и сыщем тебе казачку… Ей‑пра!.. Ты только дружбу со мной не теряй.

Возле бочонка донского вина повелась у Прокопа дружба и со Степаном Наумовым, и под хмельком Наумов как‑то раз рассказал Прокопу про атаманскую полюбовницу, которая прежде просилась на плаху, за мужем, а ныне живет с Разиным, не боясь греха и позора.

Прокоп догадался, что это и есть пропавшая жена Петуха.

«Вот и друга нашел я себе в атаманском стане! – подумал он. – Таков, как Никитка, казак всласть помстится за бабу!»

– А что, Никитушка, кабы нашел ты венчанную свою в полюбовницах у другого? Кабы жива была, не утопла бы в Волге, а к разлюбезному от тебя убежала? – как‑то спросил Прокоп.

Никита мутными, хмельными глазами поглядел в лицо рыбака и побелел.

– Обоим тогда конец! – хрипло сказал он. – Да ты не балуй! Отколе ты взял свою враку?! – схватив Прокопа за грудь, без голоса выкрикнул он.

– Тише ты, дура! Так я спросил. Отколе мне ведать, когда я в глаза ее видеть не видел! – отозвался рыбак.

Но с этого часа муки новых сомнений стали терзать Никиту…