Чаша, перевёрнутая чаша

 

Никто теперь с точностью не может сказать,

как именно развивались события тысячу лет назад.

Что чувствовали люди, вершившие их.

Надеюсь, все события этой сказки совершенная правда,

кроме той глупости, которая взбрела в мою голову.

Ваша Луиза Мессеро

От автобусной остановки к домику бабушки Симоны можно было добраться по лесной дорожке пешком. Так что Лаура Метью наслаждалась возможностью прогуляться и подумать ещё раз обо всём, что её волновало.

Сколько лет она не была тут! И вот, наконец, у неё появилось несколько дней, чтобы навестить любимую бабулю. Девушка облизнулась, предвкушая, как радостная бабуля примется печь пироги по случаю её приезда. Конечно, если бы она сидела на модных диетах, то поедание пирожков не вызывало бы столько восторга, но девушка была прекрасно сложена. Её тонкая талия не требовала дополнительных усилий, чтобы помещаться в любимые платья. Волна тёмно-каштановых отливающих медью на солнце, волос разлилась по спине, придавая и без того безупречной фигуре загадочности и изящества.

Лаура не стала надевать на ноги туфли на высоком каблуке, потому что собиралась гулять по лесу. Удлинённая туника, бриджи и кроссовки больше подходили для её путешествия. Хотя где-то в старом бабушкином шкафу она оставляла пара туфель и чудесное платье, в котором танцевала на выпускном балу. Возможно, оно пригодится ей, если, конечно, будет время отправиться к кому-нибудь в гости. Пока Лаура планировала только отдохнуть в старом Шервудском лесу, знакомом ей с детства, и любимом ею бесконечно.

Недаром же она готовилась защитить дипломную работу о времени правления Иоанна Безземельного.

Пятый сын Генриха второго был самой непопулярной и самой демонической личностью в истории Англии и Шервуда.   И несколько дней, выпавшие ей для отдыха перед зашитой диплома, она решила провести именно здесь. Чтобы ещё раз хорошенько подумать над своей работой, вдыхая воздух этого леса. В надежде на то, что он поможет ей разобраться в своих сомнениях.

А сомнений было больше, чем достаточно. Дипломная работа стала лишь финальным аккордом её изысканий. Но Лауре всё казалось, что не хватает какой-то важной детали в понимании мотивов поведения Джона Сантерра. Властителя, безземельного во всех смыслах.

Как странно переплетается время. Слом веков порождает нечто похожее на туманы, кружащиеся перед солнцем, иногда даже затмевающие его. И в этих туманах прячутся совершенно непознанные миражи. Увидеть бы их. Разглядеть. Разобраться, что стало их сутью. Откуда они выплывают в пространство. Но не сейчас.

Сейчас нужно постучать в дверь бабушкиного дома. Почему-то вспомнилась старая сказка про волка, который питался исключительно бабушками. Лаура улыбнулась и тронула бронзовый молоточек, висящий на шнурке.

Симона Метью занималась обычными делами на кухне. Кто знает почему, но ей вдруг показалось, что пора бы испечь пирогов и ватрушек. Что-то давненько она этим не занималась, а всё оттого, что некого было кормить. Ей самой много ли нужно? Немного овсянки и чай. Вот и всё. А пироги к столу, когда в доме гости. Но рассудив, что пироги в доме никогда лишними не бывали, Симона принялась за стряпню.

Пока подходило тесто, они запустила в комбайн курагу и яблоки. Намолола сахарной пудры и взбила яичный белок. Это уже когда пироги можно было вынимать из духовки, раздался стук в дверь.

- Странно, неужели почта? Хотя, можно покормить шанежками и молодого почтальона Джефри, если уж он принёс приятную новость. – Воскликнула она и отправилась открывать дверь. - Сейчас, сейчас, Джефри, я уже иду… - протяжно заворковала она.

- Бабушка, ты забыла даже моё имя? – улыбнулась Лаура, глядя на бабулю. – Неужели у тебя завёлся дружок?

Симона всплеснула руками, потом ахнула, чуть присев и прикрывая рот тонкими пальчиками, с выпуклыми суставами.

- Боже! Это ещё лучшая новость, которую я не могла даже предположить! – воскликнула она, обнимая внучку. – Ты и представить не можешь, родная, как я рада тебя видеть. Как я рада…

- Бабуля, я тоже очень рада, - похлопывая по спине бабушку, говорила Лаура. – Но что это за запах?

- Ах, мои пироги! – пришла в себя Симона, и женщины поспешили на кухню.

Симона открыла духовку, выпуская наружу яблочно-пряный пар, который-таки ничем удержать было невозможно, и выдвинула лист с пирогами.

- Господь свидетель, я сделала что могла, - облегчённо выдохнула она, удостоверившись, что блюдо не пострадало. – Всё в порядке, они лишь чуток подрумянились! Но ты ведь именно такие и любишь, дорогая?

- Да, Бабуленька, я рада, что ты ещё помнишь, что я люблю. Прости. В последние годы не было возможности приезжать к тебе. Учёба требовала столько сил и времени. Да и к тому же наша директриса не любит, когда учащиеся отвлекаются от занятий. Ты же знаешь её.

- О, да! Эта Клер всегда была зазнайкой! Хотя в профессионализме ей не откажешь, что уж говорить. Но теперь ты здесь! И пироги уже на столе! – улыбалась женщина, раскладывая на блюде выпечку. – Сейчас закипит чай, и ты снова будешь, как в детстве. Помнишь?

- Как не помнить. Вот сейчас шла по лесной дорожке и вспоминала, как каталась тут на велике. Как играла в салочки и прятки с мальчишками… - расчувствовалась девушка, присаживаясь к столу.

- О! если бы ты знала, в каких красавцев выросли Джон и СтивСтейтоны! Если бы ты только знала… - она закатила глаза, как будто бы выбирала ухажёра для себя. – Правда, справедливости ради нужно сказать, что Джон весьма дурно воспитан, чего не скажешь о его брате. Вот уж достанется кому-то джентльмен. И учтивый, и предупредительный, и милый…

- Ах, ах, ах… - засмеялась Лаура, вспоминая соседских мальчишек, рядом с которыми прошло её детство. Странно. В детстве ей казалось, что Джон намного приятнее и милее Стива. Как раз он помогал ей и заботился о ней, если вдруг ей случалось упасть или заблудиться в лесу. Худощавый темноволосый паренёк с голубыми, словно сапфиры, глазами, всегда оказывался где-то неподалёку от неё, всегда готовый подать руку, чтобы ей стало тепло и легко. Стив же напротив, старался ущипнуть или подставить ножку. Нет.

Не ей. Джону. Делал он это старательно-незаметно. Но Лаура частенько чувствовала, как искусно умеет подставить брата Стив. При этом его белые ресницы, обрамляющие зеленовато-карие глаза, невинно хлопали и язвительный рот расплывался в довольной улыбке. Торчащие в разные стороны прямые белые волосы Стива и вовсе делали его похожим на ангелочка.

Не в пример чёрным волнистым волосам Джона, которому лучше было бы родиться дьяволёнком… действительно, интересно, какими они стали теперь? Но вслух она этого не сказала, чтобы не выдавать своего спонтанно возникшего интереса. - Неужели моя бабуля до сих пор интересуется мальчиками?

- Ах, если бы я могла… - притворно беспомощно проговорила Симона, улыбаясь. Её лицо было далеко не таким морщинистым, как это принято в её возрасте, и движения были ещё довольно плавными и изящными. Талия стала чуть мягче, чем это было когда-то.

Но и за всё своё детство Лаура не помнила, чтобы бабуля гонялась за ухажерами. Нет. Она была мила, но всегда подчёркнуто отстранённа.

- Но… я лишь приглядываюсь к тем, кто мог бы составить для тебя приличную партию, ты же понимаешь...

- Понимаю, Бабуля. – Спокойно ответила Лаура. Всё равно этого разговора было не избежать. После смерти родителей, ближе бабушки у неё не было никого. И конечно, бабуля заботилась о том, кто станет наследником её владений. Это ведь только с виду её домик казался лесной лачугой. На самом деле имение миссис Метью приносило стабильный доход и могло бы стать хорошим приданым для Лауры. Тем более что она являлась единственной наследницей. Впрочем, сейчас у неё были совсем другие интересы.

- Но сначала я получу диплом, - нажимая ладонями на воздух, чтобы выразить всю значимость этого постулата, возразила Лаура.

- Конечно! Никто и не спорит, но позаботиться о достойной партии никогда лишним не будет!

- Хорошо, хорошо, я поняла тебя! – сдалась девушка. - Давай-ка лучше пить чай! Я всю дорогу мечтала о твоих пирогах!

Симона наполнила чашки, и женщины отдались наслаждению чаепития.

- Но ты так и не сказала, кто такой Джефри, - заметила Лаура, прожевав кусочек пирожка.

- Джефри – это почтальон. Он у нас тут совсем недавно появился. Приехал на практику из Лондона, и остался.

- Ой, наверное, повстречал любовь всей своей жизни? – ухмыльнулась Лаура.

- Ты угадала. Помнишь Хельгу Ооль? – вот она и стала любовью всей его жизни!

- Рыжая Хельга? – округлила глаза девушка. - Вот это здорово!

- Да! Её дочурка тоже безумно рыжая и круглолицая. Чудо, а не ребёнок.

Ничего удивительного, ведь жизнь идёт своим чередом, невзирая на то, что у кого-то не ладятся дела, кто-то теряет самое дорогое, а кто-то учится. Учится и учится, чтобы не думать о своих потерях. Не вспоминать о них. Пребывание в мире истории было уже так привычно для мозга Лауры, что она с трудом вспоминала и Джона, и Стива, и Хельгу. Но всё равно порадовалась за старую подружку. Её счастье означало лишь одно – жизнь действительно продолжается.

- Теперь она миссис Джефри Хопкинс. Вот так. Солидно и безукоризненно. – Провозгласила Симона, в надежде, что и Лауре захочется такого благосостояния. Лаура кивнула и улыбнулась.

- Надо будет навестить счастливое семейство, – согласилась она. Но больше всего ей хотелось пойти в лес. Подышать его воздухом. Почувствовать его настроение. Вот о чём она мечтала так давно.

Чаепитие закончилось. А за окном лишь только разгорался прекрасный летний день. С листа на листок старых дубов скакали золотистые солнечные зайчики, раскрашивая благородную зелень в упоительно-фисташковые оттенки.

- Ох, смотрю я на тебя и думаю, что вся твоя душа уже гуляет по лесным тропинкам! – прищурив ярко синие глаза, проговорила Симона.

- Извини… - рассеянно пожала плечами Лаура. – Я могу остаться с тобой. Ведь не сегодня же я уезжаю обратно! Завтра схожу в лес.

- Нет уж! – возразила Симона, обнимая девушку. – Кто, как не я, знает тебя?

- И любит!

- И любит тебя, такую шалунью! Всё твоё детство прошло там, разве я могу забыть это. Но скажу тебе по секрету, и я обожаю этот лес. Но пойти с тобой не смогу. Ноги уже не те. Сходи, погуляй, девочка моя, а я никуда не денусь. Посмотрю новости. И поставлю в духовку ещё лист с ватрушками, чтобы к твоему возвращению дом наполнился ароматом миндаля и корицы.

- Ты – чудо! – воскликнула девушка, целуя щеку бабули. Вообще Симона выглядела в свои шестьдесят довольно привлекательно. Синие глаза поблескивали из-под роскошно длинных ресниц. Прямой нос иногда чуть морщился, но лишь для того, чтобы выразить весь букет её эмоций. Тонкие губы сейчас бы считались не модными, но когда-то о поцелуе с этих губ мечтали многие мужчины. Невысокая и спокойная Симона всегда была сдержанна и благоразумна. К тому же её добродетели никогда не могли быть подвергнуты сомнению. Симона Метью всегда понимала свою честь. И бесконечно гордилась своей фамилией.

Лаура хотела лишь выразить себя в науке. Честолюбие двигало её всё дальше в закоулки истории. Почему бы и нет? Почему бы ей не прославиться? Ну, или хотя бы, почему бы ей не стать в чём-то лучшим специалистом?

Но сегодня ей точно не сиделось на месте. Да и кто же сидит у бабушкиной юбки, хоть и бесконечно родной, и уютной, когда ему двадцать лет, и он с детства знает каждую травинку в этом лесу. Каждый цветочек, растущий на благоухающей поляне.

Дубы кланялись ей, протягивая корявые ветки, чтобы погладить её волосы. Она улыбнулась, приветствуя их, и пошла по заросшей костяникой и плющом тропинке. Почему она выбрала именно эту дорожку, по которой, по всей видимости, никто кроме неё и не ходил никогда? Ну, кто теперь может сказать? Главное, что ноги несли ей, кажется, не касаясь земли. Деревья расступались перед ней, радуясь её появлению. Вот уж кто ждал её долго и терпеливо. Лёгкие брючки намокли от росы, но Лаура ине думала останавливаться или возвращаться. Её тянуло дальше и дальше.

***

Его округлое пухлое тело корчилось, билось в судорогах, словно карась на сковороде. Судорожно сжатые кулаки подтягивали к этому жалкому телу, сбитые его брыканиями простыни и покрывала. Оленья шкура, лежавшая сверху, давно слетела, и Джон дрожал. Правда трудно было понять, отчего он действительно дрожит. От холода, витающего под балдахином его королевской кровати, или от ужаса, который охватил его в потоке сновидений. Во всяком случае, сам он чувствовала лишь одно – страх. Один огромный всеобъемлющий страх. Страх за своё имущество.

Господи! Один ты знаешь, сколько раз в этой несчастной жизни он обречен был остаться совершенно нищим! Безземельным. Ах. Да, что там. Он родился безземельным! Джон Сантерр! Принц без владений! Боже. За что! За что ты был так жесток к нему? Он - пятый сын короля Генриха Второго, был обделён с самого рождения. А ведь он так хотел иметь власть. Так мечтал носить корону. Реальную корону целого королевства, а не какой-нибудь там убогой не завоёванной Ирландии, которую посулил ему отец!

Ещё бы ему тогда не встать на сторону брата, против отца, если папаша был так безрассуден. Он посулил ему то, чего невозможно было заполучить! Благо Ричард был глуп и простодушен, и вечно воевал да шастал по Святым Землям, оставляя Джона как бы при троне. Но чёрт его дери, в том и дело, что лишь как бы при троне. В том и дело! Чёртов братец оставлял вместо себя своих верных слуг, которые готовы были целовать его следы, и совершенно не готовы были подчиняться Джону. А он так мечтал править. Так стремился доказать своё право на трон. Свою готовность управлять страной. Да и что там управлять? Господи, невидаль! Собирай налоги да устраивай балы. Разве что, когда кончаются деньги, нужно было выдумывать новый налог. Ну, так на то и голова на плечах.

Но нет же. Сначала этот Гильём Ланшан, граф Булони, граф Мартена, граф Обри. И прочия, и прочия, и прочия… как же он надоел тогда Джону с его рвением на службе! Как намозолил глаза своими титулами, возвещавшими о том, что у него владений больше, чем у наследного принца. Это ли не насмешка судьбы?

А как ловко Джон избавился от него? Лёгкая улыбка коснулась губ короля, терзающегося кошмаром. Этот момент всегда вызывал некое успокоение и гордость посреди его неутешительных видений.

Филипп Французский тогда попросил Джона об услуге. Отчего же не исполнить просьбу лучшего друга. Почти родственника. Джон с радостью устроил всё так, чтобы Ланшан оказался на континенте. А дальше дело техники. Одно предательство, и ненавистный наместник Ричарда пленён, а потом убит. Ах, как Джон радовался тогда своей проделке. Как ждал Ричарда. Он даже перестал доплачивать австрийскому герцогу за плен брата, полагая, что, возвратившись, Ричард сделает наместником на английском престоле его, Джона. Ведь мальчик давно стал взрослым и рвался к власти.

Но чёрт его дери, этого братца. Он не устроил пышную встречу. Нет. Джону пришлось скрываться в Ноттингеме, пока его не взяли штурмом какие-то оборванцы под грозный рык Короля-Льва. Правде, вовсе не смерть ждала Джона. Лишь очередное унижение в виде милости брата. Он улыбался. Восхищался Джоном и его успехами в танцах. Он обнимал и делал подарки.

Но… своим наместником сделал этого привередливого и верного пса, архиепископа кентерберийского Гумберта Уолтера. Ну, что это такое, если не издевательство? Неужели Ричард настолько мстителен, что даже после смерти отца не мог простить Джону провала своей личной жизни? Право слово, зря. Джон был вовсе не виноват в том, что папаша сделала с невестой Ричарда. Право, невиновен…

***

Элис была последней надеждой французского короля Людовика седьмого на мир между Англией и Францией. У бедного француза никак не рождались мальчики, и в случае его смерти без того маленькую страну могла разорвать в клочки междоусобная борьба различных династических кланов. И этот брак казался ему прекрасным выходом. Элис станет женой Ричарда, у которого в Англии мало шансов стать королём, за то огромные владения на континенте, тем самым Элис стала бы некой ветвью мира в руках сына его первой жены, красавицы Алиеноры Аквитанской, которую он отверг когда-то… Идиот! Но было поздно. Слишком поздно, чтобы возвращать Алиенору, хотя та и была всё так же прекрасна, даже в эти годы.

Зато можно было попробовать заполучить её сына. Любимого сына. Ах, как же Людовик был рад тогда этому союзу. Детей обручили, когда Ричарду было двенадцать, а Элис девять лет. И по давнишней традиции Элис отправили ко двору Генриха Второго на воспитание. Девочка благополучно пересекла Ла- Манш и добралась до Лондона. Ей были выделены прекрасные покои в Тауэре.

И всё было бы прекрасно, если бы не Генрих… о чём только думал Людовик, когда отправлял свою дочь к нему? Ну, о чём угодно, только не о счастье дочери, тем более что третья жена уже родила ему сына, и его мысли теперь витали где-то между Парижем и Версалем. Ах, как мало земель у французского монарха. В то время как английские короли владеют коронами Нормандии, Британи, Анжу, Мена, Пуату, Турени и Аквитании. Господи, как тут не желать справедливости? Видимо, Людовик так много думал об этом и так страстно внушал своему отпрыску о несправедливости судьбы, что Филипп вырос таким…

Но пока в Версале рос Филипп, в Англии подрастала Элис. А любовница Генриха Розамунда Клиффорд старела, дурнела и вообще, давно приелась Генриху. Зато Элис была такой нежной, свежей, послушной и восхитительной, что не могла не вызвать интерес Генриха. Поначалу это была лишь игра. Невинная. Почти невинная. Пока Генрих не почувствовал действительно безумное влечение к невесте своего сына. Впрочем, этот факт его распалял ещё больше.

Поначалу Генрих просто держал на руках маленькую девочку, словно куклу, не забывая при этом поглаживать её, щекотать, тормошить, целовать в шейку. Девочка звонко смеялась, вздёргивая плечики, и прижималась к мужчине. Иногда он сажал её на колени, чтобы ощутить её тепло. Но однажды он сам ощутил безумный жар. Его чресла ломило от напора желания, а маленькая Элис вертелась на коленках Генриха, покачивая ножками. Ей было уже двенадцать.

Двенадцать! Боже, какой прекрасный возраст для любви! И он не мог отказаться от этих ласк. Уже не мог. Теперь Генрих был привязан к девочке, словно цепной пёс. Розамунда преспокойно жила в Вудстоке. Но теперь король всё реже посещал любовницу, ради связи с которой когда-то хотел развода с законной супругой. Но не получил. Алиенора же послала супруга к чертям и уехала в свою Аквитанию, чтобы вырастить из Ричарда настоящего рыцаря. Правда, принца Джона она оставила в Англии. Генрих вдруг воспылал любовью к мальчику, которого сам и оставил без реальных владений, справедливо полагая, что английской короны ему не видать в любом случае. Джону было девять лет, когда он увидел то, что делает отец с невестой брата. Слишком уж он был пронырлив и любопытен, чтобы не знать все укромные уголки и потайные проходы дворца.

- Что это? – спросила она, когда член Генриха упёрся в её чрево во время очередных ласк между свёкром и невесткой.

- Это? – игриво спросил он, чуть двинув бёдрами, чтобы девочка ощутила его напрягшуюся плоть ещё больше. – Это нечто настолько приятное, что ты обязательно должна это попробовать.

Тут Генрих посадил девочку на оббитую бархатом лавку у одного из окон её спальни. Он нарочно не пошел к кровати, чтобы не было соблазна опустить полог балдахина и сорвать с девчонки одежду.

Задрав юбки, он обнажил её бёдра. Затем освободил свой член и сел поверх лавки, словно на коня. С расширенными глазами Элис упёрлась спиной в стену. Ветерок, дующий сквозь оконную раму, колыхал её кудряшки, обрамляющие узкое лицо.

- Возьми его в руки, малышка, - ласково и настойчиво сказал Генрих. - Тут совершенно нечего бояться. Просто возьми его своими ручками и вдохни его аромат.

Как завороженная, Элис обхватила своими маленькими ручками огромный член мужчины. Тело Генриха содрогнулось от вожделения и замерло от предвкушения. Её прикосновения казались подобны полёту бабочки. Нет, ни одна взрослая женщина не способна так возбудить мужчину, как этот ребёнок!

Джон видел всё. Стоя за стеной, отделяющей комнату покои невесты брата от потайного коридора, по которому можно было добраться в любой уголок замка. Скамья у окна была видна очень хорошо. Ему не составило труда разглядеть, как Элис несколько раз провела пальчиками по члену отца, потом склонилась к нему, втягивая его запах.

Он хорошо видел, как она зажмурилась от удовольствия, рождённого этим ароматом. Член Джона тоже напрягся, упираясь в ткань штанишек. Он сунул руку в штаны. Какой же кошмар этот малюсенький член по сравнению с отцовским! Джон закатил глаза от разочарования. Вот так во всём. Его убожество вечно давит на него своим постоянством. Все братья высокие сильные красавцы с огненно-медной шевелюрой и статными телами. Даже у стареющего отца почти нет на лице морщин, а бесчисленные раны на его теле только добавляют ему красоты и внушительности, а Джон остаётся гадким и слабым. Боже. Его рука отчаянно сжимала упругий маленький писюн, в безумном стремлении избавиться от него вовсе, если он такой никчёмный. Отец же вложил свой член между бёдер девочки, и, приказав ей обхватить его пальчиками, начал двигать им с нарастающей силой. Крик Джона утонул в крике дошедшего до крайнего восторга Генриха. Кажется, и Элис воскликнула, принимая на свои ножки излившийся поток спермы. Генрих впился губами в её маленький ротик, заставляя её отдаться ему и там. Его язык властвовал между створками её губ. Его руки ласкали тело, стараясь не рвать её одежды, потом проникли между её ножек, чтобы разбудить её бутон, заставить его запылать чувством. Лишь когда девочка затихла в его руках, произведя клокочущий стон, Генрих остановился. Да. Невеста сына была всё ещё девственницей, но уже познавшей безумие любви.

- Никому не говори того, что с тобой произошло. – Резко сказал он и вышел из комнаты, запахивая свой камзол на ходу.

Джон отпрянул от смотрового отверстия лишь тогда, когда Элис закончила оглядывать своё тело и гладить лоно. Отряхнув юбки, девочка легла на скамье, вдыхая тот самый аромат Его Величества, о котором раньше и предположить не могла. Хотя не могла она предположить и того, что случится далее. Да и Джон был поражен тем, что сделал отец.

На следующий день Генрих второй совершил принародное покаяние в своих грехах, а затем, обнажившись до пояса, бичевал себя, пока из ран на спине не полились струйки алой крови, призванные смыть его грехи.

Весь двор, включая Элис, наблюдали это исступление короля. Впрочем, не в первый раз. Но раньше Элис и представить не могла, что замаливает Его Величество, истязая себя принародно. Сейчас она ощущала свою причастность ко всему, что происходило во дворе Тауэра. И каждый удар по спине Генриха отдавался болью в её маленьком сердечке.

- Зачем вы это делали, мой король! – воскликнула она, входя в его покои после ужина, который не смогла даже попробовать. Ей показалось, что она никогда больше не ощутит ничего, кроме вкуса её слёз. – Если вы в чём-то грешны, то я тоже грешна и должна разделить с вами ваши муки! – кричала она дрожащим от страха голоском.

- Я должен было это сделать, - ответил Генрих, разворачиваясь к Элис окровавленной спиной, чтобы не показать торжествующую ухмылку на устах. Птичка попала в клетку. Вот так совершенно добровольно, более того, страстно желая в ней оказаться. Теперь Элис была в его власти.

Одно движение руки сдуло из его комнаты стражу и лакеев. Опять он остался с Элис наедине. Но в этот раз он был вооружен. Вооружен своим коварством и похотью. Впрочем, похоть Элис уже не дремала. Ему удалось разбудить этот маленький запретный бутон. Осталось лишь овладеть им.

– Бей меня! – гаркнул он, подавая девочке шелковую плётку с тонкими нитями розг. – Бей меня, если уверена, что мы вчера согрешили! Бей!

Элис вздрогнула, прикрывая щеки, словно его голос хлестал её по щекам. Потом взмахнула плёткой. Конечно, Генрих даже не ощутил её удара, но зато ощутив прилив желания. Безумного и всепоглощающего. Комната с балдахином над огромной кроватью и скамьями под окнами стала медленно вращаться, смешивая воедино похоть и смирение, порок и добродетель, страсть и месть. Да. Месть. Месть Ричарду. Ещё бы он взялся воспитывать свою будущую невестку, если бы не точащая его душу, как ржа, месть.

Девочка молотила его спину, пока не лишилась сил. После того, как она, рыдая, опустилась на колени перед королём, он взял её на руки и отнёс на кровать. Уложив девочку поперёк кровати, он снял с себя штаны, уже промокшие от истекавших соков желания.

- А теперь я покажу тебе, какого наказания ты достойна за этот грех, моя дорогая. – Глухо проговорил он, развязывая шнуровку, стягивающую её платьице. - Становись на колени и читай молитву.

Элис повиновалась. Затем по требованию короля, она сняла с себя платье и рубашку, оставшись совершенно обнаженной в его постели.

- А теперь ляг головой ко мне, - скомандовал Генрих, наблюдая, как её глаза опять округлились при взгляде на его пенис. – Раздвинь ноги и будь добра, сжимай пальцами свои соски. Я хочу видеть насколько ты готова наказать себя, если уж ты намерена отдать дань Господу за наши грехи! И смотри на мой член! Наблюдай за ним! – опять рявкнул Генрих, заметив, что Элис зажмурилась от боли, начав сжимать свои розовые сосочки, и без того доставляющие ей боль, поскольку её грудь только начала развиваться и увеличиваться.

От окрика девочка распахнула глаза и больше не отводила взгляда от огромного розового, истекающего ароматным соком, пениса Генриха.

– Не так! – опять зарычал мужчина, когда Элис сжала ноги после того, как плётка вонзилась в её нежное лоно. – Не смей сжимать ноги, раздвинь их шире! Ещё шире! – потребовал он, сопровождая своё рычание градом ударов. Впрочем, ему хотелось не истязать её, а возбудить до такой степени, после которой лишение девственности показалось бы её лишь комариным укусом. Его желание нарастало с каждым ударом. Элис же, сначала ощущавшая лишь боль, почувствовала, что где-то внутри неё растёт неодолимое желание чего-то большего. Непонятного, запретного, но непреодолимо желанного. Лишь окрик Генриха вывел её из прострации. – На колени! Встань на колени ко мне спиной. – Элис повиновалась, приготовившись к граду ударов, но вдруг почувствовала, как её спину ласкают руки короля. Потом он целовал её. Всю. Включая те места, которые терзал плёткой. Хотя, его поцелую терзали ещё больше плётки. Его пальцы сжимали её соски так трепетно и нежно, что этот трепет передался всему телу, дрожащему в сладкой истоме. Элис и не поняла, что случилось, когда вдруг оказалась лежащей на спине. А мужчина навис над ней подобно коршуну. Её ноги раздвинулись сами собой. Принимая его в своё лоно, она даже не вскрикнула от боли, пронзившей её. Нет. Лишь попросила сделать это ещё раз. Он повторил движение и опять замер.

- Ещё! - простонала она, и король сделал ещё одни резкий глубокий толчок, заполняя собой тело девочки. Она выгнулась, стараясь вобрать его в себя полностью. И забыла себя.

Генрих не стал опускать пологи балдахина, давая возможность Джону увидеть все, что происходило между ним и невестой брата. И Джон смотрел. Смотрел во все глаза. Лишь его руки нещадно терзали упорно торчащий член, пока экстаз не помутил его взор.

Генрих ухмыльнулся, заметив, как мелькнула тень в смотровом отверстии на дальней стене. Хорошо же, мальчишка! А теперь смотри, что может сделать мужчина!

Колышущиеся тени от света факелов метались по стенам опочивальни короля, вдыхая страсть и безумство. Генрих рычал от наслаждения и от предвкушения предстоящих наслаждений. Когда всё кончилось, король приказал Элис слизать всё, что было на его члене. Всё до последней капли. Элис послушно повиновалась, убеждённая словами Генриха о том, что после покаяния необходимо принять причастие, а эта кровь её чрева и есть Христова кровь, способная даровать Рай.

В другой раз после бичевания Генрих заставил Элис довести себя до экстаза. Потом он приказывал Элис прислуживать ему в трапезной или сидеть у его ног в тронном зале. По дворцу стали сочиться слухи о том, что король растлил невесту сына. Впрочем, Генрих не особенно стеснялся проявления своих пристрастий. Элис подобно собачонке всегда была рядом с ним, готовая принять от своего короля абсолютно всё. Будь то плеть или страсть. Она выполняла любой приказ короля, вплоть до того, что прямо за обедом забиралась под его тунику и ласкала короля. Прислуга становилась слепой и глухой, а придворные старались избегать оставаться рядом с королём, если Элис присутствовала на приёме. Лишь Джона привлекала эта ситуация. Он не упускал момента, чтобы увидеть, как и что делает отец, оставаясь с Элис наедине. И уж тем более, пялился на невесту брата прилюдно.

Особенно ему нравилось смотреть, как отец развлекается с другими фаворитками на глазах у Элис. И этот урок он давал ей для того, чтобы принимать смиренно его волю. Лаская других женщин, Генрих требовал от Элис бичевания. Часто её бил кто-то из шлюх, или же он сам. При этом девушка должна была благодарить истязающих её и слизывать с огромного пениса короля все плоды его любви.

Однажды Генрих сказал Джону:

- Совсем необязательно прятаться в потайных ходах. Там всегда прохладно и тоскливо. Я всегда рад видеть тебя в своих покоях. - Джону тогда было одиннадцать. Он был всё ещё ребёнком, но довольно много повидавшим ребёнком, уроки отца запоминались ему с первого раза и на всю жизнь. Правда, он не имел привязанности к покаяниям.

Публичные или же тайные бичевания были чужды Джону, тогда как Ричард унаследовал от отца эту страсть к самоистязанию. А вот множество любовниц и необузданную страсть Джон воспринял для себя, словно сладчайший запретный плод.

Но однажды Джон вошел в спальню отца во время его оргии с Элис. Элис тогда уже было семнадцать лет. Из когда-то нескладной девочки она превратилась в пленительную и коварную, искушенную в любовных утехах женщину. Давно была забыта прошлогодняя беременность Элис. Родившийся во время безумного бичевания ребёнок быстро умер. Что вызвало у Генриха и Элис ещё один неимоверный приступ бичевания.

Забылась и война между Генрихом и Ричардом за то оскорбление, которым справедливо воспринял Ричард растление своей невесты собственным отцом. На требование осуществить помолвку и совершить венчание, Ричард со свойственным ему уже тогда звериным рыком восстал против отца. Генрих же устроил западню своей законной жене Алиеноре Аквитанской, и заточил её в одном из замков без права видеться с сыновьями, где она и провела многие годы вплоть до смерти Генриха.

Папа Александр Третий попытался было призвать английского короля к порядку, да не тут-то было. Генрих устроил очередную войну, стремясь воплотить в жизнь свою давнишнюю мечту – добыть для Джона Сантерра земли, которыми он мог бы управлять. Но обещанная Ирландия не Папа Римский. Ей недостаточно одного злобного рыка. Генрих вернулся ни с чем, а Джон так и остался безземельным…

Его пухлые нескладные ручонки тянули на себя одеяла и простыни, словно весь мир вокруг. Каждый сон в его жизни оканчивался кошмаром. Одним нескончаемым кошмаром, в котором он собирал растерянные земли и кричал: «Моё! Это всё моё! Верните мне мои земли! Я требую! Я – король Англии Джон!»

Сколько он себя помнил, столько он видел этот сон. Благо, если в него приходил его любимый отец и бичевал эту недотёпу Элис, которую Папа Александр вместе с её отцом Людовиком вдруг решили навязать ему, Джону, раз уж Ричард отказался от неё, даже не взглянув на девицу. Да. Джону. А к чему она Джону? Ведь отец и так разрешив ему смотреть на них не из потайной комнаты, так же разрешил и пользоваться этой Элис. Поначалу Джон опасался, что его маленький член может стать посмешищем. Но после понял, что эта Элис сделает всё так, что размер пениса не будет иметь никакого значения. Хотя всем премудростям его учил отец. Как когда-то саму Элис, он направлял Джона по самому витиеватому, но сладчайшему пути.

- Сними одежду и подходи поближе, - сказал он, заметив, что Джон смотрит на них с Элис, войдя в опочивальню. – Теперь возьми плётку и бей её по ягодицам! – командовал Генрих, заставив Элис встать на четвереньки. Обучая сына, Генрих вовсе не собирался лишаться своего удовольствия. Элис приняла его член в рот, исцеловав его и хорошенько вылизав, пока Джон отчаянно хлестал её бёдра и ягодицы. Боже, сколько лет он мечтал сделать это, сколько раз его руки, сжимавшие маленький член, дрожали от желания отхлестать тело этой принцессы! – Теперь введи свой палец в её задницу, – командовал отец, предвкушая свой оргазм. Заднее отверстие Элис приняло палец Джона, туго обхватив его у основания. – Шевели, шевели им. – поощрял Генрих. - А теперь введи туда и свой член. Не бойся. Делай это грубее, чтобы она знала, кто здесь хозяин…

Джон делал всё, как говорил отец, и уже через неделю Элис смотрела и на него своими щенячьими глазами, готовая выполнить любое пожелание принца. И вдруг – приказ жениться на ней. Нет. Этого Джон вынести не мог. Элис была в его власти и безо всякой свадьбы. Какой смысл был брать её в жены? И в следующем бунте Джон присоединился к Ричарду, предав собственного отца, который, если и любил кого-то по-настоящему, так единственно своего младшего сыночка Джона. Несмышлёныша. Безземельного. Некрасивого, с корявым от перенесённой оспы лицом, блёклыми соломенными волосам и пухлыми ручками, совершенно неспособными держать меч. И этот сын предал его. Предал.

Генрих решил, что небо падает на землю, когда увидел списки мятежников, в коих Джон занимал первую строку.

- Джон… Джон, - прохрипел он, падая на пол. Его унесли в покои, в надежде на то, что в скором времени король оправится от удара. Но нет.

Пролежав три дня без движения, Генрих Второй Английский Плантагенет, скончался, оставив английский престол своему третьему сыну Ричарду, к тому времени уже носившему гордое прозвище Львиное Сердце. Джон опять остался обойдённым. Его обиде на отца не было предела. Он бы пожелал ему смерти ещё десять тысяч раз, да прохвост уже почил, как же тут не изойти желчью. Джон был взбешен.

А Ричард счастлив. И добр. Столько любви к брату столько подарков. Столько добрых слов и дел. Джон улыбался. Скалился. Прижимал брата к груди и видел на его голове свою… (Свою!!!) корону. Он больше не хотел видеть невесту брата, которую и Ричард видеть не захотел даже на коронации.

Элис была закрыта в дальних покоях замки. Лишь через несколько лет удалось спровадить её во Францию, где заботливый братец Филипп Август нашел-таки для неё мужа. Благослови Господь этого несчастного Гийома, который вдвое младше и в тысячи раз неопытнее свое развесёлой женушки.

Свою законную жену Изабеллу Джон так же не хотел видеть. После трёх с лишним лет брака она так и не родила детей. Не вызвала его желания. Не разбудила его ревности. Нет. Она в самом деле не та, кто ему нужна. Он хотел жену похожую на Элис. Но без тени отца между ними, которая возникла перед его взором всякий раз, когда он входил к любовнице отца. Тень отца. Вот что преследовало тогда принца Джона. Если бы он знал, что всего через десять лет к дряхлеющей тени отца присоединится вечно прекрасная тень его брата… ах, если бы он знал это, когда…

Ричард прибыл на остров. Страна ликовала. Лондон принял нового короля, как героя. Рыцаря в том смысле, который возвёл всех рыцарей на недосягаемую высоту. Пышная коронация проходила в Вестминстерском аббатстве, как и полагалось английским монархам. Ричард был неотразим. Прекрасен. Популярен. Любим народом. И всё в нём вызывало трепет, кроме одного – он ни слова не знал на языке страны, которой правил. Впрочем, ему это и не было нужно. Ему были нужны деньги. Деньги на крестовый поход. Собрав необходимую сумму и многочисленное войско, Ричард отправился в новый поход на Иерусалим.

- Я верну в Храм Соломона его собственность, - шепнул он Джону, прощаясь. Джон и не понял тогда, о чем это говорил брат. В тот момент он желал лишь одного – чтобы соперник поскорее исчез. Исчез и не вернулся.

***

Глаза Джона распахнулись. Холодный пот струился по телу, пропитывая насквозь тонкую батистовую сорочку.

- Стоп! Что он хотел вернуть в Храм Соломона? Какого чёрта его понесло в Иерусалим? – захрипел Джон, судорожно вспоминая свой сбивчивый сон. Что… что там было? Коронация. Толпы придворных. Хороводы знати. Гул пирующего народа. Ричард не поскупился тогда на вино и угощения для горожан. Что... что ещё... Мать. Мать! Только Алиенора могла знать цель похода Ричарда.

Ему нужен был Иерусалим. Зачем? Это Алиенора воспитывала сыночка. Они вливала ему в уши сказки про трубадуров, рыцарей Круглого Стола. Целая сага о Короле Артуре была написана для милого Ричарда, который и мог только, что бичевать себя да побеждать в турнирах! Нет бы подумать о брате! Джон опять застонал от досады. Нужно бы тогда узнать у матери, зачем было Ричарду стремиться в Святой город. И отказаться войти в него, когда был подписан договор с Саладином, но она отправилась в этот поход вместе с любимым сыном, ликуя и упиваясь свободой, дарованной ей смертью мужа. Как тут не возлюбить смерть?

К чему было брать Кипр, Акру, Яффе, вторгаться в пустыню и вернуться ни с чем? О, Джон прекрасно представляет лицо Ричарда во время этих боёв. Слишком уж хорошо он знал брата, чтобы не понимать, с чего бы вдруг даже всесильный Салладин сдался перед отвагой и жестокостью Ричарда Львиное Сердце.

И не просто сдался, но и предлагал ему в жены свою сестру. Ещё бы. Эти развевающиеся бронзовые кудри. Это перекошенное страстью и безумством лицо, залитая кровью одежда и огромный разящий меч, которым Ричард мог разрубить человека одним махом. А ходят слухи, что и не одного человека зараз.

Энергии и напора Ричарда хватало на то, чтобы с пятьюдесятью воинами подчинить себе целый остров. Ещё бы. Если он захочет – возьмёт и Иерусалим. Но. Разрыв помолвки с Элис и венчание с Беренгарией Наваррской сыграли с ним злую шутку. Брат Элис, французский король Филипп бросил войска Ричарда, изрядно поредевшие от жары и болезней, под стенами Иерусалима и оставил одного в смертоносной схватке с Саладином. Но и тут Ричард вывернулся.

Он не вернул Храм Господень христианам. Но он подписал договор, благодаря которому Салладин обязался дать свободный доступ ко Гробу Господню. В сущности, он исполнил свой долг. Но не исполнил своё желание. И все попытки Джона оттянуть возвращение короля домой лишь опустошили королевскую казну.

Ричард вернулся. Вернулся, даже зная, что Джон распускал слухи о коварстве и предательстве брата, подставил Гильёма Ланшана, графа Булони, графа Мартена, графа Обри, оплачивал каждый день заточения германскому королю. Он вернулся и выразил столько любви брату, что Джона опять едва не рвало от этого великодушия. Чёртов ублюдок! Да как он смел тогда показывать, что прощает всё лишь за то, что они братья?

Джон наполнился злобой и желчью. А Ричард принялся собирать деньги на новый поход в Святую Землю. Договор с Саладином был подписан на три года. Нужно было успеть. Ричард даже не встретился с женой. Он лишь приказал изготовить, как можно больше оружия. Модернизировать осадные орудия и укрепить флот.

Подготовка к новому походу стала его страстью в то время как Джон сходил с ума от мысли, что Ричард вернётся с победой. Тогда… что тогда? Его популярность и авторитет будут такими безупречными, что слухи о коварстве и двуличии Ричарда окажутся лишь пылью под ногами толпы поклонников и обожателей.

А ему, Джону, что останется тогда ему? Нет. Джон не мог допустить нового похода. Раз уж не удалось сгноить братца в плену, значит, нужен другой план. Другой. Тогда Джон думал лишь о том, чтобы устранить самого Ричарда. О том, что существует нечто, за что Ричард бьётся, Джон даже и не думал. Он лишь нашел того, кто помог ему устранить помеху на пути к престолу. Только и всего. Случайная стрела. Сколько их летает кругом…

***

Вторая женаДункана Стейтона, барона Валледа, третьего графа Ханигдона должна была вот-вот разрешиться от бремени, а его всё не было. Прислуга шепталась. Виктория Стейтон, его мать посылала гонца за сыном, а Джулию мучали родовые схватки. Её крики слышали, кажется, даже звёзды. Хотя, звёзд в эту ненастную ночь невозможно было разглядеть, как и всадника, спешащего домой. Так что душераздирающие вопли роженицы слушали нависшие над замком свинцово-серые тучи, так и не пролившие ни капли дождя на растрескавшуюся от засухи дорогу. Виктория Стейтон молила о скорейшем счастливом разрешении невестки и ждала сына, так некстати уехавшего к своей любовнице. Сухое морщинистое лицо Виктории не выражало ничего. Лишь руки сжимались с кулаки, белея на фоне серых стен крепости.

Джулия кричала. Когда ей казалось, что её жилы вот-вот лопнут от напряжения, боль отпускала её, давая недолгий и томительный покой. Потом крик повторялся.

- Дункан! Дункан, неужели в тебе не осталось ничего человеческого! – восклицала она в минуту затишья и поливала горькими слезами скамью, на которой лежала её распухшее от беременности тело. Впрочем, муж не пылал страстью к этому телу, даже когда оно было по-девичьи тонким и прелестно-гибким. Он исполнил супружеский долг сразу после свадьбы. И только.

Напившись эля, он овладел ею жестко и грубо, словно дикий вепрь. Да и выглядел так же. Его чёрные волосы закручивались кольцами, крепкие руки с большим наслаждением держали копьё или меч, а звон шпор был ему милее любого колокольного звона.

Договор с королём Ричардом позволял Дункану поставлять вооружение и рыцарей для крестового похода, взамен на то, чтобы Шотландия оставалась независимой от произвола территорией. Его кузен Шотландский король Вильгельм Лев полностью доверял умению и сноровке Дункана в политических и военных делах.

А Дункан в свою очередь не претендовал на трон Шотландии. У него не было призвания править страной. Но было желание видеть свою родину свободной и прекрасной. Заливистый звук волынки над зелёными склонами гор приносил ему большее наслаждение, чем дворцовый блеск. Его килт, цвета волчьей шкуры, был заслуженным знаком его доблести и отваги. А герб отражал его стремление к служению родине.

Три перекрещенных лезвия меча, красующиеся на нём – это скорее мечта. Стремление. Он жаждал иметь наследников и воспитать их храбрыми и умелыми воинами. Но, отдавая долг родине, пришлось повиноваться традициям и уступить право любить политической выгоде. В январе тысяча сто девяносто пятого года он обвенчался с Джулией Сотберин, графиней Нортумберленд, владения которой граничили с шотландскими землями со стороны Англии. Брату показалось, что это была удачная партия. Дункан исполнил его волю, но не собирался воспылать любовью к блёклой, как моль, молодой жене. Джулии же были чужды милые земные наслаждения деревенской жизни старого замка Валлед с его волынками и видами горных склонов из окон. Но ей льстило бывать на королевских приёмах в старинном дворце Скоун. И дело было решено быстро. Даже слишком быстро. Нелюбовь Дункана к жене объяснить было очень просто. Их свадьба была обычным династическим браком.

Но третий граф Ханигдон не метался между долгом и любовью. Он просто жил со своей любовницей в новом замке на границе графства. Только и всего. Под предлогом строительства оборонительных сооружений сразу после первой брачной ночи, муж Джулии отбыл в Крейг, где и находился всё время её беременности, очень довольный тем, что она понесла с первой же ночи.

А для любви у него была Магдалена Келсо. Вообще-то он звал её Дала. Дункану хотелось, чтобы его возлюбленная была похожа на библейскую грешницу. Длинные волнистые волосы Магдалены доходили почти до пят, а в голубовато-свинцовых глазах можно было утонуть. Это отмечали даже женщины, что уж было говорить о мужчинах, хоть раз видевших шотландскую Магдалену. По слухам, она прекрасно держалась в седле и задорно смеялась.

Но ДжулияСтейтон не видела её ни разу. Муж позаботился о том, чтобы законная жена не покидала замок Валлед. Исключением были балы в королевском дворце, на которых блистала своими нарядами и украшениями Джулия. И куда никогда не тянуло Далу…

Последний крик женщины разорвал в клочья не только ночную мглу, но и тучи, висевшие над замком. Небо пересекла огромная огненная полоса и с первым раскатом грома Джулии разрешилась от бремени.

- Мальчик! – воскликнула повитуха. - У вас мальчик! О Боже, небеса одарили нас!

- Слава Пресвятой Деве, - прохрипела женщина, сорванным от крика голосом. - Мой Стивен родился, благослови его Боже…

Тучи все никак не могли собраться с силами и разрешиться дождем. Всадник, его одежда и даже его конь были все в пыли. Все вокруг было зловеще-темным, горы, камни, небо, слившееся в одно целое с серыми хребтами, так что невозможно было различить, где заканчивается земная твердь и начинается небесный свод. В такую непогоду суеверные крестьяне сидят по своим утлым домишкам, боясь даже носа за порог высунуть. Молятся богу и истово крестятся, моля о прощении своих грехов, чтобы дьявол не поглотил их, чтобы небеса не утопили землю, а земля не раскололась от раскатов грома.

Но ни гром, ни рассекающие небо подобно ударам меча молнии не могли остановить или даже задержать всадника к пропыленной одежде на взмыленном коне. Он так спешил в свой замок, уютно примостившийся среди живописных поросших вереском холмов, что едва замечал, что происходит вокруг. В голове билась одна мысль. Я стану отцом. Я стану отцом! О, небеса, пусть это будет сын! Пусть это будет мой наследник!

И, как будто отвечая на безмолвный призыв мужчины, сверкнула молния, а потом раздался оглушительный раскат грома. Конь под всадником, испугавшись, шарахнулся в сторону, едва не сбросив седока. Но тому удалось удержаться в седле. Он всегда умел держаться. И держать удары. Врагов. Судьбы. Он был так воспитан. И сыновей он будет растить под стать себе.

- Тише, Ворон, тише. Это всего лишь гром. Это не страшно, - успокоил коня Дункан Стейтон. – Ты же не боишься боя барабанов на поле брани, звона мечей, ты мой боевой товарищ. А тут всего лишь какой-то гром. Ну же, давай. Нас ждет мой сын. Вперед, Ворон, вперед!

И вот всадник стрелой летит по дороге, на которую упали первые робкие капли дождя, прибивая клубящуюся столбом пыль.

- Открой окно, Бет, не могу дышать, - просит Магдалена, откидывая со лба прилипшую прядь черных, как вороново крыло волос. Ее прекрасные голубые глаза заволокла пелена боли. Роды длятся уже так долго, что ей кажется, что прошла вечность. Мой малыш не спешит посмотреть на этот мир, думает Дала. И я не могу осуждать его за это. Этот мир слишком жесток и несправедлив. Если бы она только могла оградить своего малыша от его опасностей и невзгод…

- Но, госпожа, там … там же буря! – шепотом, как будто тот, кто эту бурю на них наслал, может ее услышать, возражает Бет, служанка и повитуха. А еще, наверное, единственный человек, которого Дала могла бы назвать совей подругой, если бы не разница в их положении. Бет всего на десяток лет старше самой Магдалены, но она уже умудренная оптом женщина. Простолюдины мудреют быстро. Жизнь такая… Но вот от суеверных страхов их отучить не так просто.

- Открой чертовое окно! – Сверкнув глазами, приказывает Дала. – Иначе я сама встану и открою его! И выброшу тебя вниз с этого чертового обрыва!

Бет знает, что с хозяйкой спорить себе дороже, а окна ее опочивальни и правда смотрят на край обрыва.

- Да иду я, иду. – Бет дрожащими руками распахивает ставни. Пропитанный свежей влагой воздух врывается в комнату. – Ох, не к добру это, не к добру… - причитает служанка.

- Что ты там бормочешь… - пытается возмутиться Дала, но новый приступ боли заставляет ее замолчать. Она не кричит. Не стонет. Переносит все молча. С достоинством. Она не привыкла показывать свою слабость. – Бет… Бет… Кажется, началось…

Дункан ворвался в просторный холл замка, распахнув двери настежь. Билл, вооружившись канделябром, едва поспевал за своим хозяином.

- Как там дела? – Осведомился Дункан, взлетая вверх по лестнице, ведущей в покои Магдалены.

- Ваша милость, не могу знать, мне не велено, но очень они долго там… Ваша милость, куда же вы! Не положено!

Но Стейтон не слушает. Он врывается в комнату, озаренный вспышкой молнии. Бет от страха громко вскрикивает. Магдалена счастливо улыбается.

- Любовь моя, у нас сын. У нас родился сын!

Она прижимает к груди маленький сверток. Дункан бросается к постели, покрывая поцелуями лицо и руки своей возлюбленной.

- Я знал, дорогая, я знал! У меня наследник! Я так тебя люблю!

Бет что-то пытается сказать хозяину, но тот не слушает.

- Я так счастлив, так счастлив!

Дала слабо улыбается в ответ. Ее лицо неестественно бледно.

- Любовь моя. Дай мне немного прийти в себя. Подожди за дверью, хорошо?

Стейтон еще раз целует руку Далы, одарив ее счастливым взглядом, и выходит из комнаты.

Спустя примерно полчаса Бет зовет графа в опочивальню. С первого взгляда Дункан понимает, что что-то не так, предчувствие беды витает в воздухе вместе с запахом грозы.

- Любовь моя! – он опускается на колени перед кроватью Магдалены. Та с трудом открывает глаза.

- Мне так жаль, любимый… Я хотела видеть, как будет расти наш сын… Я знаю. Он будет такой же сильный и умный, как ты… И бесстрашный…

- И красивый, как ты, любимая!

- Да. И красивый. – Дала устало прикрывает глаза. – У меня мало времени. Скоро я уйду…

- Что? Куда? – граф не верит тому, что слышит.

- Кровь не останавливается… Я не смогу… Не смогу быть с вами…

- Но…

- Пожалуйста, дай мне сказать, - умоляет Дала. – Обещай. Обещай мне, Дункан. – Она открывает глаза и впивается взглядом в лицо любимого. – Обещай, что вырастишь Джона настоящим мужчиной. Воином. Я так хочу им гордиться… Что не откажешься от него. Не бросишь. Что будешь любить… Обещай мне.

- Не говори так. Мы вместе его вырастим! Мы…

- Обещай мне, Дункан!

- Я обещаю, обещаю…

Скупая слеза скатилась по щеке сурового мужчины. Магдалена слабо улыбнулась и зарыла глаза. Дункан держал ее руку, пока Бет не тронула его за плечо.

- Все кончено, ваша милость. Миледи в лучшем мире теперь. Вы должны отпустить ее.

Маленького Джона забрали из рук уже мертвой матери.

 

Граф весь остаток ночи провел в уединении в часовне. Бет очень боялась. Он боялась за себя, потому что гроза никак не заканчивалась, боялась за хозяина, что он тронется рассудком, потеряв любовь всей своей жизни, а еще она боялась за Джона. Что граф откажется принять его. Все же он бастард… И некому будет за него заступиться. Мать умерла. Отец…

Бет молилась у себя в комнате. Дункан – в часовне. Билл в конюшне, там он чувствовал себя защищённее. Никто в замке не сомкнул глаз в ту ночь. И лишь маленький Джон мирно посапывал в своей колыбельке, убаюканный шумом ветра и шелестом ливня. Бет напоила его козьим молоком. Малыш был доволен и сыт. Он еще не знал, что эта ночь стала для него судьбоносной.

Наутро граф вошел в замок, громко позвав всю прислугу. Слушая его распоряжения, челядь решила было, что их хозяин от горя умом тронулся. Но беспрекословно исполнила все приказы. И вот, когда все было готово, печальная процессия тронулась в путь. Впереди граф Стейтон на своем Вороне, следом карета, запряженная парой гнедых, в ней Бет с Джоном на руках. А за ними еще одна карета. С телом Магдалены. Граф решил похоронить ее в семейном склепе Стейтонов в своем замке Валлед. Как к этому отнесется миледи Джулия… Остается лишь догадываться… Хотя нет. Лучше вовсе об этом не думать.

Дорога заняла почти два дня.

Когда граф добрался, наконец, до своего замка, он первым делом направился в покои своей жены. Слуги сообщили ему новость. Джулия два дня тому назад разрешилась от бремени и ожидает супруга с сыном. Мальчика назвали Стивен. Да, она у себя в опочивальне.

Стейтон вошел в комнату не один. На руках он держал своего малыша. Он хотел представить своего первенца Джулии.

Но та не была настроена на знакомство. Лишь только муж ее показался в дверях ее покоев, она взвизгнула.

- Что так долго! Где ты пропадал! Гонцы не передали тебе весть? Я прикажу казнить их! – Тут она заметила сверток в руках супруга. – Это еще что такое?

- Не что такое, а кто такой, - с улыбкой поправил ее Дункан. – Это наш сын, Джон.

- Что… что ты сказал… - Джулия задохнулась от негодования. – Какой еще сын? Какой еще Джон? Вот! – ткнула она пальцем в сидящую подле кровати кормилицу, держащую на руках кружевной сверток. – Вот наш сын! И зовут его Стивен! Ты слышал меня? Стивен!!!

- Я все слышал, Джулия, не стоит так кричать, детей напугаешь.

И в подтверждение его слов Стивен разразился громким плачем. А Джон все также спокойно, если не сказать невозмутимо смотрел по сторонам своими голубыми глазенками.

- Немыслимо! Ты посмел притащить это отродие сюда! В мои покои!

- Замолчи. – Угрожающе тихо произнес Дункан. Джулия тут же прекратила поток своих излияний. – Это мой замок. И это мои покои. И ты моя жена. Прошу впредь не забывать этого. И потому все будет так, как я сказал. И повторять не стану. Это наш сын. Джон. Ты будешь растить его и любить, как своего родного. Иначе… - граф качнул головой. – Тебе лучше не знать, что будет.

Джулия обиженно поджала губки, но возражать не смела.

- Покажи его, - через силу попросила она.

Дункан приблизился и наклонился, чтобы его жена могла рассмотреть ребенка.

- Он же ее копия! – Не сдержалась Джулия. А про себя добавила. Что чертенок из ада…

- Это наш сын, - еще раз с нажимом повторил Стейтон. – Наш.

Обоих мальчиков крестили и записали в приходской книге наследниками Дункана Стейтона, барона Валлед, третьего графа Ханингтон, чтобы официально Джон не числился бастардом. Хотя фактически о его другом происхождение знали все. Такого не скрыть.

Как Дункан и планировал, он похоронил Магдалену в семейном склепе. Джулия резко возражала против этого, но граф был непреклонен в своем решении. И, что более того. Он еще и нашел мастера, чтобы изготовить мраморную статую Магдалены. Работа шла медленно. Дункан лично контролировал каждый этап. И по прошествии полугода все было готово. Магдалена была как живая. Белоснежная, изысканная, утонченная, какой запомнил ее Дункан. С тех пор он часто уединялся в склепе, ведя беседы со своей усопшей возлюбленной. И частенько брал с собой Джона. Он показывал матери, как растет ее сын. А сыну рассказывал про его мать…

Многие, в том числе и Джулия, да что греха таить, с ее подачи они так думали, решили, что граф умом тронулся. Но Стейтон всё же справлялся со своим горем, привыкая к горечи утраты. Но разве к такому привыкнешь…

Джулия была взбешена. Она кричала, таскала прислугу за косы, швыряла тарелки в стену. Впрочем, к её припадкам все давно привыкли. И даже понимали её бешенство. Особенно с тех пор, когда умерла свекровь, всегда встававшая на сторону невестки, и умевшая успокоить Джулию в любом припадке не хуже Дункана.

А Дункан приказал лишь, чтобы оба мальчика росли и получали образования. При этом никаких различий. Как же было жестоко смотреть на то, что её сын совершенно такой же, как и бастард мужа. Нет. Внешне они были как земля и небо. Чёрные вьющиеся кудряшки и голубовато серые глазки Джона на фоне совершенно белых прямых волосёнок и зеленовато-карих глазок Стива, конечно, напоминали о любовнице отца. Впрочем, и сам Дункан был тёмным, как ворон, его конь. Любому, кто видел детишек и родителей в первый раз, и в голову бы не пришло, что дети от разных матерей.

Оба мальчика были одинакового роста. Оба отличались живостью характера и ума. В постижении наук они всегда оказывались равными. И уже первые детские бои на деревянных мечах показали, что мальчики совершенно достойны друг друга. Впервые попав в седло. Они оба хорошо справились с управлением. Но.

Но Джона отец просто обожал. А со Стивеном был корректно любезен. Джулия видела это. Видела, как теплел взгляд мужа, когда он касался Джона. Видела! И не могла вынести этого. Стив же быстро понял чувства матери и рано научился делать пакости исподтишка. То ущипнёт брата вслед за матерью, чтобы тот побольше плакал. То подложит в его одежду едкой травы, то полевых колючек. А сколько раз ему удавалось обмануть Джона, передавая слова отца, якобы желающего, чтобы Джон что-то сделал, отчётливо понимая, что за выполнение этого приказа Джон будет подвергнут наказанию. Конечно, отец не порол Джона. Но ограничивал его. Разочаровывался в нём. Укорял его. Джон дерзил. Но ни разу не выдал Стивена. Ни разу в жизни не пожаловался отцу.

И лишь Джулия позволяла себе устраивать истерики, даже понимая, что муж не будет потакать ей. Её расплывшееся тело не помещалось в любимое платье, сколько бы служанки не растягивали шнуровку лифа. Её украшения вышли из моды. Её туфли стоптались. Её венец оказался на балу самым тонким. Вся знать давно привыкла к истерикам жены Дункана Стейтона, даже ждали этих истерик. Ведь нужно же было как-то развлекаться. Казни давно уже не впечатляли, вино тоже не производило такого эффекта, а вот новая истерика жирной графини – это было вполне остренькое блюдо.

- Ты посмотри, посмотри, - шипела графиня, указывая мужу на одно из украшений на голове придворной дамы на балу в королевском замке. - Сколько раз я говорила тебе, что ты не уделяешь внимания моим делам? Сколько раз я просила тебя! – выговаривала она так, что слышно было даже за окнами замка.

Музыканты переходили на пиано, дамы переставали шептаться, наблюдая за продолжением, мужчины переставали курить и хвастаться своими килтами, и лишь третий граф Хантингдон оставался невозмутимым.

И это было не то снисходительное спокойствие, когда любящий муж прощает капризной жене любые вольности. Нет. Это было убийственное молчание. Ни разу после первой ночи граф не входил в спальню законной жены. И её истерики совершенно не трогали его сердце. Он лишь кивал. Исполнял необходимое и приказывал молчать.

Годы шли своим чередом. Мальчики росли, с каждым днем все больше и больше становясь непохожими друг на друга. И не только внешне. Стивен, с его льняными светлыми волосами, был любимчиком Джулии. Она постоянно называла его Мой Лучик Света. А Джон унаследовал от своей матери темные, почти черные волосы, волнистые, непослушные, блестящие, как шелк. На этом их различия не заканчивались. Характеры у мальчишек были тоже абсолютно разными. Замкнутый и молчаливый Джон был полной противоположностью ласковому, милому, общительному и приветливому Стивену. Мало кто мог устоять перед очарованием его зеленых глаз и обезоруживающей улыбки. А Джон, казалось, не улыбался вовсе. А от его взгляда льдисто-голубых глаз по коже пробегал мороз даже у взрослых мужей. Хотя в детстве он с готовностью делился игрушками с братом, никогда не отбирал их у него. Стив же, напротив. Только и норовил, что оставить брата без всего. Ему всегда доставались лучшие кусочки за столом. Мать одаривала его своими ласками безмерно. А Джон никак не мог заслужить ее расположения, как ни старался. Лишь в присутствии отца, что случалось крайне редко, граф Стейтон постоянно был в разъездах по государственным делам, Джулия снисходила до того, чтобы дотронуться до головы Джона в покровительственном жесте или напоказ прикоснуться к его щеке губами. Джон внутренне содрогался от этих прикосновений, ведь мрамор статуи его матери казался теплее, чем губы Джулии…

Со временем Джон перестал видеть в Джулии свою мать и стараться завоевать ее внимание и восхищение. Все доставалось Стивену. А Джон начал замыкаться в себе, чем еще более раздражал Джулию. Она при всяком удобном случае жаловалась Дункану, что Джон ее не любит, ни во что не ставит, не слушается и не уважает, как мать. Дункан, не зная истинного положения вещей, выговаривал сыну за то, чего тот даже в помыслах не совершал. Джон не был бунтарем, как ни странно. Он просто молча принимал все невзгоды, что выпадали на его долю, и никто не знал, что творилось у него в душе.

Кроме мраморной статуи Магдалены, к которой он прибегал, когда жизнь его становилась уже совершенно невыносимой. Только ей он мог поведать о своем горе. У ее ног поплакать, зло вытирая слезы с лица. Он мужчина, и никто не должен видеть, как он плачет. Но он не мог сдержать их.

- Мамочка, родная, мне так тебя не хватает, - шептал маленький Джон, свернувшись в комок у подножья статуи. – Если бы ты только знала… Меня все ненавидят. Все считают меня порождением зла. За что? Что я сделал им плохого? Я же ничего плохого не сделал! Если бы ты только могла рассказать им! Мамочка…

 

В покоях Джулии всегда пахло цикорием и лавандой. Даже гобелены на стенах её комнаты были исполнены в голубовато-сиреневых тонах. Полог балдахина над кроватью всегда был опущен, чтобы ни одна муха не влетела за него. Джулия берегла свой покой и заботилась о комфорте. Своём и сына, прежде всего. Распорядившись на кухне, чтобы обед подали в комнату, она уединилась с сыном. Воплощенная копия её самой. С одной лишь разницей – он будет счастлив. Он не будет плакать. Она поправила причёску и вуаль. Эти служанки вечно всё сделают не так. Её рука дёрнулась, предвкушая новую истерику. Но Джулия лишь опустила ладонь на голову сына. Вот кто всегда был её отрадой. Что толку в слугах. Выпороть одну и призвать другую. Только и всего. А сын – это счастье. Лучик Света.

Стив сидел у ноги матери, тешась её ласкающей рукой. Он сегодня был горд собой и доволен новой выходкой. Бархатный камзол был весь в пыли, тонкие белёсые волосы спутались и слиплись от грязи, а на руках засох сок травы. Казалось, он всё продумал до конца. Джон попадётся хотя бы в одну из его ловушек, если не во все.

Если Джону иногда не хватало коварства и хитрости, то кроме доброты и терпимости, природа щедро наградила его чутьём и осторожностью. Или он так хорошо изучил Стивена, что далеко не каждая ловушка срабатывала. Но зато Стивен Стейтон с лихвой наделён коварством. За его невинными глазками и ангельским личиком пряталась мерзкая завистливая грязная душа, которая если и была счастлива, то лишь от того, что Джон плачет.

Впрочем, мать всегда поддерживала и покрывала Стива. Главное, чтобы Дункан был подальше. Он сам устроил свою резиденцию на границе. Сам и виноват в том, что редко бывал дома. Джулия благостно улыбнулась, выслушав планы Стива. Вот кто действительно был её сыном. Её защитой и опорой. Гордостью и продолжением. Он, словно чувствуя стремление матери, стал воплощением её тайных желаний в этой жизни. Впрочем, Стивен прекрасно понимал, что нужно быть лояльным к отцу. Ведь от расположения отца зависела вся его жизнь.

Единственным другом и защитником Джону была Бет. Как она переехала в тот роковой день в замок Валлед, так там и осталась. Конечно, она не могла перед всеми выгораживать и защищать Джона, да он и сам бы ей не позволил, но тайком она, бывало, утешала парня. Но не сюсюкала, как Джулия со Стивом. А делилась жизненной мудростью. Простыми и понятными словами она объясняла, что есть на свете плохие люди и хорошие. А есть и такие, что кажутся хорошими, а на самом деле душа у них черная. Или наоборот. Не суди по одежке, суди по уму. Не верь словам, но смотри за действиями.

- Но ведь Стив, - волнуясь, спрашивал Джон. – Он же не может быть плохим? Он же мой брат!

Бет лишь молча поджимала губы, отводя взгляд.

- Скажи! Ведь мой брат не может желать мне зла!

- Нет, Джон, не может. Это он не со зла. Это он так шутит. Он не пони