Лексический анализ текста

Предложенный для анализа текст должен быть рассмотрен в различных аспектах — в соответствии с основными разделами описания слова в курсе «Лексикология». При анализе текста необходимо выделить и охарактеризовать:

1)  слова, принадлежащие к разным структурно-семантическим типам, указав специфику каждого типа;

2)  слова, представляющие разные типы лексического значения: мотивированное — немотивированное; основное — производное (при переносных значениях указать вид переноса, признак, лежащий в основе переноса, узуальность или окказиональность переносного значения); номинативное — экспрессивное; свободное — связанное (тип связанного значения);

3)  синонимы (описав различия между ними) и антонимы;

4)  слова, имеющие различную экспрессивно-стилистическую окраску, и слова стилистически нейтральные;

5)  слова, принадлежащие к различным социальным сферам употребления;

6)  слова, исконно русские, указав соответствующий пласт, и иноязычные, отметив источник и время заимствования, степень освоенности;

7)  слова активного и пассивного запаса, указав разновидности слов пассивного состава;

8)  фразеологические единицы; охарактеризовав их с точки зрения семантических, структурно-грамматических, стилистических свойств.

Каждый аспект анализа текста предполагает описание не менее 5-10 слов; при этом необходимо указывать лексическое значение слова (или оборота) в тексте. К работе должен быть приложен список использованных словарей.

ОБРАЗЕЦ ЛЕКСИЧЕСКОГО АНАЛИЗА ТЕКСТА

А туг еще кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр человеческим голосом:

— Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!!

Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш.

На мгновение почудилось, что будто слышны были некогда, под южными звездами, в кафешантане, какие-то мало понятные, полусле­пые, но разудалые слова этого марша:

Его превосходительство

Любил домашних птиц

И брал под покровительство

Хорошеньких девиц!!!

А может быть, не было никаких этих слов, а были другие на эту же музыку, какие-то неприличные крайне. Важно не это, а важно то, что в Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. К семплеяровской ложе бежала мили­ция, на барьер лезли любопытные, слышались адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра.

И видно было, что сцена внезапно опустела и что надувало Фагот, равно как и наглый котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как раньше исчез маг в кресле с полинявшей обивкой.

 (М. Булгаков. Мастер и Маргарита)

СТРУКТУРНО-СЕМАНТИЧЕСКИЕ ТИПЫ СЛОВ

1. Слова-названия, или части речи.

Они обладают номинативной функцией; им присуще лексическое значение, оформленное в соответствии с грамматическим строем языка; они являются членами предложения; образуют главный фонд речи. К словам-названиям относятся существительные, прилагательные, глаголы, наречия, числительные, слова категории состояния. К ним примыкают местоимения, которые не называют явлений действительности, а указывают на них, выступают в качестве заместителей названий. Например:

рампа — существительное, ‘длинный низкий барьер вдоль авансцены, прикрывающий со стороны зрительного зала лампы и другие приборы для освещения сцены’;

выскочить (кот выскочил к рампе) — глагол, ‘стремительно, скачками появиться где-нибудь’;

ополоумевший (ополоумевший дирижер) — причастие в значении прилагательного, ‘пришедший в невменяемое состояние, ошалевший’;

вдруг (вдруг рявкнул) — наречие, ‘неожиданно, внезапно’;

видно (видно было, что сцена опустела) — категория состояния ‘можно видеть, рассмотреть’;

это (важно не это) — указательное местоимение в значении существительного, ‘явление, предмет, о котором идет речь, который находится перед глазами, о котором говорят’.

2.  Служебные (связочные) слова.

Они лишены номинативной функции; выражают различные бытийные отношения – пространственные, временные, причинные, це­левые и т.п., обладают грамматическим значением и не являются самостоятельными членами предложения. Например:

и (кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул) — союз соединитель­ный, ‘употребляется для соединения однородных членов предложения или целых предложений’;

к (выскочил к рампе) — предлог, с дат. п. ‘обозначает направ­ленность действия, движения в сторону какого-нибудь предмета, как предела, цели’.

3.  Модальные слова и частицы.

Они лишены номинативной функции, выражают отношение сообщаемого к действительности с точки зрения субъекта речи, поэтому они более «лексичны», чем служебные слова, членами предложения не являются. Например:

будто (будто слышны были некогда) — частица, ‘указывает на неуверенность, предположительность высказывания, на сомнение в его достоверности’;

может быть (а может быть, не было никаких этих слов) — в значении вводного словосочетания, ‘возможно, наверное’.

4. Междометия.

Лишены номинативной функции, выражают чувства и волеизъяв­ления, но не называют их, синтаксически обособлены в предложении. В анализируемом тексте отсутствуют.

 

ТИПЫ ЛЕКСИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ

1. Немотивированное значение:

звезда (под южными звездами) — небесное тело — ‘маленькая светящаяся точка на ночном небе’;

лезть (на барьер лезли любопытные) — ‘карабкаясь, цепляясь, взбираться, влезать на что-нибудь’;

наглый (наглый котяра) — ‘бесстыдный и дерзкий, крайне нахальный’;

себя (дирижер, не отдавая себе отчета) — ‘указывает на направленность действия на самого производителя действия (подле­жащее), соотносясь по смыслу с личным местоимением любого лица и числа’.

Мотивированное значение:

заиграть (оркестр не заиграл) — ‘начать играть’; значение мотивируется глаголом играть, к которому присоединяется приставка за- с начинательным значением; словообразовательная мотивировка;

надувала (надувало Фагот) — ‘обманщик’, значение мотивиру­ется глаголом надувать ‘обманывать’, к основе которого присоеди­няется суффикс -л(а) со значением лица; словообразовательная мотивировка;

опустеть (сцена внезапно опустела) — ‘стать безлюдным, пустынным’; это производное номинативное значение мотивируется основным значением ‘стать пустым, освободившись от содержимого’ (их связывает общий признак ‘пустой’); семантическая мотивировка;

адский (адские взрывы хохота) — ‘сильный, оглушительный’, это производное переносное значение мотивируется основным номи­нативным значением ‘относящийся к аду; дьявольский’ (основание для переноса — высокая степень, сила проявления какого-нибудь свойства); семантическая мотивировка.

2. Основное значение:

сеанс (сеанс окончен) — ‘спектакль, демонстрация чего-нибудь перед публикой, завершающаяся в определенный промежуток времени, в один прием’;

омерзительный (по омерзительному выражению кота) — ‘вызы­вающий омерзение, чувство гадливости’;

бежать (к семплеяровской ложе бежала милиция) — ‘быстро передвигаться, сильными толчками ног отрываясь от земли’.

Производное значение.

Производно-номинативное значение:

театр (рявкнул на весь театр) — ‘помещение, здание, в котором устраиваются представления, спектакли’;

марш (урежьте марш) — ‘музыкальное произведение, под звуки которого совершается движение войск, маршировка’;

бешеный (бешеные крики) — ‘неистовый, исступленный’.

Производно-переносное значение:

взрыв (адские взрывы хохота) — ‘внезапное бурное проявление какого-нибудь действия или чувства’; языковая метафора, отмечаемая в словарях; в основе переноса признаки ‘внезапность и интенсивность проявления чего-нибудь’;

растаять (Фагот и Бегемот растаяли в воздухе) — ‘постепенно исчезнуть, стать незаметным, неслышным, неощутимым’; языковая метафора — отмечена в словарях; в основе переноса ассоциативный признак ‘исчезнуть’, связанный с основным значением глагола ‘перейти в жидкое состояние под действием тепла’ (ср.: снежинка растаяла, т.е. превратившись в воду, исчезла);

золотой (крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра) — ‘звучащий ясно и высоко, звучный’; окказиональная метафора — в словарях не отмечаемая; в основе переноса ассоциа­тивный признак ‘чистое, ясное звучание’, который связан со значением ‘сделанный из золота’ (развитие метафоры подготовлено метоними­ческим смещением: звон золотых тарелок (золотой — блестящий, сверкающий, как золото’) — золотой звон тарелок);

милиция (к семплеяровской ложе бежала милиция) — ‘работники милиции, милиционеры’, это производное значение сложилось в результате регулярного метонимического переноса: название учрежде­ния → название людей, работающих в этом учреждении, в основе переноса лежит значение (как совокупность нескольких признаков)

‘государственный орган в СССР для охраны общественного порядка и безопасности’; подобные регулярные метонимические переносы в словарях пометой перен. не сопровождаются.

3. Номинативное значение:

кот — ‘самец кошки’;

исчезнуть — ‘скрыться, пропасть из виду’;

заиграть — ‘начать играть’.

Экспрессивно-синонимическое значение:

котяра — выражает то же понятие, что и его нейтральный синоним кот, но отличается от него экспрессивно-стилистическими коннотациями: разговорностью и фамильярностью, которые характер­ны для суффикса -яр(а);

надувала — выражает то же понятие, что и его нейтральный синоним обманщик ‘человек, обманывающий или обманувший кого-нибудь’, но отличается от него экспрессивно-стилистическими кон­нотациями: выражением неодобрения и разговорной сниженностью, которые обусловлены мотивирующим словом надувать ‘обманывать’ (в словаре это значение сопровождается пометой прост.) и суффиксом -л(а) со значением лица, характерным для разговорной речи;

растаять — выражает то же понятие, что и его нейтральный синоним исчезнуть ‘скрыться, пропасть из виду’, но отличается от него не только дополнительным признаком ‘постепенно’, но и экспрессивной коннотацией — образностью, которая обусловлена метафорическим переносом.

       4.  Свободное значение:

палочка (дирижер взмахнул палочкой) — ‘маленькая палка, служащая дирижеру для управления оркестром’;

понятный (какие-то мало понятные слова) — ‘доступный пониманию, ясный, вразумительный’;

свободными являются также отмеченные выше значения слов театр, сеанс, бежать, омерзительный, вдруг.

Связанное значение:

взмахнуть (дирижер взмахнул палочкой) — ‘быстро, стремительно махнуть чем-нибудь кверху’, это значение является конструктивно обусловленным, так как оно реализуется только в синтаксической конструкции взмахнуть чем — на это указывает в словарях помета чем при формулировке значения;

взрыв (взрывы хохота) — отмеченное выше переносное значение этого слова является конструктивно обусловленным, так как оно реализуется только в синтаксической конструкции взрыв чего — на это указывает в словарях помета чего при формулировке значения;

тарелки (крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из оркестра) — ‘ударный музыкальный инструмент в виде двух круглых и плоских металлических пластинок’, это значение является морфо­логически обусловленным, так как оно связано с формой множест­венного числа существительного — на это указывает в словарях помета только мн. при формулировке значения.

Фразеологически связанные и синтаксически обусловленные типы лексического значения в тексте не представлены.

 

СИНОНИМЫ И АНТОНИМЫ

Синонимы

заиграть — грянуть — хватить — урезать

заиграть — ‘начать играть’;

грянуть — ‘внезапно громко закричать, запеть, заиграть что-ни­будь’;

хватитьпрост. — ‘неожиданно, бойко заиграть, запеть, пойти в пляс’;

урезатьпрост. — ‘неожиданно и энергично, очень громко заиграть’.

Слова, входящие в этот синонимический ряд, выражают понятие ‘начать исполнять какое-нибудь музыкальное произведение’; доминан­той синонимического ряда является нейтральный глагол заиграть, значение которого непосредственно и прямо выражает общее понятие. Значения следующих трех глаголов содержат дополнительные семан­тические признаки ‘внезапно, неожиданно’ и ‘очень громко’. В отличие от глагола заиграть глаголы грянуть, хватить, урезать являются экспрессивными, в их семантике отражен такой компонент экспрес­сивности, как интенсивность проявления действия: самую высокую степень интенсивности действия передает глагол урезать. Синонимы отличаются функционально-стилистической окраской: глаголы хва­тить и урезать характерны для сниженной разговорной речи (на это указывает помета прост.).    ,

Таким образом, с точки зрения различий между этими синонимами их можно охарактеризовать как семантико-стилистические. По структуре они являются разнокорневыми. По употреблению глаголы заиграть — грянуть — хватить представляют собой языковые (узуальные) синонимы; глагол урезать является окказиональным (контекстуальным или речевым) синонимом: в толковых словарях указанное значение глагола отсутствует, хотя отмечается экспрессивное употребление глагола в сниженной разговорной речи для обозначения действия, совершаемого с особой силой: урезать — прост. ‘нанести сильный удар’.

 

кот — котяра

По характеру различий между этими синонимами (см. их описание выше) они являются стилистическими, по структуре — однокорне­выми, по употреблению — языковыми (узуальными).

 

исчезнуть — растаять

По характеру различий между этими синонимами (см. их описание выше) они являются семантико-стилистическими, по структуре — разнокорневыми, по употреблению — языковыми (узуальными).

 

 

Антонимы

В тексте антонимы отсутствуют. Однако некоторые из слов имеют антонимы в языковой системе:

исчезнуть ‘скрыться, пропасть из виду’ — появиться ‘стать видным, показаться’; эти антонимы выражают контрадикторную противоположность, по структуре — разнокорневые;

неприличный (неприличные слова) — ‘не соответствующий, про­тиворечащий правилам приличия’ — приличный ‘соответствующий приличиям, пристойный’; эти антонимы выражают контрарную противоположность, по структуре — однокорневые.

 

 

ЛЕКСИКА С ЭКСПРЕССИВНО-СТИЛИСТИЧЕСКОЙ ОКРАСКОЙ

Подавляющее большинство слов и их значений в тексте являются нейтральными: кот, театр, выскочить, бежать, исчезнуть, наглый и др.

Непринужденный разговорный характер повествованию придают разговорное слово котяра и сниженные разговорные слова и значения: хватить, урезать, ополоумевший, надувало (их характеристика дана выше). Разговорной окраской обладают также прилагательные разу­далый (разудалые слова этого марша) — ‘выражающий бесшабашность, лихость, разбитной’, хорошенький — ‘миловидный, с приятной внешностью’.

Книжная окраска характерна для наречия крайне ‘очень’ и союза равно как ‘также как и’. Возникающий в тексте стилистический контраст разговорное — книжное придает этим словам контекстуаль­ную насмешливо-ироническую окраску.

Экспрессивной окраской обладают слова, употребленные в переносном значении: взрыв, адский, полуслепой ‘не совсем понятный, ясный’, золотой, растаять — в них проявляется такой компонент экспрессивности, как образность. Экспрессивная окраска присуща глаголам грянуть, хватить, урезать и прилагательному бешеный — их семантика передает интенсивность действия, признака. Эмоцио­нальной оценочностью обладает слово надувало — выражает неодоб­рение.

Насмешливо-ироническую окраску приобретает в контексте ней­тральное существительное покровительство — ‘защита, заступниче­ство, оказываемое влиятельным лицом кому-нибудь’.

ЛЕКСИКА СОЦИАЛЬНО ОГРАНИЧЕННОЙ СФЕРЫ УПОТРЕБЛЕНИЯ

Как термины искусства можно выделить два слова: рампа — театр., и тарелки — муз. (значения этих существительных указаны выше). В Толковом словаре русского языка под ред. Д.Н. Ушакова приведенные пометы непосредственно сопровождают формулировку значения.

 

ЛЕКСИКА С ИСТОРИЧЕСКОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ

1. Исконная лексика:

голос — общеславянское индоевропейского характера, укр. голос, бел. голас, польск. glos, чешcк. hlas, ст.-слав. гласъ, болг. глас, лит. galsas ‘отзвук’; родственно др.-в.-нем. Kallon ‘много и громко говорить, болтать’, англ. call ‘звать’; праслав. *galsos ‘голос’ восходит к индоевр. *gal-so — ‘крик’, которое является производным от индоевр. корня *gal — ‘крик’;

брать, 1-е лицо ед. числа беру — общеславянское индоевр. характера; укр. беру, брати, ст.-слав. берΩ, бърати, болг. бера, с.-х. берем, брати, чешск. beru, brаti, польск. biorе, braс, др.-инд. bhаrati, bibharti ‘несет, приносит, ведет, отнимает’, греч. phero ‘несу’, лат. fero ‘несу’, ирл. biru ‘несу’; первичное значение ‘нести’ (ср.: беремя ‘ноша, охапка’), современное значение появилось первона­чально у префиксальных глаголов;

делать — общеславянское; др.-рус. дЬлати, укр. дiлamu, польск. dzialac ‘действовать’, чешск. dеlati, ст.-слав. дЬлати, болг. дялам ‘обтесываю’, с.-х. делати ‘действовать, делать’; является производным от общеслав. *dеlo;

золотой — общеславянское; др.-рус. золотыи, укр. золотий, польск. zloty, чешск. zlaty, словацк. zlaty, ст.-слав. злать, болг. златень, макед. златен, с.-х. златан; представляет собой местоимен­ную форму к именному прилаг. золотъ, которое образовано от общеславянского слова золото, имеющего соответствия в других индоевр. языках;

рявкать — собственно русское; образовано с помощью суффикса -кать от звукоподражательного ряв (ср.: тяв — тявкать);

тарелка — собственно русское, отмечается в памятниках XVII в.; образовано как существительное с уменьшительным значением с помощью суффикса -к(а) от тарЬль ‘плоская круглая посудина’, которое зафиксировано в памятниках XVI в. и восходит к нем. teller (в заимствованном слове произошла метатеза — перестановка сонор­ных л и р).

2. Заимствованная лексика:

воздух — заимствовано из ст.-слав. яз.; впервые отмечается в Изборнике Святослава 1073г.;

музыка — заимствовано первоначально в форме мусикия (XII в.) непосредственно из греч. или лат., в XVI в. известна форма музика; форма музы՜ка (XVII в.) — результат заимствования из польск. яз.; современная форма му՜зыка объясняется влиянием нем. яз.;

ложа — заимствовано из франц. яз. в XVIII в.; франц. loge ‘ложа’ восходит к др.-в.-нем. laubia ‘беседка’ (корень тот же, что и в слове луб ‘кора, лыко’, которое является общеслав. индоевр. характера), следовательно, первоначальное значение др.-в.-нем. слова — ‘навес, крытый берестой’.

Все эти слова освоены фонетически, грамматически и семанти­чески.

 

 

ЛЕКСИКА ПАССИВНОГО ЗАПАСА

 

Устаревшая лексика представлена в тексте историзмами:

превосходительство — ‘со словами: его, ее, ваше, их — титулование лиц, имевших в военной службе чин генерал-майора или генерал-лейтенанта, в гражданской — чин четвертого или третьего класса (дореволюц.)’;

кафешантан — ‘увеселительное заведение — кафе или ресторан с открытой сценой (дореволюц. и загран.)’.

К окказионализмам относится глагол урезать, экспрессивное значение которого ‘неожиданно и энергично, громко заиграть’ не отмечено в словарях.

 

 

ФРАЗЕОЛОГИЧЕСКИЕ ЕДИНИЦЫ

 

Вавилонское столпотворение (в Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского) — фразеоло­гизм имеет значение ‘полная неразбериха, беспорядок, путаница, шум, гам, суматоха’. Это значение для современного среднего носителя языка является немотивированным, поэтому фразеологизм можно отнести к разряду фразеологических сращений. Утрата мотивировки и забвение образа, лежащего в основе ФЕ, обусловлена незнанием Библии, к тексту которой восходит это выражение: по библейской легенде, в древнем Вавилоне начали строить башню до неба, чтобы добраться до Бога, разгневанный Бог смешал языки строителей, и они перестали понимать друг друга и не могли закончить начатое дело. На связь с легендой указывает и исходное значение церк.-слав. слова столпотворение — ‘строение столпа, башни’.

Фразеологизм относится к разряду именных, имеет парадигмати­ческие формы (одна из них представлена в тексте).

Фразеологизм структурно организован как двухкомпонентное именное словосочетание (прилагательное + существительное). Вари­антов не имеет. В тексте происходит перестановка компонентов.

ТЕКСТЫ ДЛЯ ЛЕКСИЧЕСКОГО АНАЛИЗА

ТЕКСТ 1

 

XLIII

 

В глуши что делать в эту пору?

Гулять? Деревня той порой

Невольно докучает взору

Однообразной наготой.

Скакать верхом в степи суровой?

Но конь, притупленной подковой

Неверный зацепляя лед,

Того и жди, что упадет.

Сиди под кровлею пустынной,

Читай: вот Прадт, вот W.Scott!

Не хочешь? — поверяй расход,

Сердись иль пей, и вечер длинный

Кой-как пройдет, и завтра тож,

И славно зиму проведешь.

 

XLIV

 

Прямым Онегин Чильд Гарольдом

Вдался в задумчивую лень:

Со сна садится в ванну со льдом,

И после, дома целый день,

Один, в расчеты погруженный,

Тупым кием вооруженный,

Он на бильярде в два шара

Играет с самого утра.

Настанет вечер деревенский:

Бильярд оставлен, кий забыт,

Перед камином стол накрыт,

Евгений ждет: вот едет Ленский

На тройке чалых лошадей;

Давай обедать поскорей!

 

XLV

 

Вдовы Клико или Моэта

Благословенное вино

В бутылке мерзлой для поэта

На стол тотчас принесено.

Оно сверкает Ипокреной;

Оно своей игрой и пеной

(Подобием того-сего)

Меня пленяло: за него

Последний бедный лепт, бывало,

Давал я. Помните ль, друзья?

Его волшебная струя

Рождала глупостей не мало,

А сколько шуток и стихов,

И споров, и веселых снов!

 

XLVI

 

Но изменяет пеной шумной

Оно желудку моему,

И я Бордо благоразумный

Уж нынче предпочел ему.

К Аи я больше не способен;

Аи любовнице подобен

Блестящей, ветреной, живой,

И своенравной, и пустой...

Но ты, Бордо, подобен другу,

Который в горе и в беде

Товарищ завсегда, везде,

Готов нам оказать услугу

Иль тихий разделить досуг.

Да здравствует Бордо, наш друг!

 

XLVII

 

Огонь потух; едва золою

Подернут уголь золотой;

Едва заметною струею

Виется пар, и теплотой

Камин чуть дышит.

Дым из трубок

В трубу уходит.

Светлый кубок

Еще шипит среди стола.

Вечерняя находит мгла...

(Люблю я дружеские враки

И дружеский бокал вина

Порою той, что названа

Пора меж волка и собаки,

А почему, не вижу я.)

Теперь беседуют друзья.

(А. Пушкин. Евгений Онегин. Глава четвертая)

 

 

ТЕКСТ 2

 

Оба решили, чтобы завтра же быть в городе и управиться с купчей крепостью. Чичиков попросил списочка крестьян. Собакевич согласился охотно и тут же, подошед к бюро, собственноручно принялся выписывать всех не только поименно, но даже с означением похвальных качеств.

А Чичиков от нечего делать занялся, находясь позади, рассмат­риваньем всего просторного его оклада. Как взглянул он на его спину, широкую, как у вятских приземистых лошадей, и на ноги его, походившие на чугунные тумбы, которые ставят на тротуарах, не мог не воскликнуть внутренно: «Эк наградил-то тебя Бог! Вот уж, точно, как говорят, неладно скроен, да крепко сшит!.. Родился ли ты уж так медведем или омедведила тебя захолустная жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты чрез них сделался то, что называют человек-кулак? Но нет: я думаю, ты все был бы тот же, хотя бы даже воспитали тебя по моде, пустили бы в ход и жил бы ты в Петербурге, а не в захолустье. Вся разница в том, что теперь ты упишешь полбараньего бока с кашей, закусивши ватрушкою в тарелку, а тогда бы ты ел какие-нибудь котлетки с трюфелями. Да вот теперь у тебя под властью мужики: ты с ними в ладу и, конечно, их не обидишь, потому что они твои, тебе же будет хуже; а тогда бы у тебя были чиновники, которых бы ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они не твои же крепостные, или грабил бы ты казну! Нет, кто уж кулак, тому не разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выйдет еще хуже. Попробуй оп слегка верхушек какой-нибудь науки, даст он знать потом, занявши место повиднее, всем тем, которые в самом деле узнали какую-нибудь науку. Да еще, пожалуй, скажет потом: “Дай-ка себя покажу!” Да такое выдумает мудрое постановление, что многим придется солоно... Эх, если бы все кулаки!..»

 

(Н. Гоголь. Мертвые души)

ТЕКСТ 3

 

— Видите ли, знай мы, что такое слава, нам, быть может, были бы известны и способы ее достижения, — сказал пассажир первого класса, подумав. — Надо вам заметить, сударь, что когда я был помоложе, я всеми фибрами души моей стремился к известности. Популярность была моим, так сказать, сумасшествием. Для нее я учился, работал, ночей не спал, куска не доедал и здоровье потерял. И, кажется, насколько я могу судить беспристрастно, у меня были все данные к ее достижению. Во-первых-с, по профессии я инженер. Пока живу, я построил на Руси десятка два великолепных мостов, соорудил в трех городах водопроводы, работал в России, в Англии, в Бельгии... Во-вторых, я написал много специальных статей по своей части. В-третьих, сударь мой, я с самого детства был подвержен слабости к химии; занимаясь на досуге этой наукой, я нашел способы добывания некоторых органических кислот, так что имя мое вы найдете во всех заграничных учебниках химии. Все время я находился на службе, дослужился до чина действительного статского советника и формуляр имею не замаранный. Не стану утруждать вашего внимания перечислением своих заслуг и работ, скажу только, что я сделал гораздо больше, чем иной известный. И что же? Вот я уже стар, околевать собираюсь, можно сказать, а известен я столь же, как вон та черная собака, что бежит по насыпи.

—  Почему знать? Может бьпъ, вы и известны.

—  Гм!.. А вот мы сейчас попробуем... Скажите, вы слыхали когда-нибудь фамилию Крикунова?

Vis-a-vis поднял глаза к потолку, подумал и засмеялся.

—  Нет, не слыхал... — сказал он.

—  Это моя фамилия. Вы, человек интеллигентный и пожилой, ни разу не слыхали про меня — доказательство убедительное! Очевидно, добиваясь известности, я делал совсем не то, что следовало. Я не знал настоящих способов и, желая схватить славу за хвост, зашел не с той стороны.

—  Какие же это настоящие способы?

—  А черт их знает! Вы скажете: талант? гениальность? недюжинность? Вовсе нет, сударь мой... Параллельно со мной жили и делали свою карьеру люди сравнительно со мной пустые, ничтожные и даже дрянные. Работали они в тысячу раз меньше меня, из кожи не лезли, талантами не блистали и известности не добивались, а поглядите на них! Их фамилии то и дело попадаются в газетах и в разговорах!

 

(А. Чехов. Пассажир 1-го класса)

ТЕКСТ 4

 

«Марвихер» — это вор, занимающийся исключительно карман­ными кражами.

Он невелик ростом, худощав, ловок и быстр в движениях. Одевается, как средней руки мещанин или зажиточный рабочий (за последнее время между «марвихерами» вошли в моду короткие мохнатые бушлаты из светло-желтого драпа). По натуре труслив, любит «звонить» (болтать, хвастаться) и на крупные предприятия благодаря этим качествам вовсе не приглашается. На «дело» «марвихер» никогда не идет один, а берет с собою помощника или помощницу, большею частью подругу сердца, которая называется «марвихершей». Свечные ящики в церквах — излюбленное место, около которого эта компания являет искусство рук. «Стырить» кошелек из пальто растерявшейся в тесноте дамы — для опытного карманщика дело одной минуты. Еще быстрее передается этот кошелек в третьи, четвертые и пятые руки, так что на случай обыска «марвихер» может с легким сердцем выражать свое благородное негодование. Многолюдные гулянья и зрелища также посещаются «марвихерами».

Но, чтобы «дело» вышло «клевое», то есть удачное, они стараются работать наверняка, то есть сначала выследить «карася» в момент, когда он платит и меняет деньги, и удостовериться, в какой карман он их положит. Затем остается только стиснуть со всех сторон намеченную жертву или завести с ней общую драку, во время которой и обчищается «кайстра» (мешок, карман, кошелек и касса одинаково называются этим техническим термином). Рассказы о том, что своих учеников воры заставляют практиковаться сначала на манекенах, увешанных звонками, преувеличены, — по крайней мере, по отноше­нию к киевской ассоциации. Просто-напросто «маз» пускает ученика на дело одного, а сам издали следит за ним, критикует его работу и в случае надобности и возможности подает помощь... Окончательную же шлифовку «марвихер» получает в «гостинице» (тюрьме), где рассказы о ловких «делах», обратясь в легенды и преданья, с уважением передаются из поколения в поколение.

Нечего говорить о том, что «марвихеры», как и прочие воры, выработали свой собственный условный язык. Так, например, часы у них называются «стукалы», сапоги — «коньки», панталоны — «шкары», манишка и галстук — «гудок», сыщик — «лягавый», городовой — «барбос», тюремный надзиратель — «менто», воен­ный — «масалка» и так далее.

(А. Куприн. Киевские типы)

ТЕКСТ 5

 

За огромным письменным столом с массивной чернильницей сидел пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге. Костюм был при галстуке, из кармашка костюма торчало самопишущее перо, но над воротником не было ни шеи, ни головы, равно как из манжет не выглядывали кисти рук. Костюм был погружен в работу и совершенно не замечал той кутерьмы, что царила кругом. Услыхав, что кто-то вошел, костюм откинулся в кресле, и над воротником прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру голос Прохора Петровича:

—  В чем дело? Ведь на дверях же написано, что я не принимаю.

Красавица секретарь взвизгнула и, ломая руки, вскричала:

—  Вы видите? Видите?! Нету его! Нету! Верните его, верните!

—  Нет, не могу видеть этого, нет, не могу! — закричала Анна Ричардовна и выбежала в секретарскую, а за нею как пуля вылетел бухгалтер.

—  Вообразите, сижу, — рассказывала, трясясь от волнения, Анна Ричардовна, снова вцепившись в рукав бухгалтера, — и входит кот. Черный, здоровый, как бегемот. Я, конечно, кричу ему «брысь!». Он — вон, а вместо него входит толстяк, тоже с какой-то кошачьей мордой, и говорит: «Это что же вы, гражданка, посетителям “брысь” кричите?» И прямо шасть к Прохору Петровичу. Я, конечно, за ним, кричу: «Вы с ума сошли?» А он, наглец, прямо к Прохору Петровичу и садится против него в кресло! Ну, тот... он — добрейшей души человек, но нервный. Вспылил! Не спорю. Нервозный человек, работает как вол, — вспылил. «Вы чего, говорит, без доклада влезаете?» А тот нахал, вообразите, развалился в кресле и говорит, улыбаясь: «А я, говорит, с вами по дельцу пришел потолковать». Прохор Петрович вспылил опять-таки: «Я занят!» А тот, подумайте только, отвечает: «Ничем вы не заняты». А? Ну, тут уж, конечно, терпение Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: «Да что ж это такое? Вывести его вон, черти б меня взяли!» А тот, вообразите, улыбнулся и говорит: «Черти чтоб взяли? А что ж, это можно!» И, трах, я не успела вскрикнуть, смотрю: нету этого с кошачьей мордой и си... сидит... костюм... Геее! — распялив совершенно потерявший всякие очертания рот, завыла Анна Ричардовна.

Подавившись рыданием, она перевела дух, но понесла что-то уж совсем несообразное:

—  И пишет, пишет, пишет! С ума сойти! По телефону говорит! Костюм! Все разбежались, как зайцы!

(М. Булгаков. Мастер и Маргарита)

 

 

TEKCT 6

 

Я не поехал встречать ее [французскую гувернантку] на Сиверскую железнодорожную остановку в девяти верстах от нас; но теперь высылаю туда призрачного представителя, и через него вижу ясно, как она выходит из желтого вагона в сумеречную глушь небольшой оснеженной станции в глубине гиперборейской страны и что она чувствует при этом. Ее русский словарь состоял из одного короткого слова — того же, ничем не обросшего, неразменного слова, которое спустя десять лет она увезла обратно, в родную Лозанну. Это простое словечко «где» превращалось у нее в «гиди-э» и, полнясь магическим смыслом, звуча граем потерявшейся птицы, оно набирало столько вопросительной и заклинательной силы, что удовлетворяло всем ее нуждам. «Гиди-э, гиди-э?», — заливалась она, не только добиваясь определения места, но выражая бездну печали — одиночество, страх, бедность, болезнь и мольбу доставить ее в обетованный край, где ее наконец поймут и оценят.

Бесплотный представитель автора предлагает ей невидимую руку. На ней пальто из поддельного котика и шляпа с птицей. По перрону извивается заметь. Куда идти? <...> Но вот появляется настоящий спаситель, наш кучер Захар, рослый, выщербленный оспой, человек, в черных усах, похожий на Петра Первого, чудак, любитель прибауток, одетый в нагольный овечий тулуп, с рукавицами, засунутыми за красный кушак. Слышу, добросовестно скрипит под его валенками снег, пока он возится с багажом «мадмазели», с упряжью. <...> Медленно, грузно, томимая мрачными предчувствиями, путешествен­ница, держась за помощника, усаживается в утлые сани. Вот она всунула кулаки в плюшевую муфту, вот чмокнул Захар, вот переступили, напрягая мышцы, вороные Зойка и Зинка, и вот Mademoiselle подалась всем корпусом назад — это дернулись сани, вырываясь из мира вещей и плоти, чтобы плавно потечь прочь, едва касаясь отрешенной от трения снежной стези. <...>

Не забудем и полной луны. Вот она — легко и скоро скользит, зеркалистая, из-под каракулевых тучек, тронутых радужной рябью. Дивное светило наводит глазурь на голубые колеи дороги, где каждый сверкающий ком снегу подчеркнут вспухнувшей тенью.

Совершенно прелестно, совершенно безлюдно. Но что же я-то тут делаю, посреди стереоскопической феерии? Как попал я сюда? Точно в дурном сне, удалились сани, оставив стоящего на страшном русском снегу моего двойника в американском пальто на викуньевом меху. Саней нет как нет; бубенчики их — лишь раковинный звон крови у меня в ушах. Домой — за спасительный океан! Однако двойник медлит. Все тихо, все околдовано светлым диском над русской пустыней моего прошлого. Снег — настоящий на ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть, полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев.

(В. Набоков. Другие берега)

ТЕКСТ 7

 

—  Ты пошто ко мине долго не шла-то? — упрекнула ее старуха. — Я уж и Варвару утресь снарядила, чтоб она поглядела, где ты. А тебя, ветродуиху, все где-то носит. Ты когда дома-то живешь? Скорей бы ты обезножела, ли че ли.

—  Я уж и так, старуня, обезножела, — качая кровать, наклонилась к самому старухиному лицу Мирониха. — Сичас вот сижу коло тебя, а ноги у меня гудьми гудят. Я ить их надсадила — какой день бегаю, корову свою ищу. У меня корова потерялась, домой не идет.

—  Ой-ни-и! То-то я утресь слушаю, слушаю, а ее все не слыхать. Дак она у тебя где?

—  Когда бы я сама знала где, я бы тебе, старуня, сказала, а то я сама не знаю. Все елани в перекрест взяла. Оно так-то пропади она пропадом, бегать сломя голову за ей, первый раз она, че ли, блудит, а тут сердце не на месте. Слыхала, поди-ка, что медведь у Голубева телку задрал?

—  Ниче не слыхала, — опешила старуха и завозилась, подняла упавший голос. — Че ты меня спрашиваешь, слыхала, не слыхала, откуль я услышу, кто мне че скажет? Медведь, говоришь, у Голубева телку задрал? <...>

—  Задрал, задрал, — подтвердила Мирониха. — А Голубев раскидывал телку на тот год себе оставить, у его корова уж старая, без молока. Вот те и оставил. Позавчерась Генка-десятник идет из лесу, глядит, че тако: трава красная и примята вроде неладно. Он пообглянулся, а телка вот она, рядышком с Генкой в кустах лежит, хламьем только сверху привалена. Он, медведь-то, кровушку из ее выпил и оставил тухнуть, он с душком любит. Генка как увидал да как стреканет, был и нету. Прямо по воздуху домой прилетел. — Мирониха опять качнулась к старухе и переменила голос. — Сказывают, Генкина баба штаны, в каких он в лесу был, вчерась весь день в реке полоскала и седни полощет, а низовски бабы по воду теперечи под наш берег ходют.

 

(В. Распутин. Последний срок)

 

ТЕКСТ 8

 

Солнце вставало неохотно. Оно задевало фабричные трубы. Бросалось под колеса машин на холодный асфальт. Блуждало в зарослях телевизионных антенн.

В грязном маленьком сквере проснулись одновременно Чикваидзе и Шаповалов.

Ах, как славно попито было вчера! Как громко спето! Какие делались попытки танца! Как динамичен был замах протезом! Как интенсивно пролагались маршруты дружбы и трассы взоров! Как был хорош охваченный лезгинкой Чикваидзе! (Выскакивали гривенники из карманов, опровергая с легким звоном примат материи над духом.) И как они шатались ночью, поддерживая сильными боками дома, устои, фонари... И вот теперь проснулись на груде щебня...

<...>

Друзья поднялись и вышли на улицу, залитую робким апрельским солнцем.

—  Где мы находимся? — обращаясь к первому встречному, спросил Чикваидзе.

—  В Новой Голландии, — спокойно ответил тот.

Качнулись дома. Запятнанные солнцем фасады косо поползли вверх. Мостовая, рванувшись из-под ног, скачками устремилась к горизонту.

—  Ничего себе, — произнес Шаповалов, — хорошенькое дело! В Голландию с похмелья забрели!

—  Беда, — отозвался Чикваидзе, — пропадем в незнакомой стране!

—   Главное, — сказал Шаповалов, — не падать духом. Ну, выпили. Ну, перешли границу. Расскажем все чистосердечно, может, и простят... <..>

—  Будем тайком на родину пробираться, — сказал Чикваидзе.

—  Беднейшие слои помогут, — откликнулся Шаповалов.

Они перешли мост. Затем миновали аптеку и пестрый рынок.

—  Противен мне берег турецкий, — задушевно выводил Чиква­идзе.

—    И Африка мне ни к чему, — вторил ему Шаповалов.

Друзья шли по набережной. Свернули на людную улицу. Поблескивали витрины. Таяло мороженое. Улыбались женщины и светофоры.

— Посмотри, благодать-то какая! — неожиданно воскликнул Шаповалов.

—  Живут неплохо, — поддакнул Чикваидзе.

—  А как одеты!

—  Ведь это — Запад!

—  Кругом асфальт! Полно машин! А солнце?!

—  Еще бы! Тут за этим следят!

Возникла пауза. Ее нарушил Шаповалов.

—  Датико, я хочу с тобой поговорить.

—  И я.

—  А ты презирать меня не будешь?

—  Нет. А ты?

—  Может быть, того... Ну, как его?.. Убежища попросим... Опять же, частная торговля...

—  Ночные рестораны!

—  Законы джунглей!

—  Торжество бездуховности!

—  Ковбойские фильмы!

—  Моральное и нравственное разложение! — зажмурился Чикваидзе...

 

(С. Довлатов Эмигранты.

Эпиграф к рассказу: Район Новая Голландия —

один из живописных уголков Ленинграда...» (Путеводитель)

 

ТЕКСТ 9

                                                  

Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы, на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость. Собесед­ник начинает чувствовать, что у него — каша во рту, и так это на деле и оказывается. Жизнь превращается действительно в соло на ундервуде, ибо рано или поздно человек в писателе впадает в зависимость от писателя в человеке, не от сюжета, но от стиля.

При всей его природной мягкости и добросердечности несовмес­тимость его с окружающей средой, прежде всего — с литературной, была неизбежной и очевидной. Писатель в том смысле творец, что он создает тип сознания, тип мироощущения, дотоле не существовав­ший или не описанный, он отражает действительность, но не как зеркало, а как объект, на который она нападает; Сережа при этом еще и улыбался. Образ человека, возникающий из его рассказов, — образ с русской литературной традицией не совпадающий и, конечно же, весьма автобиографический. Это — человек, не оправдывающий действительность или себя самого; это человек, от нее отмахиваю­щийся: выходящий из помещения, нежели пытающийся навести в нем порядок или усмотреть в его загаженности глубинный смысл, руку провидения.

Куда он из помещения этого выходит — в распивочную, на край света, за тридевять земель — дело десятое. Этот писатель не устраивает из происходящего с ним драмы, ибо драма его не устраивает: ни физическая, ни психологическая. Он замечателен в первую очередь именно отказом от трагической традиции (что есть всегда благородное имя инерции) русской литературы, равно как и от ее утешительного пафоса. Тональность его прозы — насмешливо-сдержанная, при всей отчаянности существования, им описываемого. Разговоры о его литературных корнях, влияниях и т.д. бессмысленны, ибо писатель — то дерево, которое отталкивается от почвы. Скажу только, что одним из самых любимых его авторов всегда был Шервуд Андерсон, «Историю рассказчика» которого Сережа берег пуще всего на свете.

(И. Бродский. О Сереже Довлатове)

 

ТЕКСТ 10

 

<…> Вокруг нас мы видим немало так называемых «культурных людей», это люди очень грамотные политически, очень насыщенные различными знаниями, но их житейский опыт, их знания не мешают им быть антисемитами, антидемократами и даже искренними защит­никами государственного строя, основанного на угнетении народных масс, на угнетении свободы личности. Эти люди, персонально порядочные и даже, иногда, очень чуткие в частных отношениях, в борьбе за торжество своих идей, в общественной деятельности нимало не брезгают прибегать к приемам не честным, ко лжи и клевете на врага, к подленьким иезуитским хитростям, даже к жестокости — защите смертной казни, к оправданию расстрелов и т.д. И все это не мешает им считать себя «культурными» людьми. <...>

Очевидно, что мы только тогда получим возможность уничтожить эти позорные противоречия, когда сумеем культивировать свои чувства и волю.

Нужно помнить, что все — в нас, все — от нас, это мы творим все факты, все явления. Можем ли мы воспитать в самих себе органическое отвращение к звериной половине нашего существа, к тем зоологическим началам в нашей психике, которые позволяют нам быть грубыми и жестокими друг к другу? Можем ли мы внушить сами себе и друг другу отвращение к страданию, преступлению, ко лжи, жестокости, и всей той подлой пыли, которой так много в душе каждого из нас, кто бы он ни был, сколь бы высоко «культурным» ни считался?

Истинная суть и смысл культуры — в органическом отвращении ко всему, что грязно, подло, лживо, грубо, что унижает человека и заставляет его страдать. Нужно научиться ненавидеть страдание, только тогда мы уничтожим его. Нужно научиться хоть немножко любить человека, такого, каков он есть, и нужно страстно любить человека, каким он будет.

Сейчас человек измотался, замучился, на тысячу кусков разры­вается сердце его от тоски, злости, разочарований, отчаяния; замучился человек и сам себе жалок, неприятен, противен. Некоторые, скрывая свою боль из ложного стыда, все еще форсят, орут, скандалят, притворяясь сильными людьми, но они глубоко несчастны, смертельно устали.

Что же излечит нас, что воскресит наши силы, что может изнутри обновить нас?

Только вера в самих себя и ничто иное. Нам необходимо кое-что вспомнить, мы слишком много забыли в драке за власть и кусок хлеба.

 

(М. Горький. Несвоевременные мысли, май 1918 г.)

ТЕКСТ 11

                                                  

Было бы несправедливо сказать, что природа обидела Ивана Акиндиныча Бергамотова, в своей официальной части именовавшегося «городовой бляха № 20», а в неофициальной – попросту «Баргамот». Обитатели одной из окраин губернского города Орла, в свою очередь, по отношению к месту жительства называвшиеся пушкарями (от названия Пушкарной улицы), а с духовной стороны характеризовавшиеся прозвищем «пушкари – проломленные головы», давая Ивану Акиндиновичу это имя, без сомнения, не имели в виду свойств, присущих столь нежному и деликатному плоду, как бергамот. По своей внешности Баргамот скорее напоминал мастодонта или вообще одного из тех милых, но погибших созданий, которые за недостатком помещения давно уже покинули землю, заполненную мозгляками-людишками. Высокий, толстый, сильный, громогласный Баргамот составлял на полицейском горизонте видную фигуру и давно, конечно, достиг бы известных степеней, если бы душа его, сдавленная толстыми стенами, не была погружена в богатырский сон. Внешние впечатления, проходя в душу Баргамота через его маленькие, заплывшие глазки, по дороге теряли всю свою остроту и силу и доходили до места назначения в виде слабых отзвуков и отблесков. Человек с возвышенными требованиями назвал бы его куском мяса, околоточные надзиратели величали его дубиной, хоть и исполнительной; для пушкарей же – наиболее заинтересованных в этом вопросе лиц – он был степенным, серьезным и солидным человеком, достойным всякого почета и уважения. То, что знал Баргамот, он знал твердо. Пусть это была одна инструкция для городовых, когда-то с напряжением всего громадного тела усвоенная им, но зато эта инструкция так глубоко засела в его неповоротливом мозгу, что вытравить ее оттуда нельзя было даже крепкой водкой.

 

(Леонид Андреев. Баргамот и Гараська)

ТЕКСТ 12

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов.

Это был человек лет тридцати двух-трёх от роду, среднего роста, приятной наружности, с тёмно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определённой идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворённые губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всём лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошёл бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишённою своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определённой идеи, ещё реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шёл домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нём был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намёка на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу всё шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретённым, но всё ещё сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

 

(И. Гончаров. Обломов)

 

ТЕКСТ 13

 

Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звездное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди? Это тоже молодой вопрос, любезный читатель, очень молодой, но пошли его вам господь чаще на душу!.. Говоря о капризных и разных сердитых господах, я не мог не припомнить и своего благонравного поведения во весь этот день. С самого утра меня стала мучить какая-то удивительная тоска. Мне вдруг показалось, что меня, одинокого, все покидают и что все от меня отступаются. Оно, конечно, всякий вправе спросить: кто ж эти все? потому что вот уже восемь лет, как я живу в Петербурге, и почти ни одного знакомства не умел завести. Но к чему мне знакомства? Мне и без того знаком весь Петербург; вот почему мне и показалось, что меня все покидают, когда весь Петербург поднялся и вдруг уехал на дачу. Мне страшно стало оставаться одному, и целых три дня я бродил по городу в глубокой тоске, решительно не понимая, что со мной делается. Пойду ли на Невский, пойду ли в сад, брожу ли по набережной — ни одного лица из тех, кого привык встречать в том же месте, в известный час, целый год. Они, конечно, не знают меня, да я-то их знаю. Я коротко их знаю; я почти изучил их физиономии — и любуюсь на них, когда они веселы, и хандрю, когда они затуманятся. Я почти свел дружбу с одним старичком, которого встречаю каждый божий день, в известный час, на Фонтанке. Физиономия такая важная, задумчивая; все шепчет под нос и махает левой рукой, а в правой у него длинная сучковатая трость с золотым набалдашником. Даже он заметил меня и принимает во мне душевное участие. Случись, что я не буду в известный час на том же месте Фонтанки, я уверен, что на него нападет хандра. Вот отчего мы иногда чуть не кланяемся друг с другом, особенно когда оба в хорошем расположении духа. Намедни, когда мы не видались целые два дня и на третий день встретились, мы уже было и схватились за шляпы, да благо опомнились вовремя, опустили руки и с участием прошли друг подле друга. Мне тоже и дома знакомы. Когда я иду, каждый как будто забегает вперед меня на улицу, глядит на меня во все окна и чуть не говорит: «Здравствуйте; как ваше здоровье? и я, слава богу, здоров, а ко мне в мае месяце прибавят этаж». Или: «Как ваше здоровье? а меня завтра в починку». Или: «Я чуть не сгорел и притом испугался» и т. д. Из них у меня есть любимцы, есть короткие приятели; один из них намерен лечиться это лето у архитектора. Нарочно буду заходить каждый день, чтоб не залепили как-нибудь, сохрани его господи!

(Ф. Достоевский. Белые ночи)

ТЕКСТ 14

 

 Когда папа заболел, пришел доктор и сказал:

 – Ничего особенного, маленькая простуда. Но я вам советую бросить курить, у вас в сердце легкий шумок.

 И когда он ушел, мама сказала:

 – Как это все-таки глупо – доводить себя до болезней этими проклятыми папиросами. Ты еще такой молодой, а вот уже в сердце у тебя шумы и хрипы.

 – Ну, – сказал папа, – ты преувеличиваешь! У меня нет никаких особенных шумов, а тем более хрипов. Есть всего-навсего один маленький шумишко. Это не в счет.

 – Нет – в счет! – воскликнула мама. – Тебе, конечно, нужен не шумишко, тебя бы больше устроили скрип, лязг и скрежет, я тебя знаю…

 – Во всяком случае, мне не нужен звук пилы, – перебил ее папа.

 – Я тебя не пилю, – мама даже покраснела, – но пойми ты, это действительно вредно. Ведь ты же знаешь, что одна капля папиросного яда убивает здоровую лошадь!

 Вот так раз! Я посмотрел на папу. Он был большой, спору нет, но все-таки поменьше лошади. Он был побольше меня или мамы, но, как ни верти, он был поменьше лошади и даже самой захудалой коровы. Корова бы никогда не поместилась на нашем диване, а папа помещался свободно. Я очень испугался. Я никак не хотел, чтобы его убивала такая капля яда. Не хотел я этого никак и ни за что. От этих мыслей я долго не мог заснуть, так долго, что не заметил, как все-таки заснул.

 А в субботу папа выздоровел, и к нам пришли гости. Пришел дядя Юра с тетей Катей, Борис Михайлович и тетя Тамара. Все пришли и стали вести себя очень прилично, а тетя Тамара как только вошла, так вся завертелась, и затрещала, и уселась пить чай рядом с папой. За столом она стала окружать папу заботой и вниманием, спрашивала, удобно ли ему сидеть, не дует ли из окна, и в конце концов до того наокружалась и назаботилась, что всыпала ему в чай три ложки сахару. Папа размешал сахар, хлебнул и сморщился.

 – Я уже один раз положила сахар в этот стакан, – сказала мама, и глаза у нее стали зеленые, как крыжовник.

 А тетя Тамара расхохоталась во все горло. Она хохотала, как будто кто-то под столом кусал ее за пятки. А папа отодвинул переслащенный чай в сторону. Тогда тетя Тамара вынула из сумочки тоненький портсигарчик и подарила его папе.

 – Это вам в утешение за испорченный чай, – сказала она. – Каждый раз, закуривая папироску, вы будете вспоминать эту смешную историю и ее виновницу.

 

(В. Драгунский. Денискины рассказы)

ТЕКСТ 15

 Я такой человек, что все могу… Хочешь — могу землишку обработать по слову последней техники, хочешь — каким ни на есть рукомеслом займусь, все у меня в руках кипит и вертится.

 А что до отвлеченных предметов, — там, может быть, рассказ рассказать или какое-нибудь тоненькое дельце выяснить, — пожалуйста: это для меня очень даже просто и великолепно.

 Я даже, запомнил, людей лечил.

 Мельник такой жил-был. Болезнь у него, можете себе представить, — жаба болезнь. Мельника того я лечил. А как лечил? Я, может быть, на него только и глянул. Глянул и говорю: да, говорю, болезнь у тебя жаба, но ты не горюй и не пугайся, — болезнь эта внеопасная, и даже прямо тебе скажу — детская болезнь.

 И что же? Стал мой мельник с тех пор круглеть и розоветь, да только в дальнейшей жизни вышел ему перетык и прискорбный случай…

 А на меня многие очень удивлялись. Инструктор Рыло, это еще в городской милиции, тоже очень даже удивлялся. Бывало, придет ко мне, ну, как к своему задушевному приятелю:

 — Ну, что, — скажет, — Назар Ильич товарищ Синебрюхов, не богат ли будешь печеным хлебцем?

 Хлебца, например, я ему дам, а он сядет, запомнил, к столу, пожует-покушает, ручками этак вот раскинет:

 — Да, — скажет, — погляжу я на тебя, господин Синебрюхов, и слов у меня нет. Дрожь прямо берет, какой ты есть человек. Ты, говорит, наверное, даже державой управлять можешь.

 Хе-хе, хороший был человек инструктор Рыло, мягкий.

 А то начнет, знаете ли, просить: расскажи ему что-нибудь такое из жизни. Ну, я и рассказываю.

 Только, безусловно, насчет державы я никогда и не задавался: образование у меня, прямо скажу, не какое, а домашнее. Ну, а в мужицкой жизни я вполне драгоценный человек. В мужицкой жизни я очень полезный и развитой.

 Крестьянские эти дела-делишки я ух как понимаю. Мне только и нужно раз взглянуть, как и что.

 Да только ход развития моей жизни не такой.

 Вот теперь, где бы мне пожить в полное свое удовольствие, я крохобором хожу по разным гиблым местам, будто преподобная Мария Египетская.

 Да только я не очень горюю. Я вот теперь дома побывал — и нет — не увлекаюсь больше мужицкой жизнью.

 Что ж там? Бедность, блекота и слабое развитие техники.

 

(М. Зощенко. Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова)

ТЕКСТ 16

Ипполит Матвеевич не любил своей тещи. Клавдия Ивановна была глупа, и ее преклонный возраст не позволял надеяться на то, что она когда-нибудь поумнеет. Скупа она была до чрезвычайности, и только бедность Ипполита Матвеевича не давала развернуться этому захватывающему чувству. Голос у нее был такой силы и густоты, что ему позавидовал бы Ричард Львиное Сердце, от крика которого, как известно, приседали кони. И кроме того, — что было самым ужасным, — Клавдия Ивановна видела сны. Она видела их всегда. Ей снились девушки в кушаках, лошади, обшитые желтым драгунским кантом, дворники, играющие на арфах, архангелы в сторожевых тулупах, прогуливающиеся по ночам с колотушками в руках, и вязальные спицы, которые сами собой прыгали по комнате, производя огорчительный звон. Пустая старуха была Клавдия Ивановна. Вдобавок ко всему под носом у нее выросли усы, и каждый ус был похож на кисточку для бритья.

 Ипполит Матвеевич, слегка раздраженный, вышел из дому.

 У входа в свое потасканное заведение стоял, прислонясь к дверному косяку и скрестив руки, гробовых дел мастер Безенчук. От систематических крахов своих коммерческих начинаний и от долговременного употребления внутрь горячительных напитков глаза мастера были ярко-желтыми, как у кота, и горели неугасимым огнем.

 — Почет дорогому гостю! — прокричал он скороговоркой, завидев Ипполита Матвеевича. — С добрым утром!

 Ипполит Матвеевич вежливо приподнял запятнанную касторовую шляпу.

 — Как здоровье тещеньки, разрешите узнать?

 — Мр-мр-мр, — неопределенно ответил Ипполит Матвеевич и, пожав прямыми плечами, проследовал дальше.

 — Ну, дай бог здоровьичка, — с горечью сказал Безенчук, — одних убытков сколько несем, туды его в качель!

 И снова, скрестив руки на груди, прислонился к двери.

 У врат похоронного бюро «Нимфа» Ипполита Матвеевича снова попридержали.

 Владельцев «Нимфы» было трое. Они враз поклонились Ипполиту Матвеевичу и хором осведомились о здоровье тещи.

 — Здорова, здорова, — ответил Ипполит Матвеевич, — что ей делается! Сегодня золотую девушку видела, распущенную. Такое ей было видение во сне. Три «нимфа» переглянулись и громко вздохнули. Все эти разговоры задержали Ипполита Матвеевича в пути, и он, против обыкновения, пришел на службу тогда, когда часы, висевшие над лозунгом «Сделал свое дело — и уходи», показывали пять минут десятого.

 

(И.Ильф, Е.Петров. Двенадцать стульев)

 

 

ТЕКСТ 17

Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастью для меня, остался цел.

 Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею.

 Подъехав к подошве Койшаурской горы, мы остановились возле духана. Тут толпилось шумно десятка два грузин и горцев; поблизости караван верблюдов остановился для ночлега. Я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что была уже осень и гололедица, – а эта гора имеет около двух верст длины.

 Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких осетин. Один из них взвалил себе на плечи мой чемодан, другие стали помогать быкам почти одним криком.

 За моею тележкою четверка быков тащила другую как ни в чем не бывало, несмотря на то, что она была доверху накладена. Это обстоятельство меня удивило. За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Я подошел к нему и поклонился: он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.

 – Мы с вами попутчики, кажется?

 Он молча опять поклонился.

 – Вы, верно, едете в Ставрополь?

 – Так-с точно… с казенными вещами.

 – Скажите, пожалуйста, отчего это вашу тяжелую тележку четыре быка тащат шутя, а мою, пустую, шесть скотов едва подвигают с помощью этих осетин?

 Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.

 – Вы, верно, недавно на Кавказе?

 – С год, – отвечал я.

 Он улыбнулся вторично.

 

(М. Лермонтов. Герой нашего времени)

ТЕКСТ 18

 

Зачем я в Петербурге? по какому случаю? – этого вопроса, по врожденной провинциалам неосмотрительности, я ни разу не задал себе, покидая наш постылый губернский город. Мы, провинциалы, устремляемся в Петербург как-то инстинктивно. Сидим-сидим – и вдруг тронемся. Губернатор сидит и вдруг надумается: толкнусь, мол, нет ли чего подходящего! Прокурор сидит – и тоже надумается: толкнусь-ка, нет ли чего подходящего! Партикулярный человек сидит – и вдруг, словно озаренный, начинает укладываться... "Вы в Петербург едете?" – "В Петербург!" – этим все сказано. Как будто Петербург сам собою, одним своим именем, своими улицами, туманом и слякотью должен что-то разрешить, на что-то пролить свет. Что разрешить? на что пролить свет? этого ни один провинциал никогда не пробует себе уяснить, а просто-напросто, с бессознательною уверенностью твердит себе: вот ужо, съезжу в Петербург, и тогда... Что тогда?

 Как бы то ни было, вопрос: зачем я еду в Петербург? возник для меня совершенно неожиданно, возник спустя несколько минут после того, как я уселся в вагоне Николаевской железной дороги.

 В этом вагоне сидела губерния, сидело все то, от чего я бежал, от лицезрения чего стремился отдохнуть. Тут были: и Петр Иваныч, и Тер