Доклад по истории русской литературы на тему «Валентин Катаев. Алмазный мой венец»

Произведение Катаева «Алмазный мой венец» (далее – «АМВ») было написано в 1977 году. Почему «произведение» – не «мемуары» (ведь в сущности это книга воспоминаний), почему не «роман»? Не «мемуары» – потому что сам Катаев говорил, что жанр этот терпеть не может, и просил не воспринимать эту работу как мемуары. «Это свободный полет моей фантазии, основанный на истинных происшествиях <…> Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не лирический дневник… Но что же? Не знаю!». Напоминает написанное Львом Толстым о жанровой принадлежности «Войны и мира».

Свобода художника писать без необходимости встраиваться в определенный жанр – часть того, что автор назвал мовизмом. Название стиля происходит от французского слова «мовэ» - то есть «плохо». К объяснению того, что представляет собой мовизм, Катаев не раз обращается на страницах «АМВ»:

[цитата из Пушкина, но приведена Катаевым для «пролития света на мовизм»] я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке утонченности. Грубость и простота более ему пристали.

И еще:

Это просто новая форма <…> Замена связи хронологической связью ассоциативной. Замена поисков красоты поисками подлинности, как бы эта подлинность ни казалась плоха.

То есть, главное для Катаева в произведении – его внутренняя верность, подлинность, а не сглаженность стиля. Если мы вспомним сцену из «Травы забвения», в которой Бунин читает стихи молодого Катаева, то снова столкнемся с темой поиска подлинности художественного произведения как самой важной его составляющей: Катаев смотрел за тем, как Бунин перечитывает его стихотворения, и думал, что поэт ищет именно «верное» в них.

В разговоре об «Алмазном венце» нельзя не сказать о прозвищах, которые дает Катаев поэтам и писателям, которые составляли его круг общения в двадцатые годы (большая часть событий, описанных в книге, приходится именно на этот период времени; заметим, однако, что крупных писателей старшего поколения он всё же называет реальными именами: Бунин, Горький, Блок). Наличие этих прозвищ едва ли можно объяснять желанием Катаева скрыть настоящие личности персонажей: он приводит названия их произведений (например, «Зависть» Олеши, «Левый марш» Маяковского), цитаты из стихотворений, и даже эпиграммы на этих людей, в которых они называются по именам («Под пушек гром, под звоны сабель от Зощенко родился Бабель»). Конечно, когда речь заходит о малоизвестных ныне творцах той эпохи (например, Нарбут, Антокольский, Кесельман), прозвища действительно работают как шифры, однако эти персонажи редко выходят на первый план. Таким образом, хотя прозвища и можно понимать как способ распознать «своих»: знатоков или очевидцев той эпохи – в основном эти прозвища нужны Катаеву, чтобы подчеркнуть, что его персонажи не тождественны самим людям. Это персонажи – то, как сам Катаев воспринимал людей, которых встречал на своем жизненном пути. Их образы. Это его друзья, с которыми можно было выпить и повеселиться, а не бронзовые статуи, подписанные: «Маяковский», «Есенин», «Мандельштам».

При прочтении книги очень сложно следить за временем: Катаев свободно перескакивает с одного события на другое, движимый ассоциациями, уносимый воспоминаниями о местах и людях. И на самом деле, действие в произведении движется вовсе не по хронологии, а всё множащиеся петли на линии времени превращают саму линию в прекрасное кружевное полотно, и начинает казаться, что время для этой книги вовсе не существенно. Но это не так. Кружево и петли – это попытка сбежать от времени, от его разрушительного действия. В самом деле, для чего еще так живо и детально записывать воспоминания о давно прошедшем и излагать их на бумаге, если не для того, чтобы воскресить – или даже заново создать из особого «вещества из околозвездного пространства Кассиопеи», «сияющего несказанной белизной», «тяжелее тяжелого, невесомей невесомого» – дорогих людей, и если они не оживут, то, может быть, хотя бы избегнут второй смерти – забвения.

Стоит сказать еще несколько слов о названии. «Алмазный венец» - это аллюзия на пьесу «Борис Годунов» Пушкина:

Прелестная сцена: готовясь к решительному свиданию с самозванцем, Марина советуется со своей горничной Рузей, какие надеть драгоценности.

«Ну что ж? Готово ли? Нельзя ли поспешить? – «Позвольте. Наперед решите выбор трудный: что вы наденете, жемчужную ли нить иль полумесяц изумрудный? – «Алмазный мой венец». – «Прекрасно! Помните? Его вы надевали, когда изволили вы ездить во дворец.» <…>

Марина уже сделала свой выбор. Я тоже: все лишнее отвергнуто. Оставлен «Алмазный мой венец». Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую голову.

Марина – это моя душа перед решительным свиданием. Но где этот фонтан? Не в парке же Монсо, куда меня некогда звал сумасшедший скульптор?

Однако именно в этом парке повествователь увидел скульптуры из космического вещества и почувствовал, «будто звездный мороз вечности сначала слегка, совсем неощутимо и нестрашно коснулся поредевших серо-седых волос вокруг тонзуры моей непокрытой головы, сделав их мерцающими, как алмазный венец». Затем этот холод распространился ниже по телу – это не только попытка осознания смерти, принятия, но и попытка спрятаться от нее за мыслью о том, что это не до конца смерть: писатель останется жив в вечности (нельзя не вспомнить Пушкина).

Для меня не до конца ясен смысл «алмазного венца». Что он значит для Катаева? Возможность выбрать то, за что его будут помнить? Не знаю…

Публикация книги вызвала очень разные отклики. Некоторые из тех, кто попал в нее в качестве персонажей, были недовольны таким изображением себя (как например Суок, которой не нравилось сравнение с Манон Леско). Было немало тех, кому произведение понравилось, однако были и те, кому подобное «домашнее», «в халате» изображение писателей и поэтов показалось копанием в грязном белье, выставлением наружу того, что должно было остаться известным только в кругу своих людей. Были и те, кто напрямую обвинял Катаева во вранье, в результате чего появился подробный комментарий к «АМВ» Лекманова и Рейкиной, в котором подтверждение получили все факты, приведенные Катаевым в книге.

Современному читателю, на мой взгляд, сложно понять, почему могло показаться, что эта книга выставляет на обозрение слишком личные стороны жизни: с появлением интернета границы между частным и публичным стали довольно размытыми, тем более, когда дело касается людей знаменитых. К тому же, сложно найти образ поэта или писателя, которого Катаев выписал бы без любви – даже если эта любовь вызвана исключительно мечтательной тоской по прошедшей юности. Кажется, будто, погружая читателей в мелочи жизни этих людей, он только хотел, чтобы и читатели узнали и полюбили их так же, как и он.