Дарроубийская выставка 6 страница

– Прекрасно, миссис Дулли… Великолепно.

Зигфрид, конечно, нащупал щенка в проходе… Тут мне удалось избавиться от Синди, и хозяйка подхватила ее на руки, чтобы я мог пойти на кухню полюбоваться новорожденными.

Щенки, бесспорно, были отличные. Я поднимал крохотные пищащие комочки, а мать рычала на меня из объятий миссис Дули, как изголодавшийся волкодав.

– Они просто прелесть, миссис Дули, – проворковал я.

Она поглядела на меня с сожалением.

– Я же вам с самого начала объяснила, что надо сделать, а вы слушать не хотели. Всего то и надо было, что один укольчик сделать. Мистер Фарнон, ну, такой дусик! Прямо, как мистер Брумфилд.

Всякому терпению есть предел!

– Но поймите же, миссис Дули, он просто приехал в нужный момент. Если бы я успел…

– Ну, ну, молодой человек, не надо обижаться. Я же вас не виню. Просто, кто неопытнее… Вот так мы и учимся. – Она задумчиво вздохнула. – Легонький такой укольчик. Попросите, чтобы мистер Фарнон вам показал, как его делать. Ведь он еще и за калитку не вышел, как…

Я не выдержал. Выпрямившись во весь рост, я произнес ледяным тоном:

– Миссис Дули, сударыня, в последний раз повторяю вам…

– Фу-ты, ну ты! – воскликнула она уничтожающе. – Нечего мне пыль в глаза пускать. Мы без вас прекрасненько обошлись, так что же теперь то жаловаться. – Ее взгляд налился свинцовой суровостью. – И еще меня зовут не миссис Дули!

Меня пошатнуло. Мир рушился неизвестно куда.

– Простите, что вы сказали?

– Я сказала, что меня зовут не миссис Дули!

– Не… миссис…

– Нет! – Она протянула в мою сторону левую руку, и, тупо глядя на ее пальцы, я мало-помалу сообразил, что на них нет ни единого кольца. Наверное, то обстоятельство, что наше знакомство с самого начала шло на очень высоких нотах, помешало мне заметить это раньше.

– Нет, – повторила она. – Никакая не миссис, а мисс!

Мораль: иногда вы с самого начала оказываетесь в проигрышном положении. Коли уж вы и с фамилией клиента разобраться не способны, так и не пытайтесь доказывать, будто предлагаете правильный курс лечения. Когда я только-только приехал в Дарроуби, Зигфрид сказал мне, что ветеринарная практика представляет неисчислимые возможности попасть в дурацкое положение. И он был абсолютно прав.

 

19. Единственный «гав!»

 

– Вы про это мне и говорили? – спросил я.

Мистер Уилкин кивнул.

Я взглянул на большого пса, корчащегося в судорогах у моих ног, на выпученные глаза, на отчаянно бьющие в воздухе лапы. Фермер пожаловался, что у Джипа, его овчарки, время от времени случаются припадки, но свидетелем такого припадка я оказался лишь случайно – на ферму я приехал по другой причине.

– А потом, вы говорите, он выглядит и ведет себя совершенно нормально?

– Все как рукой снимает. Ну, сначала ходит, словно его чуть оглушило, а через час словно и не было ничего. – Фермер пожал плечами. – Сами знаете, собак через мои руки много прошло, и припадочных среди них хватало. Я-то думал, что знаю все, отчего собаку вдруг прихватывает, – глисты, корм неподходящий, чума. А тут просто ума не приложу. Чего только я не пробовал!

– И не пробуйте больше, мистер Уилкин, – сказал я. – Помочь Джипу вы толком не сможете. У него эпилепсия.

– Эпилепсия? Да ведь все остальное время он пес, каких поискать!

– Да, я знаю. Так и должно быть. Никаких повреждений у него в мозгу нет. Болезнь таинственная. Причины ее неизвестны, но, почти наверное, она наследственная.

Брови мистера Уилкина поползли вверх.

– Странно что-то. Коли наследственная, почему прежде ничего не бывало? Ему же почти два года, а началось все совсем недавно.

– Картина как раз типичная, – возразил я. – Эпилепсия обычно проявляется между полутора и двумя годами.

Тут нас перебил Джип. Он встал и, виляя хвостом, на нетвердых ногах подошел к хозяину. Случившееся как будто прошло для него совершенно незаметно. Впрочем, длился припадок минуты две. Мистер Уилкин нагнулся и потрепал косматую голову. Гранитные черты его лица приняли выражение глубокой задумчивости. Это был человек могучего сложения лет сорока с небольшим, и теперь, когда он прищурил глаза, его неулыбчивое лицо стало грозным. Мне не один фермер говорил, что с Сепом Уилкином лучше не связываться, и теперь я понял, почему. Но со мной он всегда держался приветливо, а так как ферма у него была большая – почти тысяча акров, – видеться нам приходилось часто.

Страстью его были овчарки. Многие фермеры любили выставлять собак на состязания, но мистер Уилкин бывал непременным их участником. Он выращивал и обучал собак, которые неизменно брали призы на местных состязаниях, а иногда и на национальных. И у меня стало беспокойно на сердце: ведь сейчас главной его надеждой был Джип.

Он выбрал двух лучших щенков одного помета – Джипа и Суипа – и занимался их воспитанием с упорством, которое делало его собак победителями. И пожалуй, я не видел прежде, чтобы собаки так любили общество друг друга. Всякий раз, когда я приезжал на ферму, видел я их только вместе – то их носы высовывались рядом над нижней половинкой двери стойла, где они спали, то они дружно ластились к хозяину, но чаще просто играли. Вероятно, они часы проводили в веселой возне – схватывались, рычали, пыхтели, нежно покусывали друг друга.

Несколько месяцев назад Джордж Кроссли, старейший друг мистера Уилкина и тоже страстный любитель собачьих состяэаний, лишился своего лучшего пса, заболевшего нефритом, и мистер Уилкин уступил ему Суипа. Помню, я удивился, потому что Суип заметно опережал Джипа в обучении и обещал стать настоящим чемпионом. Но на родной ферме остался Джип. Вероятно, ему недоставало его приятеля, хотя вокруг были другие собаки и одиночество ему не угрожало.

Я увидел, что Джип совершенно оправился после припадка. Просто не верилось, что несколько минут назад он дергался в этих жутких судорогах. С некоторой тревогой я ждал, что скажет его хозяин.

Холодная логика подсказывала, что Джипа следует усыпить. Но, глядя на дружелюбно виляющего хвостом пса, я даже думать об этом не хотел. В нем было что-то необыкновенно симпатичное. Крупно-костное, с четким окрасом туловище было красиво, но особую прелесть придавала ему голова – одно ухо стояло торчком, и, когда второе повисало, его морда приобретали выражение забавного лукавства. Собственно говоря. Джип чем-то напоминал циркового клоуна, причем клоуна, излучающего добродушие и товарищеский дух.

Наконец, мистер Уилкин прервал молчание.

– А с возрастом ему лучше не станет?

– Почти наверное, нет.

– Так и будет жить с этими припадками?

– Боюсь, что да. Вы сказали, что они случаются каждые две-три недели, так, скорее всего, и будет продолжаться с некоторыми отклонениями.

– А случиться они могут в любую минуту?

– Да.

– Значит, и на состязаниях… – Фермер опустил голову на грудь и проворчал: – Значит, так.

Наступило долгое молчание, и с каждой проходящей секундой роковые слова казались все более и более неизбежными. Сеп Уилкин не мог поступиться главной своей страстью. Безжалостное выпалывание всех отступлений от нормы представлялось ему абсолютной необходимостью. И когда он кашлянул, сердце у меня сжалось от скверных предчувствий.

Но они меня обманули.

– Если я его оставлю, вы для него что-нибудь сделать можете? – спросил он.

– Есть таблетки, которые, вероятно, снизят частоту припадков, – ответил я, стараясь говорить безразличным тоном.

– Ну, ладно… Ладно… Я к вам за ними заеду, – буркнул он.

– Отлично. Но… э… потомства вы от него получать ведь не станете?

– Нет же, конечно, – отрезал он с раздражением, словно больше не хотел возвращаться к этой теме.

И я промолчал, интуитивно догадываясь, что он боится выдать свою слабость: он – и вдруг держит собаку просто из любви к ней! Забавно, как вдруг все само собой объяснилось и встало на свои места. Вот почему он отдал Суипа, обещавшего верные победы на состязаниях. Джип ему попросту нравился! Пусть Сеп Уилкин был высечен из гранита, но и он не устоял перед этим веселым обаянием.

Поэтому, направляясь к машине, я заговорил о погоде. Однако, когда я уже сел за руль, фермер вернулся к главному.

– Я вам про Джипа одной вещи не сказал, – начал он, наклоняясь к дверце. – Не знаю, может, это здесь и ни при чем, но только он ни разу в жизни не лаял.

Я с удивлением посмотрел на него.

– Как так? Ни единого раза?

– Вот-вот. Ни разу не гавкнул. Остальные собаки так и заливаются, если на ферму чужой кто заглянет, а Джим хоть бы тявкнул с самого первого дня, как родился.

Включив мотор, я впервые обратил внимание, что сука с двумя полувзрослыми шейками устроила мне прощальный концерт, но Джип только по-товарищески ухмылялся, открыв пасть и высунув язык, без единого звука. Пес-молчальник.

Это меня заинтриговало. Настолько, что приезжая на ферму в последующие месяцы, я старательно наблюдал за Джипом, чем бы он ни занимался. Но ничто не менялось. Между припадками, которые теперь повторялись примерно каждые три недели, он был нормальной, подвижной, веселой собакой. Но немой.

Видел я его и в Дарроуби, куда он приезжал с хозяином на рынок, уютно устроившись на заднем сиденье. Но если я в таких случаях заговаривал с мистером Уилкином, то про Джипа старательно не упоминал, храня твердое убеждение, что ему тяжелее, чем кому-нибудь другому, было бы признаться в подобной чувствительности даже себе – держать собаку просто так, без каких-либо практических целей!

Правда, я всегда лелеял подозрение, что на большинстве ферм собаки ценятся просто ради их общества. Бесспорно, в овечьих хозяйствах собаки были незаменимыми помощниками, да и в других свою пользу приносили – например, подсобляли пригонять коров. Однако во время объездов ко мне в душу то и дело закрадывались сомнения – слишком уж часто видел я, как они блаженно покачиваются на повозках в сенокос, как гоняются за крысами среди снопов во время жатвы, как шныряют между службами или трусят по лугам рядом с фермером. «Чем они, собственно, занимаются?» – невольно задавал я себе вопрос.

Подозрения мои укреплялись всякими мелкими случаями: например, я стараюсь загнать несколько бычков в угол, собака кидается помогать – покусывает ноги, хвосты, но тут же раздается: «Лежать, кому говорю!» или «А ну пошла отсюда!»

Вот почему я твердо и по сей день придерживаюсь своей теории: почти все собаки на фермах – обычные домашние любимцы и они остаются там потому, что фермеру нравится чувствовать их рядом. Сам он разве что на дыбе в этом сознается, но я стою на своем. Собаки же в результате живут расчудесной жизнью. Им не приходится клянчить, чтобы их взяли погулять. Все дни они проводят на приволье и в обществе своего хозяина. Когда мне нужно отыскать кого-нибудь на ферме, я высматриваю его собаку! А, вот она! Значит, и он где-то рядом. Я стараюсь, чтобы и моим собакам жилось неплохо, но им остается только завидовать жребию обычной фермерской собаки.

Довольно долго животные Сепа Уилкина ничем не болели, и я не видел ни его, ни Джипа, а потом совершенно случайно встретился с ними на собачьих состязаниях.

Со мной была Хелен, потому что нас обоих эти состязания одинаково увлекали. Как замечательно хозяева руководили собаками, и с каким увлечением работали те, и какой сноровки и даже искусства требовала сама задача! Мы могли следить за этим часами.

Хелен взяла меня под руку, и, пройдя в ворота, мы направились к полумесяцу машин у конца длинного луга, протянувшегося вдоль реки. За полоской деревьев солнце вспыхивало тысячами искр на мелких быстринах и придавало сверкающую белизну длинной полосе светлой гальки. Группы мужчин, главным образом участников, переговариваясь, следили за происходящим. Все загорелые дочерна, спокойные, неторопливые, но одетые по разному, поскольку тут был представлен настоящий социальный срез сельского Йоркшира – от богатых фермеров до самых бедных работников. Вот почему вокруг виднелись кепки, фетровые шляпы, шапки, а то и ничем не прикрытые волосы. И одежда: твидовые пиджаки, парадные костюмы с негнущимися воротничками, расстегнутые у горла рубахи, дорогие галстуки – или же ни воротничка, ни галстука. Но почти все опирались на пастушьи посохи с изогнутыми ручками из бараньих рогов.

Со всех сторон доносились обрывки разговоров.

«Все-таки, значит, выбрался сюда, Фред. А народу порядком съехалось. Одну-то он упустил, получит за это нолик. А овцы-то проворные подобрались Да уж, будь здоров!»

И сквозь гомон прорывались свистки, которыми человек руководил собакой – всех тональностей и степеней громкости, иногда подкреплявшиеся криками «Сидеть!», «Вперед!». У каждого человека был свой язык с его собакой.

Собаки, ожидавшие своей очереди, были привязаны к забору, затененному живой изгородью. Их было семьдесят, не меньше. Удивительно приятное зрелище – длинный ряд виляющих хвостов и дружелюбных морд. Друг с другом они знакомы почти не были, но даже ушей не настораживали, а уж о драках и говорить нечего. Врожденная послушность в них явно сочеталась с приветливостью.

Последнее как будто объединяло и их владельцев. Никаких признаков враждебности, ни сердитой досады после неудачи, ни хвастливого торжества победителя. Если время оказывалось просроченным, человек спокойно отгонял своих овец за загородку и возвращался к приятелям с философской усмешкой на губах. Без шуточек, конечно, не обходилось, но они были беззлобными.

Сеп Уилкин стоял возле своей машины на удобном пригорке, шагах в пятидесяти от крайнего загона. Джип, привязанный к бамперу, обернулся и одарил меня своей косоухой улыбкой, и миссис Уилкин, сидевшая рядом на складном стуле, положила руку ему на плечо. Видимо, Джип завоевал уголок и ее сердца. Хелен отошла к ней, а я заговорил с ее мужем.

– У вас сегодня собака состязается, мистер Уилкин?

– Нет. Нынче я просто приехал посмотреть. Собак-то я тут многих хорошо знаю.

Некоторое время я стоял рядом с ним, наблюдая состязание, вдыхая запах потоптанной травы и жевательного табака. Прямо перед нами у столба стоял один из судей.

Минут через десять мистер Уилкин ткнул пальцем.

– Поглядите-ка, кто тут!

К столу неторопливо шел Джордж Кроссли, а за ним трусил Суип. Вдруг Джип выпрямился и весь напрягся, поставив ухо совсем уж торчком. Он много месяцев не видел своего брата и товарища. Казалось, он вряд ли может его вспомнить. Но интерес его бесспорно пробудился когда судья махнул белым платком и у дальнего края выпустили трех овец, Джип медленно встал.

По знаку мистера Кроссли Суип помчался длинным радостным галопом по периметру луга, а приблизившись к овце, по свистку упал на брюхо. Дальнейшее представляло собой нагляднейшую демонстрацию сотрудничества человека и собаки Сеп Уилкин уже давно предсказывал, что быть Суипу чемпионом, и в эти минуты ничего другого и представить себе было нельзя, с такой точностью он вскакивал, бросался вперед и ложился по команде хозяина. Короткие пронзительные свистки, высокие жалобные переливы – он был настроен на каждый тон.

Ни одна другая собака за весь день состязаний не прогнала своих овец через трое ворот с такой легкостью, как Суип, и, когда он приблизился к загону перед нами, никто не сомневался, что он выиграет кубок, если не случится непредвиденной катастрофы. Но предстояла самая трудная часть. У других собак овцы не раз увертывались и убегали совсем уже рядом с жердями загона.

Джордж Кроссли широко распахнул ворота и вытянул посох горизонтально. Теперь любому непосвященному стало понятно, зачем они вооружались этими длинными клюками. Команды, которые он теперь отдавал стлавшемуся по траве Суипу были еле слышны, но эти тихие слова направляли пса на дюйм в одну сторону, на два – в другую. Овцы даже у входа в загон все еще нерешительно оглядывались. Однако когда Суип почти незаметно подполз к ним чуть ближе, они повернулись, вошли – и мистер Кроссли захлопнул за ними ворота.

Потом повернулся к Суипу с радостным воплем «МОЛОДЕЦ!», и пес быстро вильнул хвостом в ответ.

И тут Джип, который, вытянувшись в струнку, с необыкновенной сосредоточенностью следил за каждым его движением, вскинул голову и испустил оглушительное «ГАВ!»

– ГАВ! – повторил Джип, когда мы все в изумлении на него уставились.

– Вы слышали? – ахнула миссис Уилкин.

– Ух, черт! – Ее муж смотрел на свою собаку с открытым ртом.

Джип словно не сознавал, что произошло что-то необыкновенное. Он был слишком поглощен встречей с братом – еще несколько секунд, и оба они покатились по траве, нежно друг друга покусывая, совсем как бывало.

Вероятно, Уилкины, как и я, полагали, что теперь Джип начнет лаять не хуже всех прочих собак, однако этого не случилось.

Шесть лет спустя, когда я был у них на ферме, я зашел в дом за горячей водой. Протягивая мне ведро, миссис Уилкин поглядела на Джипа, гревшегося на солнышке под кухонным окном.

– Вон ты где, чудачок! – сказала она ему.

– Он так с того дня и не лаял? – осведомился я со смехом.

Миссис Уилкин покачала головой.

– Нет. Даже не тявкнул. Я долго ждала, но теперь уверена, что он уже не залает.

– Ну, что же, не так уж это и важно, – сказал я. – И все-таки, я тех состязаний никогда не забуду!

– И я тоже! – Она опять посмотрела на Джипа, и взгляд ее стал задумчивым и чуть грустным. – Бедняга! Ему уже восемь лет, и только один раз в жизни гавкнул!

Одна из тех причуд поведения животных, которые прелестны, но не всегда объяснимы. Я не понял, почему это произошло, и, если бы не слышал собственными ушами, поверил бы с трудом. Я получаю много писем от детей – моих читателей, и, по-видимому, эта история особенно поражает их воображение. Поэтому ее специально переработали для детей, а Питер Баррет сделал к ней иллюстрации. Рассказ про собаку, которая залаяла один-единственный раз в своей долгой жизни, естественно, пришлось назвать «Единственный «гав!». Вышла в свет она в прошлом сентябре.

 

Диммоки

 

Приемная полным-полна! Но радость от такой приятной неожиданности сразу угасла, когда я вгляделся в ряды голов. Всего только Диммоки.

Познакомился я с Диммоками как-то вечером, когда меня вызвали к собаке, которая попала под машину. Адрес привел меня в старую часть города, и я медленно ехал вдоль ряда обветшавших домишек, высматривая нужный номер, как вдруг дверь впереди распахнулась, на мостовую высыпали трое растрепанных ребятишек и отчаянно замахали мне руками.

– Он туточки, мистер! – завопили они хором, едва я вылез из машины, и начали наперебой объяснять: – Бонзо! Его машина стукнула! Мы его домой на руках несли, мистер! – тараторили они.

Они тянули меня за рукава, вцеплялись в пиджак, и уж не знаю, как мне удалось открыть калитку. Когда же я все-таки пошел по дорожке к дому, то поднял глаза и обомлел: все окно изнутри облепили детские мордашки, над которыми махали и стучали по стеклу неугомонные руки.

Едва я переступил порог – дверь вела прямо в жилую комнату, – как на меня налетел живой смерч и утащил в угол, где я увидел своего пациента. Бонзо сидел, выпрямившись, на рваном одеяле – косматый псище неопределенной породы. Судя по его виду, ничего особенно страшного с ним не произошло, но выражение морды у него было самое страдальческое и полное жалости к себе. Вокруг звенели озабоченные голоса, и разобрать хоть что-нибудь в этом общем хоре было невозможно, и я решил прямо заняться осмотром. Ноги, таз, ребра, позвоночник – ни единого перелома. Ни малейших признаков внутренних повреждений. Цвет слизистых здоровый. В конце концов мне удалось обнаружить легкую болезненность в левом плече – и только. Пока я его ощупывал, Бонзо сидел как каменный истукан, но едва я кончил, он рухнул на бок и виновато посмотрел на меня, похлопывая хвостом по одеялу.

– Верзила ты бессовестный, вот кто ты, – сказал я, и хвост задвигался энергичнее.

Я обернулся к толпе и через секунду другую сумел различить в ней родителей. Мамка прокладывала себе дорогу в первый ряд, а щупленький папка озарял меня улыбкой через скопление голов, оставаясь в арьергарде. После нескольких моих настойчивых просьб, гам чуть-чуть стих, и я сказал, обращаясь к миссис Диммок:

– По-видимому, он отделался вполне благополучно. Никаких серьезных повреждений. Наверное, его просто отбросило в сторону и немного оглушило. Возможен и небольшой шок.

Вновь меня ошеломил многоголосый гомон:

– Мистер, а он умрет? Много у него переломано? Вы его лечить будете?

Я сделал Бонзо инъекцию легкого снотворного – под моей рукой он окостенел, являя собой картину трогательнейшей собачьей муки, а взлохмаченные головенки озабоченно смыкались над ним, бесчисленные детские лапки поглаживали и похлопывали его.

Миссис Диммок налила горячей воды в тазик, и, моя руки, я успел оценить на глаз численность обитателей дома. Я насчитал одиннадцать маленьких Диммоков, начиная с подростка лет четырнадцати-пятнадцати и кончая чумазым годовичком, смело ползающим по полу, а судя по некоторым особенностям в остальном худой фигуры мамки, в недалеком будущем ожидалось новое пополнение. Одеты они были в живописные чужие обноски – штопаные-перештопаные свитерки, заплатанные штанишки, линялые платьица, однако в доме царила атмосфера неуемной жизнерадостности.

И Бонзо оказался здесь не единственным четвероногим – я неверящими глазами уставился еще на одну собаку порядочных размеров и кошку с двумя полувзрослыми котятами, которые появились откуда-то из гущи толпы – казалось бы, и без того нелегко накормить всю эту ораву, а тут еще лишние голодные рты!

Но Диммоков подобные соображения не смущали: они делали, что хотели, и каким-то образом продолжали свое веселое существование. Папка, как я узнал позднее, на живой памяти не проработал ни единого дня. У него «со спиной было неладно», и, как мне казалось, он вел довольно приятную жизнь, с утра прогуливаясь по городу, а вечера тихо коротая за кружкой пива и домино в уютном уголке «Четырех Подков».

Видел я его довольно часто – его легко было узнать даже в толпе прохожих, потому что в руке у него всегда была трость, придававшая ему весьма солидный вид, и шел он быстрой энергичной походкой, словно его ждали срочные и важные дела.

Проложив себе путь к двери, я последний раз оглянулся на Бонзо, все еще распростертого на одеяле. Он ответил мне скорбным взглядом.

– По-моему, все должно быть хорошо, – возопил я, перекрывая нарастающий гомон, – но на всякий случай я завтра заеду.

Затормозив на следующее утро перед знакомым домом, я увидел, что Бонзо носится по садику в компании полудесятка детей. Они перекидывались мячиком, и пес с энтузиазмом взвивался в воздух, стараясь его перехватить.

Сомневаться не приходилось: вчерашнее происшествие ничуть ему не повредило. Но едва он заметил, что я открываю калитку, как хвост его обвис и, осев на все четыре лапы, он почти ползком убрался в дом.

Дети встретили меня воплями восторга:

– Мистер, вы его вылечили! Он же совсем здоров, верно? Утром он чуть не обожрался, мистер!

Ручонки со всех сторон вцепились в мой пиджак и потащили меня в комнату. Бонзо сидел, выпрямившись, на одеяле, совсем как накануне, но при моем приближении медленно опрокинулся на бок с мученическим выражением в глазах.

Я со смехом нагнулся к нему.

– Тертая ты личность, Бонзо, но я на твою удочку не попадусь! Кто сейчас в мячик играл?

Я чуть-чуть потрогал ушибленное левое плечо, и дюжий пес, трепеща, закрыл глаза, подчиняясь своей горькой участи. Но тут я выпрямился и, сообразив, что колоть его не собираются, он вскочил и в два прыжка вылетел в сад.

Диммоки радостно закричали, а потом, как по команде, обернулись и посмотрели на меня с благоговейным уважением. Они свято верили, что я вырвал Бонзо из когтей смерти. Вперед выступил мистер Диммок.

– Вы не откажете прислать мне счет? – произнес он с присущей ему особой солидностью.

Накануне, едва переступив порог, я сразу занес этот вызов в категорию бесплатных и даже не записал его в журнал, но теперь я кивнул с полной серьезностью.

– Непременно, мистер Диммок.

И, хотя на протяжении нашего долгого знакомства ни единая банкнота не перешла из рук в руки, он неизменно произносил в заключение моего завершающего визита:

– Вы не откажете прислать мне счет?

Таково было начало моих длительных и тесных отношений с Диммоками. Они явно прониклись ко мне большой симпатией и старались видеться со мной как можно чаще. Неделю за неделей, месяц за месяцем они приводили и приносили богатое ассорти собак, кошек, волнистых попугайчиков и кроликов, а когда окончательно убедились, что мои услуги бесплатны, заметно увеличили число наших встреч. Если приходил один из них, с ним приходили все. Я тогда упорно старался расширить нашу работу с мелкими животными, и при виде полной приемной сердце у меня радостно екало – лишь для того чтобы в очередной раз наполниться разочарованием.

Увеличилась и теснота в приемной – они затеяли приводить с собой свою тетку, миссис Паундер, проживавшую в конце той же улицы. Им страшно хотелось показать ей, какой я замечательный. Миссис Паундер, очень грузная дама в засаленной велюровой шляпке, кое-как державшейся на небрежном пучке волос, видимо, разделяла родовую склонность к многодетности и обычно приводила с собой двух-трех собственных чад.

Именно так обстояло дело в то утро, с которого я начал рассказ. Я обвел внимательным взглядом многочисленное общество, но со всех сторон видел только сияющих Диммоков и Паундеров и обнаружить своего пациента не сумел. Затем, точно по заранее условленному сигналу, они раздвинулись вправо и влево, и я увидел маленькую Нелли Диммок со щеночком на коленях.

Нелли была моей любимицей. Не поймите меня ложно – мне они все нравились. И разочарован я бывал лишь в первую минуту, такой это был симпатичный народ. Мамка и папка неизменно обходительные и бодрые, а дети, при всей их шумливости, всегда вели себя воспитанно. Такие уж это были солнечные, счастливые натуры. Завидев меня на улице, они принимались дружески махать мне, пока я не скрывался из виду. И я их часто встречал – они постоянно шныряли по улицам, подрабатывая по мелочам: разносили молоко, доставляли газеты. А главное, они любили своих собак, кошек и прочих и нежно о них заботились.

Но, как я сказал, Нелли была моей любимицей. Ей было лет девять, и в раннем детстве она перенесла «детский паралич», как тогда говорили. Она заметно хромала и в отличие от своих пышущих здоровьем братьев и сестер выглядела очень хрупкой. Ее тоненькие ножки-спички, казалось, вот-вот переломятся, но худенькое личико обрамляли, падая на плечи, вьющиеся волосы цвета спелой пшеницы, а глаза за стеклами очков в стальной оправе, правда, чуть косившие, пленяли ясной и прозрачной голубизной.

– Что у тебя там, Нелли? – спросил я.

– Собачка, – полушепотом ответила она. – Моя собачка.

– Твоя собственная?

Девочка с гордостью кивнула:

– Совсем-совсем моя.

Ряды диммокских и паундерских голов закивали в радостном согласии, а Нелли прижала щеночка к щеке с улыбкой, полной щемящей прелести. У меня от этой улыбки всегда вздрагивало сердце – столько в ней было детской безмятежной доверчивости, таившей еще что-то пронзительно-трогательное. Возможно, из-за ее хромоты.

– Отличный щенок, – сказал я. – Спаниель, верно?

Она погладила шелковистую головку.

– Ага. Кокер. Мистер Браун сказал, что он кокер.

Ряды всколыхнулись, пропуская мистера Диммока. Он вежливо кашлянул.

– Самых чистых кровей, мистер Хэрриот, – сказал он. – У мистера Брауна из банка сучка ощенилась, и этого вот он подарил Нелли. – Мистер Диммок сунул трость под мышку, извлек из внутреннего кармана длинный конверт и торжественно вручил мне его. – Тут, значит, его родословная.

Я прочел документ с начала до конца и присвистнул.

– Да уж! Аристократ из аристократов и имя у него звучное. Дарроуби Тобиас Третий! Великолепно! – Я опустил взгляд на девочку: – А ты как его называешь, Нелли?

– Тоби, – ответила она тихо. – Я его Тоби называю.

Я засмеялся.

– Ну, слава богу! Так что же с Тоби такое? Почему ты его принесла?

Откуда-то поверх голов донесся голос миссис Диммок:

– Тошнит его, мистер Хэрриот. Прямо ничего в нем не задерживается.

– Да, да, представляю. Глистов у него выгоняли?

– Да нет, вроде бы.

– Ну, так дадим ему пилюльку – и дело с концом. Но все-таки дай-ка мне его, я посмотрю.

Наши клиенты обычно удовлетворялись тем, что посылали с животным одного своего представителя, но Диммоки, естественно, двинулись за щенком всем скопом. Я шел по коридору, а за мной от стены к стене валила толпа. Смотровая у нас невелика, и я не без опаски следил, как моя многочисленная свита втискивается в нее. Однако всем хватило места, и даже миссис Паундер отвоевала себе необходимое пространство в заднем ряду, хотя ее велюровая шляпка и сбилась на сторону.

Обследование щеночка заняло больше времени, чем обычно, так как мне пришлось пролагать себе путь к термометру, а потом проталкиваться в другом направлении за стетоскопом. Но всему наступает конец.

– У него все нормально, – объявил я. – Так что неприятности только от глистов. Я дам вам пилюлю, пусть примет с самого утра.

Толпа ринулась в коридор, словно на последних минутах футбольного матча, схлынула с крыльца, и очередное нашествие Диммоков завершилось.

Оно тут же вылетело у меня из головы, поскольку ничего особо интересного не произошло. Я мог бы щенка и не осматривать – некоторая кособрюхость говорила сама за себя, – и уж никак не ожидал снова его увидеть в ближайшее время.