Шесть тысяч километров на папирусной лодке от Африки до Америки

 

 

Что такое? Не может быть. Я просыпаюсь в тревоге. Хватаюсь за постель. Она качается. Качка, тряска, плеск воды. Ночь... Может, мне это снится? Разве плавание «Ра» не кончилось? Может, все это был дурной сон – затонувшая корма, срубленная мачта? Или я сейчас сплю и вижу в кошмаре, что мы еще не покинули потрепанную ладью? На минуту я совсем запутался, силясь отделить сон от яви. Но ведь плавание «Ра» позади. Я поклялся себе, что больше никогда не стану затевать ничего подобного. И вот опять. Та же плетеная каюта. Тот же широкий лаз в пустынный мир ветра и рвущихся к ночному небу буйных черно‑белых волн. Впереди тот же огромный египетский парус расправил свои широкие плечи на двойной мачте, той самой, которую мы срубили, сзади изящной дугой изогнулся вверх стройный папирусный ахтерштевень, тот самый, который у нас на глазах сник и погрузился в бурлящее море. Все тело разбито усталостью. Руки ноют. Я сел:

Норман, настоящий живой Норман влез в каюту и навел фонарик сперва на меня, потом на торчащую из спального мешка возле меня косматую голову с рыжей бородой:

– Тур и Карло, на вахту, подъем.

Я взял свой фонарик и посветил кругом. Вот и остальные ребята лежат впритирку, еще теснее прежнего. Норман как раз пытался втиснуться на свое место в углу напротив, и все повернулись, как по команде. Сантьяго, Юрий, Жорж, Карло... Но что это за незнакомая голова, жесткие черные волосы, азиатское лицо? Да ведь это Кей. Кей Охара из Японии. Как он очутился на «Ра»?

Ну конечно. Я откинулся на спину и стал натягивать штаны. Плетеный потолок такой низкий, что не встанешь в рост, только‑только сидеть можно. Ниже, чем на «Ра I». Вот именно. Теперь все ясно. Это же «Ра II». Я начал все сызнова. Мы опять у берегов Африки, даже мыс Юби не прошли. И не Абдулла ждет смены в темноте на мостике, а другой темнокожий африканец, я еще не успел его узнать как следует, чистокровный бербер по имени Мадани Аит Уханни.

– Подвинься, Карло, ты занял половину моего матраса. А теперь сидишь на моем рукаве.

На мостике – собачий холод" а вообще‑то спокойно. Сдернув капюшон, Мадани показал мне, насколько можно отворачивать рулевым веслом от берега, не опасаясь, что ветер с моря обстенит огромный парус. Карло занял пост на крыше каюты и высматривал судовые и береговые огни. Ситуация повторялась: пока мы не отойдем от коварных берегов Сахары и не пересечем маршрут пароходов, следующих нескончаемой чередой вокруг Африки, надо остерегаться опасности со всех сторон.

Но ведь все это мы уже один раз проделали. Так сказать, повторение пройденного, хотя и без полной надежды на успех. Один раз мыс Юби пропустил нас живьем, и вот мы снова дрейфуем в этих водах, и ветер с моря грозит нам все испортить. Почему мы теперь не стартовали южнее мыса Юби? Почему понадобилось снаряжать «Ра II»? Почему я начинаю толстый дневник с первой страницы?

Да, почему?

– Мы должны справиться на этот раз, – пробормотал Карло. – Должны одолеть последние мили до Барбадоса, которые не прошли в том году.

Может быть, это он и другие ребята уговорили меня снова пустить в ход машину? Потому что не хватило каких‑то миль, чтобы удовлетворить скептиков? Или виновато любопытство? Желание проверить, а не сумеем ли мы пересечь океан на более прочной папирусной лодке, ведь все‑таки есть уже опыт, сделана первая, пробная попытка построить и провести по морю ладью, одни лишь очертания которой были известны по тысячелетним фрескам? Пожалуй, сыграло роль и то, и другое. Меньше года прошло между спуском на воду «Ра I» и «Ра II», а сколько событий произошло за это время. Я познакомился с другими камышовыми лодками. Они сохранились до наших дней там, где на пути из внутреннего Средиземноморья в Атлантику оставили след представители древних культур.

В богатом археологическими памятниками районе обширных Ористанских болот на западе Сардинии мы с Карло Маури ходили вместе с рыбаками на больших камышовых лодках и били рыбу острогой, а на высотах кругом четко выделялись контуры пятитысячелетних нурагьи. Древнейшие из этих великолепных башен археологи связывают с влиянием, которое дошло сюда из внутреннего Средиземноморья почти за три тысячи лет до нашей эры. Но и потом на Сардинии тысячи лет сооружали такие постройки.

Рыбаки сводили нас в наиболее сохранившуюся башню – исполинский цилиндр из поросших мхом огромных блоков, устоявших против всех войн и землетрясений. Стоило мне войти внутрь через низкую дверь и включить карманный фонарик, и у меня возникло чувство, что я здесь уже бывал. Эта замысловатая архитектоника, высокие потолки – ложный свод из тяжелых плит над двойным кольцом узких коридоров, соединенных между собой низкими ходами, которые ведут в центр, к спиральной лестнице, поднимающейся наверх, на смотровую площадку, – все это я уже видел.

Поразительно! Ведь точно по этому принципу майя задолго до прибытия испанцев соорудили свою астрономическую обсерваторию, знаменитую караколе в Чичен‑Ице на полуострове Юкатан. Такая же башня стоит рядом с майяской пирамидой, на стенах которой был изображен бой между светлокожими мореплавателями и темнокожими людьми на берегу. Может быть, стоит поискать недостающее звено? Может быть, неведомые наставники майя, ольмеки, тоже так строили?

Поднявшись на смотровую площадку, я увидел ту же картину, какая открывалась глазам сардинских строителей тысячи лет назад: белые гребни прибоя в заливе, а на берегу – золотистые лодки, расставленные для сушки на средиземноморском солнце. Средиземное море – родина древнейших морских экспедиций человека, родина далеких плаваний. И Геркулесовы Столпы – вечно открытые ворота во внешний мир... Эти воды помогли распространению культуры. Мы знаем, что она распространилась по морю из того угла, где встречаются Малая Азия и Египет, на остров Крит. С Крита в Грецию. Из Греции в Италию. Из родины финикийских мореплавателей в Ликсус и другие колонии за Гибралтаром, за тысячи лет до нашей эры.

Лодки из папируса и камыша – древнейшие суда, какими пользовались жители области, где зародилась средиземноморская культура. Лодки, подобные изображенным в искусстве древней Ниневии, до недавнего времени применялись греческими рыбаками на острове Корфу. Их вязали не из папируса, а из стеблей гигантского фенхеля. А назывались они папирелла, хотя ни растения, ни даже слова «папирус» теперь на Корфу не знают. И такие же лодки, правда из другого материала, мы застали у итальянских рыбаков на Сардинии.

Забытые цивилизации... Забытые суда... Египет, Месопотамия, Корфу, Сардиния, Марокко. Да, и Марокко тол Как только я увидел, что древние камышовые лодки Сардинии живы и в наше время, мои мысли тотчас обратились к Марокко. Во время моего первого визита тамошний деятель очень уж категорически заявил, что жители поречья знают только деревянные и пластмассовые лодки. Поэтому, приехав в Сафи строить «Ра II», я обратился к моему доброму другу – паше. Он предоставил нам машину и переводчика. В порту Лараш, лежащем в устье Лу‑куса, мы разговорились с двумя старыми рыбаками, занятыми починкой сети.

Камышовые лодки? Может быть, мы подразумеваем мадиа? Как же, как же! Старый бербер согласился быть нашим проводником, и мы тотчас, что называется, пошли по следу. Два дня мы пытались пробиться на машине через редкий пробковый лес в деревню йолотов, укрывшуюся в глухом уголке побережья. В конце концов мы дошли до нее пешком. Живописные хижины из сучьев, аистовые гнезда на камышовых крышах, козы. Дети и старики: одни семьи – сплошь голубоглазые блондины, другие – негроиды. Ни одного араба. Таким было смешанное коренное население Марокко. По чести, следовало бы определить его как «неопознанное». На деле же светловолосых и черноволосых удобства ради смешали в одно и сунули, как говорится, в один мешок с надписью «берберы».

Маленькое солнечное королевство отгородилось от моря и реки, от скудных пастбищ и скрюченных стволов пробкового дерева мощными заборами из кактуса. Нас провели внутрь. Мадиа? Как же, как же. Все люди старшего поколения, согбенные старцы и беззубые старухи, помнили и шафат, и мадиа, оба вида лодок, которыми пользовались вокруг устья реки Лукус еще несколько десятилетий назад. Два старика тут же изготовили каждый по модели – шафат с обрезанной прямо кормой (на таких лодках переправляли груз через реку) и мадиа, нос и хвост крючком, как в Древнем Египте. Мадиа и с морским прибоем справлялись, размер – какой тебе угодно, и камыш, из которого делали лодки, – кхаб – месяцами сохранял плавучесть. Старики связали небольшую лодку с загнутым вверх носом и обрезанным хвостом, и пять человек вышли на ней в залив, чтобы я мог убедиться в ее поразительной грузоподъемности.

В устье Лукуса, как и на Сардинии, над водами, где уцелели камышовые лодки, возвышаются могучие руины мегалитических сооружений. Ликсусо... Откровенно говоря,

если бы не охота за камышовыми лодками, я бы ничего не знал о Ликсусе. Древний город так же мало известен моим коллегам‑археологам, как и рядовым марокканцам. Специалисты по Египту или Шумеру, тем более по древней Мексике, мало что знают об атлантическом побережье Африки и вовсе не слыхали о памятниках на реке Лукус. У горстки знатоков Марокко пока что хватило времени и средств только на то, чтобы заложить несколько разведочных шурфов и обнажить огромные камни, из которых сложены древнейшие стены Ликсуса. Я забрел сюда, потому что холм с развалинами возвышается над рекой у самой дороги, ведущей из Лараша к пробковому лесу, в котором йолоты вяжут лодки из камыша. От леса до Ликсуса считанные километры, и как раз на одном из рукавов Лукуса, огибающем холм с могучими руинами, камышовые лодки широко употреблялись еще в нынешнем столетии. У подножия холма стояли римские склады, напоминая, что некогда Ликсус был важнейшим атлантическим портом для мореплавателей из Средиземноморья.

Ликсус. Поразительная картина. Впереди – Атлантический океан, сзади – африканский материк, сплошная суша, вплоть до египетского и финикийского приморья, а там и Месопотамия рядом. Оттуда, из далекой Малой Азии через Средиземное море, через Гибралтар, вдоль западного побережья Африки на юг, с женщинами и детьми, с астрономами и зодчими, с гончарами и ткачами, пришли в незапамятные времена колонисты, которых здесь застали римляне, выйдя через тот же Гибралтар. Что говорить, историческая земля.

Здесь, на берегу Атлантики, раскинулся город, такой древний, что римляне называли его Вечным, связывая его с именем Геракла – сына их верховных богов Геры и Зевса, героя греческой и римской мифологии. Самые древние стены, теперь совсем или частично погребенные под мусором, оставленным арабами, берберами, римлянами и финикийцами, настолько внушительны, что могут разжечь любое воображение. На вершину холма подняли огромное количество исполинских плит разной формы и величины, и все они тщательно обтесаны и пригнаны друг к другу, словно в гигантской мозаике, так что все швы прямоугольные, даже если у камня десять или двенадцать граней. Это была та самая специфическая, неповторимая техника, которая уже стала для меня как бы условным знаком, выбитым в камне там, и только там, где некогда были в ходу камышовые лодки, – от острова Пасхи, Перу и Мексики до более древних великих цивилизаций внутреннего Средиземноморья. Ольмеки и доинкские племена владели этой техникой так же безупречно, как древние египтяне и финикийцы, а вот викинги и китайцы, бедуины и индейцы прерий растерялись бы не меньше, чем группа современных ученых, если бы их подвели к скале и предложили соорудить стену по этому принципу, будь они даже вооружены стальным инструментом и знакомы с готовой кладкой.

Ходишь среди опрокинутых и наполовину погребенных мегалитических блоков Солнечного града, видишь знакомую хитроумнейшую своеобразную технику и чувствуешь, как Америка и внутреннее Средиземноморье словно сближаются друг с другом. Ликсус стал как бы связующим звеном и наполовину сократил разделяющий их путь. За много столетий до нашей эры сюда добрались выходцы с дальних берегов Средиземного моря. С добротным снаряжением, отлично подготовленные, на безопасном расстоянии от грозных скал Африки ходили колонисты и торговцы до этого порта и дальше мимо опасного мыса Юби в те далекие времена, когда на противоположной стороне Атлантики появились бородатые ольмеки и начали расчищать площадки в девственном лесу. В ту самую пору, когда средиземноморские каменотесы выходили на запад через Гибралтар, неведомые ольмеки развивали каменотесное искусство и насаждали цивилизацию среди бродячих индейских родов. В устье реки сохранилась классическая камышовая лодка (хотя кругом сколько угодно леса), а невдалеке тогда, как и теперь, проходило мощное океанское течение, то самое, во власти которого мы оказались во второй раз за год.

Я повернул тяжелое рулевое весло еще немного, чтобы у нас был максимум шансов обойти утесы вокруг мыса Юби. Кто нам скажет, сколько судов точно так же сражались с морем в древнейшую пору Ликсуса, стараясь миновать коварные отмели там, где берег Африки поворачивал на юг, к самым дальним колониям финикийцев, лежавшим за мысом Бахадор?

– Во всяком случае на этот‑то раз весла выдержат, – усмехнулся я, обращаясь к Карло, и погладил мощный брус левого рулевого весла.

Правое весло было закреплено наглухо толстым тросом.

В прошлый раз тонкие веретена сломались при первой же встрече с океанской волной, и все плавание «Ра I» было, по сути деда, чистым дрейфом.

Папирусный корпус на этот раз тоже был несравненнопрочнее. Папирус опять пришлось заготавливать в верховьях Нила, слишком мало его растет в Марокко, где строилась «Ра II».

Добраться до Бола у озера Чад, чтобы привезти оттуда Умара и Муссу, было невозможно. В пустыне опять стало неспокойно. К тому же техника вязки жителей африканских дебрей не оправдала себя в долгом океанском плавании. Через два месяца мы начали терять папирус из связок правого борта, потому что кое‑как приделанный ахтерштевень вскоре обвис, и под ударами волн бамбуковая каюта ерзала и пилила веревки, пока не перетерла их, после чего найтовы начали распускаться, словно вязание.

И я решил испытать других лодочных мастеров, которые по сей день вяжут крепкие лодки на древний лад, с загнутым вверх ахтерштевнем такой же высоты, как нос. Таковы камышовые лодки индейцев аймара и кечуа в Боливии и Перу. Кстати, они еще в одном напоминают суда древней Ниневии и Египта. Веревки сплошным кольцом охватывают палубу и днище, в профиль лодка кажется состоящей из одной сплошной связки, тогда как чад‑ские лодки, не имеющие высокого ахтерштевня, набраны из многих связок, соединенных между собой петлями из коротких концов.

Удивительно, что индейцы Южной Америки пользуются приемами, которые гораздо больше отвечают древней технике в странах Средиземноморья, чем способы вязки лодок, сохранившихся в сердце Африки. Может быть, дело в том, что у будума на берегах Чада не было тесной связи с древнейшими цивилизациями. Не то что у индейцев аймара и кечуа на берегах озера Титикака. Предки аймара участвовали в постройке пирамиды Акапана и других мегалитических сооружений Тиауанако – важнейшего до‑инкского культового центра Америки, возникшего на берегу Титикаки. Это они перевозили тяжеленные плиты на камышовых лодках через озеро. Это они рассказали испанцам, что руководили их строительством белые бородатые люди и что именно исчезнувшие потом творцы древней культуры первыми ходили на лодках такого типа. Самостоятельно работать по камню аймара не научились. Зато они по сей день точно воспроизводят камышовые лодки для рыболовного промысла на озере.

Все участники экспедиции «Ра I» готовы были продолжать эксперимент, и Сантьяго снова оставил свою работу в университете Мехико, чтобы отправиться на Титикаку за лодочными мастерами. Итальянца Марио Буши я негласно попросил отправить своих эфиопских помощников на озеро Тана и еще раз заготовить там двенадцать тонн папируса. Осоку из Эфиопии и строителей из Боливии надо было незаметно доставить в Марокко и работы вести в полной тайне, чтобы я мог без помех написать главы о «Ра I» для книги, которая должна была покрыть растущие расходы на мой эксперимент. Под маркой «бамбук» 12 тонн эфиопского папируса были сгружены в порту Сафи и исчезли. Четверо чистокровных индейцев аймара и боливийский переводчик сошли с самолета в аэропорту Касабланки вместе с Сантьяго и исчезли. Парусина из Египта, готовая плетеная каюта из Италии, древесина для мачт и весел, всевозможные веревки и тросы неприметно прибывали с разных концов в Марокко. И исчезали.

Шестого мая кусок высокой стены, окружающей Сафийский городской питомник, рухнул на землю, и между клумбами и пальмами зарокотал могучий бульдозер, за которым следовала легкая ладья из цветочных стеблей, словно выросшая сама среди пышной зелени.

Так родилась на свет «Ра II». Медленно и чинно она вышла из пролома в стене, как будто огромная бумажная птица вылупилась из яйца. И с величавой степенностью покатила на колесах по тесным городским улочкам, забитым зрителями – арабами и берберами в кафтанах, халатах, под чадрой. Важно выступали полицейские, бежали вприпрыжку босоногие мальчуганы, на деревьях, столбах, в люльке красной технической машины торчали озабоченные садовники и электромонтеры, следя за тем, чтобы ветви и провода не потрепали и не воспламенили сухие папирусные закорючки на носу и на корме нарядной золотистой ладьи, и местное начальство облегченно вздохнуло, когда диковинная конструкция перевалила через железную дорогу и остановилась среди сверкающих свежей краской рыбацких шхун, которые ждали спуска на воду и выхода на весенний промысел сардин.

– Нарекаю тебя «Ра II», – сказала Айша, супруга паши Тайеба Амары, во второй раз за один год брызгая козьим молоком на сухой папирус перед тем, как лодка заскользила вниз.

– Ур‑а‑а! – грянула толпа на пристани, и по людскому морю прокатилась волна аплодисментов, когда необычное суденышко легло на воду и закружилось, будто и впрямь игрушечный кораблик из бумаги. Многие зрители не сомневались, что оно опрокинется или во всяком случае даст сильный крен, ведь работа‑то была кустарная. Мы, кому предстояло плыть на ладье, с великим облегчением смотрели, как ровно она лежит на воде. Команда буксирного судна стояла недвижимо, не веря своим глазам. А в толпе продолжалось ликование.

Но что это? Стой! Помогите! Ай‑яй‑яй! Паника в толпе, смятение на буксире! Неожиданно с гор налетел сильный шквал, он подхватил бумажный кораблик и погнал его со страшной скоростью от буксирного судна прямо на каменный мол четырехметровой высоты. Звучали вопли и стоны, команды на французском и арабском языках, кто‑то закрыл лицо руками, газетчики попрыгали в воду, благо мелко, кто фотографировать, кто спасать лодку, и новокрещенная ладья, совершив полный оборот, со всего маху боднула стенку загнутым вверх ахтерштевнем. Лихая закорючка из папируса приняла удар на себя и сжалась, как пружина. Мне словно вонзили кинжал в сердце. Корма! Которую мы на этот раз так старались сделать крепкой и неуязвимой. Лодка прыгала на волнах. А ведь там каменистое дно. Поди удержи ее, когда такие шквалы. Эксперимент явно кончился, не успев начаться. А впрочем? Кривой ахтерштевень сработал, как стальная пружина, и лодка резиновым мячом отскочила от стенки. Раз. Другой. Деревянная ладья разбилась бы и пошла ко дну. А «Ра» хоть бы что. Только серая ссадина на золотистой коже нескольких стеблей. А ребята на буксире уже поймали конец. И ничего не надо ремонтировать. Дергаясь на ветру влево и вправо, словно бумажный змей на взлете, «Ра II» весело и бодро пошла на буксире к причалу, где нам предстояло устанавливать на ней двойную мачту.

С содроганием вспоминал я, стоя на руле, этот спуск на воду. И в то же время говорил себе, что, если нас выбросит на притаившиеся в ночной мгле Камни и рифы, есть надежда спастись раньше, чем наша копна сена пойдет ко дну. Лодка вышла такая тугая и крепкая, что совсем не прогибалась на волне. «Ра I» извивалась, как угорь. «Ра II» – жесткая, как бейсбольный мяч. Мы все единодушно восхищались гениальной конструкцией индейцев. Безупречные обводы и тонкое решение технических задач как‑то не вязались с простым бытом аймара. Похоже, что ни эрудиты, ни профаны, видевшие камышовые лодки, не задумывались о тонкостях древнеиндейской техники, между тем наши опыты показали, что это единственный способ связать лодку так, как показано на рельефах древних средиземноморских культур. При любом другом способе конструкция постепенно расшатывается, а это для веревок гибель.

Четверо молчаливых индейцев – Деметрио, Хосе, Хуан и Паулино – вместе с таким же немногословным боливийским переводчиком, сотрудником Ла‑Пасского музея, сеньором Себальосом, прекрасно организовали строительство «Ра II». Им помогало несколько марокканцев, и однако на строительной площадке было так тихо, что я то и дело откладывал в сторону рукопись и выглядывал из палатки. Работа под пальмами кипела, и члены бригады обходились жестами да редкими возгласами на языках аймара, испанском и арабском.

Сначала индейцы сделали из отдельных стеблей папируса две огромных сигары, уложенных в тонкую папирусную циновку, которую сплели так, что концы стеблей были обращены внутрь и сплющены. До того, как их начали стягивать веревками, десятиметровые цилиндры были такие толстые, что без подставки до верху не дотянешься. В проходе между ними сделали в ту же длину третью, гораздо более тонкую сигару, к которой они должны были крепиться. Эта операция проходила так. Длинными – в несколько сот метров – веревками связали тонкое папирусное веретено с толстыми, сперва с одним, потом с другим, спиральной вязкой так, что веревки не соприкасались. Когда индейцы все вместе стали натягивать обе веревки, толстые сигары, все ближе подтягиваясь к тонкой, в конце концов сомкнулись, и она совсем скрылась, образовав как бы незримую сердцевину.

Получился нерасчленимый, словно литой, корпус без узлов и перекрещивающихся веревок, оставалось только удлинить веретена с обоих концов, чтобы нос и корма изящно загнулись вверх. Затем добавили по бокам еще по толстой папирусной колбасе – для перехвата волн и увеличения ширины лодки. После этого мы сами установили десять поперечных брусьев под легкую плетеную каюту, стояки для мостика и две пяты для тяжелой двойной мачты.

И вот готова «Ра II» – 12 метров в длину, 5 в ширину, 2 в толщину. Каюта – длина 4 метра, ширина 2,8 метра; в обтяжку на восемь человек, лежащих по четыре в ряд, ногами друг к другу. «Ра II» оказалась на три метра короче «Ра I», да и в разрезе круглее и тоньше. Меня тревожило, что чуть ли не треть папируса осталась в излишке. Но ни уговоры, ни посулы не могли заставить наших аймарских друзей добавить в конструкцию хотя бы один стебель, поработать над лодкой еще день. Они исчерпали свои возможности и рвались домой, к своим женам на озере Титикака.

– Счастливого плавания и добро пожаловать на остров Сурики, – приветливо сказал Деметрио, сняв вязаную шапочку, когда их творение исчезло через пролом в стене.

– Остров Сурики?

– Ну если не на наш именно островок, то во всяком случае на озеро Титикака.

Аймара явно не очень разбирались в географии. Им было невдомек, что они связали «Ра II» на другой стороне Атлантики и что их родное озеро лежит на высоте 4 тысячи метров над уровнем моря. Но вязать камышовые лодки они умели, ничего не скажешь; ни один инженер, ни один конструктор, ни один археолог нашего современного мира не смог бы с ними потягаться.

– Твердая, словно из дерева вырезана, – сказал Карло.

Только что мимо нас, совсем рядом, пронесся сверкающий огнями пароход, и мы облегченно вздохнули: пронесло.

– Твердая, как деревянный чурбан, но мы все глубже погружаемся, – добавил он.

– Все образуется, просто у нас много груза по отношению к подводной части папируса.

– Норман говорит, что надо было весь папирус обмазать битумом, как в Библии написано.

– Зачем, ведь воду впитывают только обрезанные концы. А мы на этот раз обмакнули большинство стеблей на два сантиметра в битум.

Но, по чести говоря, я и сам уже склонялся к тому, что, пожалуй, лучше было всю лодку обмазать густым слоем битума. Тогда мы не погрузились бы ни на один сантиметр. Может быть, древние египтяне конопатили папирус под верхней оплеткой, поэтому на фресках лодки не черные, а желтые и зеленые.

После плавания «Ра I» несколько священников прислали мне письма, подчеркивая, что, по библии, Ноев ковчег был проконопачен битумом. И что мать Моисея обмазала битумом папирусный ковчег, в который поместила сына и который дочь фараона потом нашла в зарослях папируса на берегу Нила. Наверное, тут есть доля истины. Битум несложно добыть, он был обиходным товаром в Древнем Египте и Малой Азии. Правда, на «Ра I» мы убедились, что папирус и без битума держится на воде, пока веревки целы.

Веревки. На «Ра I» они у нас были много толще, к тому же Мусса и Умар связали сотни отдельных коротких концов: одни перетрутся, другие держат. Вязка индейцев, на первый взгляд, казалась нелепой. От носа до кормы идет по спирали одна длинная веревка. Длинная и тонкая. Они наотрез отказались применить веревку толще 14 миллиметров. Дескать, тонкую ровнее натянешь, а если она и лопнет, вязка все равно не распустится, мокрый папирус плотно зажмет ее.

Можно ли положиться на них? А на кого же еще тут положиться? Все члены экипажа понимали, что речь идет о новом эксперименте. Мы могли еще раз испытать чадский способ, внеся те поправки, которые нам подсказала практика, тогда не было бы опять этой неизвестности. Злополучная тетива, соединяющая кормовой завиток с палубой, на месте, и груз сосредоточен на левом борту, в остальном же новая «Ра» была для нас сплошным ребусом. Больше всего мы боялись, как бы тонкая веревка, на которой все держалось, не порвалась, когда нас начнут трепать неистовые волны. К тому же в отличие от «Ра I», которая лежала на воде, как матрас, «Ра II» так сильно качало, что нельзя ни стоять, ни сидеть, не цепляясь за что‑нибудь.

В первый же день пришлось натянуть бортовые леера, а то упадешь – и сразу в воду. Пока осадка была небольшой, мы неслись по гребням так, что только брызги летели, в первые сутки прошли 95 морских миль, то есть 177 километров. Мы еле‑еле управлялись с огромным парусом. Один раз ветер вырвал шкоты у нас из рук, потом и вовсе их растрепал, и парус длиной 8 метров, шириной 7 метров вверху и 5 внизу, обвис на рее, будто громадный флаг, причем бился и хлопал так, что, казалось, сейчас вся ладья развалится.

Уже в первую ночь мы промчались мимо островка у Могадора, где древние финикийцы добывали пурпур, да так близко, что отчетливо видели все огни в окнах на материке.

На второй день буйные шквалы у берегов Сахары вынудили нас убрать парус, хотя мы и рисковали при этом сломать стройный высокий форштевень. На третий день ветер угомонился. Установился полный штиль, парус совсем перестал работать, и лодка беспомощно дрейфовала зигзагами. Густой туман поглотил берег, и мы, не жалея сил, вертели и крутили тяжеленные рулевые весла и дергали шкоты грузного паруса, ведь стоило потянуть ветерку с моря, и через час‑другой нас могло выбросить на прибрежные скалы. Правда, иногда, больше ночью, слабый бриз относил нас подальше от берега.

Но в общем держался штиль. На четвертый день море было как зеркало.

– Мы тонем, – один за другим докладывали ребята.

На тихой воде это сразу бросалось в глаза. Лодка погружалась минимум на десять сантиметров в сутки. Это что‑то новое. Ничего подобного не было на «Ра I». Может быть, спиральная вязка индейцев недостаточно крепко сдавила папирус?

Сантьяго взял блокнот и ручку и провел анонимный опрос членов экипажа: пересечем мы Атлантику, или нам не дойти живыми? Двое верили, что пересечем, шестеро считали, что, дело кончится плохо, Не знаю, кто был второй оптимист. Может быть, Норман, он все время твердил, что главное – благополучно миновать мыс Юби, а дальше можно опять предоставить лодке идти по собственному разумению, по Америке не промахнется. А может, Карло, страдающий неизлечимой любовью к «Ра I»; «Ра II», считал он, слишком уж напоминает настоящий парусник.

Мы погружались с пугающей быстротой, и если бы не течение, наверное, совсем не двигались бы с места. Уже на четвертый день Жорж подошел ко мне с непривычно серьезным лицом и сказал, что, по мнению квартирмейстера Сантьяго и шефкока Карло, у нас чересчур много провианта и воды, все лишнее надо выбросить за борт. С этими словами он взялся за бурдюк и стал развязывать его, чтобы опорожнить.

– Эй, ты что, это же питьевая вода!

– Лучше ограничить потребление воды, чем затонуть, не доходя Канарских островов. На этот раз мы должны добраться до цели!

– Вали груз за борт, вот потеха будет, – попробовал пошутить Сантьяго, только голос его звучал как‑то вяло.

– Долой все продукты, которые надо долго варить, – почти весело предложил Карло. – А то примусы на этот раз совсем дрянные. Один распаялся, другой не хочет гореть как следует.

Из каюты выглянул хмурый Юрий, из‑за него на меня смотрели тревожно вопрошающие глаза молчаливого Мадани. Кеи стоял на мостике с непроницаемым видом, точно фарфоровая фигурка, ничем не выдавая своих чувств. Норман определял наши координаты.

– Мы погружаемся, – раздельно произнес Юрий. – А в прошлый раз мы уже убедились, что вода взятого не отдает. Надо выбросить все, что можно, сейчас же.

Норман молча слушал с озабоченным видом. Чувствовалось, еще немного, и дойдет до взрыва. Безветрие, папирус тонет. Но ведь в прошлый раз ничего подобного не было. Как бы на этот раз не оказались правы эксперты‑домоседы, которые твердили, что мы продержимся на воде от силы две недели. А мы‑то нарочно простояли десять дней у плавучей пристани в гавани Сафи, чтобы папирус вобрал побольше воды и этот балласт прибавил остойчивости нашему легкому суденышку с огромным парусом. Сегодня как раз истекли две недели. И папирус уже наполовину ушел под воду.

– Давайте выбросим эти лодки из папируса, которые лежат на носу, – предложил Норман. – Спасаться мы на них все равно не будем, а для съемок у нас есть трехместный надувной плот.

Мы едва успели привязать бутылку с письмом к первой лодке, прежде чем нетерпеливые руки столкнули ее за борт. Вторая, поменьше, отправилась следом так скоро, что к ней уже ничего не удалось привязать. Счастливого пути. Они лежали на воде, словно воздушные шары, и их сразу понесло боком к берегу. Думали ли мы, что нашу бутылочную почту найдут через несколько дней на пустынном берегу Сахары. «Ра II» с ее глубокой осадкой шла с течением параллельно суше.

Шлепнулся в воду мешок с картофелем: картошка долго варится. За ним последовали два кувшина с рисом. Мука. Кукуруза. Два мешка неведомо с чем. Корзина из дранок. Лучше голодать, чем тонуть. Отправилась за борт большая часть припасенного для кур зерна. А также большой деревянный брус и доски – материал для ремонта. Еще кувшины. На лице Мадани было написано отчаяние. Кей глядел на парус, оскалив зубы. Море приняло бухту каната. Точильный камень. Молот. Железное копье Жоржа, чтобы сшивать лодку. Поплыли книги и журналы.

Обложки от книг. Каждый грамм важен.

С одной стороны, я был за. С другой стороны, решительно против. Впереди тысячи километров, мы только что начали рейс, при нашей скорости нам нужен провиант не на один месяц, и не только провиант. Но они правы. Мы погружаемся. Почему? Сколько это продлится? Я попробовал внушить сначала себе самому, потом остальным, что лодка перестанет тонуть, как только осадка придет в соответствие с горами груза, который мы второпях нагромоздили на палубе в последний день перед стартом, 17 мая. Сегодня 20 мая. Папирус все глубже уходит в воду.

Юрий решительно принялся разрушать палубу из досок, которые мы привязали к папирусу перед мачтой. Такая славная была палуба. Вчера Сантьяго и Жорж превратили ее в эстраду, исполнили комические пляски и диалоги, и над ровной гладью океана звучал наш громкий смех. Я уговорил Юрия оставить несколько досок, чтобы можно было ходить, не боясь провалиться в желоб между двумя толстыми сигарами из папируса, когда нас снова начнет качать на океанской волне.

Тем временем кто‑то, зайдя за каюту, бросил в море наш чудесный египетский чай каркаде – чай, что он весит‑то? И керамическая печка с древесным углем отправилась туда же. Туалетная бумага, пакетики с приправами. Все меньше груза.

У меня сжалось горло. Кто‑то безрадостно смеялся. Кто‑то виновато и огорченно смотрел на меня. Ладно, пусть покуролесят в меру, – хуже, если кому‑то будет отравлять душу недобрая мысль о том, что мы не все меры приняли, оттого‑де и лодка тонет. Самое опасное – когда у человека душа не на месте.

Гляди, и до кур очередь дошла. Двое ребят вооружились ножом и топором, чтобы обрубить найтовы и отправить за борт курятник целиком. Все равно" мол, без примуса курицу не сваришь. Пришла пора остановить этот погром.

С курами мы расстались, но одну утку Жорж отстоял, и ей было позволено разгуливать по палубе, к великому недовольству Сафи, которой то и дело доставался щипок в зад, как от Симбада I в прошлом году. Обезьянка подросла на несколько дюймов, но осталась все такой же беспечной проказницей, какой была, когда нам подарили ее как талисман перед первым плаванием. Из опустошенного курятника я сделал обеденный столик. Кое‑кто был готов и его, и скамейки выбросить в море, дескать, можно держать миски и кружки в руках, но тут решительно восстали два члена экипажа, считавшие, что добрая трапеза – один из главных пунктов распорядка дня.

– И вообще, если мы будем жить по‑свински, это подорвет мораль всего экипажа, – заключил опытный военный моряк Норман.

Страсти улеглись. Атмосферу на борту словно разрядил громоотвод, да и места прибавилось, наконец‑то можно было по‑человечески ходить по палубе, а не карабкаться через вещи. Вот только ветра все нет и нет.

Назавтра – опять штиль, и на другой, и на третий день то же самое. Мы замерли на месте. Погружаться вроде бы перестали, но и плыть никуда не плывем.

– По статистике в этом районе один процент штилей в мае месяце, – сказал Норман, показывая на морскую карту. – Нам за неделю досталось сто процентов.

Попробовали галанить тяжеленными рулевыми веслами – без толку. Но пока опасность миновала. Можно было купаться и наслаждаться жизнью. Канарские острова справа и Африка слева кутались во мглу, но над нами жарило солнце. А вода была такая свежая и прохладная. Вместе с Норманом на привязи плавала утка. Сафи, повиснув на ногах, пыталась дотянуться до водного зеркала;

Да, вода прелесть. Но что такое, черт возьми, – опять эти комки мазута. Ну да, ведь Мадани с первого дня вылавливает сачком образцы. На этот раз мы решили вести систематическое наблюдение, не пропуская ни одного дня. В прошлом году мы замечали грязь только тогда, когда ее было столько, что это бросалось в глаза. Тем не менее доклад с пробами, переданный норвежской делегации в ООН, привлек такое внимание, что был полный смысл провести более тщательное исследование, ведь на «Ра II» до воды было в прямом смысле слова рукой подать. Море с утра до вечера служило нам умывальником, биде, ванной, стаканом для полоскания рта. Хорошо еще, что комки здесь плавали не слишком густо.

Мы ныряли под папирус. Видимость превосходная. Бездна рыбы. Полосатые лоцманы и пятнистые пампано то сновали туда и обратно в тени «Ра», то сбивались в кучу под самым днищем. Папирус – тугой, лоснящийся. Днище новой «Ра» еще сильнее напоминало брюхо кита. Гляди‑ка, какой здоровенный групер, не меньше полуметра, и толстяк. Видно, Канарские острова недалеко, такие тяжеловесы обычно держатся вблизи суши. Групер подошел к нам и обнюхал маску Жоржа. А к моей руке маленьким полосатым цеппелином скользнула рыба‑лоцман сантиметров на двадцать. Сантьяго прав; рыба только на поверхности плавает. А в своей родной стихии она порхает, как птица. Два диковинных создания, смахивающих на чулки, извиваясь, прошли мимо моего носа. Потом что‑то круглое вроде медузы. Мы слишком хорошо помнили «португальские военные кораблики» и остерегались всех незнакомых беспозвоночных.

– Акула, здоровенная акула!

Точно, вдали появилась акула. И впрямь крупная, судя по расстоянию между рассекающими водную гладь спинным и хвостовым плавниками. Но «Ра» ее не заинтересовала, и она проследовала дальше, перерезав нам курс.

Убедившись, как великолепно выглядит подводная часть «Ра II», все воспрянули духом. И корма крепкая. И никакого намека на крен в наветренную сторону. Ни один стебель не отделился. Юрий и Жорж считали даже, что в носовой части осадка чуть уменьшилась; может быть, тропическое солнце выпарило влагу, которую папирус впитал во время качки в первый день. Еще вчера они говорили, что лучше не собираться на баке больше двух‑трех человек за раз, не перегружать форштевень, теперь же были не против того, чтобы мы сколотили из уцелевшего материала скамейки и устроили на баке уютную столовую.

Целую неделю плелись мы так зигзагами на юго‑запад при тихом ветре то с востока, то с запада, который был не в силах оторвать рею и парус от мачты. Океан, медленно перемещаясь, увлекал нас за собой. Океан не стоял на месте. На глаз незаметно, ведь ладья шла с ним вместе тем же ходом. Наконец и воздух к нам присоединился, сперва как бы нехотя, но у нас появилась надежда, что «Ра» скоро начнет слушаться руля. Прыгая в воду, чтобы искупаться или позабавиться с ручными рыбами, мы обвязывали себя вокруг пояса длинной веревкой: если ветер вдруг прибавит лодке ходу, нас потянет за ней, и мы не отстанем.

В последний день штиля, когда Норман, Сантьяго и Симбад плескались в воде каждый на своем страховочном конце, я тоже нырнул, проплыл под лодкой и лег на спину позагорать на морщинистой поверхности моря. Чистый курорт. Я повернулся на живот. Чудно, как поглядишь на плывущую утку снизу. Я перевел взгляд на идущее рядом со мной диковинное суденышко. Прямо Ноев ковчег. Солома и желтый бамбук. Обезьяна на вантах, голубь на крыше, из каюты торчат голые пятки. Как это все необычно. Парус чуть округлился. От рулевых весел побежала назад легкая рябь. Странно, почему страховочный конец не тянет? Неужели он такой уж длинный? Страховочный конец! Где он? Нету. Пропал. Я и не заметил, как выскользнул из петли. Лежу сам по себе в Атлантическом океане и загораю! «Ра» медленно удалялась, как бы не ушла от меня! Спокойно, «Ра» совсем рядом, правда, я не такой спринтер, как Жорж или Норман, но этот кусок как‑нибудь одолею. Одолел. Зацепился пальцами за облегающие скользкий папирус тонкие веревки, подтянулся и влез на борт. Удивительно надежно чувствуешь себя на этих прочных папирусных связках. Никому ничего не сказал, но на всякий случай расстелил на корме слева мешок из сети, который мы изобрели, чтобы и на ходу можно было искупаться за бортом. Кто его знает, не разъест ли мыло папирус, если мы станем мыться на палубе, ведь у нас нет дощатого настила, который можно драить, как на обычных судах, так и останется мыло на стеблях.

Наконец ветер нагрузил парус. Принимая справа северо‑восточный пассат, мы до отказа повернули рулевые весла и помчались вперед; земли нигде не было видно. 26 мая Норман, вооруженный секстантом, бумагой и карандашом, спустился с крыши и облегченно вздохнул. По всем данным, мы прошли мыс Юби. Ура! Позади остались береговые скалы – самый опасный противник «Ра». Снова впереди простерся открытый вольный океан, но на этот раз «Ра» держит хвост крючком и толстые, как телеграфный столб, рулевые весла целы и невредимы. На старте все смеялись, глядя на эти здоровенные бревна, дескать, можно было обойтись чем‑нибудь потоньше и полегче, ведь папирус сто раз лопнет, прежде чем переломится такая махина.

Никогда нам не было так хорошо на папирусе, как в эти дни. Идя между незримыми берегами, мы обзавелись пестрой коллекцией пернатых, которые обессилено опускались на ладью с неба. Птицы одна за другой приземлялись на рее, на крыше, на рукоятке весла, на папирусных закорючках впереди и сзади. Шутка Карло о том, что мы идем на плавучем гнезде, стала реальностью. Тут были старые знакомые – синицы, ласточки, воробьи домовые и полевые, была одна южанка покрупнее, красавица с изумительным сине‑зеленым оперением. Почтовый голубь с кольцом на ноге тихо описал над лодкой несколько кругов, совершил промежуточную посадку на мачте, потом опустился на мостик, где под сенью голубого флага ООН стоял вахтенный. «Голубь мира», – подумали мы все. Уж очень хорошо он сочетался с ооновским флагом. На медном кольце мы прочли: «27773‑684‑Эспана».

«Ра» превратилась в плавучий зверинец. Под водой нас сопровождала немая верная свита юрких рыб, на палубе и на снастях сидели яркие щебечущие птицы, пили воду из чашек и клевали зерно, предназначавшееся для кур. Но по мере того, как мы начали удаляться от Канарских островов, отдохнувшие гости один за другим расставались с нами. Лишь королева красоты продолжала чахнуть, пока не скончалась. Она была насекомоядная, а у нас для нее даже мухи не нашлось. Зато голубю корм Оимбада так пришелся по вкусу, что он располнел, стал совсем ручным и явно настроился идти с нами до Америки.

С рождением ветра «Ра II» как будто еще немного всплыла; казалось, наш огромный парус тянет вверх носовую палубу. Свежий ветер подействовал на ладью, как живая вода, и она принялась наверстывать упущенное.

В открытом океане мы шли со скоростью 60, 70, 80 миль то есть 110, 130, 150 километров в сутки.

Мало‑помалу быт наш вошел в ровную колею. У всех было хорошее настроение, звучали песни и смех. Ничто не требует ремонта. Легкие рулевые вахты. Вкусная пища в глиняных кувшинах. Никаких ограничений, ешь вволю. Четыре превосходных кока. Любой фараон был бы счастлив отведать пряных египетских блюд Жоржа; ни одна гейша не могла бы превзойти в кулинарном искусстве Кея. Пикантный рецепт Мадани – солонина по‑берберски, с луком и оливковым маслом, и наконец потрясающая способность Карло придумать что‑нибудь вкусненькое, когда не находилось других добровольцев, – недаром нам казалось, что мы бороздим океан, как говорится, с билетом первого папирусного класса.

Когда от паруса на лодку ложилась вечерняя тень, семь веселых загорелых бородачей занимали места за обеденным столом, а восьмой стоял на мостике и крутил толстое весло направляя лодку вслед за заходящим солнцем. Компас указывал на запад. Последние лучи солнца павлиньим хвостом распластывались над горизонтом перед головой нашего золотистого бумажного лебедя, настойчиво следующего по стопам бессмертного Ра былых и нынешних дней. На смену солнцу на траверзе справа появлялись в небе Большая Медведица и Полярная звезда. Старые добрые друзья. Частица нашего маленького мира. Все, как в прошлом году.

Свежий ночной ветер. Пора надевать брюки и свитер. Темный силуэт на фоне тропического неба, словно монах из средневековья, – это Мадани в толстом марокканском халате с капюшоном отбивает поклоны на крыше каюты, молясь аллаху. Трудно представить себе более кроткого и добродушного спутника. Он пошел с нами представителем темнокожей Африки вместо Абдуллы. Правда, не такой черный, но настоящий бербер, из самых темных. Абдулла – единственный член экипажа «Ра I», который, к сожалению, вышел из игры, и решилось это за три дня до старта. Он целый год провел как бы в добровольной эмиграции, ведь у него на родине продолжались распри между его единоверцами‑мусульманами на севере и христианскими властями, поддержанными иностранным легионом. Душу Абдуллы раздирала тревога: одна жена тут, другая там, и не дает география наладить семейную жизнь. В одной руке – фотография трех славных ребятишек в Чаде, в другой – телеграмма о том, что любимая жена в Каире только что родила дочь. Кто распутает все эти узлы, если Абдулла опять уйдет в море на папирусе? Счастливо, Абдулла, нам всем будет недоставать тебя.

Не успел он, что называется, выйти за дверь, как из‑за стойки администратора нашего отеля с мягкой улыбкой вышел Мадани Аит Уханни. А можно ему пойти с нами? Ему только что предложили выгодную должность в крупной химической фирме в Сафи, к которой перешла гостиница. Его умыкнули из гостиницы семеро постояльцев, семь мореплавателей, которым нужен был африканец взамен Абдуллы.

Мы знали Мадани три дня. Кея никто из нас не видел раньше. Один мой шведский друг отправился в Токио налаживать обмен телевизионными программами. Я попросил его подыскать японского кинооператора, да чтобы нрав был добродушный и здоровье крепкое. И вот в отеле в Сафи появился Кей Охара весь обвешанный кинокамерами жизнерадостный крепыш, великий любитель музыки и дзю‑до. Морской опыт? Катался разок на катере в Токийской бухте. И снимал на озере Титикака индейцев на камышовых лодках.

– Ну а ты, Мадани? – озабоченно спросил Норман.

– Ходил один раз на рыбалку, когда только‑только переехал в Сафи из Марракеша, но меня укачало за молом, и я сразу вернулся.

– Опять одни сухопутные крабы. – Норман поглядел на меня с легким отчаянием.

– Зато они не уложат груз на папирусной лодке так, как моряки на обыкновенном паруснике, – ответил я. – Лучше иметь дело с людьми, которые сознают свое невежество. Возьми человека, который прыгает с лыжного трамплина, из него трудно сделать хорошего парашютиста, гибкости не хватает.

Оба дебютанта жутко страдали от морской болезни первые два дня, когда буйные волны бросали изящную папирусную лодку, как пустую бутылку. Наконец Аллах и Будда как будто услышали их молитвы, и вопреки всем прогнозам и статистикам установился штиль. А когда снова подул ветер, представители Японии и Марокко уже успели прижиться.

Как и на «Ра I», мы делили поровну все радости и невзгоды, бледнолицые загорали и становились смуглыми, смуглые делались еще смуглее, и никого не интересовали родословные, метрики, членские билеты, паспорта. На носу тесновато, на корме еще теснее, и всего метровый проход по бокам просвечивающей каюты. В каюте так низко, что в рост не встанешь, и так тесно, что ночью надо осторожно

поворачиваться, не то угодишь соседу коленкой в живот или локтем по голове. Мы досконально знали, как кто бранится, храпит, ест, острит, правда, мачта и мостик так скрипели и ныли, что в темноте не всегда разберешь, кто повинен в том или ином диковинном звуке.

Мы жили словно в общежитии – никаких тайн, круглые сутки друг у друга под боком и на виду.

Если обычно американцу и русскому редко выпадает случай поближе познакомиться, то на «Ра» двое из них основательно изучили друг друга. Если бы арабы и евреи были естественными врагами, один из членов экипажа исчез бы за бортом. Если бы всевышний допускал только одну веру, у нас на борту разразилась бы религиозная война. Мы представляли вавилонскую смесь речений – восемь языков, но наяву обычно говорили по‑английски, по‑итальянски и по‑французски. В свободные минуты – чаще всего после ужина – мы дискутировали, рассказывали анекдоты и пели хором. Два‑три человека пристраивались на нижних перекладинах мачты, остальные сидели вокруг стола, ведь в каюте всегда кто‑нибудь спал. Мы обсуждали политику с открытым забралом. Восток и Запад говорили на чистоту, и никто не держал наготове заряженный пистолет. Гарпун, топор, рыболовные крючки – вот и все наше оружие. А они применялись для общего блага, ведь мы сидели в одной лодке. Как и большинство людей на земле, мы вместе размышляли о палестинской проблеме, племенных раздорах в Африке, вмешательстве американцев в политическую жизнь Азии, о помощи русских Чехословакии. Никто не раздражался, никто не обижался, никто не повышал голос.

Мы обсуждали религию, и никто не испытывал священного гнева. Копт и католик, протестант и мусульманин, атеист и буддист, вольнодумец и крещеный еврей – для большего разнообразия просто не было места на нашем маленьком ковчеге, где роль Ноя играла обезьяна, а мы, так сказать, олицетворяли зверей. И однако мы обходились без религиозных распрей.

Случалось нам крепко поспорить из‑за зубной щетки, чья она, и тогда на разных языках звучали яростные возгласы и брань. В глубине души все люди схожи, какие бы расстояния нас не разделяли. Легко обнаружить, что отличает тебя от меня, еще легче определить общий знаменатель человечества. Мы жили так скученно на борту нашего папирусного ковчега, что хочешь, не хочешь воспринимали один другого как ломти одной ковриги. Мы вместе радовались, вместе досадовали и во всем выручали друг друга, ведь тем самым каждый выручал сам себя. Один рулит, чтобы другой мог спать, стряпает, чтобы остальные могли есть, чинить парус и выбирать шкоты, чтобы все мы быстрее дошли до цели. Каждый был заинтересован в полном благополучии остальных, чтобы у нас хватило сил сообща отражать все угрозы извне.

Шли дни и ночи. Шли недели. Прошел месяц.

– Так и заскучать недолго, – весело пожаловался Карло, берясь за удочку. – Дерево не ломается, веревки не рвутся, совсем нечего чинить, не то что на «Ра I».

Он сел на носу, свесил ноги за борт и наживил крючок летучей рыбкой. Они частенько залетали на палубу. Под лодкой вместе с лоцманами ходили вкусные пампано, и клевали они почти безотказно. Но самая верная и желанная добыча плотоводца – корифена, она же золотая макрель, на этот раз редко нас навещала, а тунцы только весело резвились поодаль, их никакая приманка не соблазняла. Жорж, купаясь однажды лопал в целый косяк серебристых сигар – бонит. Вблизи Африки нас удостоили коротким визитом киты возможно, та же семья, что в прошлом году. Огромный скат. величиной с мостик «Ра», в могучем прыжке взлетел над волнами и с оглушительным звуком шлепнулся обратно в море, точно блин. Как и в прошлый раз, вокруг лодки носились вперед и назад лихие крепыши – дельфины; лениво извиваясь, проплыл за кормой какой‑то сонный жирный угорь длиной с человека и толщиной с бревнышко. А однажды вечером из‑под днища «Ра» показался розовый кальмар и, перехватываясь двенадцатью руками, пополз по папирусу к рулевому веслу, потом собрал все свои щупальца в гроздь над головой, включил реактивную тягу и исчез в пучине.

Словом, кое‑какая живность в океане еще осталась, хотя мы насчитывали куда больше комков мазута, чем рыб. За первый месяц набралось всего три дня, когда Мадани не видел черных горошин, но в эти дни море слишком бушевало, чтобы можно было наблюдать как следует. 16 июня, через месяц после старта, нас окружала такая грязь, что неприятно умываться. На поверхности воды сплошная пелена больших и маленьких комков величиной от горошины или рисового зернышка до картофелины. Хуже этого было только в водах между Марокко и Канарскими островами;

правда, там мы шли с течением в штиль когда все плавающее на поверхности выделяется особенно четко. 21 мая я записал в дневнике: «Загрязнение ужасающее. Мадани вылавливает темные комки со сливу величиной, обросшие морскими уточками. На некоторых поселились крабики и многоногие рачки. Под вечер гладкое море кругом было сплошь покрыто коричневыми и черными комками асфальта, окруженными чем‑то вроде мыльной пены, а местами поверхность воды отливала всеми цветами радуги, как от бензина».

В этом же районе мы видели несколько кишечнополостных, смахивающих не то на чулок, не то на длинный оранжево‑зеленый воздушный шар, а тысячи их сородичей – плоские, опавшие, словно их прокололи булавкой, – плавали мертвые среди мазута. Двое суток шли мы по этой мерзости, которая плыла одним курсом с нами, только медленнее, в сторону Америки.

Потом были случаи, когда разбушевавшиеся волны забрасывали к нам на борт комья с кулак величиной; вода уходила через папирус, как сквозь китовый ус, а грязь оставалась лежать на палубе. Мазут не единственный дар океану от современного человека. Редкий день мы не обнаруживали рядом с нашей «Ра» либо какой‑нибудь пластиковый сосуд, либо канистру, либо бутылку, были и менее долговечные изделия – дощечки, пробки и прочий мусор.

Мы прошли 1725 морских миль, и до суши прямо по курсу оставалось 1525 миль, когда «Ра II» вторично очутилась в полосе сплошной грязи. На другой день подул сильный ветер. А еще через день, 18 июня, океан выдал самые большие волны, какие мы видели за оба плавания. Дул крепкий ветер с штормовыми порывами, но параллельные гряды, вздымавшиеся к небу вокруг «Ра», были выше, чем можно ожидать даже при таком ветре. Возможно, на северо‑востоке, откуда они шли, разыгрался жестокий шторм.

Поначалу это было только интересно, потом кое‑кто из нас встревожился в глубине души, но тревога сменилась удивлением и растущим чувством облегчения, когда мы увидели, как гладко все идет. В конечном счете все вылилось в беспредельное восхищение нашей скорлупкой, которая так ловко переваливала через водяные горы. Стоя на мостике, весь внимание, я непрерывно работал левым рулевым веслом, чтобы принимать волну с кормы. Правое весло было наглухо закреплено и играло роль киля. Я только дивился, как здорово у нас получается. В открытом море курчавые гряды волн ведут себя совсем иначе, чем прибой на мелководье. Вот нас настигает сзади могучий вал, он подкатывается под изогнутый серпом ахтерштевень и поднимает лодку высоко вверх, мы балансируем на самом гребне, тут он обрушивается и бросает нас вперед, и вместе с водой и ветром мы лихо несемся прямо в глубокую сине‑зеленую ложбину. Вот когда надо следить, чтобы ладья не развернулась боком.

– Шесть метров. Восемь метров. Восторг и жуть звучали в голосах ребят, когда они определяли высоту очередной волны.

– Десять метров – выше мачты поднялась! Десять метров. Мадани изводит морская болезнь. Со всех сторон зловещие тучи и дождевые завесы. Все идет, как положено, все хорошо. Поразительно, как легко «Ра II» перемахивает через беснующиеся волны. Разве что какая‑нибудь струйка попадет на палубу, но это ерунда. К счастью, валы катили стройными рядами и с хорошим интервалом, в самый раз по длине и обводам «Ра», строго выдерживая равнение и курс, шеренга за шеренгой. Назад лучше не оглядываться. Кажется, что вдогонку за ладьей несется стеклянная стена, она хочет нас накрыть, а мы спасаемся бегством. Остальные ребята один за другим забрались в каюту. Там ничего не видно, кроме потолка, только слышен оглушительный рев рассвирепевшего океана. Лишь альпинист Карло продолжал сидеть, свесив ноги, на высоком форштевне, как на седле. Его любимое место.

Снова нас взметнуло вверх, ух ты, выше прежнего... И опять покатились вперед, вниз. И вот уже блестящий гребень в белых полосах вырос впереди, обогнал нас и помчался дальше.

– Опять выше мачты! – восторженно крикнул рыжебородый Карло, обнажая белые зубы.

А через несколько минут он отцепил от форштевня свой страховочный конец и побрел, борясь с качкой, в каюту к товарищам. Позже он нам рассказал, что пошли уже не ложбины, а форменные ущелья, и когда «Ра», перевалив через гребень, скатывалась вниз, казалось, что мы сейчас ухнем в бездонную мокрую могилу. Лучше не глядеть.

Кажется, мне скоро сменяться? Я не смел даже на секунду оторвать взгляд от компаса, чтобы лодка не развернулась боком к волнам, но чувствовал, что дело уже идет к четырем. В эту минуту сзади послышалось шипение высоченного гребня. Теперь – держать весло изо всех сил, чтобы лопасть не повернулась. Чудовищный вал взялся за ахтерштевень и начал его поднимать... выше... выше... глядеть на компас, держать курс, лодка должна лежать точно поперек волны, но когда же это кончится, сколько еще этот шипящий исполин будет нас поднимать, когда он уйдет вперед? Наконец бурлящий гребень пошел вдоль бортов... кажется, пронесет... кипящие сугробы пены... Лодка качнулась, сейчас мы пулей ринемся вниз и вперед, словно на оснащенной парусом доске для серфинга... И тут случилось то, чего я больше всего боялся. Что‑то грохнуло, раздался жуткий треск ломающегося дерева. Весло дернулось, вся лодка рванулась, и «Ра II», потеряв управление, покатилась левым бортом вперед в ложбину.

Меня словно ударили дубинкой по голове. Секунду я цеплялся за безвестность, потом заставил себя повернуть голову и посмотреть в глаза горькой истине. Рулевое весло! Могучее веретено переломилось пополам, и широкая лопасть болталась за кормой на страховочном конце. Я успел лишь мельком ее разглядеть, как с правого борта на нас обрушились каскады воды, ведь ахтерштевень уже не прикрывал нас.

– Все наверх! Левое рулевое весло сломано! Отдать плавучий якорь, Юрий!

Вся ладья и мостик вместе с ней круто накренились под тяжестью воды, и я скатился боком к закрепленному наглухо правому веслу, чтобы отвязать его. Рев штурмующих каюту волн и громоподобные хлопки обстененного паруса, который стегал мачту, сказали ребятам больше, чем крики с мостика, и вся семерка, без особых слов готовая к бою, высыпала на палубу с обвязанными вокруг пояса страховочными концами.

– Который из якорей?

– Большой.

Я раскрепил правое весло, но твердые уключины вверху и внизу перекосились и не давали его повернуть. На нас обрушился новый вал, за ним еще один. Волны и ветер тянули каждый в свою сторону, и мачта угрожающе трещала.

– Убрать главный парус!

Чтобы ускорить наш ход, Норман недавно поднял на бамбуковой жерди маленький топсель, жердь уже сломалась, и обмякший топсель хлестал по гроту.

– Убрать большой парус, пока не лопнул! Норман принял на себя командование на носу, сам влез на мачту и обрезал фал топселя. Затем пять человек ухватились за толстый гордень, и семиметровая рея отделилась от верхушки мачты. Но вместо того чтобы идти вниз, тяжелое бревно, увлекаемое огромным парусом, рванулось вперед и вверх, и ребята в десять рук повисли на фале, чтобы грот не уподобился распростертому над волнами воздушному змею. Лодку снова накрыл ревущий каскад.

– Отдать плавучий якорь, черт возьми!

– Волны запутали веревки!

– Отдайте малый якорь пока, не то нас расколошматит вдребезги!

Опять нас накрыло волной. И еще раз, сильнее прежнего. Наше счастье, что лодку развернуло к волне правым бортом, а не левым, где вход в каюту; всю правую стену мы накрыли снаружи брезентом, и море теперь таранило его.

– Малый отдан, – раздался торжествующий голос Карло.

Но малый плавучий якорь слишком слабо тормозил и не мог оттянуть назад корму отяжелевшей ладьи. Юрий и Карло, стоя по пояс в воде, – а время от времени их накрывало с головой, – лихорадочно распутывали запутанный волнами конец от большого парусинового мешка.

– Проверить страховочные концы, всем как следует страховаться!

Наконец заклиненное рулевое весло повернулось на несколько дюймов. Еще немного, еще. А толку чуть. Штормовые порывы били нижней шкаториной грота по верхушке высокого форштевня. Бешеные боксерские удары слева, справа, вот парус зацепился за тонкий крюк, весь форштевень перекосился влево. Голоса тонули в грохоте волн и реве ветра, так что все советы и предложения переводились и передавались по цепочке с мостика на нос и обратно.

– Да спустите вы парус, пока лодку не разорвало в клочья! – кричал я.

Наконец грот рывками пошел вниз.

– Стой! Скорей поднимите парус, пока его волной не подхватило! – закричал Норман.

– Упустим его за борт, потом ни за что не вытащим! – поддержал его Жорж.

Что верно, то верно. Внизу египетский парус был равен ширине палубы – пяти метрам, зато верхняя шкаторина и тяжелая рея достигали в ширину семи метров, и при таком волнении и ветре парус неизбежно будет пойман волнами с двух сторон.

Решение напрашивалось само собой. Мы стали помаленьку спускать парус, но до палубы он не доходил, пять человек, надежно застраховавшись, стояли плечом к плечу и скатывали его на руках. А ведь им еще надо было устоять на ногах в борьбе с ветром, качкой и беснующимися каскадами воды. Колотя и дергая румпель правого весла, я заставлял его дюйм за дюймом поворачиваться, но на курсе это никак не отражалось. Мало‑помалу ребята свернули парус на одну треть и закрепили рулон вшитыми в парусину завязками. Теперь надо было спасать лопасть левого весла, которая по‑прежнему бешено скакала на привязи, то и дело обрушиваясь всей тяжестью на ахтерштевень. Страховочный конец, удерживающий лопасть, как это показано на египетских фресках, помог нам извлечь ее из воды. Веретено переломилось как раз у нижней уключины. Шестнадцатисантиметровое бревно, настоящий телеграфный столб из крепчайшей сосны, без единого сучка. Мы считали его несокрушимым, а оно переломилось, как спичка. Весь папирус был цел и невредим, ни один стебель не сломался и не отстал. Папирусная связка спружинила лучше, чем бревно, сила Голиафа еще раз проиграла ловкости Давида. Эта осечка показала нам, что мы укрепили рулевое весло вверху и внизу слишком толстой веревкой. Будь веревка потоньше, она лопнула бы первой, сыграв роль предохранителя.

Тяжеленную лопасть, облепленную морскими уточками, вытащил на борт Жорж. Он сорвал с нее подушку из обрезков папируса, которую Норман укрепил на лопасти для лучшей обтекаемости в месте соединения с веретеном, бросил искореженные стебли в воду и стал с интересом наблюдать, что будет. Они утонули. Он никому об этом не сказал и до сих пор не подозревает, что с мостика за его экспериментом следил еще один человек, который опешил не меньше него, и ощутил под ложечкой неприятное сосание. Что случилось с этим папирусом? Может быть, из него выдавило весь воздух? Юрий и Карло стояли спиной к Жоржу, возясь с концом от большого плавучего якоря. Вот и большой пошел за борт, а малый вернулся на палубу, корма начала медленно разворачиваться назад. Но не до конца. Лодка шла с небольшим перекосом, и огромные волны захлестывали нас справа сзади, совсем как это было на «Ра I».

Шторм продолжал бушевать. Выло без десяти девять, надвигалась ночь, когда ребятам удалось частично свернуть парус и осталась ровно половина оранжевого солнечного символа – так выглядел бы закат, если бы тучи его не закрыли. Кстати, не будь туч, мы бы увидели заходящее солнце не прямо по курсу, а немного левее перекошенного форштевня, ведь мы дрейфовали почти боком.

Худо. Совсем худо. Запасных бревен достаточной длины для весла нет. Все лучшие материалы мы выбросили за борт у Канарских островов. Если простоим здесь достаточно долго на плавучем якоре, может быть, бревна нас догонят. Черный юмор. Положение безнадежное. Решения не видно. Спокойной ночи, ребята. Утро вечера мудренее. Стоять на руле незачем: одно весло заклинено, от второго осталось веретено без лопасти. Пусть волны врываются на палубу и скатываются за борт, они не хлынут через дверь в каюту, плавучий якорь будет рулить за нас. А чтобы нас не утопило какое‑нибудь судно, поделим ночь на двухчасовые вахты.

В эту ночь было невозможно уснуть. Мы словно опять очутились на «Ра I» и заново переживали те дни, когда море начало брать верх над нами. Многотонные массы воды разбивались о задний правый угол каюты, кругом все бурлило, кипело, булькало, клокотало, будто целая река перекатывалась под плетеным полом, в широкой ложбине между двумя связками папируса, на которых мы шли через океан. Вода металась вперед и назад, лихорадочно отыскивая щели в папирусе, чтобы через них вырваться на волю, но набухшие стебли сомкнулись так плотно, что вода не успевала уйти, как новые каскады врывались на палубу и наполняли ванну до краев.

Я глаз не сомкнул, пока не подошла моя вахта, зато стоило мне сесть на бамбуковую скамеечку у двери и закрепить страховочный конец, как я в ту же секунду уснул. Вдруг что‑то меня разбудило, я открыл глаза и увидел летучую мышь, нет, сову, которая металась в воздухе вокруг «Ра», потом устремилась между вантами прямо ко мне, как будто задумала напасть на меня. Но эта ночная гостья скверно летала, она зацепила крылом ванту и упала на скамейку рядом со мной, не успев выставить ноги вперед. Бедняжка. Да ведь это голубь! Наш собственный окольцованный спутник! Адский гул беснующихся волн и хлопающего паруса спугнул его, он решил поискать себе другое убежище, не нашел, вернулся, увидел безлюдный мостик и, боясь одиночества в своей корзине на крыше, спустился к спящему вахтенному. До самого рассвета голубь сидел на вахте рядом с нами, и всю ночь ревущий океан беспрепятственно вторгался на палубу, бил в задний угол каюты и, обогнув ее, скатывался через борт впереди и сзади, так что на подветренный борт доходили только маленькие ручейки, они встречались у наших но