Из книги «Иван Грозный»

 

Записки о Московии двух немцев, вестфальца Штадена и померанина Шлихтинга, принадлежат к так называемым «сказаниям иностранцев», но резко отличаются от всех других мемуаров и описаний, подходящих под это название, – от Герберштейна, Ченслера, Флетчера, Поссевино и т. п. Те все написаны лицами, приезжавшими с официальной миссией, на короткий срок; их наблюдения не могли не быть поверхностными, тем более что за ними самими следили и многое от них старательно скрывали. Эти, напротив, составлены людьми, которые подолгу оставались в Московском государстве (Штаден прожил на Руси двенадцать лет, от 1564 до 1576 года, из них шесть лет был на службе в опричнине), вмешивались в самую гущу жизни, наблюдали втихомолку, никем не замеченные, свободно проникали в самую интимную среду высшего общества, в обстановку, близкую ко двору и особе государя, вращаясь в то же время и в широких народных кругах. К сожалению, преимущества, которыми пользовались эти тайные свидетели событий и нравов, обращаются у них почти исключительно во зло, и показания их утрачивают поэтому значительную долю своей цены и достоинства. Оба они – натуры низкие, неблагородные, лишенные всякого сознания чести и совести; наживши и награбивши в Москве много добра, не только очевидцы, но и участники ужасов и злодейств, которые они описывают, они не питают к народу и государю, их приютившим, иных чувств, кроме презрения и ненависти.

Благополучно ускользнув за границу, они пишут злые памфлеты на Москву и ее царя, каждый с определенной целью и по определенному заказу. Когда в 1570 году папа Пий V задумал отправить в Москву своего польского нунция Портико для ведения переговоров о примирении Москвы с Польшей, Сигизмунд II Август, который боялся, как бы не завязалась между Москвой и папской курией дружба, вредная для интересов Польши, поручил беглецу из Москвы Шлихтингу написать обличительный трактат о злодействах «московского тирана»; документ этот король передал нунцию для доклада в Ватикане, где он произвел сильное впечатление. В результате Портико получил от папы следующую инструкцию: «Мы ознакомились с тем, что вы сообщали нам о московском государе; не хлопочите более и прекратите сборы. Если бы сам король польский стал теперь одобрять нашу поездку в Москву и содействовать ей, даже и в этом случае мы не хотим вступать в общение с такими варварами и дикарями».

И Штаден, так же как Шлихтинг, пишет обвинительный акт против московского царя, с той только разницей, что, как ум крупный и самостоятельный, он ставит собственную цель в грандиозном плане: в его большой рукописи наиболее важное место занимает проект военной оккупации Москвы, который он, беглец, в 1578 году решил представить, через посредство пфальцграфа Георга Ганса, императору Рудольфу II Габсбургскому; остальные две части, содержащие «Описание страны и правления московитов» и автобиографию Штадена, составляют как бы приложение к военно‑политическому плану и предназначены для того, чтобы осветить слабые пункты московской политики и доказать негодность строя, основанного якобы на голой жестокости и на ограблении правителем своих собственных подданных.

Оба автора, избегая называть Ивана IV царем и применяя к нему только прежний титул великого князя, стараются возбудить против него общественное мнение в Западной Европе, подстрекнуть государей к борьбе против восточных «нехристей». Донесения Шлихтинга и Штадена вполне достигли цели. Они много содействовали тому, что в дипломатии, публицистике и литературе Запада за Иваном IV утвердилась невыгодная репутация… Попутно «обличители» бросили мрачную тень на весь русский народ: московиты, благодаря их озлобленным характеристикам, прослыли невеждами, которых ничего не стоит обманывать и водить за нос, толпой дикарей, склонных к грабежу и насилиям.

На этом кончается сходство между двумя авторами. Гораздо более значительна разница между ними, не одинакова степень ценности их показаний, находящихся в зависимости от их личных свойств и дарований, от их поведения и круга их деятельности. Различие их карьеры начинается уже с того, что Шлихтинг попал в Москву не по своей воле, а как пленник, взятый при падении литовской крепости Озерище в 1564 году, тогда как Штаден последовал сознательно за военным счастьем, перебравшись, после взятия Полоцка Иваном Грозным, с польской службы на русскую.

В Москве Шлихтинг, знавший русский и латинский языки, занял место слуги и переводчика у придворного врача Альберта (которого он ошибочно называет итальянцем, тогда как это был бельгиец); в этой малозаметной должности он оставался в течение всех семи лет (1564–1571 годы) своего пребывания в Московском государстве. Шлихтинг называет себя военным: его дворянское происхождение заставляет его горячо сочувствовать боярству, преследуемому Грозным. Его мировоззрение весьма примитивно. Свирепствование «тирана» и его опричников находит себе, по его мнению, объяснение в дурном нраве русских. «Московитам врождено какое‑то зложелательство, в силу которого у них вошло в обычай взаимно обвинять и клеветать друг на друга перед тираном и пылать ненавистью один к другому, так что они убивают себя взаимной клеветой. А тирану все это любо, и он никого не слушает охотнее, как доносчиков и клеветников, не заботясь, лживы они или правдивы, лишь бы только иметь удобный случай для погибели людей, хотя бы многим и в голову не приходило о взведенных на них обвинениях».

В рассказе Шлихтинга нет исторической последовательности, отсутствует хронология. Все его внимание направлено на то, чтобы нагромоздить побольше отвратительных сцен жестоких истязаний, которыми тешился «кровавый деспот» и его клевреты. Показательны заголовки его рассказа: «Краткое сказание о характере и жестоком правлении московского тирана Васильевича», «Торжок и Тверь», «Тиранство его над женщинами», «Тиран – толкователь сновидений», «Тиранство над боярами», «Предчувствие тирана или предзнаменование». Мы не узнаем никакой мотивации повсеместных и беспредельных злодейств, а читаем лишь однообразный материал для уголовного романа.

Что у Шлихтинга множество грубых преувеличений и прямых выдумок, можно судить из следующего обстоятельства: когда известный географ и публицист Гваньини воспроизвел в своем «Описании всех стран Московии» рассказы Шлихтинга, хотя и в весьма смягченном виде, он все‑таки подвергся резкой критике своего соотечественника, итальянского купца Тедальди: «О тех фактах, что написал против Московита и поныне еще живущий веронец Гваньини, он, Тедальди, во время пребывания своего в Московии ничего не видел и не слышал, что им своевременно и было поставлено на вид названному писателю».

При всех своих недостатках, однако, памфлет Шлихтинга заключает несколько важных фактических сведений, и совсем пренебречь им нельзя: наиболее существенны его показания, относящиеся к заговору 1567 года.

 

Совершенно иной характер носит произведение Генриха Штадена, которое смело можно назвать первоклассным документом истории Москвы и Московской державы в 60 и 70‑х годах XVI века. Надо только приспособиться к изучению этого своеобразного памятника, в котором глубокие наблюдения, остроумные замечания, яркие и наглядные описания сплетаются с циничными признаниями автора в своих собственных подлейших поступках. Штаден вообще производит на нас жуткое впечатление личности, одаренной блистательными талантами и в то же время откровенно порочной и преступной.

Из какой социальной среды он происходил? То, что он родился в бюргерской семье в глухом провинциальном городке, – говорит нам слишком мало; размах его карьеры был очень широкий и разнообразный. Важнее данная им самим характеристика того слоя бродячего военного люда, к которому он рано примкнул, вынужденный покинуть родину из‑за уголовного преследования. В своем проекте завоевания Московии он говорит: «Потребная для того первоначальная сумма равна 100 000 талерам. И воинские люди должны быть снаряжены так, что, когда они придут в страну (великого князя), они могли бы служить и в коннице. Это должны быть такие воинские люди, которые ничего не оставляли бы в христианском мире: ни кола, ни двора. Таких ведь много найдется в христианском мире. Я видел, что такое великое множество воинских людей побиралось, что с ними можно было бы взять и не одну страну. И если бы великий князь имел в своей стране всех побирох из военных, которые шатаются по христианскому миру – при чем некоторые из них поворовывают, за что кое‑кого вешают, – то он захватил бы все окрестные страны, у которых нет государей и которые стоят пустыми, и овладел бы ими». (Курсивы в этом отрывке мои. – Р.В.)

Генрих Штаден был, может быть, гениальнейшим из «побирох», но он не был великим человеком: его цели никогда не поднимались выше «поворовывания, за которое вешают».

В самом деле, что за удивительные таланты обнаруживает Штаден и какое жалкое, отталкивающее применение дает он им! После блуждания полифляндским мызам и службы в вольном отряде дольского коменданта Феллина, Полубенского, 22‑летний юноша решает бежать под страхом виселицы, как он говорит. Выдавая себя за писателя или подьячего, проявляя невероятную дерзость, он посылает с границы русскому наместнику в Дерпте Мих. Морозову запрос: «Если великий князь даст мне содержание, то я готов ему служить, а коли нет, то я иду в Швецию; ответ я должен получить тотчас же». Наместник верит наглецу и, предполагая в этом иностранце очень нужного для войны специалиста, отправляет за ним эскорт всадников: «Великий князь даст тебе все, что ты ни попросишь».

Штаден при своем первом появлении очаровал Морозова. Тот предложил ему остаться в Ливонии, ввиду того что Штаден близко знаком с делами и людьми в этой стране. Но Штаден, еще более подняв цену на особу свою, потребовал аудиенции у самого государя московского, и Морозов отправил его немедленно на ямских лошадях в столицу: расстояние в 200 миль (1400 километров) он проехал в шесть дней. В Москве он был доставлен в Посольский приказ: «Дьяк Андрей Васильевич расспрашивал меня о разных делах. И все это тотчас же записывалось для великого князя. Тогда же мне немедленно выдали память, или памятную записку: на основании ее каждый день я мог требовать и получать auf der Jammen 1 ¹/₂ ведра меда и 4 деньги кормовых денег. Тогда же мне выдали в подарок шелковый кафтан, сукно на платье, а также золотой.

По возвращении великого князя в Москву я был ему представлен, когда он шел из церкви в палату. Великий князь улыбнулся и сказал: «Хлеба есть», – этими словами приглашая меня ко столу. Тогда же мне была дана память, или памятная записка, в Поместный приказ, и я получил село Тесмино со всеми приписными к нему деревнями… Итак, я делал большую карьеру: великий князь знал меня, а я его. Тогда я принялся за учение; русский язык я знал уже изрядно».

Вкрадчивость, умение держаться в обществе открывают Штадену доступ в дома лиц, самых влиятельных при дворе и в управлении, что оказывается потом очень полезным в разных опасных случаях его жизни. Он обнаруживает и другие таланты. Острый глаз на окружающую жизнь знакомит его с московским бытом, с порядками и обычаями деревни, что и отражается в его замечательных картинках Москвы 60‑х годов, его характеристике отношений между помещиками и крестьянами (между прочим, он отметил обычай «Юрьева дня»), его сценах судебной волокиты и т. д.: бытописатель он удивительный. Крайне интересны его заметки по экономической жизни, его таблицы рыночных цен, его тонкое понимание ювелирного дела и пушной торговли. Он прекрасно понял торговое и стратегическое значение Поморья. Но если спросить, чему служат все эти наблюдения географа, этнографа, военного техника, сельского хозяина, финансиста, литератора, – придется дать ответ, невыгодный для автора «Записок»: они обращаются исключительно на интриги, вымогательства, самовольный захват чужих дворов, грубую наживу, спекуляции, ростовщичество, обкрадывание и вытеснение соседей и конкурентов, присвоение чужой добычи, подкуп судей. Присоединив к основному имению еще несколько других, Штаден заводит всюду кабаки (пользуясь в данном случае привилегией иностранцев, тогда как русским помещикам винокурение было строго воспрещено). Корчемство давало ему громадные доходы; всегда у него были в распоряжении также неограниченные запасы золота и драгоценностей.

У Штадена много завистников: среди них есть и немцы, служащие в опричнине. По этому поводу мы узнаем кое‑что интересное о внутренней жизни немецкой колонии в Москве. У сынов Германии нет ни малейшего подобия товарищества, нет и понятия о каком‑либо общем отечестве. Два лифляндца, Таубе и Крузе, держатся польской ориентации (конечно, тайно, готовые в любую минуту изменить Москве), двое других, Штаден и Конрад Эльферфельд, – имперской, то есть мечтают перекинуться к Габсбургам. Но эти двое смертельно ненавидят друг друга; в затеянной ими чисто феодальной усобице, сопровождаемой обманом, подкупом слуг, наездами друг к другу, сутяжничеством, побеждает Штаден, как всегда высыпая судьям пригоршни золота и цветных камней. Запрятанный им в тюрьму Эльферфельд пал духом, признался в своих прегрешениях и униженно молил продать все его имущество и выдавать ему только немного на пропитание в тюрьме. «В этом я ему отказал» – так цинически заканчивает Штаден свой рассказ об этом эпизоде.

За все время службы Штадена в опричнине мы не слышим о выполнении им крупных поручений военного или административного характера. Зато Штаден, уверенный в своей безнаказанности, как привилегированный гвардеец, участвует в наиболее «лихих» делах, совершаемых опричниками по способу частных предприятий. Сам он рассказывает об этом в связи с походом Ивана IV на Новгород: «Тут начал я брать к себе всякого рода слуг, особенно же тех, которые были наги и босы; одел их. Им это пришлось по вкусу. А дальше я начал свои собственные походы и повел своих людей назад внутрь страны подругой дороге. За это мои люди оставались верны мне. Всякий раз, когда они забирали кого‑нибудь в полон, то расспрашивали честью, где – по монастырям, церквам или подворьям – можно было бы забрать денег и добра, и особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то они пытали его, пока он не признавался. Так добывали они мне деньги и добро».

Среди этих разбойничьих набегов есть и такой случай: «Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собою моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке. Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась, назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей».

После сожжений в 1571 году Москвы, которую не сумели сберечь и спасти опричные войска, и нового нападения Девлет‑Гирея в 1572 году, которое было отбито земскими воеводами, доверие царя к опричнине пошатнулось; начался новый «перебор людишек», по выражению Грозного, то есть пересмотр военных списков, а в связи с этим отобрание у опальных опричников поместий и возвращение их согнанным со своих мест, при учреждении опричнины, вотчинникам. Штаден не был принят ни в один из новых списков, лишился всех своих владений, но, благодаря своей изворотливости, избегнул прямой опалы. Он бросил все московские дела и предприятия и перебрался на север; сначала построил в Рыбной слободе (Рыбинске) мельницу, потом, обдумывая, «как бы уйти из этой страны», двинулся дальше на Поморье, где занялся торговлей мехами. Устроению побега помогли его связи с сильными людьми, его актерские дарования, его опыт в торговом деле: «Я был хорошо знаком с Давидом Кондиным, который собирает дань с Лапландии. Когда я пришел туда, то я заявил, что я жду купца, который должен мне некоторую сумму денег. Здесь я встретил голландцев. Я держался, как знатный купец и был посредником между голландцами, англичанами, бергенцами из Норвегии и русскими».

В 1576 году в Коле он сел на голландский корабль, который вез 500 центнеров каменных ядер для артиллерии инсургентов, боровшихся в Нидерландах против Испании; сам он увозил с собой большой груз мехов, которыми вместе с одним из русских купцов удачно расторговался на Лейпцигской ярмарке. Он и не думал покидать совсем и навсегда русскую землю.

Неистощимый на фантазии, он придумывает все новые и новые способы, чтобы вернуться в Московию, хотя бы и другим манером, чем раньше. Первый план состоял в том, чтобы поступить на службу к врагу Москвы – Швеции: «Я предпринял свою поездку к королю шведскому и просил его о пропуске, чтобы на описанном Поморье получить мне долг с великого князя». Но рядом с таким расчетом на мирные сделки с московским правительством он принимает поручение от брата короля, герцога Карла Зюдерманландского, разузнать, есть ли в Голландии русские торговые люди, караван которых герцог мог бы перехватить на своих пиратских судах по дороге к Балтике. Разыскивая по Германии шведского принца, Штаден попадает к его родственнику пфальцграфу Георгу Гансу, безземельному князю империи, своего рода бездомному авантюристу, мечтающему о создании подобного шведскому германского флота для борьбы с «нехристями‑московитами». Штаден крайне заинтересовал пфальцграфа своими рассказами о Московии. Оба искателя приключений отлично спелись между собой: сначала через пфальцграфа, потом лично Штаден представил императору Рудольфу II ни более ни менее как план завоевания Московской державы с севера: объехав вокруг Норвегии и высадившись в Коле и Онеге, предполагалось направить десант через Поморье, которое в предшествующие 1573–1576 годы Штаден успел так основательно изучить…

Этот план есть новое доказательство удивительной изобретательности и основательнейших географических и стратегических исследований и познаний Штадена: в нем предусмотрена и новая дипломатическая комбинация – союз Германской империи, выставляющей большое наемное войско, с королями шведским и польским; имеется в виду подчинение Московии императору; Ивана IV предполагается взять в плен и отвезти в Германию, где и держать под строгим надзором. Штаден – бродяга, спекулянт и прожигатель жизни не претендует на важную роль в грандиозном предприятии. Свою автобиографию он кончает очень скромным пожеланием: «Сильно и неоднократно тянуло меня при этом (то есть во время дипломатических поездок по организации коалиции) в Русскую землю, в Москву, ко двору великого князя (курсив мой. – Р. В.). Благодарение Вседержителю Богу, удостоившему меня пережить столь (великое)!»

Такова личность этого оборотня, который соединял в себе поразительные таланты с мелочностью и низостью поведения. Однако, забывая об отрицательных моральных качествах немца‑опричника, историк должен удержать в памяти суждение об Иване Грозном одного из умнейших его современников, а у Штадена, какой ни враждебен царю, вырывается такое невольное признание величия Ивана IV: «Хотя всемогущий Бог и наказал Русскую землю так тяжко и жестоко, что никто и описать не сумеет, все же нынешний великий князь достиг того, что по всей русской земле, по всей его державе – одна вера, один вес, одна мера! Только он один и правит! Все, что ни прикажет он, – все исполняется, и все, что запретит, – действительно остается под запретом. Никто ему не перечит: ни духовные, ни миряне. И как долго продержится это правление – ведомо Богу Вседержителю!»

 

[1] Печатается по изданию: Генрих Штаден. О Москве Ивана Грозного. М., Издательство М. и С. Сабашниковых, 1925.

 

[2] Бахрушин Сергей Владимирович (1882–1950) – историк, член‑корреспондент АН СССР. Под его (совместно с М. А. Цявловским) редакцией выходила в издательстве М. и С. Сабашниковых серия «Записи прошлого», в которой были опубликованы «Записки» Г. Штадена. – Примеч. редактора.

 

[3] Перевод с немецкого И. И. Полосина.

Полосин Иван Иванович (1891–1956) – историк, библиограф, доктор исторических наук.

 

[4] Правильнее – «по Мологе». – Здесь и далее, если не оговорено особо, примеч. переводчика И. И. Полосина.

 

[5] Земляной вал, шедший при Иване Грозном по линии теперешних бульваров, составлял третью внешнюю линию укреплений Москвы; следующие линии составляли стены Китай‑города и Кремля.

 

[6] Может быть, в Имандра‑озеро?

 

[7] Ошибка: Звенигород был дан в кормление не казанскому Шигалею, а астраханскому Дербыш‑Али.

 

[8] Автор, как протестант, упоминает о св. Николае с иронией.

 

[9] Мариенгрош – серебряная монета, чеканившаяся в Ганновере с начала XVI века до 1700 года; по ценности равна примерно 8 пфеннигам. В мариенталере считали 36 мариенгрошей; в рейхсталере – 50; 1 мариенгрош = 1 коп. = 2 деньгам.

 

[10] Недельщик – служитель при судной избе, обязанный доставлять на суд обвиняемых, за что получал с них по таксе известное вознаграждение.

 

[11] Автор намекает на жестокое разорение Ливонии войсками Ивана Грозного.

 

[12] Что означает Jamme – неясно. Из контекста видно, что дело идет об учреждении, из которого выдавался иноземцам мед; таковым мог быть Сытенный двор или Кормовой. Может быть, Jamme есть название урочища в Москве?

 

[13] Склейки.

 

[14] То есть к западноевропейцам.

 

[15] То, что Бог дал (лат.). – Примеч. редактора.

 

[16] Михаил Темрюкович был братом царицы Марии. Ее отцом был Темрюк.

 

[17] Не выводить дворян и горожан в Россию – было одним из условий сдачи Дерпта в 1558 году.

 

[18] Написано по зачеркнутому «монахами».

 

[19] После казней 1570–1571 годов очередному посольству в Литву царь Иван дал наказ: если спросят – зачем государь ваш казнил казначея Фуникова, печатника Висковатова, дьяков, детей боярских и подьячих многих – отвечать: «О чем государской изменник Курбский и вы, паны радные, с этими государскими изменниками ссылались, о том Бог нашему государю объявил; потому они и казнены».

 

[20] Слона подарил царю Ивану персидский шах Тахмасп.

 

[21] Соха – окладная единица Московского государства, служившая для определения окладов податей и для раскладки государственных и местных сборов и повинностей. Большая московская соха считалась для посадов и черных дворцовых, поместных, вотчинных и некоторых монастырских земель в 800 четей доброй земли, 1000 четей – средней и 1200 – худой. Для большинства монастырских земель – в 600 четей доброй земли.

 

[22] Может быть Щенятев?

 

[23] После того как был арестован в Любеке саксонец Ганс Шлитте (1547 год), набравший для царя Ивана мастеров, техников, оружейников и ученых, царь Иван запрещал продавать военнопленных немцев в Германию и Польшу: их продавали туркам, и пленные расходились по азиатским рынкам.

 

[24] Все в руке Божьей (лат.). – Примеч. редактора.

 

[25] Китай‑город.

 

[26] Красная площадь.

 

[27] Собор Покрова на Рву (церковь Василия Блаженного).

 

[28] Фроловские; с 1658 года Спасские.

 

[29] Св. Константина и Елены.

 

[30] Архангельский собор.

 

[31] Благовещенский собор.

 

[32] Большая набережная палата.

 

[33] Малая набережная палата.

 

[34] Средняя, или Большая Золотая, палата.

 

[35] Красное крыльцо.

 

[36] Успенский собор.

 

[37] Позже «Патриарший двор» и еще позже – синодальный дом.

 

[38] Троицкие ворота.

 

[39] Никольские ворота.

 

[40] Иоанна Лествичника – постройки итальянца Бона‑Фрязина 1505 года. На ее месте в 1600 году отстроен Иван Великий.

 

[41] Звонница Петрока Малого, выстроенная в 1532 году для 1000‑пудового колокола.

 

[42] Автор имеет в виду 1 сентября – день Симеона Столпника – «Летопроводца». С 1700 года новый год считается с 1 января.

 

[43] Упоминаемые выше Никольские ворота.

 

[44] То есть Китай‑города.

 

[45] Владимирские ворота.

 

[46] Ильинские ворота.

 

[47] Варварские ворота.

 

[48] На Варварке.

 

[49] Посольству Умного Колычева, отправлявшемуся в Литву в 1566 году, был дан наказ: если спросят, для чего государь ваш велел поставить двор за городом, отвечать – для своего государского прохладу! Литовскому гонцу Федору Юршу (апрель 1566 года) было разъяснено – «волен государь: где похочет дворы и хоромы ставить, туто ставит. От кого ся государю отделивати?»

 

[50] Китай‑город.

 

[51] Гуляй‑город – подвижное деревянное укрепленье, двигавшееся посредством лошадей.

 

[52] Последним казанским царем был Едигей, взятый в плен при завоевании Казани. Шигалей был его предшественником на казанском престоле, на котором он сидел в качестве московского вассала; не будучи в состоянии удержаться у власти, Шигалей бежал из Казани в Москву.

 

[53] Русская «четь» (четверть) равна 1/2 десятины.

 

[54] Другие ливонские пленники были разведены по городам: Владимиру, Угличу, Кашину и Костроме.

 

[55] Печатается по изданию: Новое известие о времени Ивана Грозного. Л., Изд‑во АН СССР, 1934.

 

[56] Малеин Александр Иустинович (1869–1938) – филолог, библиограф, книговед, один из основателей Русского библиологического общества. В 1921–1926 годах заведовал кафедрой классической филологии Санкт‑Петербургского университета. – Примеч. редактора.

 

[57] Перевод с латинского А. И. Малеина.

 

[58] Она представляла огромные трудности. Ульфельд, посетивший Россию в 1575 году, рассказывает, что видел, как одно орудие «надлежащей величины тащили 800 человек». – Здесь и далее, если не оговорено особо, примеч. переводчика А. И. Малеина.

 

[59] Собственно «гайда» – тюркское слово для выражения поощрения. Буквально «пойдем». Во всем «Сказании» заметно, при передаче русских слов, неоднократное предпочтение звука «о» пред «а».

 

[60] Вергилий, Энеида, I, ст. 213.

 

[61] Ювенал, сат. VI, ст. 130.

 

[62] Вообще же число жертв новгородского погрома передается весьма различно. Таубе и Крузе определяют их в 27 000. Псковская летопись – в 60 000, Горсей даже в 700 000 (Ср.: Русск. историч. журнал, кн. 8, с. 20). Духовник польского посольства Джерио дает 18 000 (Historica Russiae monumenta, т. I, с. 214).

 

[63] А. Гваньини в «Описании Московии» называет его Василий Дмитриевич, дальше и сам Шлихтинг два раза называет его Василием, П. Одерборн («Жизнь Иоанна Васильевича, великого князя Московского») упоминает это лицо в числе полководцев, отправленных для взятия Казани.

 

[64] 25 июля (ст. ст.) 1570 года.

 

[65] Печатается по изданию: Послание Иоганна Таубе и Элерта Крузе // Русский исторический журнал, Книга 8, 1922.

 

[66] Рогинский Михаил Григорьевич (ум. 1920) – филолог, переводчик. – Примеч. редактора.

 

[67] Перевод с немецкого М. Г. Рогинского.

 

[68] Печатается по изданию: Известия англичан о России XVI в. // Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских. № 4. М., 1884

 

[69] Середонин Сергей Михайлович (1860–1914) – историк, филолог, профессор русской истории в Императорском историко‑филологическом институте в Санкт‑Петербурге. – Примеч. редактора.

 

[70] Перевод с английского С. М. Середонина

 

[71] Печатается по изданию: Джильс Флетчер. О государстве русском. Издание Акц. О‑ва Типографского Дела в Спб., 1911.

 

[72] Голицын Николай Владимирович (1874–1942) – историк, филолог, в 1916–1917 годах директор Государственного и Петроградского Главного архивов Министерства иностранных дел. – Примем, редактора.

 

[73] Перевод с английского М. А. Оболенского.

Оболенский Михаил Андреевич (1807–1873) – историк, архивист, с 1840 года директор Московского Главного архива Министерства иностранных дел, с 1846 года член‑корреспондент Императорской Санкт‑Петербургской академии наук.

 

[74] Это объяснение, очевидно, следует отнести к Новгороду Нижнему, а не Великому. – Здесь и далее, если не оговорено особо, примеч. переводчика М. А. Оболенского.

 

[75] Флетчер здесь, очевидно, смешал московского князя Даниила Александровича с королем Галицким Даниилом Романовичем.

 

[76] Думный дьяк.

 

[77] Виппер Роберт Юрьевич (1859–1954) – историк, действительный член АН СССР с 1943 года. – Примеч. редактора.