Конец ознакомительного фрагмента

Вика Милай

Re:мейк

 

 

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=178772

«Re:мейк / В. Милай»: АСТ; СПб.: Астрель‑СПб; М., СПб; 2008

ISBN 5‑17‑045638‑3 978‑5‑9725‑1419‑9

Аннотация

 

Роман поиск, роман побег, роман возвращение.

Нежная история о том, как порой мы жадно мечтаем прожить несколько жизней, примеряя на себя пестрый гардероб чужих стран, судеб, языков, времен, и не можем найти свой единственный путь, не в состоянии цельно и осмысленно прожить одну единственную данную нам жизнь.

 

Вика Милай

Re: мейк

 

Пулково – Хитроу

 

Его просто невозможно было не заметить. Он дремал в зале ожидания, сидя в пластиковом красном кресле, свесив голову на грудь. Длинная остроносая сумка лежала у ног с готовностью охотничьей собаки при первом же сигнале броситься прочь, тогда как её хозяин никуда не спешил. Он едва заметно поседел, располнел, под глазами залегли темные круги, и выглядел, словно смертельно устал и окончательно потерял интерес к жизни.

Я гадала, как он оказался поздней ночью в зале ожидания. Может быть, он побоялся услышать, как поет по вечерам в душе подруга, как шлепает в спальню босыми ногами? Ее смех и ощущение полноты жизни, удушливая забота невыносимо пугали его или, наоборот, раздражали, и поэтому он сбежал. Возможно, он ее или любил очень сильно, или не любил вовсе. Он не терпел полумер. Но в любом случае одиночества он не переносил. Я представляла, как еще до ее возвращения с работы он нашел предлог и сбежал. Мне хотелось верить в то, что ему плохо без меня. Оставалось только удивляться женской жестокости, которую я нередко подмечала за собой.

Я почти ничего не знала о нем. Говорили, что сразу после нашего разрыва он нашел себе женщину. Аллочка хороша собой, надежна, заботлива и невозмутима – «женщина‑скала». Рассказывали, заглядывая в глаза, нарочито подчеркивая те достоинства новой пассии, которыми я не обладала. «Да, – говорили его друзья, – живут вместе, но жениться еще раз Андрюха не станет».

Я ненавидела себя за слабость, что не могла уклониться от разговоров о нем, и нелепо краснела.

Нет, в целом он не изменился – те же опрятность и строгость в одежде, те же независимость и отрешенность. Я медленно продвигалась между рядами кресел в поисках свободного места. Сотни раз я репетировала нашу встречу, а сейчас трусливо пряталась за спинами пассажиров, не предпринимая никаких попыток, чтобы подойти к нему. Что я ему скажу? В каждом слове будет фальшь, даже в моем молчании будет слышаться ложь. Потому что правды я не знаю. Правду всегда знал он. Закинув ногу на ногу, он закуривал и начинал объяснять, что со мной происходит, кто я есть, что я думаю и чувствую, и как мне следует поступить, словно инструктировал курсанта перед самостоятельным вылетом. Я особенно любила его в эти минуты, а вовсе не в минуты близости, как он предполагал. Говорил он своим неподражаемым низким голосом тихо и устало, слегка растягивая последние гласные, незаметно избавляя меня от бремени самостоятельности и свободы. С ним, таким заботливым и деспотичным одновременно, я могла себе позволить быть инфантильной. Конечно, я возражала, много раз поступала наперекор. Он был моей отправной точкой, моей опорой, моей осью вращения, а потом, когда ее не стало, я потеряла себя.

Я устроилась на безопасном расстоянии, и мне нравилось смотреть на него, не отрываясь. Никогда и ни с кем я не чувствовала такого покоя, как с ним. И сейчас, словно впрыгнула на последнюю ступеньку автобуса, который так долго догоняла: спешить уже было некуда.

Стала вспоминать, как в первые месяцы после разрыва я ждала, что произойдет чудо, и он все изменит, как в кино. Ждала, когда он грубо и напористо, не принимая возражений, скажет, что ждет меня внизу и дает мне семнадцать, нет, девятнадцать минут на сборы, а в машине хмыкнет выразительно и добавит, как однажды Майкл: «Детка, я сделаю тебя счастливой», и выжмет до отказа педаль газа. Но о моем счастье он задумывался меньше всего. За годы обида выцвела, словно старая акварель, и я приняла все как есть. А сейчас она пронзила меня с новой остротой, как если бы мы расстались только вчера. Как мог отпустить меня, если мое счастье только рядом с ним? – думала я, глядя на него, и чувствовала, что меня бьет холодная дрожь.

Нос с горбинкой, широкое открытое лицо, заметная проседь у висков, тонкие губы, которые даже во сне кривятся в усмешке. Я знала в нем все, как дома, где до сих пор безошибочно нахожу выключатель в темной прихожей. Боже, как я соскучилась!

За эти годы я ни разу не позвонила ему. Лишь однажды, сразу из аэропорта примчалась к его дому. Что на меня нашло? Мне тогда в самолете досталось место у окна. Возможно, бесцветное и пустое небо в иллюминаторе обнажило пустоту моей жизни без него.

Запасенные фразы, слова, наигранная беспечность вылетели из головы, как только машина остановилась у подъезда. Серый дом на набережной смотрел неприветливо, словно говорил: «Извини, я не один». Резкий пронзительный ветер швырял мокрую листву под ноги, моросил дождь. Отступать было поздно, я попросила таксиста подождать и нырнула в подъезд. Щербатая лестница вела к лифту. Ничего не изменилось – так же тепло и влажно пахло едой, те же разоренные гнезда почтовых ящиков и надпись безымянных злопыхателей на стенах – «Ленка Соколова прыщавая дура». Я усмехнулась, вспоминая, как перед поездкой в Россию две недели утопала в творожно‑фруктовых масках. Зачем, спрашивается? Чтобы посетить этот подъезд? У дверей квартир стояли пакеты с невынесенным мусором. Я бросила старую открытку с изображением «Як‑52» и подписью в его ящик. «Ты увидишь и поймешь – я помню о тебе, – с горечью думала я.– Поймешь, наконец, что жду, когда же ты усадишь меня рядом, закуришь и скажешь то, в чем я боюсь себе признаться. Объяснишь, что мне необходимо научиться прощать, что я опоздала и дорог в прошлое не бывает, нам не следует видеться, потому что тебя ТОГО уже нет и я ТА не существую».

А я отвечу, что давно уже словно живу во сне, как в запотевшей душевой кабинке. Живу с человеком, который все время улыбается, как будто за улыбчивость снижают подоходный налог. Живу полезной и низкокалорийной жизнью, которая убаюкивает меня. В ее состав входят холодный утренний душ, джим и пул и совершенно исключены продукты, содержащие красители и холестерин. Представь себе, – скажу, – я бросила курить. Курение ужасно вредит здоровью. Я пью красное вино за обедом и свежевыжатые соки по утрам, много путешествую, но порой срываюсь и устраиваю пьяный загул по самым грязным и непристойным местам Лондона, где пугаю даже невозмутимого Майкла остервенением и ожесточенностью своего грехопадения. Живя вне родного языка, я не всегда понимаю Майкла, но особо и не стараюсь. Под любым предлогом отказываюсь идти на курсы – просто не вижу необходимости понимать все, о чем говорят люди вокруг меня на улицах и в магазинах. Мне приятно жить в невесомости приблизительного, не знать, но догадываться, предполагать и фантазировать, придавая значительность словам окружающих. И совершенно не обязательно понимать, что они обсуждают, к примеру, возросшие цены на говядину или судачат о заносчивой мисс Смит с Хай‑стрит.

Очень часто я хочу только одного: дождаться ночи, уснуть и увидеть тебя, услышать твои русские слова, точные, ясные, без посредников проходящие прямо в душу. Но иногда я прикладываю улыбки Майкла, словно бактерицидный пластырь, к своим ранам и чувствую, как они затягиваются, и забываюсь.

– Ну и че стала? Туалета тут нету. – В дверном проеме выросла бесформенная глыба в байковом халате: Капитолина из третьей квартиры. Она не узнала меня.

Я вздрогнула от неожиданности. Меня охватила паника. За время тепличной жизни я отвыкла от открытого хамства. Голый афробританец в ослепительно белоснежных гольфах на Олд‑Комптон стрит в Сохо напугал меня гораздо меньше, чем это торжество борьбы за образцовый порядок и чистоту. Помню, как одни прохожие в смятении шарахались от него, другие попросту смеялись ему в спину. Негодяй же выбрал меня и, подойдя, игриво попросил огонька. Лиловая головка буднично поблескивала в черных срамных кущах. Я ответила, что не курю, и удалилась под свистки и гортанные возгласы подоспевших бобби.

Капитолина угрожающе шагнула навстречу. Я что‑то пролепетала про письмо, то есть открытку, то есть…

– А, почтальонша, что ли? Видала таких почталь‑енав – потом гавно оттирай после них. Обарзевши совсем, с виду приличная. А вот такие‑то приличные и срут больше всех.

Ее слова свидетельствовали о здравом смысле, жизненном опыте и наблюдательности. Я попятилась к выходу, спотыкаясь о мусорные пакеты. Пудовые ноги вынесли меня на улицу, унося тяжесть всех до одного дней, прожитых в этом городе, проведенных в одиночестве, безысходных ожиданиях, обидах, слякоти и мороси, транспортной толчее, безотчетной и неожиданной злобе окружающих, мелких заботах, от которых я бежала когда‑то, от которых никто кроме Майкла не заслонил меня.

– Кого же она мне напомнила? – размышляла я на обратном пути. – Андрея. Это он мог подозревать людей в худшем, отыскивая, а главное, искусно находя в них недостатки.

Сотнями случаев нетерпимости и бытового диктата он подавлял меня, сам того не замечая. Мне же недоставало мудрости разглядеть его и, отбросив шелуху мелких недостатков, понять. Я помнила, как сейчас:

– Марина, – дирижировал он на кухне, – эта доска для овощей, для мяса – круглая. Ложку возьми больше. У тебя не подгорит? Помешай.

Или:

– Марина, денег в этом месяце не предвидится, – я покупаю новое крыло, – полетаем со страшной силой.

Не могу отделаться от мысли, что оправдываюсь. Уже битый час сижу здесь и оправдываюсь.

«Типикал рашен вумен, – сказал бы Майкл с улыбкой», – подумала я и решительно поднялась. До прихода поезда оставалось пять минут. Я прилетела из Лондона на пару дней повидаться с родителями, которые возвращались из Минска. Безумно захотелось их увидеть и обнять. На выходе обернулась. Андрей тоже поднялся и надел кепку. Я прибавила шаг – не хватало еще с ним встретиться.

Редкие встречающие рассыпались по перрону. На соседний путь прибывал киевский скорый, обжигая резкими огнями, невыносимо скрежетал, тормозя, гневно фыркал и деловито извлекал пассажиров. В суете, в тумане набежавших слез, в вокзальном шуме мне пригрезилось, или в самом деле я видела, как моя молодость, моя любовь в джинсах, с легкой сумкой наперевес, с распущенными волосами бежит по перрону и бросается с разбегу к НЕМУ на грудь…

Утро отлета было солнечным, таким пронзительно морозным и сухим, что его хотелось потрогать, как в детстве, – настоящее ли оно. Я так отчетливо слышала, как за аэропортовым стеклом и таможенными баррикадами сотни пар ног цокали, шаркали, топали к гейтам на Мадрид, Барселону, Лондон, Рим, Нью‑Йорк, словно они ступали по моему сердцу…

Я сжимала в ладони посадочный талон – рецепт редкого лекарства, прописанного от моего недуга.

Мне был предписан трехчасовой комфорт бизнес‑класса, сизые туманы, искусственное тепло чужой страны и улыбки Майкла.

– Ты в порядке? – привычно спросил он, подавая цветы и пакет моих любимых конфет.

– Конечно, – ответила я, обняла и прижалась к нему, зарываясь в полы его пиджака, оцарапывая лицо о пуговицы. – Господи, как мне плохо, ты и представить себе не можешь, как же мне было плохо.

Он не ответил, как обычно, улыбкой, а впервые с заботливой тревогой вглядывался в мое лицо. Может быть, за эти годы он стал немного русским. Я давно подметила, как самоотверженно жалеют русские, и в большинстве своем они совершенно не способны радоваться чужим успехам.

– Могу поспорить – ты голодна! Я кивнула.

Лицо Майкла расплылось в самодовольной улыбке проницательного человека. Я не удержалась от смеха.

Я вернулась из Питера в среду, а в четверг Майкл улетал в Швейцарию. Я готовила ему завтрак, пока он листал утреннюю газету, сидя в кресле. Я бралась то за солонку, то за тарелку, лила масло на сковороду и удивлялась тому, как все предметы в моих руках казались мне чужими и незнакомыми, словно я тайком орудовала на чужой кухне.

Проснулась затемно… С некоторых пор я полюбила подниматься рано. От этого жизнь казалась длиннее. На подушке у моей головы устроился кот. Я сказала громко и отчетливо: «Забудь!» Томи живо откликнулся, понимая мои слова как приглашение к завтраку. Надо отдать должное Томи, любые слова, обращенные к нему, он принимал за приглашение к столу и с грацией придворного лорда шествовал к миске.

«Забудь, забудь», – бормотала я, подсыпая корм.

Я подошла к зеркалу – долго и пристально смотрела в собственные глаза – в маленькие зрачки и желто‑зеленые радужки, усеянные черными точками, словно засыпанные песком. Мне стало жутко, как если бы я увидела все прошлое в собственных глазах и не увидела там будущего. Может быть, именно в тот момент, а возможно, гораздо раньше я приняла решение – единственно возможное, единственно верное. Я понимаю, было бы верхом самоуверенности утверждать, что именно я приняла это решение, а не оно нашло меня. Можно ли, например, утвердить большинством голосов дождь или засушливое лето? Непогода настигает нас без предварительного согласования.

Вчера заехала в Саудфок и уволилась из своей конторы.

А сегодня сплю, отвернувшись к стене.

Майкл уже неделю в командировке. Телевизор не включаю.

Почтальону при встрече не улыбаюсь. Он моргает и недоуменно оборачивается – я вижу это в отражении магазинной витрины.

Купила сигареты и кофе. Саймон, пробивая чек, опереточно вскинул брови, пытался пошутить, что‑то про дурные привычки, но осекся под моим тяжелым взглядом.

Мне все равно.

Я положительно опустилась.

В зеркало страшно смотреть.

Телефонный звонок.

– Хелло! Как поживает пефект вумен?

– Сам ты пефект, – отвечаю по‑русски, неожиданно озлобляясь и чувствуя, как ком подступает к горлу – вот‑вот расплачусь. Почти злорадно выслушиваю, почему я лучшая женщина на планете, и хмурюсь – слышал бы Андрей.

– Как дела? – задаю обычный вопрос, ожидая привычных слов о чужом благополучии. Они для меня как зимнее солнце – не греют, но поднимают настроение. За тысячу километров есть человек, у которого все хорошо, и он позитивен, как предвыборный буклет! Он полон планов по поводу предстоящей статьи или лекции, поездки к родителям. Он счастлив! Без меня. И со мной! Как Андрей был счастлив со мной, а через две недели, после моего ухода, согласно закону сохранения материи, безмятежно уплетал Аллусины пирожки. Что называется «клин клином».

А я который год ищу его в лабиринтах сновидений и зову под утро вся мокрая, со слипшимися волосами на лбу.

Однажды Майкл все‑таки не выдержал и молча отвез меня к семейному доктору. Мне прописали витамины и снотворное.

Однако сон не нормализовался. Снотворное, купленное Майклом, я боялась принимать. Мне все казалось, что бессонница и ночные кошмары – это епитимья, наложенная моей совестью.

Я очень благодарна Майклу за все, но никакая благодарность не заменит любовь. Сердце не вместит на свой жесткий диск новую любовь, когда старая занимает всю память и имеет защиту от удаления!

Майкл все еще тараторил, не переставая. Сколько раз просила его говорить медленнее. Я едва успевала переводить, а потом и вовсе бросила.

Сидела и думала, что, если бы я сейчас повстречала свою любовь с грузом своих ошибок, я бы берегла ее, как только любящая мать бережет дитя! Потому что только теперь я поняла, какая это редкость!!! Андрей умней и опытней меня, он знал, он говорил, а я пропускала мимо ушей и не смогла простить и понять.

Майкл вторую неделю в командировке. Рано утром в пятницу я почувствовала, что время пришло.

Распахнув решетчатые ставни окон, я залюбовалась нашим садом. Самолеты прочертили в небе белые инверсионные пунктиры. Такой же была моя жизнь последние годы. Я летела за границей неба, а в памяти оставались лишь инверсионные следы, размытые временем.

Эдвард уже бродил у пруда, очищая гранитные ступени от сорной травы.

Теперь я упивалась этим днем, как в школе началом летних каникул.

Прорвались наружу и зацвели нарциссы. Всего за две недели они появились там, где их вовсе не ждали, – на ровных газонах, под кустами, на тропинках к дому. Каждый год я наблюдала бурные манифестации нарциссов на разделительных полосах моторве‑ев, в парках, на обочинах проселочных дорог, осаждающие в равной степени подворья соборов некогда враждовавших конфессий. Они мне кажутся бастующими студентами – желтый хаос в размеренной и сытой жизни. И я удивлялась им каждую весну. Видимо, к каким‑то вещам невозможно привыкнуть.

Решение, принятое мной двумя неделями ранее, придавало сил. Мысли были чисты и ясны, как после субботней бани.

Сперва я сдала верхнюю одежду Майкла в лонд‑ри и заблокировала свой абонемент в спортклубе. Затем проверила почту и съездила в банк – сняла со счета все доступные средства, поступавшие из конторы, где я работала последние полгода два раза в неделю русским консультантом. Майкл смотрел на мое занятие как на безобидное чудачество и не перечил. Он вообще возражал редко, крайне редко настаивал на чем‑то. С ним можно было ладить – только не трогай партию лейбористов и позволяй ему ходить в уличной обуви дома, почитай королеву и готовь омлет на завтрак – впрочем, омлет не принципиален – он будет с тобой мил и приветлив.

С королевской семьей лишь однажды вышла заминка. В мой первый приезд. Майкл, держа в руках старинную линогравюру с изображением красивой девушки с широким открытым лицом и ниткой жемчуга на шее, принялся вдохновенно повествовать о ее величии, ее заботах о своих детях, о ее заслугах перед Англией. Думаю, его красноречию мог позавидовать Тони Блэр, а эрудиции – лондонские гиды. Думаю, Генрих Восьмой знал о собственных женах меньше, чем Майкл знал о девушке с гравюры. Майкл волновался, говорил громко и напыщенно, как перед большой аудиторией. Я услышала несколько раз знакомое слово «тетя». И участливо перебила: «Майкл, это твоя тетя?» Майкл беспомощно повалился в кресло. Это была королева‑мать. В молодости. Майклу не пришло в голову, что я могу не знать ее лица.

Итак, я переслала маме две тысячи фунтов – больше не получалось. Позвонила ей днем и, пока объясняла, как она может получить деньги, впервые не почувствовала обычной телефонной отчужденности. Я сама прервала разговор, ссылаясь на дороговизну.

Подруге было отправлено письмо с перечнем просьб. Оля живо откликнулась, деликатно не справляясь об их странности и срочности, лишь сказала, что сделает все возможное. А к вечеру она прислала подробный отчет о проделанной работе и приписку с мелкими домашними новостями.

Ушло два дня на уборку дома, покупку продуктов – скоро приедет Майкл. Я рассчиталась с садовником за два месяца вперед. Майкл был скуповат и платил ему неаккуратно, ворча перед очередной выплатой, что содержание дома обходится ему слишком дорого. У англичан вообще мания, что они все время переплачивают.

И всякий раз, когда я встречалась с Эдвардом в саду, он был грустен, но доброжелателен. Однако выяснилось, что оплата труда не являлась источником эдвардовой меланхолии. Он взял чек, небрежно сунул в карман фартука и понуро побрел дальше.

Я вернулась в дом. Упаковала свою одежду и отнесла гигантский тюк на помойку, оставив только самое необходимое – белье, пару брюк, свитеров, туфли и вечернее платье. Это было умопомрачительное платье от Лагерфельда серебристого цвета. Я надевала его всего пару раз – на Рождество и День рождения. Оно было стопроцентно моим. Узкое платье без швов и пуговиц я натягивала через голову, втискиваясь в него, как змея. И теперь остановила свой выбор на нем. Именно оно будет на мне в ЭТОТ вечер.

Оставались мелочи. Письма от мамы, она так и не освоила Интернет, я выбросила. Сняла свои фотографии со стен. Вернула соседям американские журналы, которые Майкл брал у них для работы над статьей. Труди и Девид – улыбчивые американские пенсионеры, доживающие свой век в Котсвулде, – пригласили меня в дом, расспросили про Майкла, про мою последнюю поездку в Россию. Холодно ли там? Довольны ли люди в этой стране? Любят ли россияне президента? Девид повторил свой излюбленный анекдот о политиках. Мы выпили по бокалу вина, посмеялись. Девиду нравилось извергать крамолы, может быть, так он казался себе молодым, дерзким нигилистом. Его американский английский я понимала без труда. Он не щадил внешнюю политику Англии, высмеивал английскую любовь к лошадям, английскую медицину и приверженность традициям – больше всего доставалось кранам с горячей и холодной водой. «Варвары! Дикие люди! Почему не поставят смеситель?» – клокотал Девид.

Труди, желая смягчить прямолинейность мужа, неожиданно предложила:

– У нас будет пати в воскресенье. Вы с Майклом придете, не так ли?

– Нет! – сказала я излишне резко.

Труди вздрогнула и болезненно поморщилась.

– Почему?

– Извините, я должна идти, кажется, забыла выключить воду в ванной, – я прошла через террасу мимо бассейна. Кто‑то оставил на воде маленький синий мячик. Гладкий, скользкий – он не давался в руки. Пока я выуживала его, мне страшно захотелось выкупаться.

Я плавала в нашем бассейне не меньше часа. Ныряла, кувыркалась, лежала на воде, раскинув руки, замирая от страха войти в пустой дом. Я знала, что тут же брошусь к компьютеру – ожидая сообщения от Ольги с номером телефона Андрея. Я также знала, что Ольге предстояло созвониться с ребятами из клуба, и ответит она не скоро. А это Последнее СЕГОДНЯ должно быть ровным и покойным, как гладь полированной столешницы!

После горячего душа я вползла в холодящую змеиную кожу платья, не спеша накрасилась. Одежду, косметику, все мелочи – гели, зубную щетку, шампуни – упаковала в небольшую дорожную сумку, излишки выбросила. Вышагивая по двору на не привычных каблуках, подошла к мусорному баку и аккуратно приподняла крышку, чтобы не испортить свежий маникюр – лак еще не успел высохнуть.

Я все выбросила, зная наверняка, что каждая вещь, любая безделушка, будет напоминать Майклу обо мне – он расстроится и станет реже улыбаться.

Оля прислала два номера телефона – рабочий и домашний. Мудро. Домой звонить неудобно – может жена подойти. Только если на работу… Сколько времени сейчас в России?

Я набрала номер. Собственно, четкого плана разговора с Андреем у меня не было, а план просто необходим, иначе пропадешь. Он завалит вопросами, все «выяснит», и не успеешь оглянуться, как он сделает «соответствующие выводы», которые отвердеют эпоксидной смолой так, что изменить и доказать обратное будет невозможно. Но я столько раз мечтала услышать его голос. Да и что я вообще делаю здесь, если его нет со мной? Я все же рискнула позвонить без четкого плана.

Он ответил. И я сразу успокоилась, как тогда на вокзале. Я снова дома.

– Привет, как поживаешь?

– Да… Как сказать… С переменным успехом…

– А мне захотелось поговорить с тобой.

– Похвальное желание. Чем, так сказать, обязан?

Он не узнал меня, – догадалась я, поэтому коротко отвечает и выжидательно молчит.

– Будешь смеяться, но я просто хотела услышать твой голос.

– И только‑то?

Я попыталась себе представить его лицо, его глаза, его усмешку и не смогла.

– Да. И узнать, как твои дела?

– Что дела, ни плохи, ни хороши. – Провисла недолгая пауза. – Вот проект новый запустили…

– Милый, о чем ты говоришь? – думала я, слушая его рассказы о проекте, о аэродроме в Гатчине, где ему вроде бы предлагают работу. – Я помню до последней минуты все наши встречи. Ты неизбежно приходишь в мои сны, как ночные трамваи в парк. Помнишь, как под шум дождя мы любили друг друга до судорог? Мы сидели ночью в халатах на балконе, потому что счастью было тесно в нашей комнатушке, и ты обнимал меня, а над нами осыпалось осеннее небо.

Я свыклась с мыслью, что потеряла тебя безвозвратно, что никогда мне не будет жизни без тебя. Наш разрыв был чудовищной ошибкой. Моей ошибкой. Для тебя, видишь, все обошлось благополучно.

И мне показалось чрезвычайно важным позвонить, потому что я люблю тебя ничуть не меньше, чем в первые дни наших встреч. Я споткнулась о тебя, а подняться так и не смогла…

Ты вдруг замолчал. Я услышала щелчок зажигалки и тоже закурила.

Весенний день был в самом разгаре. Снова солнце, как всегда весной, светит во все окна. Кажется, еще немного, и оно вдребезги разнесет стекла. Под окнами бушевали нарциссы и звенели птицы, тревожа ветви зеленой изгороди.

Я осторожно положила трубку. Вымыла бокал из‑под вина. Придирчиво осмотрела дом, переходя из комнаты в комнату, и не обнаружила следов своего присутствия, словно его простерилизовали от меня.

Я закрыла входную дверь. Отключила сотовый телефон. Взяла стакан воды и запила таблетку. Легла на кровать поверх покрывала. Дотянулась до пульта и включила Шумана. Я всегда любила Шумана… Только Шумана. Как уютно засыпать под нотный водопад…

 

Туман стелется

 

…Заседание проходило на последнем этаже бизнес‑центра. Шел снег. Я смотрела в окно: начиналась метель, тонула в белой мгле Москва, – и, острее, чем обычно, ощущала свое одиночество. Таким же белым и мутным, как эта февральская метель, изредка приходил ко мне один и тот же сон. В пробуждении он забывался, и вдруг, так некстати, ожил здесь в конференц‑зале, в то время, как за круглым столом все слушали выступление генерального директора. Чувство раздвоенности не покидало меня, словно незнакомка в дорогом костюме делает пометки на полях опросника и в свои неполные тридцать она, а не я, помощник дизайнера московского филиала «Нордик» в Питере. Кто знает, что на подобные мероприятия я попадаю лишь из‑за болезни главного дизайнера, а мои непосредственные обязанности – это всего лишь беготня по магазинам фурнируты, мелкие доработки эскизов? Творческая составляющая моей должности ограничивалась авторством лаконичных подписей: «Убрать погоны. Уточнить ширину груди. Шлицу снять. Неудачная длина» и бесконечной бумажной волокитой с отчетами по продажам отдельных моделей, их отбором для новой коллекции.

– Модель «Глория» – прекрасно продалась, – провозглашала в отчете менеджер по продажам Светлана Николаевна. – Несмотря на то, что плохо сидит. Очень нужна в ассортименте!

– Ну конечно, «Глория» очень нужна, – хмыкала я про себя, – дешевейшая китайская ткань, цвет – черный, элегантность ватника, себестоимость морской ракушки.

Со временем я научилась беспристрастно просматривать подобные отчеты и не спорить с главным дизайнером, патетически доказывая, что «обыватель достоин лучшего». Ирина работала в модельном бизнесе более десяти лет. Не вступая в спор, она снисходительно вразумляла меня. «Откуда ты знаешь, чего он достоин? – говорила она. – Мы ничего не навязываем, просто продаем. Более того, потребители формируют спрос, а наша задача – его удовлетворить». Значительно позже я поняла, что она была права. Навязать стиль, вкус, элегантность – невозможно. Наша одежда, взгляды, наша работа, наши друзья и супруги – это только сознательный наш выбор.

Теперь, видя в отчете что‑то вроде «Модель „Пуританин" – очень медленно, но продается. Для людей с животиком», я делаю отметку: выпуск модели под вопросом. У нас массовое производство, которому необходимы стопроцентные продажи и высокие прибыли, а не ателье индивидуального пошива, для людей с животиками, попками и короткими ножками. Моя работа, не занимающая головы, давно превратилась в рутину, так что день стал не отличим ото дня. Только некоторые обстоятельства сделали последние три месяца такими памятными, такими выпуклыми, что мне казалось, будто каждая минута, окрашенная грустью и смятением, была прожита наполненно.

И если бы меня в конференц‑зале спросили напрямик: «Марина, а чего бы вам действительно сейчас хотелось?» Да вот спросил бы, к примеру, этот рыхлый Шершнев, оставляющий влажный гадливый след на ладони от безвольного рукопожатия. Я бы ответила, что хочу открыть окно и, шагнув в белую пропасть, пролететь над проспектными огнями. Или разбить вычурную вазу на столе. Или выплеснуть в него, в Шершнева, минеральную воду из стоящего передо мной стакана. Я бы объяснила, что хочу освободиться, встряхнуться, чтобы последние три месяца не стояли мутной жижей в голове…

…Он заходил всегда неожиданно. Чаще под конец рабочего дня. Стильный, благоухающий, непроницаемый, как банкомат, – технический директор Ишков. Он не бывал зол или весел, грустен или взволнован, всегда невозмутим и последователен. С нарочитой корпоративной вежливостью Ишков задавал незначащие вопросы, скользил взглядом по эскизам, брал за руку: «Будут проблемы, обращайтесь». В недоумении, я лишь пожимала плечами, когда за ним закрывалась дверь.

В конце декабря мы отправились в командировку на международную текстильную выставку в Финляндию. Технический директор, второй художник, главный дизайнер и я. В конце первого дня в выставочном комплексе Ишков вежливо, не таясь от сослуживцев, пригласил меня в ресторан перекусить, поскольку мы с ним проживали в одном отеле, а коллег разместили на другом конце Хельсинки. Я планировала пробежаться с Ириной по магазинам, подобрать друзьям подарки и неохотно согласилась на приглашение, принимая его про себя как вынужденную переработку.

В ресторане, тщательно пережевывая пищу, он интересовался китайскими тканями, ценами на фурнитуру весенней коллекции, не отвлекаясь на посторонние темы, не улыбаясь. Поначалу меня смешил финский английский, умиляли лучистые официантки с белесыми ресницами. Внимание то и дело привлекали входящие посетители – уютная старушка с елочной пикой в свертке, целующаяся молодая пара. Они оторвались друг от друга на мгновение, чтобы сделать заказ. В ответ на мои шутливые замечания Ишков поднимал на меня пустые глаза и продолжал: «Завтра необходимо взять прайс‑лист у корейцев и образцы. На мой взгляд, у них идеальное соответствие цены и качества». Подобные вопросы уместней было бы обсуждать с Ириной, мое же право голоса в данной ситуации приравнивалось к голосу нашего ночного сторожа. Вдобавок, я казалась себе легкомысленной и к концу ужина затосковала, уткнувшись в тарелку. Ишков удовлетворенно вытер губы и отбросил скомканную салфетку:

– Уже поздно. Пора спать!

У дверей моего номера зачаточная улыбка трещиной пролегла на его лице:

– Может, на чай пригласите? – немного заискивающе спросил он.

В его глазах я прочитала страх отказа. Впрочем, мне могло показаться. Лучше бы он был самоуверен и груб, как многие в подобной ситуации.

Такая жалость затопила меня, что я, ни слова не сказав, открыла дверь и подтолкнула его к входу. В одночасье мы поменялись ролями, и я бойко распорядилась, указывая на кресло: «Можете здесь пиджак бросить». В баре я нашла виски и лед, разлила в бокалы, погасила верхний свет. Он гость, он стеснен и, спустя полчаса, неумелыми, трогательно неловкими движениями, отыскивал пуговицы на моей блузке. А я надеялась рассмотреть его, определить и узнать тем особым знанием, которое дает физическая близость. Ведь за драпировками слов и поступков мужчины подчас прячут свои страхи, обиды, несбывшиеся надежды и непристойные фантазии. Без одежды, в приглушенном свете ночника, Ишков был похож на большого белого гуся. Я едва удержалась, чтобы не рассмеяться, до того забавно он топтался у шкафа, неторопливо снимая брюки, перегибая их пополам, укладывал на полку. Трусы, майку и носки аккуратной стопкой сложил на стул. На столе разложил в шеренгу бумажник, записную книжку, мобильник и часы. Осторожно присел на край кровати. Член, как раскрытая гармоника, печально свисал, перегнувшись через край матраса. Я закрыла глаза и увидела море. Необъятное море в мурашках солнечных искр. Я поцеловала его приблизившееся лицо, его глаза и нашла холодные губы…

Он оказался импотентом. Ну хорошо, хорошо, если быть объективной – полуимпотентом. В его движениях, поцелуях, ощупывании моего тела сквозила торопливая брезгливость, как у человека, выносящего мусор в зловонном пакете. По крайней мере, мне так показалось. Я ощутила бедром слабую эрекцию. Он поспешил воспользоваться ею и после двух‑трех фрикций пискнул и обмяк на мне белой, пастозной опарой. А я, раздавленная чужим унижением, чужим ненужным секретом, собственной жалостью, даже не смела пошевелиться. Он молча ушел в душ. Зашумела вода. Меня охватила тоска, как в ресторане: когда же это кончится? Зачем, скажите, он остался у меня? Вернувшись из душа, он включил ночник, расправил одеяло, заботливо укрыл меня, поправил подушку, лег и устроил голову на моем плече, словно переложил на него свои неудачи и мужскую несостоятельность. И в ту ночь, и во все последующие немногочисленные ночи после краткой сексуальной интерлюдии он спал на моей груди или на плече и жался сквозь сон к моему теплу, не выпуская из объятий до утра, словно только за тем и приходил.

Вскоре после возвращения мне повысили оклад. Я старалась не думать о причинах повышения. Встречая на работе Ишкова, по‑прежнему стильного, немного высокомерного с подчиненными, я выдавливала улыбку. Он перестал заходить в мой кабинет, но его взгляд, который я ловила на себе, был мягкий и просящий. Изредка он звонил, мы договаривались о встрече. Несколько раз он ночевал у меня, пока родители были на даче.

Я ничего о нем не знала. Он не рассказывал. Может быть, у него не было детства и сбитых коленок, раскрашенных зеленкой. Возможно, он сразу появился на углу Шпалерной в рейбановских очках, льняном костюме, повязанный цветным шейным платком с кейсом под мышкой, и устремился на работу. А за неделю до моей поездки в Москву его перевели в Иркутск. Бросили, так сказать, в отстающий регион. Он сообщил мне о своем переводе между прочим, как об экскурсии по Золотому кольцу. Что я значила для него и значила ли вообще, осталось загадкой. Три месяца меня тяготила наша связь: я старалась не встречаться с ним в коридорах нашей фирмы, но если он звонил, мне просто недоставало сил отказаться от очередной встречи и бессонной ночи. А тогда мне вдруг показалось, что я теряю близкого человека, которому нужна. К кому он будет прижиматься по ночам в холодном Иркутске? Неделю я не находила себе места и даже позвонила ему перед отъездом.

– Мне будет тебя не хватать, – сказала я, впервые назвав его на «ты». Это было верхом откровения.

– Я буду звонить, – ответил он.

Мне показалось, что я говорю с автоответчиком…

Шершнев охрип, зачитывая отчет по доходам, отпил воды и принялся перебирать бумаги на столе. Образовалась недолгая пауза. Я встала и вышла. В холле было прохладно. За окном улеглась вьюга. Я закурила, пытаясь собраться с мыслями, а вместо этого с возрастающим удовольствием рассматривала свое отражение в зеркале. Костюм сидел идеально, непослушные рыжие волосы, которые удалось уложить после поезда, окаймляли бледное лицо. Легкий дневной макияж подчеркивал выразительность глаз. И новые туфли, которые хоть немного натерли пятку, но в целом были безупречны. Я прошлась перед зеркалом. Почувствовала внезапно необыкновенный прилив сил. Подумаешь, Ишков! Хочу любить и жить, и быть счастливой! Во мне снова ожила радость ожидания, которая бывает только в молодости, когда за каждым поворотом грезится встреча.

– Хороша! Скоро наше выступление, а она перед зеркалом крутится! Нашла время! – зашумел в коридоре Сережа Лотовский.

– Тоже мне, персона, ты и без меня выступишь прекрасно, – ответила я.

– Мне нужна моральная поддержка, идем скорей, ты же знаешь этих москвичей – не любят ждать.

– А я знаю этих питерцев, которые не любят москвичей. И за что, главное? – рассмеялась я в ответ.

– Это все комплексы, – округляя глаза, шепотом ответил Сережа, – комплексы второй столицы. А делать карьеру все равно сюда приедем.

На следующий день после возвращения из Москвы я заболела. Утром по очереди навещали друзья. Как в немом кино, они проходили в мою комнату, присаживались в кресло, что‑то говорили, я не всегда их слушала. У меня болело горло – я молча кивала. Они пили принесенный мамой чай, крошили печенье на стол. Все такие разные, что я не представляла, как однажды соберу их вместе. О чем они станут говорить? Мне мучительно хотелось спать.

Наташа пришла первая, с пухлой трехлетней Ингой. Девочка легла на пол у окна и наотрез отказалась вставать – устала.

– Вчера собрал вещи и уехал, – тихо сказала Наташа. Ее растянутый до колен свитер был залит в двух местах молоком. – Приходим вечером из садика, а шкафы пустые. Все увез.

– Папа уфол, – подтвердила Инга, – нужен другой папа.

У нее были взрослые, печальные глаза.

– К телефону не подходит, – монотонно продолжала Наташа, видимо, пересказывала историю не в первый раз. – А ночью прислал СМС: «Нам нужен перерыв в отношениях».

Это был третий папа из Интернета. Разведенный. Пьющий, как выяснилось позже. Сергей прожил у Наташи рекордные три месяца. Поговаривают, что она даже сварила ему гороховый суп. Он одел ребенка и Наташу с ног до головы. Починил торшер и пропылесосил ковер. Подруга расцвела. А потом запил – начались ссоры.

– Хотела тебе Ингу подбросить вечером, – сказала она, уходя. – У меня встреча. Списалась с одним, вроде ничего. Жаль, что ты заболела. – И добавила: – Ты тоже попробуй познакомиться. Одной‑то что сидеть?

Я виновато улыбнулась в ответ. Ольга ворвалась в комнату спустя полчаса. Вывалила на стол свертки.

– Я на минутку, – выпалила она, – опаздываю на танцы. Тебе мандарины и сок.

Она торопливо выпила чай и убежала. Ее страстью были африканские танцы и мужчины. Преимущественно русские и обязательно красивые, желательно состоятельные. Как и Наташа, она находила их в Интернете. Они даже сидели на одном сайте. Ольгин «стаж» составлял два года. Яркая внешность привлекала мужчин – эффектная, сияющая, сексуальная, уверенная в себе, независимая. В действительности, она была полна комплексов и страшилась рутины. Ольга нуждалась в восхищении, комплиментах. Как Дон‑Жуан, она срывала первоцветы любви и бессердечно рвала отношения, терявшие новизну.

– Унылый мир кастрюль не для меня, – оправдывалась она.

Год назад Ольга уговорила меня составить анкету. «Ты себе не представляешь, как это интересно! Яркий виртуальный мир, – ободряла она. – Встречи, ночные прогулки, рестораны. Найдешь себе кого‑нибудь для поездки на море летом».

Я же хотела найти мужчину, который по выходным обедал бы на нашей кухне и копался в папином «опеле» во дворе. Его можно отвезти на дачу и показать соседям. Родители, наконец, успокоятся, что у меня все в порядке, все, как у всех. Но больше всего я мечтала о ребенке. Такой сероглазой девочке с вьющимися кольцами волос, какой она мне иногда снилась. Всякий раз, когда сквозь зыбкий рисунок сна проступал вагон поезда, она сидела у открытого окна и что‑то увлеченно рассказывала мне, волосы развивались на ветру. За окнами пролетали лесные поляны. Я не решилась рассказать об этом подруге. Да и какая может быть связь между сайтом знакомств и ребенком? Я надеялась на чудо. Ольга бы просто высмеяла меня.

Тем не менее, я подобрала фотографию.

– Какая дичь! Учительница младших классов! – возмутилась подруга. – Все сантехники будут твои. А что‑нибудь вызывающее в твоем портфолио найдется? В купальнике, например, чтобы спинку прогнула. Пойми, Мариша, мужики – примитивы, им бы что попроще и доступнее. Такую наживку они поглотят. Им чтобы понятно и на уровне нижних чакр, а Софья Ковалевская – это скучно и не возбуждает!

– Боюсь, что только примитивы и проглотят такую наживку, – засомневалась я.

– Да, непристойные предложения будут – без этого никак. Это сайт знакомств, а не физфак!

Ничего вызывающего в моих альбомах не нашлось. Ольга уверяла позже, что именно эта моя фотография и обрекла предприятие на неуспех. Я же с удивлением выяснила, что сайт изобиловал женщинами на фоне советских сервантов, белорусских обоев, турецких пляжей и дачных участков где‑нибудь в Пупышево. На мой взгляд, этот студийный снимок хоть и выдающимся не был, но смотрелся неплохо, скромно и без претензий.

На следующий день я обнаружила в своем ящике два сообщения. Николай‑29: «Доставим друг другу удовольствие без взаимных обязательств? Интересует?» Меня не заинтересовало, Николай безропотно отправился в папку «удаленных» респондентов.

Женя‑22 написал: «Привет!» Я ответила: «Привет». Больше он не написал.

За неделю не набралось и десяти сообщений. Виртуальный мир оказался не таким ярким, как обещала подруга. Мужчины предлагали познакомиться, осторожно выспрашивая цель моего пребывания на сайте, и все как один просили прислать еще фотографии. Только Владимир‑28 предложил встретиться вечером. Слегка насторожило обилие грамматических ошибок в его сообщениях. Я внимательно просмотрела анкету Владимира. «В спонсоре не нуждаюсь и быть им не хочу» – это о материальной поддержке. В разделе «о себе» просто и без выкрутасов – «ищу женщину для создания семьи». Мне понравилось. С фотографии на меня смотрел жизнерадостный и незамысловатый блондин, эдакий Ганс‑подмастерье из немецкого фольклора. Казалось, в его кудрях застряли опилки свежеструганных досок. Договорились о встрече у метро «Парк Победы». В восемь. По такому случаю Ольга примчалась подобрать мне гардероб. Мы остановились на черном платье и тонком кашемировом пальто с длинными сапогами.

«Легкий макияж и минимум аксессуаров, – инструктировала подруга, – ничего вызывающего в первую встречу!»

Я увидела его издали. Растянутый полосатый свитер, китайские ботинки с загнутыми кверху носками, под мышкой – барсетка. Незначительное спонсорство ему бы явно не повредило. Наши с Ольгой тщательные приготовления оказались из лишними. Первым желанием было развернуться и уйти. Владимир помахал рукой.

Я вдруг осознала всю неловкость ситуации. Вот иду я, Марина, 29, к Владимиру, 28, на встречу, цель которой заранее определена, не оставляя мне ни малейшего шанса для маневра, интриги, игры: «Не найдется ли у вас соли?» Или: «Не посмотрите, что‑то у моей машины датчик масла барахлит?» И, как ни старайся, не получится скрыть, что я одинокая неудачница, которая не желает коротать долгие вечера, подшивая папе брюки. Как на собеседовании у потенциального работодателя, я на весь вечер перестану быть собой, стану натужно улыбаться и нести всякую ахинею в ответ на просьбу «рассказать немного о себе», лишь иногда усмехаясь про себя: «Слышала бы мама, вот удивилась бы!» И это все для того, чтобы понравиться, чтобы взяли.

Владимир, как мне показалось, подобными сомнениями себя не обременял. Он поздоровался и предложил прогуляться в парке. Шел снег вперемешку с дождем. Стемнело. В пустом парке под остриженными тополями лежали горки срезанных веток.

«Только бы меня с ним никто из знакомых не встретил», – напряженно думала я. Мы обогнули пруд. Вода отливала неприветливым блеском. Владимир обстоятельно докладывал. Ему двадцать восемь. Живет с мамой на Охте. Все друзья обзавелись семьями, детьми, а он до сих пор один. Работает в автосервисе. Зарабатывает, конечно, но в кафе он на первом свидании не пойдет, потому что знает: многие девушки для того и знакомятся, чтобы в кафе покушать. На этих словах он сделал значительную паузу, видимо, для моей возмущенной ремарки. Но я промолчала. Я уже продрогла и в душе проклинала себя за дурацкую затею. Владимир хлюпал носом, но не сдавался. «Не знаю, что женщинам нужно, – бубнил он, – я вроде нормальный парень. Все при всем. Сколько встречался – никто потом не перезванивал. А я даже в театр ходил недавно. Первый раз пошел. Знаете, понравилось». Было искренне жаль потраченного впустую времени.

Надо ли говорить, что на встречи я больше не ходила. Ольга горячо защищала идею Интернет‑знакомства: «Много ты понимаешь! Это же целая наука. Думала, все так просто? Кто же сразу на встречу идет? Сначала ж попереписываться надо. Потом созвониться. Узнала бы, где работает, есть ли машина? Без машины вообще не встречайся! А будешь так дома сидеть, никого до климакса не встретишь».

– Самое, Валентина Михайловна, представьте, узбеков украли, – шумел сосед Юра в прихожей, его голова протиснулась в дверь. – Горемыка спит? Не спит. Слыхала историю? Приезжаю на объект – узбеков нет. Я, это самое, к Виталичу, а тот: вечером, говорит, сманили конкуренты. Монетку больше предложили, погрузили в микроавтобус и привет. Я, прям, восхитился. Вот зашел рассказать. А мама говорит – ты заболела. То‑то я гляжу, второй день твоя машина под моими окнами. Ну и паркуешься ты, это самое. Талант! Сразу видно, что баба парковалась. Давай ключи, я отгоню, что ли. Долбанут ведь. А Сам где?

– Папа на работе. Ключи на столике в прихожей, – с усилием ответила я.

– Лады. Отгоню и зайду потрещать. Если че надо, это самое, говори, я в магазин зайду. Не кисни, доходяга, еще поправишься!

Юрка отогнал машину и принес хлеба.

– Самое, подумай только, двенадцать узбеков скоммуниздили! Вот Расея – все воруют. Но чтобы узбеков – это в моей практике первый раз. Кто теперь работать будет? Директор мне башку снесет.

Юра работал в какой‑то строительной конторе, а жил в соседнем подъезде с женой и сыном. Года два назад развелся. Жена с ребенком уехали к родителям. Развод Юркиного оптимизма не убавил, скорее наоборот. Я часто встречала его во дворе каждый раз с новой женщиной. Он не был красавцем – тучный, невысокий, с намечающейся лысиной и пышными усами, всегда веселый и говорливый. Он был из разряда мужчин, к которым невозможно относиться серьезно. Я не понимала Юрину жену: как его можно полюбить, выйти за него замуж и, уж тем более, поссориться с ним и в конце концов развестись. Кажется, он не умел ругаться и обижаться. Иногда по вечерам мы возились с машинами во дворе. На выходных он занимался танцами во Дворце культуры.

– Так, это самое, напашешься за неделю, придешь в группу. А там… – Ему не хватало слов. Юра мечтательно закатил глаза, беззвучно раскрывая рот, как рыба в аквариуме, словно заглатывал из воздуха самые важные и точные выражения своих чувств. – А там, ну, самое, музыка. Барышню обнимешь и закружишь. Совсем же другое настроение, – он мечтательно улыбался. – Я уже не могу без этого. А все почему? А потому, Маринка, что у человека должно быть увлечение!

Я только вздохнула. У меня увлечений не было. Разве что книги – читала все, что попадется под руки, читала до дурноты. В книги было легко спрятаться от жизни.

Папа пришел на обед. Юру уговорили остаться, чтобы отведать маминого супа. Наш сосед не ломался, а заявил громогласно, что поесть он любит и очень голоден. Из кухни доносилось:

– Это самое, а что это у вас Маринка все одна, да одна? Где муж, дети, понимаешь? Внуков, поди, хочется?

– Думаю, Юрий, – гудел папа, – это уже пройденный этап. Думаю, мужа не будет.

Родители тактично не обсуждали со мной подобные темы.

Они помолчали. Было слышно, как ложки звонко стучат о тарелки.

– В двадцать лет надо было думать. Сейчас она уже сама себе хозяйка. Какой там муж? – вздохнул отец. – А внуки что ж? Внуков хорошо бы. Внуков можно и без мужа. Мы с мамой устали ждать. Даже знаешь, Юрий, перед соседями неудобно. У всех детвора мельтешит под ногами, а мы пустоцветы какие‑то. Надо мной Мишка Иванов смеется уже.

Мне стало жаль себя. Жалость к себе – самая искренняя. Папа как всегда прав – в двадцать лет надо было думать. Я закрыла глаза, стараясь уснуть. По щекам медленно позли горячие слезы.

Света позвонила вечером, как раз когда ничего не хотелось – немного упала температура, и я качалась на легких волнах слабости. Пик Светиной деловой активности приходился на ночь. Часов с восьми вечера, еще спросонок, она совершала легкие необременительные действия – пила чай, смотрела телевизор, звонила знакомым, готовясь к таким более сложным, как покупка продуктов в магазине на первом этаже ее дома, оплата мобильника, вынос мусора.

Когда‑то, в другой жизни, мы учились в одном классе. Дружили после окончания школы. Теперь же я месяцами не видела ее. Балансируя между двух зыбких состояний – «только что проснулась и уже ложусь спать», она едва находила для меня время. «Я уже все увидела в этой жизни, – оборонялась Света, – мне ничего не интересно. Пока ты там на своей швейной фабрике вкалывала и с мамсиком на дачу ездила, я пожила – повидала. Это тебе хочется карьеры, мужика. А у меня все было».

Припоминаю, как я впервые попала в компанию ее друзей, как положено богеме, неопрятных, с грязными волосами и тревожно неясным родом занятий. Они свирепо и быстро напились. Бдительными соседями был вызван наряд милиции, участники шумной встречи жестоко избиты. Я спряталась в кладовке и слышала, как художник Станислав изрек торжественно: «На последнем заседании генерал Понеделко признал работу правоохранительных органов Санкт‑Петербурга неудовлетворительной». И совершенно необоснованно признал, как выяснилось. Обиженные милиционеры вознегодовали и с воодушевлением погрузили компанию в свой «уазик». Утром всех отпустили – вмешался Светин отец.

Она никогда не работала.

«У каждого есть выбор! Зачем эти бессмысленные телодвижения? Кому это нужно?» – искренне удивлялась она. Частенько по утрам я, собираясь на службу, вспоминала ее «выбор» и горько усмехалась: у меня выбора не было – мой папа не являлся директором банка.

Всякий раз разговор со Светой, даже самый краткий, бодрил, как холодный душ. Мне претили ее тунеядство и категоричность взглядов, ее раздражал мой «обывательский мирок».

– Давай всем городом заляжем в постель, – нападала я. – Придешь в магазин, а продавщица спит.

И поставщики. Пусто на полках. Все уснули – киоскеры, водители автобусов и трамваев, дворники и сантехники, швеи и почтальоны – только дома от храпа трясутся. Что ты кушать по ночам будешь? Как к папе доберешься за деньгами?

– Ты все усложняешь – уклончиво отвечала она, – я никому не навязываю мой образ жизни. Тебе нравится вкалывать за копейки, потом на выходных их тратить, а меня тошнит от этого потреблядства! Даже ночью приду в магазин – у всех тележки полные. Все покупают, все жрут! Не наесться им. Раньше по выходным в музеи ходили – теперь, бля, шопинг! А я сплю, просто сплю. Ты бы знала, какие ко мне приходят сны!

У нее всегда, со школьных лет, был особый дар подводить основательный теоретический базис под надстройку сложившихся жизненных обстоятельств. Я была восхищена, и теперь вот получалось, что она спала сном праведного диссидента, а не просто по лени и распущенности разбалованного в детстве ребенка. Не сон получался, а ни много ни мало – вызов обществу потребителей.

Откуда мне знать, что очень скоро я так же лягу пластом на диване у окна, как путешественник, сбившийся с пути и обессилевший от безрезультатных поисков. Буду лежать несколько дней без мыслей и цели, под тяжестью одиночества. Неоднократно я буду вспоминать Свету.

Думаю, все изменил именно тот телефонный разговор в конце дня. Так всякий раз мы сходились в словесной перепалке, проверяя крепость наших убеждений, подспудно желая найти брешь не в чужих, а в своих доводах. Но в тот вечер мы были в разных весовых категориях: она – здоровая и выспавшаяся, я – сонная и больная. Я жаловалась, она утешала. Хотя уместней было бы утешать ее.

– Ты определись, что тебе надо, – говорила подруга. – Семью? Так папсик прав – раньше надо было думать.

– Ага, – бесцветно отвечала я.

– Мужика‑то нет, повывелся весь мужик, – распалялась Света. – Спился, скурился, скололся, всю приличную хоботню тетки растащили. Приди в кафе, в любой клуб – девяносто процентов бабья.

Вступать в полемику я не собиралась. Света, сбитая с толку, смягчилась.

– Да брось ты, Маринк. Станешь матроной, с кичкой на голове и майонезом в хозяйственной сумке. С тобой же не о чем будет поговорить, как с Регинкой: «Игорек пописал, Ирочка кашляет, сливочное масло подорожало».

Я обреченно молчала. Светка окончательно сдалась.

– Ну ладно, ладно, если так хочешь семью, надо все продумать, как действовать, с чего начать? Посоветуйся с Ольгой, она наверняка знает. Как нам, так сказать, реорганизовать рабкрин? – захихикала Света.

«Бедные, мы бедные, – думала я. – Живем без маяков, без ориентиров, в безотчетном желании быть счастливыми, в неосознанной неудовлетворенности жизни, как пароходы в тумане, подаем друг другу печальные гудки, не зная, чем помочь. И думаем, что спасемся, бросив тяжелый семейный якорь. Действительно, с чего начинать?»

У Ольги всегда наготове ответы на любые вопросы. На следующий день она появилась в моей квартире, не раздеваясь в прихожей, стремительно проследовала в комнату. Позади нее плелся невысокий молодой человек с огромной фотокамерой на груди.

– Марк. Фотограф, – представила она.

Марк отрывисто кивнул – длинная челка упала на глаза. Ольга сияла:

– Скидывай шмотки, инфантилище, находи приличное белье. Готовься к фотосессии, – распорядилась она.

Мы изменили мою анкету на сайте знакомств, поместили новые фотографии. Отныне я возлежала в данаевской позе на шелковых материях, с перекошенным от вожделения лицом. Обновили текст и в разделе «О себе». Ольга, несмотря на мои горячие возражения, написала: «Юная темпераментная хрюшка ищет воспитанного слоненка с упругим хоботком». Я схватилась за голову.

– Можешь себе представить приличного, нормального мужчину, который заинтересуется подобной анкетой? Под рекламой нижнего белья – подпись подгулявшей провинциальной проститутки! – негодовала я.

– Ты просила помочь, теперь слушайся, а не жди, когда пенсия в дверь постучится, – отрезала Ольга.

Она доказала, что знает свое дело. Успех был грандиозный. Через три часа после размещения анкеты число сообщений перевалило за сто, к вечеру набралось двести пятьдесят. Двести пятьдесят мужчин, так или иначе, обратили на меня внимание. Кто от скуки оттачивал остроумие на невинной хрюшке, кто‑то разразился витиеватым посланием: «Я хотел бы стать ветром, чтобы одним дуновением пробежать по вашему телу…», кто‑то сухо по‑деловому с первых слов настаивал на встрече или требовал номер мобильного телефона.

Если собрать их вместе – они даже в моей квартире не поместились бы. Двести пятьдесят сообщений от «упругих хоботков»! С ума сойти! Я была лучшего мнения о мужчинах. Писали представители всех мыслимых и немыслимых профессий, возрастов, социальных уровней и национальных принадлежностей. Высокие и коротышки, женатые и свободные, восемнадцатилетние наглецы и галантные старцы, усатые, бородатые и бритые наголо. Были, кстати сказать, иностранцы – знойный уроженец Камеруна, лысый и лиловый, как баклажан: «Меня зовут Крис. Я из Камеруна – порядочный и серьезный. Горю желанием с Вами познакомиться!» и один индус: «Я уже давно работать в Санкт‑Петербург. Шить многие платья шелком. Хочу знакомиться с такой прикрасная женщина». У меня было игривое настроение, я не удержалась и ответила без Ольгиного ведома: «Маджа, сшейте мне платье из роз!»

На следующий день в своей поликлинике я продлила больничный еще на неделю. Улицы в одночасье наполнились весенним шумом, светом и птичьи гомоном. В маленьком скверике перед поликлиникой я присела на скамейку немного погреться на солнышке. Не верилось, что еще пару дней назад вьюга штурмовала улицы, редкие прохожие жались к домам, гнулись под пронизывающим ветром, утопая в снежной каше.

Без лукавства, как есть, я сказала врачу, что чувствую себя гораздо лучше, испытываю, пожалуй, легкую слабость, но у меня совершенно неожиданно появилась вторая работа, которая потребовала на первых порах уйму свободного времени. И попросила по причине этой официальной слабости продлить больничный лист. Врач рассеянно посмотрел в окно. На подоконнике в пластиковых коробочках дружно всходила помидорная рассада. Он бросил мою карточку медсестре: «Сдавайте анализы. Явка в пятницу с результатами. Закроем больничный». Лицо врача показалось мне знакомым – легкий гипертонический румянец на щеках, широкие скулы, мясистый нос. Лет сорок пять навскидку. Кажется, я видела его на сайте. А почему нет?

Спустя несколько дней я стала присматриваться к каждому встречному на улице и прикидывала, пользуется ли он услугами моего сайта или нет. Все лица казались узнаваемы. Даже кондуктор в троллейбусе.

 

Конец ознакомительного фрагмента.

 

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Стоимость полной версии книги 54,99р. (на 31.03.2014).

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картойами или другим удобным Вам способом.