Из дневника полковника Порошина 17 страница

Из штабной палатки выбежал дежурный по лагерю капитан Патлюк. Задрав голову, смотрел в небо, придерживая рукой фуражку. Крикнул:

– Дневальный, чьи самолеты?

– Не могу понять.

Патлюк кинулся обратно в палатку, к полевому телефону, торопливо крутнул ручку, вызывая штаб дивизии. Но в трубке – ни звука. Телефон не работал.

Вдали, за лесом, где находился аэродром истребителей, приглушенно и тяжко ухнули взрывы. И в ту же минуту в противоположной стороне, на западе, небо разом озарилось по горизонту багровой вспышкой; раскатом грома докатился до лагеря звук артиллерийского залпа.

У Носова от удивления отвисла нижняя челюсть. Из палаток в одних трусах выскакивали красноармейцы, опрашивали: что? как?

– Не знаю, – мотал головой ефрейтор.

Рев мотора раздался вдруг совсем близко, заглушил голоса. Над лесом скользил бомбардировщик, набирая высоту. Первые лучи солнца, косо бившие снизу, ярко осветили его. На желтых концах крыльев Носов увидел черные кресты.

«Почему кресты, а не звезды?» – промелькнула у него мысль. Прошло еще несколько секунд, прежде чем он понял: это же фашисты! Это их свастика!

– Немцы‑ы! – пронзительно закричал Носов и, сорвавшись с места, побежал по линейке. – Ребята, немцы! В ружье!

 

* * *

 

Сильный толчок сбросил Фокина с койки. Он вскочил на ноги, привычно потянулся к тумбочке, нащупывая шаровары. Снова качнулся пол, казарму тряхнуло так, что посыпалась штукатурка. Лампочки не горели. В темноте слышались крики и ругань. Кто‑то наступил Сашке сапогом на босую ногу, он взвыл от боли и побежал по проходу между койками, налетая на мечущихся людей.

Серым четырехугольником проступала впереди открытая дверь в соседнее помещение. Зажав под мышкой трубу, Фокин пробирался в ту сторону, к свету. Проем двери озарился на мгновение яркой вспышкой огня. Горячая волна воздуха отбросила Сашку к стене. Все вокруг вздрагивало и сотрясалось через равные промежутки времени: взрыв – пауза, взрыв – пауза.

В соседнем отсеке стоял удушливый запах гари и серы. Снаряд, влетевший в окно, разбил пирамиды, на полу валялись искалеченные винтовки. Жуткими голосами кричали невидимые в дыму раненые. Прыгая через них, попадая босыми ногами во что‑то липкое, Сашка выскочил на лестницу.

Было уже почти светло, но то ли дым, то ли туман заволакивал просторный крепостной двор. Из всех дверей выбегали полуодетые люди. Возле пограничной комендатуры метались женщины, некоторые с детьми на руках. Все время что‑то грохотало и трещало. На дворе разом сверкали десятки вспышек, и кто был близко от них, падал и больше не поднимался.

Сашка пустился бежать, сам не зная куда. Резкий свист бросил его на землю. Полыхнуло вблизи. Темным мешком взметнулось подброшенное взрывом тело, мягко шлепнулось рядом с Фокиным. В нос ударил запах паленого.

Гонимый ужасом, Сашка рванулся к казарме: укрыться, спрятаться за прочной железной дверью, залезть подальше! Кто‑то голый по пояс, в командирских галифе кричал, выпучив белесые, будто обваренные кипятком, глаза:

– В подвал! В подвал! – и сам пятился задом, ногами нащупывая ступеньки.

В подземелье взрывы слышались гораздо слабее. Только тут Сашка начал приходить в себя. Он был цел и даже не поцарапан, лишь рубашка с левой стороны забрызгана кровью. В крови были и длинные штрипки шаровар, волочившиеся по земле. Сашка оборвал их. Мучительно, до тошноты, хотелось курить, но карманы были пусты.

В подвале собралось уже много бойцов, а сверху спускались новые, почти все без оружия. И все спрашивали торопливо:

– Какой взвод? Какая рота?

Постепенно люди сбивались в кучки вокруг старшин и сержантов, но кучки эти были невелики: красноармейцы рассеялись по многочисленным подвалам, подразделения перемешались. Командиров не видно. Они ночевали на квартирах: кто в северной части крепости, кто в городе.

Сашка искал своих музыкантов, но здесь не было никого: может, погибли, может, спрятались в других местах. Фокин довольно далеко пробежал по двору и попал в расположение стрелкового полка, занимавшего юго‑восточный сектор кольцевых казарм Центрального острова.

– Кто с оружием – ко мне! – закричал кто‑то возле двери.

На этот властный голос охотно пошли люди. У Сашки была только труба, но и он тоже пошел. Старшина‑сверхсрочник, сидя на корточках, доставал из ящика рубчатые гранаты Ф‑1. Гранаты были без запалов. Красноармейцы брали их, зажимали в руках, как камни. Взял и Фокин.

Стены и пол перестали вздрагивать, наверху не рвались больше снаряды. Долетал только слабый треск выстрелов, и эти выстрелы удивили Сашку больше всего: значит, фашисты переправились через Буг, значит, они где‑то близко!

– Товарищи, немцы в клубе! – раздался тот же командирский голос. – Немцы идут сюда! Кто с оружием, ближе к дверям! Быстрей! Быстрей! – голос был громкий, обладатель его привык, видимо, распоряжаться.

На лестнице и в коридоре бойцы стояли плотной толпой, притиснутые друг к другу, сжатые, как пружина. Те, что находились впереди, приоткрывали тяжелые железные двери, наблюдали, шепотом передавали соседям.

– Близко уже… Метров сто… Наших убитых смотрят…

Красноармейцы слушали, тяжело дыша. В сердцах накапливалась, нагнеталась злоба.

Немецкие автоматчики шли от Тереспольских ворот. Шагали спокойно и неторопливо. Они уже заняли центр крепости, поставили там рацию.

Множество трупов лежало во дворе, автоматчики останавливались возле них, наклонялись, иногда переворачивали. Возле убитых женщин задерживались дольше. Солдаты, которые шли впереди, на всякий случай непрерывно строчили из автоматов по окнам казарм. Но никто не отвечал им. Сквозь дым пожаров солдаты видели уже неподалеку восточную оконечность острова.

Немцы были уверены, что бой закончен, что осталось только добить сопротивляющихся одиночек. И когда в казарме распахнулись вдруг двери и вывалились во двор страшные, полуодетые люди с хриплым, жутким «Ур‑ра‑а‑а!», когда без выстрелов, круша прикладами, врезались они в толпу автоматчиков, ошеломленные, испуганные фашисты сразу же побежали. Их догоняли, с ходу всаживали в спины штыки, безоружные красноармейцы прыгали сзади, заламывали головы, валили на землю, били сгоряча кулаками и чем попало.

Сашка несся вместе со всеми, кричал и все искал глазами немцев. Но они были или далеко впереди, или распластанные, под ногами. Только на берегу Мухавца Фокин, огибая сторожевую башню, увидел перед собой бледную, заросшую волосами шею и сизую пилотку над ней. Немец обернулся, приседая и дико, истерично визжа. С размаху, со всей силой ударил его Сашка незаряженной гранатой в висок; под рукой ощутимо хрустнула кость. Немец упал навзничь, изо рта хлынула кровь. Сашка отскочил в сторону, несколько секунд стоял недвижимо, трезвея после азарта, как под холодной водой, а в голове вертелась острая, кричащая мысль: «Убил! Я!»

Повернулся и пошел назад, боясь оглянуться, рука судорожно тискала гранату. Посмотрел – и отбросил ее: к рубчатой оболочке прилипли пепельные тонкие волосы.

«Не я же ведь лез, он сам лез… Наших они вон сколько побили. Небось не жалели», – успокаивал себя Сашка. Будь этот немец здоровым бугаем, да еще если бы стукнул его в драке – у Фокина не возникло бы никаких переживаний. Но немец был молодой и против Сашки больно уж хлипкий. А Сашка никогда не бил тех, кто слабее его.

«А, пропади ты!» – выругался Фокин, досадливо морщась. Поднял с земли немецкий автомат, подобрал рассыпанные патроны и пошел вдоль внутренней стороны кольцевых казарм.

Стрельба раздавалась со всех сторон, бой разгорался и на Западном острове, и на Южном, и в северной части крепости. Трудно было понять, откуда летят пули. Они щелкали по кирпичной стене казармы, выбивая красную пыль. В середине Центрального острова отстреливались из пулеметов немцы, засевшие в клубе и отрезанные теперь от своих. Возле Тереспольских ворот красноармейцы теснили автоматчиков. Противники повсюду сошлись так близко, что фашисты, боясь угодить по своим, прекратили огонь из пушек и минометов.

Солнца почти не было видно, оно тусклым багровым пятном проглядывало сквозь дым и пыль, висевшие над крепостью, но тепло его чувствовалось, с каждой минутой становилось все жарче. Горели склады с обмундированием и продовольствием, дым от них стлался низко; густой и едкий, он выжимал слезы из глаз.

Сашка решил посмотреть, что происходит на Южном острове, свернул к Холмским воротам, однако пули там неслись гак густо, что он побоялся пробежать мимо арки. Поднялся в казарму. И здесь по помещениям, выходившим на юг, можно было двигаться только на четвереньках. Окна тут были широкие, пули через них летели роем, вгрызались в противоположную стену, отбивая куски штукатурки.

Немцы пытались просочиться по мосту, но красноармейцы отгоняли их винтовочным огнем. Стреляли из узких амбразур, которых было по две возле каждого окна. Не имевшие оружия бойцы сидели на полу в безопасных местах.

Возле одной из амбразур стоял лейтенант‑пограничник и, тщательно целясь, бил из малокалиберной винтовки. Рядом с ним еще трое пограничников: сержант и рядовые, все с пустыми руками. Сержант доставал из картонной коробочки маленькие патрончики и подавал их командиру.

– А ну, товарищ лейтенант, подвиньтесь, – строго сказал Сашка, оттесняя его плечом. – Нечего вам тут с малопулькой своей. Дайте я по ним из автомата шарахну.

Красноармейцы ровными шеренгами стояли на линейках лагеря в полном походном снаряжении, с винтовками, скатками и противогазами. Только подсумки у всех были пусты. С северо‑запада, со стороны Бреста, накатывался гул канонады, и от этого звука мурашки пробегали под гимнастерками молодых парней.

Стояли долго. Командиры сходились по два, по три, переговаривались, курили, зажимая в кулаках папиросы. На лицах – недоумение и плохо скрытое беспокойство. Лишь капитан Патлюк, как всегда затянутый «в рюмочку», гоголем прогуливался перед строем, сверкая начищенными сапогами, деловито поправлял на рукаве повязку дежурного. Иногда глядел по сторонам – не появится ли командир полка. Увидев Бесстужева, подмигнул ему.

– Не робей, лейтенант!

– И не думаю… Чего мы ждем‑то?

– А я знаю? – капитан понизил голос. – Подполковник сам на телефоне сидит. Линия‑то перерезана, наверно. Связистов послали… Тут черт ногу сломит… Ты вот что: пусть орлы оправятся пока, потом, глядишь, некогда будет.

Патлюк пошел дальше, печатая шаг, как на строевых занятиях, лихо потряхивая казачьим чубом.

Наконец командиров рот вызвали в штаб полка. Вернулись они очень скоро, повеселевшие, с картами в руках, сбросившие с себя тяжелое оцепенение безделья. Патлюк возвратился из штаба бегом, уже без повязки. За ним по‑гусиному вышагивал старший политрук Горицвет.

– Бесстужев! – крикнул Патлюк. – Веди людей к кухне, сажай в машины, я сейчас!

Пять полуторок и серый броневичок ждали их с заведенными моторами. Красноармейцы тесно набились в кузова. Пока грузились, прибежал Патлюк с цинковым ящиком патронов под мышкой. Взял его в караульном помещении, оставив полсотни патронов для часовых. Других боеприпасов в полку не было.

– Взводные! Раздать по обойме на душу! Быстро! – приказал капитан.

Колонна выехала из лагеря. Впереди, буксуя в песке, шел броневик. В нем сидел старший политрук Горицвет. Бесстужев вместе с Патлюком – на мотоцикле. Капитан рассказывал отрывисто, торопливо:

– Война, Юрка!.. Подполковник так и сказал: наверно, война… В штабе бедлам, никто ничего не знает… А подполковник молодец, недаром на финской два ордена отхватил. Держится спокойно, только красный весь, как буряк…

– А комиссар что?

– Коротилова нету… На ночь в город уехал. И наш комбат, и ротных человек пять… При мне подполковник с пограничниками говорил – с ними наладили телефон… В крепости бой, немцы мост через Буг захватили… По укреплениям, которые мы строили, артиллерия лупит. Просили помочь пограничники, а нам нечем… Ни патронов, ни гранат – шаром покати!.. Подполковник дал три часа на все. Сказал: умри, Патлюк, а боеприпасы доставь!..

– В город, значит? – обрадовался Бесстужев, беспокоившийся о Полине.

– В крепость! – крикнул Патлюк.

Мотоцикл трясло на неровном проселке. Мотор гулко стрелял.

– В крепость попробуем!.. А наши пока на краю леса оборону займут…

Лес постепенно редел, дорога шла на подъем. Мотоцикл, обогнав колонну, вынесся на пригорок. Патлюк затормозил. Не вставая с сиденья, поднес к глазам бинокль. Впереди открылась плоская равнина с квадратами и треугольниками полей, несколько деревень, соединенных ниточками проселков. Бреста не было видно, темная дымовая хмарь висела над горизонтом в том месте, где находилась крепость. Слева над местечком, в котором стояла танковая часть, кружились самолеты. Издали они казались совсем маленькими, как комарики. Они летели по кругу, будто водили хоровод. Только присмотревшись, можно было заметить, как то один, то другой самолет нырял вниз и скрывался за вершинами деревьев. И каждый раз с той стороны докатывался негромкий удар.

– Пикируют, гляди, – вытянул руку Патлюк.

– А наши‑то где?

– С бабами небось зорюют, соколики. Или после вчерашней пьянки опохмеляются, – выругался капитан, недолюбливавший летчиков. Он считал, что служба у них очень уж чистая и легкая.

– Ничего я не понимаю, все как‑то не так, как нужно, – огорченно сказал Бесстужев.

– Без тебя разберутся, – взялся за ручки мотоцикла Патлюк. – Наше дело петушиное: прокукарекал, а там хоть и не рассветай. – Капитан усмехнулся, но в голосе его не было обычной самоуверенности. – Наше дело крепости брать, а думать начальство будет…

Коломна свернула с проселка на шоссе Ковель – Брест. Навстречу стали попадаться повозки и группы беженцев, главным образом женщины и дети. Они сходили на обочины, давая проезд машинам. Бесстужев осматривался – нет ли Полины?

Одну из женщин Патлюк и Бесстужев узнали. Это была жена командира‑пограничника, молодая и красивая казачка с Кубани, непременная посетительница танцев в гарнизонном клубе. На ней – беличья шубка, надетая прямо на ночную шелковую сорочку. Несла на руках спящего ребенка. Тонкая сорочка под распахнутой шубкой просвечивала. Бесстужев не мог смотреть, смущаясь, переводил взгляд то на голые запыленные ноги, то на голову, кудрявую от того, что волосы были накручены на бумажки. А она, потрясенная пережитым, не замечала смущения лейтенанта, забыла о своей наготе, взахлеб рассказывала, как на рассвете что‑то грохнуло перед окном, стекла вылетели вместе с рамой. Булыжник величиной с кулак ударился в стенку и свалился к ним на кровать. Муж схватил гимнастерку, сапоги и в дверь. Она выскочила на улицу, и в это время снаряд попал прямо в их дом. Женщины с Южного острова бежали к госпиталю. И она тоже. А там доктор. Стоял на крыльце и кричал: «Дуры, в город идите, немцы наступают»…

О положении в крепости она ничего не знала, говорила только о себе. Патлюк заторопился. Объяснил ей, как пройти к лагерю, и погнал мотоцикл вслед за колонной.

До Бреста оставалось километров десять. Беженцы больше не встречались, дорога была пуста. Патлюк хотел отправить вперед броневик для разведки. Но в том месте, где шоссе пересекало линию, железной дороги, колонне пришлось остановиться. Вправо и влево от насыпи редкой цепочкой растянулись по полю человек тридцать пограничников, саперными лопатками торопливо рыли окопчики. К Патлюку подбежал худенький мальчишка‑лейтенант в большой зеленой фуражке, наползавшей на уши.

– Быстро вы! – обрадованно говорил лейтенант. – А майор сказал, что раньше девяти пехота не подойдет.

– Какой еще там майор. Я в крепость еду.

– В крепость?! Нельзя же туда, она отрезала. Тут вот передовой рубеж, – не без гордости показал лейтенант на своих бойцов.

– Какой, к черту, рубеж! – выругался Патлюк. – Немцы где?

– Там, – неопределенно махнул рукой пограничник. – Возле заставы их задержали, – объяснял он.

Ему все‑таки страшновато было ждать противника с одним своим взводом, и он предложил:

– Оставайтесь, товарищ капитан. Подойдет пехота, к вечеру мы немцев отбросим.

Патлюк только присвистнул: так долго ждать он не мог. Тем более, что пехота‑то все равно без боеприпасов. Пригнать бы из крепости хоть одну машину, и то дело.

– Что скажешь, политрук? – спросил он Горицвета, высунувшегося из дверцы броневика. Тот пожал плечами.

– Думай сам, – и отвернулся, скользнув по Бесстужеву холодным, деланно равнодушным взглядом.

– Разрешите, товарищ капитан, произвести боевую разведку? – подчеркнуто официально обратился Бесстужев.

Спросил и почувствовал, как что‑то засосало, заныло внутри. Такое ощущение было у него перед первым прыжком с парашютом.

– Отправляйтесь, лейтенант, – обрадовался Патлюк. – Не удастся на Южный остров – попробуйте через Суворовский мост, с востока. Самое главное – поскорее. – Капитан умолк, колебался, дать ли Бесстужев у свой мотоцикл. Вдруг еще под обстрел попадет. Но с другой стороны, дело важное. – Э, хай буде гирше, абы иньше, – тряхнул чубом Патлюк. – Бери машину… Да поосторожней, смотри там.

– Ладно, сделаем, – усмехнулся Бесстужев.

С собой решил взять ефрейтора Айрапетяна. Маленький смуглый армянин умел водить мотоцикл и хорошо знал мотор. Приказал ефрейтору держать наготове винтовку. Расстегнул кобуру нагана и только тут вспомнил, что ни одного патрона у него нет. Чертыхнувшись, побежал к пограничнику. К счастью, у того тоже оказался не пистолет, а наган. Пограничник вздохнул – у самого патронов немного, но все‑таки дал Юрию семь штук, один накат.

– Скорей, Бесстужев, – торопил Патлюк. – Время идет.

Юрий погнал мотоцикл напрямик через поле к лесу, лавируя среди кустов, срезая изгиб дороги. Мотоцикл трясло, подбрасывало на кочках. Легкий Айрапетжн едва удерживался на заднем сиденье, ухватившись левой рукой за пояс лейтенанта.

Бесстужев обдумывал, как лучше ему ехать; решил хоть на секунду завернуть к Полине, оказать, чтобы отправилась пока в Минск. Это ненадолго, а ему спокойней будет воевать, в случае если дело пойдет серьезно.

Миновали хутор из двух домов. Людей не было видно, окна наглухо закрыты ставнями. За изгородью рылись в навозе куры. Пестрый петух взлетел на кол, вытянул шею, намереваясь крикнуть, но, напуганный треском мотоцикла, захлопал крыльями и шарахнулся вниз.

– Стой! – крикнул вдруг Айрапетян. Бесстужев от неожиданности резко свернул, затормозил, едва не влетев в кусты, заглушил мотор. Навстречу им по окраине леса медленно шли трое бойцов.

Один тащил на плече зеленый железный ящик для секретных документов. Он сгибался под тяжестью ящика, гимнастерка на спине потемнела от пота. Двое других были ранены, как на палки, опирались на свои винтовки, держа их за стволы.

– Откуда? – спросил Бесстужев.

– С заставы.

– Немцы где?

– А там, за лесом, – равнодушно сказал боец с ящикам и высморкался двумя пальцами. – Там наш сержант с пулеметом. Раненых вот веду, – кивнул он и побрел дальше.

За поворотом дороги Бесстужев действительно увидел сержанта. Он лежал на бугорке, среди кустов, раскинув короткие толстые нога в хромовых сапогах, прилаживался плечом к прикладу ручного пулемета. Другой пограничник сидел возле него, набивая патронами диск. Бесстужев опять спросил, где немцы, и опять не получил точного ответа. Сержант сказал, что на заставе все командиры погибли, что он остался старшим и теперь прикрывает отход своих. Немцев он видел последний раз на той стороне перелеска. Они подъехали на грузовике – наверно, разведка. Сержант расстрелял по ним диск и отошел сюда.

– Вы бы легли, – посоветовал он. – Неровен час – шлепнут из‑за деревьев.

Бесстужеву не верилось, что на этой вот солнечной опушке, среди веселых кудрявых кустов могут быть немцы.

– Думаешь, тут они?

– А кто же их знает. Может, и назад ушли. Вы на мотоцикле‑то не езжайте, как раз налететь можете. Пройдите пешком вдоль дороги, тут минут десять всего. А за лесом сразу холм. Вон там сосны высокие, – показал сержант. – С того холма до самого Бреста дорога просматриваться должна.

Оставив Айрапетяна возле пограничника, лейтенант бегом, пригибаясь, пересек опушку и углубился в лес. Шел торопливо, раздвигая руками ветки густого кустарника, держа направление так, чтобы солнце светило в затылок. Старался ступать осторожно, без шума. Под сапогами изредка потрескивали сухие хворостины, высокая сочная трава с шорохом хлестала по голенищам.

Выскочил из кустов на полянку и замер: перед ним, в двух метрах, стоял чужой. Мозг молниеносно определил только это: не немец, не противник, а просто чужой, серый, в мундире с карманами, в ненашей фуражке. Для обоих неожиданной была эта встреча лицом к лицу, оба на секунду оцепенели, глядя друг на друга. Немец тяжело дышал, приоткрыв рот с полными яркими губами. У него – белесые брови, удивленно мигающие глаза…

Действовал уже не разум – инстинкт. Юрий будто превратился в обнаженный, острочувствующий нерв. Всем существом своим ловил он малейшее движение немца, даже не думая, а сознавая, что фашисту доставать пистолет дольше – он висел на животе, слева, в застегнутой кобуре. А у Бесстужева – под рукой. И когда немец, не глядя, потянулся, перекосившись, к кобуре, Юрий рывком выхватил наган и выстрелил. Немец качнулся назад, потом вперед, будто терял равновесие, ноги у него подогнулись в коленях, он оседал медленно, с укором глядя на Бесстужева, и от этого взгляда Юрию сделалось страшно. Он выстрелил еще раз, немец свалился навзничь, и пистолет, который он все‑таки успел достать, скользнул в траву рядом с рукой.

Юрий никогда еще не стрелял в живого человека, и до его сознания просто не доходило, что упавший не может двигаться. Ему казалось, что немец вот‑вот схватит свой пистолет и вскочит. Больше всего Юрию хотелось убежать, но он боялся повернуться к врагу спиной. А немец все смотрел на Бесстужева голубыми, блестящими глазами, и под его взглядом Юрий чувствовал себя окованным, загипнотизированным. Он подался назад, чтобы немец не видел его; на носках, крадучись, обошел немца, пнул ногой пистолет, отбросив к кустам, и поспешно выстрелил прямо в лоб: появилась черная дырочка, вокруг нее каплями выступила кровь.

Но даже и после этого Юрий не верил, что немец мертв. Разумом понимал, что враг убит, но это было слишком относительное понятие, раньше он не видел такого: вот человек идет, смотрит, дышит – и вот его уже нет. А немец лежал перед ним такой же, каким был и в первую секунду их встречи. Юрий направил ствол нагана на его грудь, нажимал спусковой крючок: бах, бах – гулко ахали выстрелы. При каждом выстреле тело вздрагивало, и каждый раз это убеждало Юрия в том, что немец еще жив.

Бесстужев расстрелял все патроны и, когда ничего уже не мог больше сделать с врагом, сорвал с него полевую сумку, схватил пистолет, попятился за куст, а потом повернулся и побежал.

Встревоженный Айрапетян встретил его на опушке, он уже торопился на выстрелы, на помощь командиру. Задохнувшийся от бега Бесстужев почти повис у него на плече.

Из глубины леса донеслись резкие, гортанные крики, там звали кого‑то на чужом языке, и Юрий только теперь вдруг понял, как близко прошла возле него смерть. Зачем он стрелял столько раз? Надо было бежать сразу, как только немец упал – ведь где‑то поблизости были другие! А если бы враг чуть раньше выхватил пистолет? Тогда его, Юрия, не было бы сейчас здесь, он не видел бы лес, зелень, небо, не ощущал бы тепла. Что‑то, оставшееся от него, лежало бы там, на той поляне, где сейчас немцы…

Айрапетян заторопился, за руку потащил Бесстужева к мотоциклу, толкнул на заднее сиденье. Над их головами что‑то защелкало по деревьям, посыпались сбитые ветки. Сержант‑пограничник дал длинную пулеметную очередь. Айрапетян повел мотоцикл назад, в ту сторону, откуда они недавно приехали. Бесстужев все еще чувствовал в себе какую‑то отрешенность, безучастность ко всему и гнетущую тупую усталость…

Так вот солнечным теплым утром встретились в лесу два молодых человека, посланные убивать и не научившиеся еще делать это. Один остался на поляне, издырявленный пулями, а у второго, уцелевшего по воле случая, навсегда оборвалась в душе какая‑то теплая, человеческая струнка и будто пеплом подернулась голова. Когда белокурые седеют, волосы у них становятся серыми.

 

* * *

 

Четыре танковые группы – четыре бронированных кулака фашистской армии – одновременно нанесли удары на трех важнейших направлениях: 1‑я танковая группа – на Киев; 4‑я группа – на Ленинград; 2‑я и 3‑я – на Минск, имея своей дальнейшей целью Москву. Немецкое командование не рассеивало силы на второстепенных участках, не растягивало их по фронту. Задача заключалась в том, чтобы вбить далеко в тыл противника мощные клинья, зажать дезорганизованные соединения русских в гигантские «клещи», окружить и уничтожить в приграничных районах, открыть себе путь в глубь страны.

Вторая танковая группа генерал‑полковника Гудериана, имевшая в своем составе 24, 46 и 47‑й танковые корпуса, 12‑й армейский корпус, 1‑ю кавалерийскую дивизию, пехотный полк СС «Великая Германия» и другие части усиления, наносила удар в районе Бреста.

Незадолго до начала наступления генерал еще раз убедился в том, что русские ничего не подозревают. Уже после полуночи, когда на левом берегу Буга заняли огневые позиции артиллерийские батареи, по мосту через реку прогромыхал поезд международного сообщения Москва – Берлин. Окна вагонов были темны; пассажиры спокойно опали. Артиллеристы, провожая глазами этот последний мирный поезд, шутили: о войне русские дипломаты узнают в Германии, купив утренние газеты.

Первыми на советский берег выползли танки‑амфибии, предназначавшиеся ранее для высадки в Англии. Они без труда оттеснили заслоны пограничников. 24‑й танковый корпус, атаковав неожиданно, захватил в целости все мосты западнее Бреста. Войска хлынули через реку широким потоком. Саперы сооружали дополнительные переправы.

Сам Гудериан переплыл Буг на штурмовой лодке. В его распоряжении имелся личный самолет, личный танк, несколько комфортабельных автомашин. Но он воспользовался штурмовой лодкой. Это стало его традицией. Все удачные кампании он начинал именно так: в Польше форсировал на лодке Вислу, во Франции – Маас. Об этой традиции было известно войскам.

Успех определился в первые же часы вторжения. Севернее Бреста танковые дивизии шли на восток в колоннах, не встречая серьезного сопротивления. По главным магистралям вместе с танкистами продвигалась и мотопехота. Следом оплошным фронтом наступали армейские части, прочесывая все дороги и населенные пункты. Пехоте повсюду приходилось вести бон с мелкими группами русских, она задерживалась и все больше отставала от танков.

 

* * *

 

Рота капитана Патлюка не смогла пробиться за боеприпасами. Разведчики, посланные по разным дорогам, сообщали одно и то же: на шоссе из Кобрина в Брест – немецкие танки, на мостах через Мухавец – немцы, со стороны границы – немцы. Время, указанное командиром полка, истекло, приказ остался невыполненным.

К перекрестку дорог, где сосредоточилась рота, подошел еще один отряд пограничников, человек пятьдесят. Подъехали три противотанковые пушки – их установили в кустарнике, позади цепи. Командовал всеми майор‑пограничник, маленький, толстый и злой, с подпухшими, будто не выспался, глазами. Патлюк хотел было посадить роту в машины и вернуться в полк, но майор запретил, сказал, что пехотные части уже выступили из лагерей и до их подхода необходимо удерживать этот рубеж.

Красноармейцы быстро освоились в новой обстановке, с любопытством прислушивались к отдаленной стрельбе, доносившейся то со стороны Бреста, то слева, от Буга. Но даже и любопытство это постепенно исчезло. Бойцы отрыли окопы полного профиля, замаскировали их дерном, ветками и теперь отдыхали в них, спрятавшись от горячего солнца. Два неразлучных ефрейтора, долговязый Носов и маленький Айрапетян, ели сухари, запивая их водой из котелка. Чушкин, признанный в батальоне силач, приволок в окоп молодую сосенку, торчмя поставил ее в своей ячейке и теперь похрапывал в тени дерева, положив под голову скатку. Помкомвзвода Мухов, простецкий с виду, но хитроватый сержант, сидел на пеньке и писал, слюнявя химический карандаш. Сочинял что‑то. Куцые заметки за его подписью часто печатались в окружной газете.

В третьем взводе проводил беседу старший политрук Горицвет. Красноармейцы слушали невнимательно, но терпеливо, позевывая в кулаки. Подняли их рано, утомило нервное напряжение, разморила жара, всем хотелось спать.

У Горицвета на коленях лежала тетрадка. Заглядывая в нее, он торопливо рассказывал что‑то о развитии сельского хозяйства, упоминал тракторы и комбайны. Политрук никаких новых указаний сверху не получил и выполнял сейчас свой, утвержденный комиссаром, месячный план.

«Почему все так спокойны? Еще не поняли, еще не осмыслили?» – думал Бесстужев. Он бродил возле окопов, говорил с людьми, отдавал распоряжения, но происходящее вокруг будто не касалось его. Он искал что‑то в себе, что‑то мучило его, но он не мог понять, что именно. Он сознавал, что поступил правильно, убив того немца. А в памяти всплывали глаза, укоризненный взгляд. И думалось: ведь мог и не убивать. Ранил бы, потом его подобрали бы, он мог бы выжить. Нет, все не то! Самое главное – это страх смерти, это ужас, испытанный им. Может, он просто трус? Ведь он там потерял рассудок, был как в тумане.