Это было на самом деле

(Книга фактов)

 

 

Черная ночь

 

Когда Зоя Феоктистова из Спасо‑Помазкина под Волоколамском вышла из родного села, откуда их выгнали немцы, их было пятеро. Мать несла малышей двух и трех лет. Десятилетняя Зоя взяла грудного: он легче.

Мороз был около пятидесяти градусов. Если на таком морозе плюнуть, то плевок застывает и, падая на землю, стучит, как камешек. И земля становится тоже подобна камню. Все живое прячется в берлоги, в дупла, зарывается в снег. Человек в такие ночи сидит дома у печи.

У Зои тоже была жарко истопленная печь. Дети уже спали. Немцы вошли неожиданно и сразу приказали им покинуть избу.

Зоя и ее мать знали, что просьбы бесполезны, и вышли. Небо разрезали молнии снарядов, ветер сбивал с ног. Мать тяжело ступала, сгибаясь под двойной ношей. У Зои стыли ручонки, маленький как‑то странно затих.

«Мамочка, мне больно рукам!..» – стонала Зоя.

Мать молчала и шла. Она понимала, что это значит. «Мамочка, он падает, я не могу больше!» – кричала в отчаянии Зоя.

И мать сказала ей глухо и хрипло; «Брось его в снег». «Мамочка, он умрет!» – кричал в тоске ребенок.

«Брось его в снег», – повторяла мать, шагая все тише, все тяжелее. Ей надо было выбирать между двумя детьми. Она выбрала.

Пусть бросит в нее камнем тот, кого жизнь не заставляла делать такой выбор!

– И я положила его в снег, – говорит девочка, задыхаясь от слез. – Нет, нет, я его не бросила, я его положила тихонько.

Ребенок давно умолк, но ей казалось, что он кричит все громче и громче. Может быть, это только звенело в ушах, но она схватилась за голову и бежала вперед. За ней тяжело ступала мать.

Снаряд разорвался так близко, что убиты они были все трое сразу: и мать, и оба мальчика. Смерть была к ней добрее, чем гитлеровцы, она взяла ее с обоими сыновьями, чтобы не пришлось выбирать еще раз. Зоя осталась одна в безмолвии ночи.

– Отрезали мне пальчики, которые его бросили, – говорит она, как взрослая, глядя на свои культяпки.

 

Последнее слово

 

Деревня Вани Громова, Новинки Волоколамского района, в начале зимы оказалась на линии фронта.

Ваня видел первую немецкую атаку. Они шли в рост, пытаясь внести панику в ряды наших бойцов. Ваня отнесся к атаке так же спокойно, как и бойцы.

Когда подбило ноги двум связным, Ваня волоком вытащил их из огня, перевязал, отвез в лазарет и опять вернулся.

Наши прикрывали отход на новые позиции. Когда они стали отходить, Ваня нашел еще раненого. Пока он его перевязывал, в деревню вошли немцы. Ваню как пленного отправили в штаб.

Его ввели в избу, где были два офицера, переводчик и еще трое военных. В углу у печки сидела старушка хозяйка.

Его спрашивали, не солдат ли он, не коммунист ли. Ваня, улыбаясь, ответил, что у нас ни в армию, ни в партию не берут малолетних.

После краткого допроса старушку выгнали. Офицер выдвинул на середину избы стол. Ваня решил, что его будут вешать. Но офицер сказал ему: «Шпать, шпать» – и положил голову на руку.

«Ну, значит, не повесят», – подумал Ваня и лег.

Офицер снял с себя ремни, раздвинул Ване ноги и привязал их к ножкам стола. Ремней не хватило, сняли их у переводчика и еще у одного. Затянули руки ремнями и сели курить. Если мальчик шевелился, кричали на него.

Он лежал и смотрел на мучителей. Взгляд его был, видимо, ужасен: один из фашистов прикрыл ему глаза рукой и еще пальцем погрозил: «Но гляди!» – и ушел во двор.

Через несколько минут вернулся, в руках у него была слесарная ножовочная пила. Опять крикнул: «Рус, не гляди!»

Но он глядел не отрываясь. Мальчишеская гордость не позволяла закрыть глаза. Голова у него свесилась за край стола, руки затекли, но он все смотрел.

Все шестеро, пересмеиваясь, столпились возле связанного ребенка, оттянули ему раненую правую руку. Мальчик вдруг почувствовал на руке острый холодок стали.

– Уже начали пилить, а я все не верю, – говорит Ваня, – не верю, что могут такое сделать.

Они могут все: шесть взрослых мужчин, покуривая и смеясь, пилили руку ребенку.

Ваня не помнит, кричал ли он. Может быть, даже не кричал.

– Как перепилили кожу, так я стал без памяти.

Когда Ваня пришел в себя, изба была пуста, он лежал на полу, залитом кровью, подле него стоял на коленях русский санитар и бережно гладил его по взмокшей голове, приговаривая участливо: «Ничего, паренек, не робей, я крепко перевязал».

Ваня думал, что он уже у своих, что его отбили. Оказалось, санитар, тоже пленный, остался в селе с тяжелоранеными. Его вызвали, чтобы перевязать Ване руку. Кисть была отпилена начисто.

«Знаешь, они смеялись, – рассказывал Ване санитар, – говорили: „Ты больше зольдат никс, стрелять никс“ – воевать никогда не сможешь».

«Ну, это мы посмотрим – никс или как! Мое слово последнее», – ответил мальчик, снова теряя сознание.

Ваня через три недели убежал от фашистов к матери. Живя в деревне, с гноящейся рукой он ухитрялся помогать партизанам. Когда вошла Красная Армия, его отвезли в госпиталь. Сейчас рука уже подживает.

– Как новая кожа у меня нарастет, уйду на фронт, – говорит он твердо. – Я уже левой рукой стрелять научился, а в разведку и тем более гожусь. Пусть посмотрят – никс или как.

 

 

НЕЛЬЗЯ ДОПУСТИТЬ НИКОГДА!

 

Книга, которую читатель держит в руках, написана прозой, но разговор о ней хочется начать стихами. Анна Андреевна Ахматова сказала в самые страшные дни войны, в 1942 году:

 

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах.

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова,–

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Навеки!

 

Великое русское слово мужественно вело свои битвы в Великую Отечественную войну, есть и его доля в победах нашей Родины.

В раздумьях и суждениях писателей этих лет встают вопросы жизни и смерти. Война заставляла посмотреть на все иными глазами, отбросить незначительное, мелкое, увидеть решающее. И прежде всего – война была открытием ценности правды. В «Василии Теркине», размышляя о том, что всего нужнее на войне, Твардовский писал:

 

А всего иного пуще

Не прожить наверняка –

Без чего? Без правды сущей,

Правды, прямо в душу бьющей,

Да была б она погуще,

Как бы ни была горька.

 

Правда и память, слитые воедино, – страницы этой книги. Суровая правда, горькая память. Писатели создали свою историю войны – обжигающую. Это были не только мастера, владеющие пером, но и люди с чуткой совестью. Все ближе и смелее, с болью сердечной они всматривались в судьбы народа, в детские судьбы. Каждый из них писал о войне по‑своему. Но, собранные вместе, эти голоса из воины и сейчас – пульсирующий и живой сгусток мысли и воли, памяти и страдания, это – частица воюющего духа народа, который не сдался и не опустил глаз перед страшным пережитым и увиденным, не забыл красоту, силу человека, великого людского братства и милосердия.

Ядро этого сборника, самое лучшее, пронзительное и раскаленное в нем, – строки Л. Леонова, А. Платонова, А. Толстого…

Это – подлинные шедевры русской военной публицистики, а лучше сказать – антивоенной. Это – Слово в защиту Родины и Народа, в защиту Детства и Мира. Тут призыв и заклинание, ораторская лирика и напутствие, клятва и обет, искренняя исповедь и мудрая проповедь. Мой вам совет: прочитайте очерки А. Платонова не один раз, прочитайте медленно, вдумчиво, отвлекаясь, углубляясь в свое, возвращаясь к иным местам и мыслям. Строки эти принадлежат к лучшему в нашей прозе о войне и воюющем человеке, о детской трагедии военных лет.

Такого же внимательного чтения заслуживает и Леонид Леонов. «Твой брат Володя Куриленко» – назвал он свой очерк.

Все мы тогда были братья и сестры, дети великой матери – земли нашей, Родины нашей. Сквозь возвышенную интонацию леоновского слова вслушайтесь в звуки времени: это ведь не риторика, это бьется сильный и учащенный пульс эпохи.

«Умей расшифровать, увидеть в недосказанных подробностях сухую газетную сводку, современник!» – писал Леонов. Теперь эту расшифровку делаем мы, восстанавливая по звукам голоса, по краскам слова дух того времени. И тогда, в самые трудные и страшные времена, все равно жива была уверенность в победе. И эта уверенность питалась не только верой в великого Сталина, как продолжают и до сего дня считать и думать многие, а, может, больше всего надеждой на таких, как Володя Куриленко, «обыкновенный человек наших героических будней», как его товарищи со «смущенными добрыми лицами крестьянских детей».

«Память народа – громадная книга, где записано все», – говорит Леонов. В самый разгар войны написаны им два письма «Неизвестному американскому другу». С огромной силой и тревогой предостерегает писатель против тотального насилия, против убийства, возведенного в привычный порядок жизни, против воспитания «нового вида двуногого домашнего животного», которое, «взирая на бич хозяина», будет «драться за его интересы». Вот цель всесветного фашизма. Это новое животное будет лишено «времени на любовь, на познание, на мышленье – эти неиссякаемые источники его радости, его горя, его божественных трагедий».

И прежде всего тотальное насилие грозит детям. Сокрушение фашизма – это всегда защита детства, обращение к ценностям, которые не имеют замены, которые равны самой жизни, ее продолжению.

Именно в годы Великой Отечественной войны возникло особое качество сознания, которое сегодня, почти полвека спустя, называется «новым мышлением». Человечество осознает себя единым, и общечеловеческие заботы: о мире, о жизни, о детях, о природе – это и есть его главные заботы. «Нынешняя война начинается с вторжения десятков миллионов людей… с… истребления самого неприкосновенного фонда, наших матерей и малюток. Нужно, – призывает Леонов, – заглянуть в самый корень этого основного недуга Земли». В муках и подвижничестве военного времени рождались главные истины, которые могли сохранить – и сохраняют сегодня – будущее.

Война в глазах казаков‑хлеборобов у Шолохова помеха извечному делу землепашца. И шолоховские земляки‑донцы встают против ворога с гневом и силой, чтобы согнать его со своей земли, убрать злую помеху делу.

И. Эренбург привлекает репортажной стороной. Впечатляет картина всенародной беды, кочевой жизни, набросанная им в дневнике военных лет, рассказы о воюющей Европе. И здесь выявляется еще одно важнейшее качество публицистики военных лет – ее информативность. Очерки, статьи, рассказы сообщают простыми словами, как это было. Поэтому столь важна для нас главная тема творчества А. Твардовского, автора «Василия Теркина»: рядовой войны. Не знаменитые маршалы, генералы, не выдающиеся герои, известные всей стране, – ему была близка народная многоликая стихия: майоры и рядовые, капитаны и старшины, сражавшиеся в самой гуще боев..

Но горше всего видеть бедствия мирного населения. Твардовский не хочет, а скорее, просто не может скрыть от себя и нас, читателей, как тяжко он поражен увиденным: «Поезд Москва – Киев остановился на станции, кажется, Хутор Михайловский. Выглянув в окно, я увидел нечто до того страшное и ужасающее, что до сих пор не могу отстранить это впечатление… поле было покрыто лежавшими, сидевшими, копошившимися на нем людьми с узелками, котомками, чемоданами, тележками, детишками. Я никогда не видел такого…».

Не стану продолжать дальше. И как говорится, не дай бог нам увидеть такое: дети, старики, женщины, брошенные под открытым небом на произвол судьбы, зачастую совершенно беззащитные.

Но, забегая вперед, хочу сказать: отбирая из многого написанного в те годы немногое и самое существенное для этой книги, много переживая и передумывая над страницами фронтовой, военной публицистики тех лет: и горького, и страшного, и жгучего, и даже стыдного, – скажу, чего в ней не было: не было звериной ненависти и жажды крови… Не было призывов к человеконенавистничеству. Да, много писали о мести и ненависти там, где невозможно более вытерпеть поругание и насилие. Это так! Но всегда хранило человеческую душу – и писателя и читателя, солдата тех лет, – хранит и нашу сегодняшнюю душу чувство справедливости и правды, которое всегда живет в глубине народной, в нашей культуре, в нашей совести.

Думаешь об этом, читая страницы Твардовского о том, какую сердечную боль вызывает у него покидаемая, несжатая, изуродованная боями нива, колосящийся неубранный хлеб… Думаешь об этом, читая страницы, на которых видишь невыразимые муки и терпение женщин, их молчаливый трудный и страдный путь – с детьми, без всякой надежды – через войну. Их тяжкий путь на самой войне – санитаркой, санинструктором, медсестрой, партизанкой…

Хорошо сказано: «У войны – не женское лицо…»

И тем более – не детское.

Что и говорить, дети, вывезенные из фронтовых областей в глубокий тыл, очень часто встречали заботу, помощь, внимание. Их приняли в свои семьи незнакомые люди, спасли, обогрели и накормили. Это судьба десятков и сотен тысяч детей. А сколько было детдомов с такими детьми, в том числе и ленинградскими, по всей стране – от ближней Ярославской области до Средней Азии и Сибири! О таких судьбах рассказывают К. Чуковский в книге «Узбекистан и дети», С. Маршак в очерке «Родные дети».

И все же – какой страшной была действительность, каким жестоким и смертельно опасным стал мир для иных сотен тысяч, для миллионов детей: и в блокадном Ленинграде, и на земле, захваченной фашистами, и в чудовищных лагерях уничтожения!..

Никакие хорошие слова и добрые дела, которые не должны быть забыты, не могут заслонить этого страшного факта.

Перечитайте, что пишут дети о себе в очерке Л. Раскина, прочитайте, что рассказывают они о пережитом в документальных записях Л. Чуковской и Л. Жуковой «Слово предоставляется детям» и М. Шкапской «Это было на самом деле»… Какое море страданий, боли, горя, какие перекореженные тела и души детей! «Мы, – пишут Л. Чуковская и Л. Жукова, – стремились не только возможно точнее сохранить описание фактов, но и довести до читателя самый голос, подлинную интонацию рассказчиков».

Вслушаемся же сегодня в эти голоса! И пусть у нынешних читателей хватит духа – прочитать все это и хватит воображения – представить: как все было на самом дело.

…Как девочка‑подросток оставила в снегу своего брата, потому что не было сил нести его дальше в бесконечном бегстве от врага; как на глазах у ребенка третья бомба убила его мать, как отпилили пилой кисть у подростка фашистские палачи, чтобы он не стрелял в них; как на глазах у детой, плывущих на барже, бомбят и топят две другие баржи с детьми («На каждой барже было семьсот человек. Мы кричали, и многие дети топали ногами». Но что они могли сделать?! «Ни единой тряпочки, ни щепочки не всплыло».)

В рассказе старейшего писателя А. Серафимовича «Ребенок» пятилетняя Светлана попадает в бомбежку

«…Детишки в проулке играли; немцы бросили на них бомбы. А у детишек полетели руки, ноги, а у одной девочки нет головы. А мама ее прибежала, упала, обняла со, а головы нет, одна шея… А другие мамы искали от своих деток руки, ноги, кусочки платьица…»

И старый писатель Серафимович слушает этот надрывный рассказ своей внучки с душевной мукой… Что он может сделать, чем помочь, как спасти?..

Красноармеец, один из тех, к кому за спасением вышли старик и девочка, говорит: «Вот что страшно: мы начинаем привыкать, ко всему привыкать, – дескать, война, и что ребята валяются – тоже, мол, война».

К этому нельзя привыкнуть никогда!

И стыд взрослого вооруженного человека, его бессилие защитить детей это один из главных уроков прошлой страшной войны. Поэтому и сборник, который ты закрыл, мы назвали «За всех маленьких в мире». За всех. Потому что, как говорил Л. Леонов, «все дети мира плачут одинаково».

И еще одна тема – ленинградская блокада.

В эту книгу введены документы из первых рук – то, что писалось тогда и там. Стоило поднять глаза от рукописи, и видел воочию все, о чем пишется, вокруг себя, чувствовал в себе самом: это была собственная судьба, разделенная миллионом блокадников‑ленинградцев – детей, женщин, стариков.

С таким чувством читаются сегодня строки Л. Пантелеева, О. Берггольц. И уже тогда они требовали: не нужно приукрашивать подвиги, нужна более всего правда, «да была б она погуще, как бы ни была горька».

Л. Пантелеев записывает в блокадном дневнике: в центральной печати о жизни блокадного города говорят «с уважением, а часто и с восторгом, и это, конечно, приятно, лестно, вызывает подъем, придаст сил и бодрости. Однако, – продолжает он, – кое‑что в этих откликах и телеграммах удивляет и даже раздражает. Что же именно? А именно – чрезмерная легкость корреспондентского пера, замазывание тех трудностей, которые нас окружают и с которыми нам приходится бороться – бороться всерьез, по‑военному, очень часто не на жизнь, а на смерть».

Такого по большей части невольного «замазывания» трудностей – при всех восторгах и уважении – было не так уж мало, особенно в первые месяцы войны, когда размах и бедствия войны еще не были осознаны и прочувствованы, когда еще сохранялась инерция предвоенного самоослепления и «шапкозакидательства».

Известно, что на войну ушло множество писателей, многие из них и сложили свои головы на войне. Среди них был и Аркадий Гайдар. Осенью сорок первого года он еще допускал, что дети могут быть на войне ее удачливыми участниками.

«Пройдут годы. Вы станете взрослыми, – писал он с искренним подъемом. – И тогда в хороший час отдыха после большой и мирной работы вы будете с радостью вспоминать о том, что когда‑то, в грозные дни для Родины, вы не болтались под ногами, по сидели сложа руки, а чем могли помогали своей стране в ее тяжелой и очень важной борьбе с человеконенавистным фашизмом».

Сегодня эти строки читать как‑то неловко: настолько иной была реальная судьба детей на войне. Да, они не «болтались под ногами», но во множестве были затоптаны страшным солдатским сапогом войны – безоружные, слабые, больше всех неподготовленные к тому, что на них обрушилось.

Да и могут ли дети быть подготовленными к войне?! Дети, даже если они оказались на войне с оружием в руках, все равно ее жертвы, самое уязвимое место народной жизни.

Конечно, военные очерки А. Гайдара тоже документ, свидетельство того, как не сразу и порою очень трудно прозревали тогда многие пишущие люди реальность войны; как нелегко менялось общественное сознание.

Заблуждения мысли и чувства в те годы, самовнушения, желание представить жизнь в стране до войны в одном лишь радостном свете – как счастливую, полную свободы и человеческого достоинства. Нужно ли сохранить эти места в книге? Но вместо них не поставишь отточий, поскольку это не личные ошибки и заблуждения того или иного автора, а наши общие заблуждения и самообманы, наши настроения и предрассудки, миф о «величии и мудрости» Сталина.

И все же в публицистике военных лет сильное и правдивое слово было найдено и сказано так, что услышали все! Это было «огненное обличение на устах», как говорил Леонов. Мы снова возвращаемся к произведениям этого писателя, потому что в них перекидывается мост из тех лет и тех мыслей в день сегодняшний. Сохранилось ли в нас то чувство военного родства? Братья ли и сестры мы сегодня? Живо ли в нас чувство Родины? Избежим соблазнов отвечать на этот вопрос поспешно и не задумываясь. Немало тут накопилось вопросов за долгие годы после войны.

Но есть сегодня доказательства сохранившейся связи, внутреннего неистребимого родства наших душ с судьбой и душой Родины. Это то, что делает и делала большая литература: возвращение честных имен, запятнанных лжецами и очищенных нашим временем, поднимающаяся всеобщая молодая тревога, не дающая лишить Родину ее природных богатств, движение юных душ и сердец в защиту нашего прошлого и его прекрасных памятников, самой памяти…

Но и тогда, и сегодня мы не можем обойти этой больно переносимой темы детства на войне. Дети не виноваты! Нельзя допустить, чтобы они стали добычей смертельного насилия. Леонов пишет о детях‑инвалидах, которые «тельцем своим познали неустройство земли». Они прячут «свои культяпки под одеялом, стыдясь за взрослых, не сумевших оберечь их от ярости громил».

Этот стыд и боль вошли в наше сознание в годы Великой Отечественной войны. Мы, взрослые, все отвечаем за судьбу детства. Иначе станет невозможной преемственность поколений, доверие детей к отцам. «Каждый отец есть отец всех детей земли, и наоборот, – писал в годы войны Леонов. – Вот правда, без усвоения которой никогда не выздороветь нашей планете».

В репортаже из Харькова, где проходил первый суд над палачами («Тебе не кажется, читатель, что детской кровью отпечатаны эти строки о процессе?..»), Леонов пишет и о том, что будущее может и не простить невинную детскую кровь: «Завтра осудят моих современников за допущение на земле страшнейшей из болезней».

Суд над преступниками не излечивает раны, но тем более требует осмысления уроков. «…Там, на самом дне нижнечирской ямы, под скорченными детскими телами, лежит великая истина, которую обязан извлечь оттуда и понять мир».

Какая же истина?

Все, что мы сделали тогда, в военные годы, все, что делаем сегодня, имеет смысл лишь при условии, что есть кому передать сделанное, что есть наследники, которые захотят войти в права наследования, согласясь с пройденным путем. И в их глазах зигзаг пути, который привел нас к этой «нижнечирской яме», будет преступным отклонением от верного пути. Если же ход событий приводит к этой яме, если найдутся люди, которые сочтут ее, эту яму, и скорченные тела детей допустимым «промежуточным» этапом на пути к счастью, то не хотим мы сегодня принять за истину такой ход событий! И не удивимся, если тех «отцов», которые допустили его, потомок будет вправе «оскорбить презрительным стихом».

Понять эту великую истину и не повторять ошибок прошлого, – вот о чем неустанно звонят колокола памяти, колокола Великой Отечественной войны.

А. Акимова,

кандидат филологических наук

 

[1] Друг познается по любви, по нраву, по лицу, по делам. (Лат.)

 

[2] Я обвиняю. (Франц.)

 

[3] Английская велосипедная фирма.