День после солнечного утра

Александр Бялко

Изнанка

 

 

Текст предоставлен издательством http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=164819

«Изнанка»: Октопус; 2006

ISBN 5‑94887‑035‑9

Аннотация

 

«Где и когда происходили эти события, не так важно.

Это могло случиться в любом месте России.

Мэр провинциального городка застрелен на глазах депутата областного совета. Будет ли когда‑нибудь раскрыто это убийство?..

Что чувствует человек, выигравший главную игру в жизни? Что дальше его жизнь?..

В любом деле есть свои гении. И во все времена гений и злодейство тесно переплетались между собой. Великий композитор 18‑го столетия и известный писатель 20‑го – какую роль а их судьбах сыграл злой гений, виртуоз кладбищенского дела?..

Телевидение – это наркотик. Оно затягивает. Человек, однажды оказавшийся по ту сторону экрана, уже не представляет своей жизни без телевидения. Можно ли избавиться от этой зависимости?..»

А. Бялко

 

От лица Парамона Черноты, журналиста и работника телевидения, Александр Бялко рассказывает об изнанке жизни – в разных ее проявлениях.

 

Александр Бялко

Изнанка

 

Предисловие

 

Так получилось, что как только я стал взрослеть, меня сразу обидели журналисты. На страницы «Московского комсомольца» я попал в 1968 году, когда это была еще настоящая комсомольская газета. Я получил со страниц прессы незаслуженную, как мне казалось, выволочку за попытку создания самоуправления в старших классах московской школы № 612. Впрочем, сейчас газеты такого же мнения о демократии, как и при Брежневе. Но теперь, когда меня обзывают демократом, мне это не так обидно, как в далекой юности.

Когда я повзрослел и стал физиком, мне почему‑то захотелось играть в «Что? Где? Когда?». Передача была безумно популярна у народа, но вызывала подсознательную ненависть тогдашнего партийного начальства. Ее закрывали, ведущего Владимира Ворошилова выгоняли с телевидения, а нас, простых участников программы, просто поливали грязью в газетах.

Тогда у меня и появилась желание понять, кто же такие журналисты – властители умов, и как они управляют своим волшебным даром. Последней каплей стало то, что моя дочь втайне от меня записалась в Школу молодого журналиста и, как я случайно узнал, слушая радио, делала репортажи в «Пионерской Зорьке».

Я решился на поступок – сам пошел учиться на журналиста. На вечерний, конечно, без отрыва от ядерной физики. Среди поступивших было человек пять таких, как я. Физик, математик, биолог и следователь. Остальные уже работали в газетах и журналах, и им нужны были только корочки. Мы же хотели овладеть секретами журналистской профессии. Там я познакомился с Парамоном Чернота, друзья звали его просто Паша. У него всегда лежала душа к журналистике, и обрушившаяся на нас волна свободы дала ему шанс поменять профессию.

После диплома мы разошлись по своим делам, но с Чернотой судьба сталкивала меня постоянно. Сначала в одном подмосковном городе науки, где Парамон снимал квартиру. Мы встретились, нашли кучу общих знакомых в городе и закончили долгими философскими разговорами за бутылкой. Затем совершенно случайно мы столкнулись в длинных коридорах «Останкино». И на телевидении у нас нашлись общие знакомые.

В то время Паша отпустил усы и носил очки, чтобы быть похожим на Владислава Листьева. Парамон очень гордился знакомством с ним.

Общие знакомые рассказали мне, что Паша долго болел и даже лежал в больнице. Последний раз мы столкнулись с ним нос к носу на улице Правды, где был мой офис, а Паша работал в издательском комплексе «Правда». Это случилось на следующий день после пожара, который погубил здание издательского комплекса. Там все было уничтожено водой и пожарной пеной. Из ящиков своего стола Паша достал промокшие бумаги и передал их мне со словами: «Ты знаешь, что с этим делать».

Чувствительная психика Парамона Черноты не пережила пожара. Он уехал в Гималаи постигать истину. Надеюсь, не навсегда. А я, прочитав покоробившиеся от воды бумаги, нашел их очень занятными и предлагаю вам тоже ознакомиться с ними. Это рассказы и дневниковые записи Парамона Черноты, где он говорит о себе в третьем лице. Некоторые изменения я внес в тех местах, которые нельзя было разобрать, и добавил от себя некоторые пояснения, которые считаю необходимыми.

 

Александр Бялко

 

Парамон Чернота

Покровские хроники

 

15 мая 2003 года произойдет теневое полное лунное затмение.

«Астрономический календарь».

 

Кажется, что все российские городки одинаковы. Куда бы вы ни приехали, все просто и понятно российскому жителю, будь он из столицы, из деревни или из крупного города. Дела и заботы у нас везде одни и те же. Только приглядевшись внимательнее, только познакомившись поближе с людьми, начинаешь понимать очевидную истину: что ни город, то свой норов. Вроде бы все типично, обыденно, а на самом деле – загадочно и непонятно.

Где и когда происходили эти события, не так важно. Это могло случиться в любом месте России. Поэтому некоторые имена, названия и даты преднамеренно изменены, да и то только потому, что автор не любит бегать по судам и доказывать, что литературные произведения не протоколы, в них должно быть место вымыслу и фантазиям. Пророчество, как писал Жоржи Амаду, – привилегия поэтов и гениев, а наш городской летописец – человек простой и непоэтичный.

 

История города

 

История Покровска похожа на истории тысяч русских городов. Он назван в честь православного праздника, до сих пор любимого нашим народом. История праздника очень простая. Когда поздней осенью орды турок отправились брать штурмом Константинополь, тогдашний оплот православия, явилась Богородица и накрыла плотной пеленой тумана весь город. Войска мусульман проскакали мимо, не заметив его под покровом Богородицы. День этот был объявлен праздником в честь великого чуда, сотворенного девой Марией, и празднуется до сих пор. В России этот день связан с первым снежным покровом, который примерно в это же время и ложится на русские равнины. Никто уже и не вспоминает, что янычары, не найдя Константинополя, развернулись и на обратном пути взяли город. Византия пала, и Константинополь стал Стамбулом.[1] Этого уже никто не помнит, а праздник живет, и в честь его называют многочисленные Покровки, села Покровские и города Покровы и Покровски. Пусть даже церковь Покрова, в честь которой и назван город, разрушили в темные сталинские годы.

Село Покровское располагалось рядом с большим трактом, но чуть в стороне от него. Русские села часто жмутся к дороге, хотя пыль и грязь от экипажей и раньше не давала нормально жить круглый год. В последнее время к этому прибавился шум машин и опасность быть сбитым на дороге. Но традиция так сильна, что, проезжая по любой трассе, встретишь не одну деревеньку, забрызганную дорожной грязью по самую макушку, но не отодвинувшуюся ни на шаг от дороги, несмотря на безграничные российские просторы позади домов.

Так вот, Покровское стояло чуть‑чуть в стороне, что уже необычно. Изначально там жили особенные люди. Хозяин барской усадьбы попал, как тогда говорили, в случай к матушке Екатерине, и та повелела в селе Покровском построить ниточную мануфактуру. С тех пор Покровское стало расти и богатеть. Эпохи и войны сменяли друг друга. В мирные годы люди покупали новую одежду, поэтому и нитки не очень были нужны, зато во времена войн и революций фабрика процветала. На самой фабрике мало что изменилось за последние двести лет. Правда, станки крутила уже не речная вода, а пар, но плотина с давних времен сохранилась и стала любимым местом отдыха. Даже какие‑то уникальные кувшинки выросли там за эти годы. Ботаники до сих пор не знают, росли ли эти кувшинки всегда или их тоже посадили по указу императрицы.

Первый раз покровская мануфактура разбогатела в 1812 году. В то время все латали дырки и перешивали трофейные французские мундиры на русские кафтаны. Ниток надо было много. На всю Россию. Процветание чуть не закончилось катастрофой. В Покровское вошли войска Наполеона. Историки находят в этом факте подтверждение гипотезы, что целью Наполеона было не покорение России. Покровск находится на востоке от Москвы. Взяв Москву, Наполеон поспешил дальше. Действительно, если бы он хотел покорить Россию, он пошел бы на Петербург, тогдашнюю столицу. Не мог же император не знать географии! Но везенье Бонапарта закончилось где‑то под Бородином. Когда в Покровском появились французы с награбленным в Москве добром, по словам местного краеведа, обнаружившего в архиве соответствующий документ, произошло следующее: французов поубивали, а обоз разобрали по избам. Убитых французов закопали в братской могиле в старом барском парке, после чего это место в современном городе стало трогательно называться – Французская горка. Наполеон был гений. Он сразу сообразил, что если пойдет покорять Индию через Россию, то на его пути встретятся еще тысячи таких же Покровок. В лучшем случае он дошел бы до Индии один. Поэтому мудрый полководец развернулся и поспешил от этого ужаса обратно в Париж. Поворот в войне, как известно, историки приписывают Кутузову, хотя на самом деле это заслуга покровцев. Но поворачивать Наполеону было поздно. Вся Россия, на примере покровских жителей, сообразила, что можно спокойно грабить и жить разбоем, а потом все списать на французов.

В остальном девятнадцатый век прошел спокойно. Отмену крепостного права местные жители даже не заметили. Когда же строили железную дорогу, то владелец ниточной фабрики, потомок екатерининского вельможи, заломил такую цену за свою землю, что дорога сделала крюк, но обошла город стороной. Покровский помещик справедливо считал, что нитки – товар легкий и возить их по железке накладно.

Революцию 17‑го года народ Покровского встретил восторженно. Все уже тогда знали, что революция – это прежде всего нитки. Великолепно продавались нитки и в гражданскую войну. И тогда единственный раз в своей истории город пожалел, что рядом нет железной дороги. Возы с нитками уходили по старому тракту.

Отсутствие железной дороги – незначительный факт, но он сыграл решающую роль в жизни города, когда кончилась нитяная лихорадка после революции и гражданской войны, а жить‑то чем‑то надо было. Великий русский ученый Божков искал неподалеку от новой советской столицы место для Института солнечных и лунных затмений. Покровское сразу понравилось выдающемуся исследователю. В городе не было ни железной дороги, которая трясет телескопы, ни заводов, коптящих небо черным дымом, закрывающим и солнце, и луну посильнее всех затмений. Так город стал прирастать научными институтами. И даже война с ее бешеным спросом на нитки не смогла свернуть город с новой дороги. Институт вырастал за институтом, как грибы в окрестных богатых лесах в конце лета. Наконец дошло до того, что сельский совет Покровского при поддержке Академии наук вышел с прошением присвоить селу статус города. Название придумали в честь основателя института – город Божков. И был бы сейчас на картах всего мира город Божков, но не так все просто было в застойные времена. Потому‑то они и назывались застойными, что ничего не делалось быстро. Названия утверждал тогда Верховный Совет, и на это уходило лет двадцать. Деньги на город давали сразу, и ученые мужи вместе с сельскими бюрократами не хотели ждать. Они нашли лазейку в законе. Статус города давался быстро только при сохранении прежнего названия. Покровское стало городом Покровском. Это имя тандему ученых и бюрократов удалось протащить как прежнее географическое наименование.

Сейчас, подъезжая к Покровску, видишь километры колючей проволоки в три ряда со следовой полосой, за которой зимой видны мощные трубы, градирни, корпуса, какие‑то гигантские стальные шары. Летом этот призрак Чернобыля скрывает листва деревьев. Лес по‑прежнему растет богатый. Что там, за деревьями, делает этот институт, толком не знают даже те, кто в нем работал. Но теперь это типичный среднерусский пейзаж. Нет такого места в России, где ни находился бы секретный завод или институт.

Последний раз ниточный бум был в перестройку. Потом спрос на них стал падать, а потом пропал спрос и на ученых. Быстро прошло время начала демократии, когда все жили выборами и слушали каждое слово депутатов, не отрываясь от телевизора. Жить становилось все хуже, денег ученым платили все меньше. Выборы уже никого так сильно не радовали. И вот в очередные выборы мэра под лозунгом «Немощному городу нужен лекарь» к власти пришел главврач местной больницы Максим Потерянов.

Некоторые ученые обнаружили в себе таланты коммерсантов и бизнесменов. Сами институты захирели, и народа там стало работать раз в десять меньше, чем в лучшие годы. А в лучшие годы город собирал и лучшие кадры. Многие ученые за честь считали работать и жить в Покровске. Тем не менее не только младшие научные сотрудники, но и некоторые академики сориентировались в новой обстановке. Первым понял, что в Покровском институте атомных реакций (сокращенно ПИАР) накопилось много чего ценного, его директор по фамилии Бессменный. Кстати, выражение «делать пиар» родилось тоже в Покровске и первоначально означало – заниматься не делом, а видимостью, так сказать, числиться на работе. Через американскую программу перехода к мирному атому директор получил доступ к твердой валюте и скупил в городе все, что приватизировалось и что показалось его ученому уму на тот момент ценным. Мирный атом не пострадал. Через много лет министр атомной промышленности окажется в тюрьме, правда, не нашей, а заграничной, а его друг Бессменный – перед странным выбором: либо сдать друга, либо… А впрочем, это уже другая история.

Бандиты, которые появились по всей России неизвестно откуда, в городе столкнулись не со страхом мелких лавочников за свою шкуру, как везде, а с организованным отпором какой‑то мощной и невидимой силы. Потолкавшись немного и так и не найдя себе места, они как‑то легко оставили город. Этим очень гордился начальник покровской милиции Иван Гурченко. Он носил «кожанку» покроя гражданской войны, кожаные штаны и наган на поясе. Всем своим видом он показывал, что ненавидит бандитов и борется с ними, причем успешно борется. Ивана быстро вызвали в районный центр, город Погорск, на повышение, где он тоже скоро стал начальником милиции. Только в районе все оказалось совсем не так, как в Покровске. Погорск был большим промышленным городом, где владельцы заводов и фабрик не сумели объединиться. А вот шпана объединилась быстро и легко. Погорская преступная группировка стала заметна в Подмосковье. Погорском стали править бандиты, впоследствии ставшими известными по всей России. Их смотрящие были и в городской администрации, и везде. Мелкой преступности в Погорске практически не было, а крупная находилась под контролем братков. Раскрывать ее – одно удовольствие.

Секретные отделы секретных институтов не могли существовать на мизерное жалование и сидеть без дела. Обученные профессиональные бойцы шпионского фронта стали в новые окопы. Волков попал в заместители мэра Покровска не сразу. Он оставался верен самому себе. Перестал верить в то, чему ему пришлось служить. Светлое будущее коммунизма сменилось свободой и демократией. Тоже в будущем. А в настоящем были Афганистан и Чечня. Работа, правда, такая, что не надо быть на передовой. Но и за тридевять земель от фронта не чувствуешь себя спокойно. Судьба – странная штука. Дочка влюбилась в сына директора школы. Сначала Волков, как любой нормальный отец, боялся каждого нового мальчишки. Потом дочь выросла, и искать досье у друзей с Лубянки на всех парней города стало утомительно.

Директор школы оказался бывшим полковником, который получил наконец то, что хотел, – безоговорочное подчинение несчастных детей. Вызов с родителями к директору – пострашнее, чем попасть на губу. В армии полковнику с фамилией Качер дальнейшего роста все равно не светило. Все его считали евреем, а фамилия‑то у него была чешская, как записано в досье у Волкова. Качер по‑чешски – утка. И видом он походил на утку, особенно толстыми длинными губами, – ну вылитый Мак‑Кряк из мультфильма Диснея «Утиные истории».

Качер, по просьбе мэра, добивал покровскую демократию, которая мешала мэру работать. По указке мэра Качера выбрали в городской совет, а потом он стал и его председателем.

Как‑то раз, когда было уже поздно, а дочка еще не пришла домой, Волков не выдержал и набрал известный ему телефон, что, вообще‑то говоря, было нарушением принципов спецслужб. Старый Качер подошел сразу. Пришлось знакомиться сначала по телефону, а потом и лично. Дочь, конечно, нашлась, а отношения с председателем совета сложились хорошие. Очень они подходили друг другу. Хотя в армии, как и любой строевой офицер, Качер не любил гэбистов и стукачей. У Волкова на носу была пенсия за боевые действия. Очень ранняя для здорового и образованного мужика. Так Волков и занял кабинет в администрации напротив кабинета мэра.

Времена менялись. Ни нитки, ни наука не давали тех денег, которые давала земля поблизости от столицы. В новом тысячелетии всех охватила строительная лихорадка.

 

Трудный день

 

Ирина в свои двадцать семь лет повидала многое. В школе бойкую и смышленую девочку приняли в ленинские пионеры. Учителя таких выбирают в председатели пионерского отряда, а директор школы уже видел ее секретарем школьного комитета комсомола. Но коммунизм рассыпался, и Ирина так и не стала комсомольским вожаком. Вместо этого у нее появилась возможность зарабатывать. Сразу после школы она пошла работать на биржу. Бирж в Москве появилось, как грибов в августе в покровских лесах. В те сумасшедшие годы деньги на биржах делались из ничего, а именно из бумажек МММ. Тогда Ирина считала, что выходить из дома без тысячи баксов в заднем кармане джинсов просто неприлично. Но жизнь лечит. Когда афера под названием МММ лопнула, Ирина осталась без денег, с ребенком на шее, и еще оказалась должна. К счастью, она спокойно и с достоинством приняла удары судьбы. Происшедшее она восприняла не как катастрофу, а как урок, и извлекла из него много интересного и полезного. Например, вывод, что менять мужей – дурацкое занятие. Что деньги не главное в жизни. И что раз уж судьба сделала ее симпатичной блондинкой, то рожать детей так же естественно, как чистить зубы.

День не задался с самого начала. Сплошные проблемы. Видно, мужское существо в утробе как‑то противоречило ее женской сути. Чувствовалось, что это уже последние дни, но все было как‑то не так. С утра встретила директора школы, в которой училась старшая дочь. Дочка от прежнего мужа не очень ладила с мамой. В кого девчонка такая амбициозная? Ее надо было определить в родную школу Ирины на окраине города, но ей прямо с первого класса подавай лицей, где директором этот козел Качер. Пришлось вместо утренней прогулки выслушивать нотации. Потом еще хуже: настроение испортила бумажка, которая лежала на столе вахтерши в школе. Эта бумажка за подписью мэра гласила, что сотрудникам бюджетной сферы запрещается читать черносотенную газету «Покровские ворота». От разгула демократии в Покровске осталась газетка «Покровские ворота» – маленький листок, размером со школьную тетрадку. Что там могло быть фашистского и черносотенного, в невинной интеллигентской газетке? Ирина постоянно читала «Покровские ворота», пока была в декрете. Ничего там такого не было!

Она села в старенькую «девятку» – единственное, что осталось от биржевых бешеных денег. Она знала, куда нужно ехать. К Николаю Стоянову, живой легенде Покровска. Николай был самым знаменитым покровчанином, не только талантливым ученым, веселым и остроумным человеком, а еще и звездой популярного телевизионного шоу «Ничто! Нигде и никогда!». Но не из‑за этого Ирина ехала по петляющим улицам города на другую его сторону. Стоянов вполне соответствовал своему имени Николай – победитель. Совершал он дела невероятные. Другими словами, невозможного для него не было. Всей своей жизнью он доказывал, что ничего невозможного нет. Кроме того, он был благороден. Представьте себе Дон Кихота, только умного, да еще и умеющего побеждать всякие там мельницы. Только не высокого и худого, а плотного и упитанного.

Найти человека в Покровске ничего не стоило. Хоть город был не такой уж маленький, все знали друг друга, особенно если выросли здесь. Ирина направилась в старое здание банка, лопнувшего в дефолт. Здесь помещалась фирма Стоянова. Он был членом городского совета и там, почти в одиночку, в абсолютном меньшинстве, бился с мэром Потеряновым и его приспешником Качером. Бился благородно, хотя противники не брезговали ничем. Одного члена совета, тихого еврея со странной фамилией Коллективец, избили у дверей его дома.

Стоянов был как обычно весел и любезен, хотя в глубине глаз и затаилась печаль. Наверное, он не помнил Ирину, хотя они ни раз встречались на шашлыках в лесу. Он все‑таки знаменитость, а она просто беременная баба. Но вида не подал, оторвался от Интернета и пригласил Ирину, несмотря на занятость, к себе в кабинет. В это время он боролся с охватившим всю страну желанием не платить налоги. Чтобы вести бизнес по‑европейски, честно и открыто, платя все налоги, он поступил в самую престижную в мире экономическую школу в Вашингтоне. И сейчас сидел и готовился к сессии на английском языке. За незнание английского там поблажек не давали, наоборот, наказывали.

– Привет, Ира, как ты себя чувствуешь?

– Хреново, если честно.

– Что‑то со здоровьем? – спросил Стоянов, показывая глазами на ее живот.

– Да нет, мне это дело привычное. Можно, я не буду вести светскую беседу, а сразу скажу, зачем приехала? Давайте вас выберем мэром. Так эти козлы надоели!

– Ир, так ведь выборы еще через два года. И потом все не так просто. Выборы – сложная штука и дорогая.

– Так я и предлагаю начать готовиться за два года. Это и дешевле будет, и спокойнее. У меня целая программа созрела, как мы проведем предвыборную кампанию дешево и круто.

Стоянов был настоящим рыцарем и джентльменом. Он знал, как могут блажить беременные женщины. Это он проходил и с первой женой, и со второй. Одной захотелось пива, хоть режь ее, а ей нельзя, другой – кальмаров и тоже хоть застрелись. Но чтобы хотеть поменять мэра города –такого в его практике не было.

– Ира, дай мне хотя бы неделю подумать.

– Хорошо, Николай Васильевич, думайте недельку, а я пока распишу программу на все два года.

– Я еще не согласился, – сказал Стоянов, глядя на Иркин живот. – Кого ждешь? Девочку или мальчика?

– Мальчика.

– А не боишься, что в мае родится и всю жизнь маяться будет?

Это Стоянов так хитро решил выяснить, когда же Ирина будет рожать. Когда ребенок на руках, ей будет уже не до глупостей с мэрами.

– Не боюсь я и приметам не верю. Пусть майский будет. Сегодня пятнадцатое. Может быть, до конца мая и не дотяну. Но вы не отвлекайтесь. Я пишу программу действий?

– Я же говорю, подожди. В конце концов, и с женой надо посоветоваться. Это серьезный шаг.

– Чего с ней советоваться неделю? Вот она в соседнем офисе сидит. Пойдем прямо сейчас.

– Ты же знаешь, у меня был опыт выборов, и очень нехороший.

– Это вы про выборы в областной совет? Когда Бездриско выбрали?

– Да, я ведь тогда недобрал всего несколько голосов.

– Бездриско – это отдельная песня. Как такого козла в депутаты выбрали, я ума не приложу. Он ведь неудавшийся актер. Я с ним вместе в театральной студии занималась. Такого про него могу порассказать – ахнете!

– Да не о нем речь. Речь о том, надо ли ввязываться в борьбу. Мне и по бизнесу приключений хватает. Мэр давит. Аренду повышает. Работать не дает.

– Вот тогда и с бизнесом все проблемы решатся. А программку я напишу.

– Пиши, пиши. И приноси мне, если успеешь.

– Ничего, Николай Васильевич. Рожу, пару дней отдохну и вперед. Дети мне не помеха.

– Хорошо, хорошо. Через недельку вернемся к разговору.

Ирина встала и стремительно, насколько может быть стремительна женщина на сносях, удалилась из офиса. Стоянов остался в одиночестве думать, что это было. Провокация мэра Потерянова? Не похоже на Ирку. Знак судьбы? Почему? Эта бойкая девчонка, как она может быть гласом судьбы? А может быть, это у нее вещий бред? Надо узнать, бывает ли у беременных такое. В греческих мифах сплошь и рядом беременные видели будущее. Вероятно, и сейчас это может проявиться, раз бывало в Древней Греции. А потом, если природа и захочет наделить кого‑то даром пророчества, то, конечно, лучше беременных женщин не найти. Они носят это будущее в себе.

В глубине души он сознавал, что борьба неизбежна, но все еще не был готов к ней. Хотелось обсудить спокойно с женой и друзьями, с партнерами по бизнесу, как идти на бой.

 

Трудно начался день и у заместителя директора Института солнечных и лунных затмений (институт в городе звали Тёмка) Арнольда Ивановича Шварца. Не так часто бывают затмения, еще реже полные, еще реже при этом стоит хорошая погода, и все можно увидеть. Сегодня ночью, вернее уже завтра, в два часа ночи, должно быть лунное затмение. Погода нынче изумительная. Надо проверить аппаратуру, привести в порядок телескопы, а потом сидеть всю ночь до утра на главной башне Тёмки, пока затмение не закончится. А тут эти корреспонденты, чтоб им неладно было. Директор заключил с ними договор для заработка, денег‑то нет. Вот и приходится с утра отвечать на звонки и рассказывать одно и то же, что затмение – это не страшно, что никакого знака судьбы в нем нет, а просто на Луну падает тень от Земли. И так сто раз за день, и это когда главный телескоп еще не чищен!

Тёмку великий ученый Божков поставил прямо у старого тракта. Тракт стал шоссе, шум от проносящихся автомобилей и пыль от них добирается даже до главной башни, где находится основной телескоп. Фонари от дороги тоже отсвечивают. Шварц давно попросил мэра на время затмений выключать городские фонари, но тот так рявкнул, что Шварц понял, что лучше не высовываться.

Зазвенел телефон.

– Шварц слушает, – привычно ответил Арнольд Иванович.

– Что же ты Шварц, мать твою, сидишь, а у тебя в институте всякую фашистскую литературу разбрасывают!

Голос мэра был как обычно громким и грубым.

– Какую литературу, Максим Викторович?

– Эту чертову газетенку «Покровские ворота». Ты у меня смотри, чтобы этого не было. Замечу еще раз – свет вам отключу. Будет Тёмка в потемках. Все, пока.

Еще со времен российской демократии в каждом российском городе было две газеты. Одна официальная – газета администрации, другая – демократическая. Шварц, как демократ времен Горбачева, конечно, поддерживал демократическую газету «Покровские ворота». Даже сам участвовал в ее создании. Мэр из‑за критики в свой адрес запретил распространение газеты в бюджетных организациях, к каковым относился и институт. Обычно при входе в Тёмку всегда лежала стопка газет, и это никому не мешало. Зная самодурство мэра и исполнительность его прихлебателей, вполне можно предположить, что они отключат электричество накануне затмения. Это катастрофа! Шварц хотел пойти и убрать газеты с подоконника фойе, но тут снова зазвонил телефон.

– Да, Шварц, да, сегодня, в два часа ночи по Москве. Вашим читателям рекомендую не опасаться напрасно и не переживать. Все это суеверия. Затмения никак не влияют на жизнь на Земле. Сегодня хорошая погода, и все смогут сами увидеть это прекрасное природное явление.

День не только начался по‑дурному, но и обещал таким оставаться до двух часов ночи, когда можно будет наконец на все плюнуть, отключить телефон и смотреть на небо почти до утра.

 

Мэр пришел на работу ровно в девять, как всегда. День не обещал ничего хорошего. Пожилая секретарша Наталья Васильевна встала и вытянулась при виде начальства. Что‑то пробормотала и протянула пачку корреспонденции – письма и газеты. Сверху лежала гнусная газетенка «Покровские ворота». Не сказав ни слова, Потерянов вошел в свой кабинет.

Настроение было испорчено и без газеты. Строительная фирма «Вселенскспецстрой», которой был отдан самый лакомый кусок покровской земли, не несла деньги. Вернее сказать, второй раз не несла. Первый раз все было в порядке, но потом он не подписал этому «Вселенскспецстрою» документы и попросил принести еще. Без его подписи там ничего делать все равно нельзя. Придут как миленькие. Только обычно у них инкубационный период был двенадцать дней, это он отметил в календаре, а тут они не идут уже три недели.

Потерянов нажал на кнопку селектора.

– Волкова мне позови. Он на месте?

– Да, на месте, сейчас, Максим Викторович.

Кабинеты мэра и его первого зама были напротив, и двери в них вели из приемной, где сидела секретарша. Идти – меньше минуты, но Волков не шел. Это тем более странно, что Волков по‑военному исполнителен. От нечего делать мэр стал читать «Покровские ворота», и чем дольше он их читал, тем сильнее поднималась в нем злость. Самое обидное, что эти гнусные демократы писали правду. Конечно, если построить высокие дома, ни воды, ни тепла не будет хватать. Улицу Ленина заливает дерьмом каждый год, но куда это дерьмо девать, если народу прибавляется, а канализация от этого толще не становится. Найдем какую‑нибудь фирмишку, сделает по‑левому и свет, и воду, и канализацию за какой‑нибудь сладкий подряд. Об этом даже и думать не надо. Сделали же спортшколу всего за две многоэтажки, да еще и в клюве принесли. Городским очередникам, пишут, ничего не досталось, да и хрен с ними, с очередниками. Надо деньги зарабатывать, а не на шее у города сидеть!

– Максим Викторович, можно?

– Заходи. Как там наш «Вселенскспецстрой»?

– Пока никак.

– Пошевели их.

– Не хотел без вашего распоряжения.

– Пора, пора, потряси их, пожалуйста. Сыну старшему «Феррари» хочу подарить. Просит, подлец. А ведь я в его годы одни штаны имел, на медицинском просиживал, да еще по ночам фельдшером подрабатывал. Эх, драть их некому!

– Хорошо, Максим Викторович.

– Да еще этих, с лесом тряхни. Мы им, можно сказать, даром лес отдаем, а они ни слуху, ни духу.

– Хорошо.

– Да, вот еще с этой газетенкой надо что‑то делать. Чтобы завтра начал ее закрывать.

– Завтра уже не получится.

– Ты мне голову не морочь! Я не так часто свои распоряжения меняю. Все, пока свободен.

Белый, как мел, Волков пошел в свой кабинет. Такого с ним еще не было! Все, пора на пенсию! Голова не та, ой, не та, совсем не соображает! Проходя мимо секретарши, он почти крикнул:

– Чая покрепче и сахара побольше, и никого ко мне не пускать! Никого!

Секретарша со страху встала и вытянулась.

«Так облажаться! – кричал про себя Волков. – Пора Волков, это знак судьбы. Сам не уйдешь – плохо кончишь! Это хорошо, что у врачей мозги устроены не как у людей». Волков со своей профессиональной точки зрения считал врачей дураками. Мэр был врач, хоть и главный, хоть и бывший, – врач по уму. Он не мог воспринимать сразу несколько сюжетов, а тем более видеть в них скрытый смысл. И слава богу!

Волков впустил испуганную секретаршу с чайным подносом, закрыл плотно дверь и засмеялся. Его разбирала истерика. Надо прямо сказать, что завтра ему вообще ничего не понадобится! Он даже боялся, что наделает в штаны.

– Так провалиться! На пустом месте, – начал он разговаривать сам с собой вслух. Потом сообразил, что опять нарушает неписаные шпионские законы. А вдруг кто‑то его сейчас прослушивает? Стало еще хуже. День не задался. А ведь впереди была ночь, которую надо отработать профессионально. При полном алиби не попасться никому на глаза и вернуться к рассвету. Трудная ночь. У Волкова зазвонил селектор.

– Забыл тебя спросить про третью школу. Там что?

– Тоже ничего.

– Нет, я обломаю этих дебилов. Лечить их надо.

Слово «лечить», в смысле ломать сопротивление, бить и подчинять своей воле, попало в русский язык благодаря общению покровского мэра с бандитами. Бандитам очень нравилось, когда мэр просил полечить того или иного деятеля. Понимали они смысл слов опытного главврача правильно. Но это отступление, а в третьей школе произошло вот что. Директриса этой школы прямо на собрании покритиковала мэра за плохое отношение к школам. Покритиковала не сильно и не зло, просто терпеть было уже невозможно. Школы‑то, правда, разваливались. Директрисе стало легче на душе, но не на работе. Назавтра пришла комиссия, осмотрела разваливающуюся школу и запретила вести в ней занятия. Директрису ждали на поклон в мэрию, но она не шла. На нее давили родители и ученики, отдел образования из района, но директриса держалась. На дворе было уже пятнадцатое мая, десять дней до последнего звонка, а школа была закрыта. Кто поддерживал директрису, сразу и не поймешь.

В выпускном классе третьей школы учился скромный и нервный мальчик Саша Максимов. Его отец, Максимов‑старший, майор, дружил с Волковым. Хотя как дружил. Какая может быть дружба между майором особого отдела и майором мотопехоты. Так, виделись в Афгане. Длинный, как жердь, Волков и коренастый Максимов отличались еще в одном. Максимов любил свою работу. Он был хорошим военным, поэтому и не дослужился до подполковника, а кроме наград получил контузию и два ранения, причем второе, как сказал бы наш знакомый бывший главврач, несовместимое с жизнью. В результате – мизерная пенсия и тихая жизнь в Покровске. В Покровске военных было полно. Соседний поселок Войлоки – бывший военный городок. Там жило много потомственных военных, которые целыми фамилиями служили. И у Максимова была мечта, чтобы его сын поступил в военную академию.

Раны давали о себе знать. Тогда он и обратился к знакомому бывшему афганцу Волкову, который стал каким‑никаким, но городским начальством. Максимов был человек прямой, сразу рассказал, зачем пришел. После объятий и воспоминаний о Герате Волков снял трубку и попросил доктора Чешуева срочно принять Максимова. Максимов был рад: сам завотделением займется его здоровьем. А Волкову это ничего не стоило, потому что Чешуева перетащил из Погорска сам мэр Потерянов. Он знал Чешуева не как толкового доктора, а как исполнительного подчиненного. Чешуеву отказываться от просьб администрации было не резон. Ему ни за что дали жилье, куда он въехал со всем семейством – женой и тремя детьми. До этого он мотался по казенным квартирам.

У Чешуева было много странностей, но о них знал только Волков, нарывший в различных районах нашей бескрайней страны досье на Чешуева. Волков выяснил, что Чешуева всегда интересовали яды. Анестезиолог – это врач, всегда имеющий под руками разнообразные яды. Волков внимательно пригляделся к семейной истории Чешуева. Не успел он переехать в Покровск, как внезапно умерла его жена, тоже, кстати, врач, и неплохой. С какой радости или печали умирать молодой здоровой женщине, да еще когда в доме два лечащих врача? Это Волков обнаружил быстро. Радость‑печаль эта оказалась студенткой‑практиканткой в покровской больнице. Профессиональный допрос опытного оперативника показал, что Чешуев – та еще штучка. В его хитрых глазах не было испуга, и сломался он совсем не просто и не сразу. Скорее, он раскололся потому, что понял самого Волкова. Волкову нужен был исполнитель, а Чешуеву хотелось поработать. Однако Волков все равно ощущал себя в этом случае победителем. Чешуев с ума сходил по молодой студентке, был уверен, что та его любит; Волков же знал, что она любит вообще всех мужиков: встретил ее как‑то раз в сауне с девочками у Потерянова. Потерянов, как бывший врач, предпочитал проституткам медсестер и младший медицинский персонал. Эту подробность Волков берег на крайней случай.

Придя на прием к Чешуеву, Максимов получил такое внимание и медицинское обслуживание, которые только могла предоставить местная больница. Строго говоря, больниц в Покровске было две: академическая и городская. Так повелось с советских времен. В академической больнице были и места, и оборудование, но кончилось финансирование. В городской больнице не имелось ни того, ни другого, финансирование было фиговым, но все‑таки было.

Работа Чешуева не пропала даром. Максимов, раньше попадавший в госпиталь только с ранениями, теперь лечился и чувствовал себя лучше. Мог даже позволить себе рюмочку с Волковым, любившим посидеть за хорошим коньяком и послушать афганские рассказы.

Простодушный и прямой Максимов как‑то случайно узнал в больнице, что, несмотря на все усилия медицины, жить ему осталось не больше года. Принял он это мужественно, как и полагается офицеру, но задвинулся на том, что хочет дожить до получения сыном аттестата, а потом можно помирать. Главным врагом школы директриса называла Потерянова. Волков, который у Потерянова был правой рукой, тоже этого не отрицал. Доктор Чешуев поддакивал, что виновата не сама директриса, а мэр.

Максимов очень хотел дожить до выпускного бала сына. Мысль, что парень останется на второй год, как говорила директриса, или выйдет в жизнь со справкой, что прослушал десять классов школы, была унизительной. Максимов решил разобраться с Потеряновым просто, как поступали в Афгане с плохим командиром. Стрелок он был отменный, любил свою работу делать хорошо. Долго он не решался никому об этом сказать, но потом за рюмкой проговорился Волкову. Волков не одобрил, но обещал помочь. Новый «макаров» и старые неприметные «Жигули» должны были доставить сегодня ночью. День ожиданий был тяжелым.

 

Ночь затмения

 

Ночь Шварц встретил на башне институтской обсерватории. Аспирант Кузнецов, который должен был подготовить телескоп, заболел. Наверное, весенняя аллергия. Кузнецов начинал чихать и заливать все соплями, когда зацветали цветы и деревья. На работе от него был один вред, поскольку он мог начихать на уникальные стекла телескопов. Поэтому Шварц сам полез на самый верх, прихватив бинокль, нужный, по его словам, для того, чтобы прицеливать телескоп на Луну. На самом деле, с телескопа изображение уходило на компьютер, а Арнольд Иванович любил наблюдать явления природы собственными глазами. В то время, когда часовой механизм телескопа следил за Луной, а компьютер обрабатывал картинку, Шварц любовался затмением на крыше обсерватории, уточняя мелочи в бинокль и разглядывая от скуки окрестности.

На этот раз, к радости Шварца, шоссе стихло рано. К двум часам ночи машин совсем не наблюдалось ни в том, ни в другом направлении. Рассматривать было нечего. Городской отдел милиции по странным стечениям градостроительных обстоятельств находился за городом, на другой стороне шоссе. Он тоже затих. Ни происшествий, ни пьянок милиционеров, ни задержанных, только пару раз заехал патруль отметиться – и все.

Высоко в небе сияла луна. Шварц ждал, когда земная тень начнет пожирать ее круглый блин. Он очень любил этот момент, когда неясно, показалось тебе, что луна стала меняться, или началось Оно. К затмениям в Тёмке относились с почтением: они всех кормили. В этот волнительный момент на шоссе появилась черная «Волга». Арнольд Иванович вскинул на нее бинокль: шоссе у милиции хорошо освещено. «Волга» ехала не быстро, но и не медленно, не привлекая внимания. Как раз это и удивило Шварца. По его многолетнему опыту наблюдений за ночной дорогой, ночью все гоняют как бешеные: или пьяные, или спешат домой. Чтобы ехали и любовались непроглядно темным лесом на той стороне дороги – такого еще не наблюдалось. В бинокль он разглядел странную машину и обнаружил за рулем Волкова. Номер машины был городской. «В такую волшебную весеннюю ночь засиделся в администрации, – подумал Шварц, который так и остался романтиком, любителем песен у костра. – Такой приличный человек. Тянет за этим хамом Потеряновым всю городскую работу». Сентиментальный Шварц вздохнул, после чего от земных дел снова переключился на небо.

Вадим Божков был внуком основателя Темки. Его отец и дед считаются основателями города, даже улица Божковых есть. Но Вадим не пошел по научной стезе. Его больше волновало искусство. Вадим стал профессиональным художником. Кроме того, он был увлекающимся человеком. Сейчас они с женой создали гостиницу для собак с трехразовым питанием и прогулками в покровский лес. Сначала это занятие казалось чудесным, но потом быстро надоело, бизнес стал загибаться. Надо было закрывать его и затевать новое дело. На этой почве Вадим поругался с женой. В таких случаях он обычно брал большую пластмассовую бутылку пива и уходил писать картины в мастерскую. Мастерской художника служил сарай на территории Темки: по династической традиции Божков имел возможность пользоваться достоянием института. Божков еще не знал, что завтра помирится с женой, что их примирение будет таким бурным, что подарит ему еще одного сына. Все это будет потом, а сейчас Вадим пролезал в дырку забора Института затмений. Комплекция у Божкова была солидная. То ли дырка стала меньше, то ли художник поправился, но пролезть удалось с большим трудом. Конечно, Вадим мог пойти к себе в мастерскую и через проходную. Его знал весь город, и с проходом не было проблем, но через дырку ближе.

Вадим пил пиво, дописывал старые картины, начинать новую не хотелось. Когда пиво кончилось и стало клонить в сон, художник вышел на весенний воздух покурить. Ночь была сказочная. Он курил и смотрел в темноту. На крыше обсерватории он заметил человека. Это был Шварц, который в бинокль разглядывал что‑то на дороге.

Подивившись этому факту и решив при случае выспросить у Шварца, что он делает по ночам на крыше, Вадим пошел творить дальше.

 

Может быть, вы не знаете, кто самые несчастные люди в России, хотя наверняка с ними встречались и даже видите их каждый день. В стране, где пьют все и много, в стране, где к алкоголикам относятся трогательно – как к больным или блаженным, самые несчастные люди – это скрытые алкоголики. Они не получают удовольствия от выпивки, а все, что есть в алкоголизме ужасного, получают сполна. Мучаясь жутким похмельем, они становятся злы и раздражительны, срываются по любому поводу, и все их мужество и сила воли уходит только на одно – продержаться до вечера. Зато поздно вечером, перед сном, такой человек достает припрятанную бутылку водки и выпивает ее сразу, как воду, не чувствуя вкуса и удовольствия. Он знает, что одной не хватит, сам для себя, пьяного, прячет за тумбочкой вторую и через десять минут приступает к ней. После чего в пьяном бреду засыпает. Утром надо, как шпиону, выбросить пустые поллитровки и думать, где купить новые, чтобы никто не догадался, для кого он это делает. Такова была жизнь у депутата Бездриско, который в рабочее время слыл депутатом и уважаемым человеком, и только поздним вечером становился самим собой, да и то ненадолго. Каждое утро он клялся, что сегодня пить не будет, но, как робот, покупал водку, коньяк, джин, виски – все равно, лишь бы позволяли финансы и не возникало подозрений. Когда Бездриско был ученым, он мог позволить себе только водку погорского разлива. Теперь можно было пить и ром и виски, впрочем, вкуса он не ощущал. Дорогие напитки просто не вызывают подозрений, что они предназначены для алкоголика.

Сотрудники Покровского научно‑исследовательского института (все его называли ПНИ) знали Бездриско как правдоруба, который говорит всем то, что думает, но два человека в городе догадывались про его болезнь. Мэр Потерянов – какой‑никакой, но врач. Он сразу разглядел клинический случай в этом кричащем по любому поводу человеке. Независимо от мэра, его зам Волков обнаружил это путем оперативной работы. Город маленький – покупая по две бутылки водки каждый день даже в разных магазинах, засветишься все равно.

Есть еще одно несчастье у скрытых алкоголиков. За то, что не раскроют их тайну, они готовы пожертвовать самыми близкими людьми, да практически всем. Мэр завербовал Бездриско в два счета, как говорил Мюллер в известном фильме. Он просто вызвал его к себе в кабинет. Начал разговор о том, что, мол, Глеб, зачем меня ругаешь на всех углах, и налил ему из своего мэрского штофа полстакана водки. Потерянов не был садистом. Он просто помнил из курса психиатрии, как выявлять скрытых алкоголиков.

Пациент для начала сказал: «Я не пью», – а потом его затрясло. Опытному врачу не составило труда сделать выводы. Больше того, он заставил Бездриско выпить и добавил еще. Тот, в первый раз в жизни попавшись, стал ручным. Он ненавидел своего рабовладельца, но позволял себе проклинать его только ночью, при запертых дверях, между первой и второй бутылкой водки. Зато карьера у Глеба Никифоровича наладилась. Его выбрали в областную думу, причем конкурентом был не кто‑нибудь, а любимый в народе Стоянов. Деньги Потерянова сделали свое дело. В избирательный округ входили два города: Покровск и соседний с ним Мнимовск. В Мнимовске пиарщики раздули сказку о том, что Бездриско – любимый и уважаемый в Покровске ученый, а в самом Покровске Потерянов сделал голосов «за» столько, сколько было нужно.

После выборов началась хорошая жизнь. Бездриско удалось запустить руки в областной бюджет, и бюджетные деньги рекой потекли в карман Потерянова. Бездриско получал свои откаты. Правда, небыстро, с издевательствами, не столько, сколько договаривались, но получал. Теперь он мог не бегать к Нинке в ночной магазин, как обычный алкаш, а остановить шофера у шикарного супермаркета и взять два литра виски или коньяка.

Сегодня была лунная ночь. И случилось то, чего раньше не случалось. Бездриско не смог заснуть после второй бутылки. Затмение, видно, действует на всех по‑разному. Краем отравленного ума он понимал, что Нинка в ночном магазине отпустит ему бутылку, что можно подождать, когда у магазина никого не будет, но риск был. Неведомая сила подняла депутата и повела к ночному магазину. Невероятные усилия уходили на то, чтобы выглядеть трезвым.

Шел третий час ночи. Стоянов, человек образованный и любопытный, вышел посмотреть затмение на балкон своей квартиры. Строго говоря, квартира была не его. Он жил в квартире друга, уехавшего за границу зарабатывать хлеб на чужбине тяжелым научным трудом. Когда стемнело, луна ярко светила прямо в балконное окно, и Стоянов рассчитывал, что в прекрасную весеннюю ночь он полюбуется лунным затмением. Но луна зашла за соседний дом, и ничего интересного на небе не было видно. Возвращаться в квартиру из благоухающей цветущей ночи не хотелось, и он решил немного подышать весенним воздухом. Улица была пуста. Одинокая качающаяся фигура загулявшего прохожего «украшала» ее. Стоянов еще раз вдохнул запахи весны и повернулся к балконной двери, но что‑то остановило его. Он с удивлением развернулся, чтобы проверить догадку. Да, по улице шел в дым пьяный Глеб Никифорович Бездриско, уважаемый человек и депутат, бывший его соперник на выборах. Потрясенный этим зрелищем, Стоянов даже не понял, не померещилось ли ему. Глеб скрылся за углом, где находился магазин, работающий непрерывно, издевательски названный «Гурман», а Стоянов, не зная об этом, остался на балконе думать, что бы это значило. Через минуту Бездриско появился вновь и проследовал в противоположном направлении, неся бутылку водки. Это еще больше удивило Стоянова. Конечно, тут полгорода бегает за водкой ночью, но весь город знал, что депутат не пьет, поэтому было интересно посмотреть, какая же сила заставила его так набраться.

Желание, охватившее Глеба Никифоровича, победило его. Уверенный в том, что в три часа ночи его никто не увидит, он сел на скамейку автобусной остановки прямо напротив балкона Стоянова и открыл бутылку. Засунув горлышко в рот и запрокинув голову, он увидел на балконе Стоянова, наблюдавшего за ним.

Не дай вам бог поперхнуться водкой! Особенно погорского разлива из Нинкиного магазина!

 

Анестезиолог Чешуев не смотрел в эту ночь на луну и звезды. Ночь пришлась на дежурство. Стандартная, но тяжелая и долгая операция. Когда пациент пришел в себя, Чешуев, как обычно, отдал распоряжения сестрам и фельдшеру и пошел домой. Теплая приятная ночь располагала к тому, чтобы пройтись пешком от больницы до дома. Сияла луна. Чешуеву показалось, что он больше чем надо наглотался паров закиси азота. Луна казалась какой‑то кривой. Явно реакции были нарушены. Как человек, влюбленный в токсикологию, он начал проверять свою походку, пытался с закрытыми глазами ткнуть в нос левой и правой рукой.

Максимов – человек простой и открытый. Если бы в любое время дня и ночи он увидал бы человека, идущего по неровным тротуарам Покровска с закрытыми глазами и приставившего указательный палец к носу, он конечно бы рассмеялся. Но сейчас он был в ужасе. В этом человеке он узнал своего врача Чешуева, и встречаться с ним сейчас не входило в его планы. Он поглубже залез в капот старенькой «шестерки», которая заглохла перед ответственным заданием. Хорошо хоть не во время самого задания. Максимов включил всю свою техническую смекалку, чтобы понять, что же с автомобилем. Чешуев, проверив моторные реакции, огляделся по сторонам. Ему показалось, что человек, залезший в капот «Жигулей», – Максимов. Это еще больше укрепило его подозрения в отравлении веселящим газом. Он давно замечал, что старая баллонная аппаратура травит. Во‑первых, у Максимова тоже «Жигули», но другие, хотя Чешуев не очень разбирался в автомобилях. Во‑вторых, Максимов должен сегодня сидеть дома. Это доктор знал точно, поскольку Максимов сам приходил к нему и просил больничный, он был сильно нездоров, да и еще человек пять говорили то же самое, в том числе и Волков.

Поняв, что попасть указательным пальцем в нос он не способен, Чешуев спокойно решил, что отравился наркозом. Такое бывало и раньше, по неопытности. Он подумал, что надо обязательно проверить аппаратуру и вызвать дядю Васю, чтобы подкрутил соединения. Луна казалась еще кривее, а мужик еще больше похож на Максимова, но Чешуев свернул во двор и пошел напрямик к дому. Он не хотел, чтобы его видели под кайфом.

Максимов, докопавшись до бензонасоса, понял, в чем же дело. В машине не было бензина. Коллеги Волкова продали «шестерку» за десять тонн баксов и сэкономили на бензине! Конечно, «шестерка» не стоила и десятой части цены, но платили не за машину, а за ее биографию. Коллеги гарантировали, что настоящего владельца никогда не найдут. Но бензин‑то залить могли! Матерясь и проклиная все спецслужбы мира, Максимов захлопнул капот, вынул из багажника маленькую канистру и пошагал за город на заправку.

 

Нынешней директор ниточной фабрики был обычным красным директором. В советское время он побывал и начальником цеха, и замом директора. Воровал он не больше, чем все, пользовался привилегиями, как все директора. Ходил на заседания парткома и на собрания трудящихся, как положено. Единственное, что в нем было необычного, – это фамилия. Геморроев. На дружеских застольях он рассказывал историю, что его предок носил фамилию Почечуй, что на старорусском языке и означало ту самую болезнь. Будучи образованным, Почечуй перевел ее на латынь, как тогда было модно, и наградил такой фамилией свой многочисленный род.

Все изменилось в перестройку. Даже если бы Геморроев не делал ничего, многочисленные кооператоры сами приходили толпами за нитками. Он быстро смекнул, что продавать от завода нитки по госцене глупо, и основал кооператив «Ниточка», который продавал всю продукцию по рыночным ценам.

Когда сейчас на собраниях рабочих Геморроев бьет себя в грудь и говорит, что не сдал, как тогда было принято, членский билет коммуниста, он говорит чистую правду. Не сдал он партийный билет по той причине, что ему было не до него. В то время, когда все возвращали свои членские билеты, Геморроев грузовиками возил нитки в Москву, а оттуда возвращался с сумками, набитыми пачками потрепанных советских рублей.

Приватизация тоже прошла как по маслу, к этому времени Геморроев уже знал, что такое оффшоры, банки и акции на подставные лица. Фабричный народ так и считает Геморроева директором, хотя он давно владелец, хозяин фабрики и сам назначает себя директором время от времени.

В свое время, когда он был молодым начальником цеха, ему приглянулась бойкая чесальщица Валя Кобыленко. У молодого специалиста, попавшего в не престижную тогда легкую промышленность, в подчинении находилось двадцать женщин. Конечно, не все молодые и красивые, только что после ПТУ, но в штанах у мастера постоянно чесалось. Молодая чесальщица была просто клад. Мало того, что она хорошо выполняла все, что от нее требовалось, она не устраивала скандалов, не требовала развода с женой, не лезла в дела начальства. Поэтому бойкая чесальщица скоро стала бригадиром, мастером, а потом нашла себя на месте профсоюзного председателя, где ничего не надо делать, а зарплата и льготы по директорской норме.

Теперь Геморроеву приходилось отдавать долг. Время от времени они встречались с Валентиной Ивановной и занимались любовью. Для Геморроева это была тяжелая работа. Сейчас он смотрел на женщин не старше дочери Кобыленко. Правда, сегодня была особая ночь. Наверное, не врут астрологи, которые вывели на этот день Геморроеву пятерки за любовь и секс. Он засобирался домой только в третьем часу ночи. Ездить по Покровску приходилось на «девятке»: оба джипа оставались в московских гаражах. Круто развернувшись, Геморроев поехал в сторону шоссе. На повороте на Лунную улицу он заметил человека, шагающего по обочине с канистрой. Проскочив мимо, Геморроев узнал идущего. Он тормознул и сдал назад.

– Максимов, что случилось?

– Бензин кончился. Указатель врет, а я вовремя не заправился, – ответил испугавшийся Максимов.

– Слушай, тут еще идти и идти, а у меня есть канистра с хорошим бензином.

Максимов пытался возразить, но Геморроев вылез из машины и уже открыл багажник.

– Держи, – Геморроев поставил на землю канистру. – Давай твою, заправлю по дороге.

– Да я… – невпопад забормотал Максимов.

– Угольками на том свете рассчитаемся, – весело ответил Геморроев. – Ну, бывай!

 

Почти в четыре часа ночи, когда небо уже болело зарей, Шварц начал сворачивать свои наблюдения. Майская ночь коротка, и свет начал мешать. Данные по затмению придется еще изучать всему институту целый год, а за ночь ничего интересного не произошло. Промчался в сторону Москвы Геморроев – вот и все, пожалуй. Тут Шварц в предрассветной дымке увидел крадущуюся «Волгу». Волков возвращался в город.

 

А вот у кого не было накануне трудного дня, кто спал сном праведника – так это местный коммерсант Львов. День у него выдался непростой, зато прибыльный. Со времен перестройки не было еще такого прихода, как вчера. Из далекого города Долдома неделю назад ему позвонил приятель. Там на обувной фабрике произошло ЧП. Фабрика – совместное предприятие, где руководили итальянцы, – славилась на все Подмосковье итальянской обувью, которую делали по лицензии. Естественное явление для России, но не понятное для итальянцев – все гуляли с 1 по 9 мая. Заграничный менеджмент между праздниками заставил выйти рабочих на смену. Результатом стал вагон бракованной обуви. Брак был небольшой, непрофессионалу даже не заметный: немного кривой получилась подметка. Львов примчался в Долдом на следующий день. В переговорах с итальянцами он предлагал забрать всю партию за полцены. Итальянцы думали день, а затем решили уничтожить брак, чтобы не позорить честь марки. Трагический результат этой сделки был таков: дядя Вася, который повез ботинки на свалку, получил свои двести баксов, и у ворот помойки ботинки перегрузили в покровские машины.

Львов не был жлобом. Он честно считал, что получать больше тысячи процентов прибыли безнравственно. Поэтому в покровском Доме ученых устроили распродажу, как в советские времена. Всем вспомнилось то доброе время, когда купить было нечего, и с удовольствием потолкались, как раньше, в очереди и раскупили дешевую красивую итальянскую обувь. Разглядывать подметки было негде и некогда. За несколько дней не осталось ни одной коробки. И в эту теплую весеннюю ночь коммерсанту Львову снилось, что все совместные предприятия страны работают на него в праздники.

 

Солнечное утро

 

Алкоголики, скрытые они или явные, просыпаются рано. Это еще одно мучение, которое выпадает им в жизни. У Глеба Бездриско было обычное пробуждение. Болела голова, стучало в висках, во рту сушь и какой‑то мерзкий запах, но беспокоило его не это. В голове стучало только одно: Стоянов, Стоянов, Стоянов. Во время выборов в областную думу Глеб даже не обращал внимания на конкурента Стоянова, как на пыль на стекле. Немножко хуже видно – и все дела. Потерянов обещал купить место в думе, и все получилось как надо. Как ни старался Стоянов в своей предвыборной кампании, ничего у него не вышло. Но сегодняшней ночью он стал врагом на всю жизнь.

Бездриско начал приводить себя в порядок. Пошел в душ, развел две таблетки растворимого аспирина, тщательно вычистил зубы и стал пить кофе. В такую рань делать было нечего. Помучившись еще немного ненавистью к Стоянову, Глеб Никифорович не выдержал – решил все‑таки разобраться со Стояновым прямо сейчас. Он хотел подъехать к дому Потерянова и попросить прикрыть бизнес Стоянова сегодня же. Потерянов выходит из дома ровно в восемь, оставалась еще куча времени. Бездриско примерил свой самый красивый белый костюм и рубашку в тон, после чего позвонил шоферу, чтобы подал машину без четверти восемь. Шофер освоился с привычками шефа‑жаворонка и был готов. Машина прибудет вовремя.

Не один Глеб Никифорович проснулся рано. Два таджика на «шестерке» подъехали и встали за домом Потерянова. Квартира Потерянова находилась не в простом доме, а в элитном, и чужие здесь не останавливались. «Шестерка» была, конечно, та самая, которая застряла вчера ночью без бензина.

«Жигули» служили всего лишь отвлекающим маневром, предназначенным для ментов. Киллер сидел в подвале дома. Свой «макаров» он не утяжелял глушителем, поскольку в армии с глушителями не стреляют. Его выстрелы должны услышать таджики в «шестерке». Чтобы не собирать гильзы по подвалу, пистолет был в полиэтиленовом пакете. Мушки, конечно, через пакет не видно, но для тех, кто столько раз стрелял из «макарова», она не нужна.

Рано проснулся и сам Потерянов. Вставать не хотелось, но он привык преодолевать себя. Послушал бы он вчера повнимательнее Волкова, мог бы поспать еще и не торопиться. Его убийство без него все равно бы не состоялось. Но сегодня он действовал по многолетней привычке. Все делал секунда в секунду. Киллер в подвале мог быть спокоен.

Все пошло бы совсем по сценарию, если бы не депутат Бездриско со своими маниями. Он без пяти восемь подкатил к дому Потерянова, и его «Волга» встала рядом с черной «Волгой» мэра. Он спросил, скоро ли шеф выйдет, услышал, что как всегда, и стал ждать.

Ровно в восемь, когда радио на кухне у соседей говорило: «В эфире последние известия», – Потерянов вышел из квартиры. Еще пару минут он спускался по лестнице, затем открыл дверь подъезда. Шофер привычно вышел и открыл дверцу боссу. Это было предусмотрено: шофер оказался спиной к киллеру. Неожиданным оказалось появление Бездриско: тот сначала ругал своего шофера за грязную машину, а потом полез навстречу Потерянову. Мешкать было некогда. Первая пуля в голову, остальные в корпус, как на тренировках с поясной мишенью.

Через тридцать секунд, как положено, за домом рванула «шестерка» с таджиками. Бездриско и шоферы бросились к Потерянову.

– Живой, – первым радостно закричал Бездриско, подбегая к лежащему на земле в крови Потерянову. – Черт, весь костюм измазал.

Светлый костюм Глеба Никифоровича оказался в брызгах крови. Тут на него нашел ступор. Бездриско представил себе, что киллер промахнулся. Он замер на площадке перед домом, уставился в землю и замолк.

– Скорую зови! – сообразил шофер. Оба шофера стали искать мобильные телефоны. Из окрестных домов собирался народ.

Киллер спокойно вышел в заранее открытую дверь подъезда вместе с зеваками. Толкаться у лежащего в лужи крови Потерянова он не стал и спокойно отправился к своей машине.

Потерянов находился уже по ту сторону жизни и смерти. Он ясно видел положение пули у себя в голове и жалел о том, что прогулял лекции прекрасного нейрохирурга, ученика самого Бурденко, по трепанации черепа. Ему казалось, не пропусти он их, смог бы вынуть эту чертову пулю из мозга. Дышалось плохо. Видимо, была задета плевральная полость. Давление падало, потеря крови росла. Потерянов осознал, что он врач и помнит все, чему его учили много лет назад.

Приехала скорая. Потерянов, наблюдая из прекрасного мира, что делает фельдшер, спокойно, будто не о нем речь, решил, что есть шанс, хотя фельдшер‑то сказал: «Положение крайне тяжелое», – что в переводе с медицинского языка означает «не жилец».

На место преступления приехал, а точнее, пробился и Иван Гурченко. Картина обычная. Очередной висяк под контролем губернатора гарантирован. Затоптано все. Сейчас приедет начальство из Москвы, прокуратура, телевидение и еще хрен знает кто. Работать в такой ситуации все равно невозможно.

– Откуда стреляли? – спросил Иван следователя.

– Видно, из подвала.

– Слушай, пока там не натоптали, бери толкового эксперта и мухой лети в подвал. Оружие, гильзы – в общем, сам знаешь. Видно же, что заказуха.

– Хорошо, – следователь взял эксперта с чемоданчиком, и они полезли в подвал.

 

Киллер спокойно ехал по московской кольцевой дороге к стукинскому шоссе. Его ждали в славном городе Стукино, на местном металлургическом заводе. Старый боевой товарищ встретил его на проходной, и они пошли в литейный цех. Друзья положили пакет на ковш загрузчика и махнули крановщику. Пакет уехал в чрево печи.

– В этой партии металла будет немного больше никеля, – пошутил старый друг, работавший в службе охраны металлургического завода. – Так мы всегда уничтожали документы, не подлежащие хранению.

– Спасибо тебе, я поехал на работу.

– Обращайся, если что.

– И ты обращайся, если надо. А так звони, не забывай.

 

Вернулся следователь из подвала. В руках ничего не было.

– Ни оружия, ни гильз.

– Вообще ничего?

– Следов много. Снял следы у окна.

– Без оружия это дохляк. Найти бы хоть гильзочку.

– Ни одной нет. Или собрал, или револьвер. Узнаем, только когда извлечем пули из трупа.

– Он жив еще, плюнь.

– Тьфу. Только тут плюй не плюй…

Дальше все было, как и предполагал Иван. Приезжало очередное начальство из Москвы. Его вызывали. Толстый чиновник спрашивал: «Что удалось найти?» Иван отвечал: «Пока ничего. Работаем, стараемся». «Что, опять висяк?» – спрашивало начальство. «Похоже на то», – честно отвечал Иван.

План «перехват», как известно, хоть объявляй, хоть не объявляй – результат один. Между докладами генералам Иван отбивался от журналистов.

– А какие перспективы расследования?

– Мы будем делать все возможное.

 

В это время в больнице хирург Денисов получил на операционный стол пациента с пулевыми ранениями в грудь и в голову. Денисову предстояла нелегкая задача. Начнешь с трепанации черепа – нет запаса крови на несколько часов операции. Зашить сначала сердце – мозг разрушится. Получим безмозглого, растительного пациента на долгие годы. Содержать такого в больнице денег нет. Денисов поковырялся в груди Потерянова. Вытащил пинцетом застрявшую пулю. Положил ее на поднос, для судмедэкспертизы. Судя по предсмертным хрипам, была задета плевральная полость. Аппарат искусственного дыхания сломался, а денег на ремонт не было. Без него ничего не выйдет.

– Мы его потеряли. Потеряли Потерянова, – пошутил Денисов. – Кто‑нибудь, зафиксируйте смерть, – обратился он к младшему персоналу. Все‑таки он был главный хирург и такими мелочами не занимался.

Потерянов все слышал. Он жалел, что в больнице нет запаса донорской крови, что больничное оборудование никуда не годится, что врачи плохие: хорошие подались на заработки в Москву. Он жалел и о том, что деньги на медицину он в свое время отдал погорским бандитам. Его лицо