Из детских воспоминаний

(Греция, Австрия, Чехия)

 

После тяжелой качки на Черном море наш пароход на рассвете вошел в утопающий в зелени Босфор и скоро бросил якорь против Константинополя. Шум окруживших пароход лодок, свист пароходиков и катеров, луч яркого солнца, проникший через иллюминатор, разбудили меня, и я узнал, что мы уже в Константинополе. Я еще сейчас помню те горькие слезы, которые проливал я – маленький семилетний мальчик, – когда меня не разбудили перед входом в Босфор. Я долго не мог успокоиться, – ведь обещали же разбудить! Не успокоили меня ни собаки, лежавшие сотнями на улицах Стамбула, ни большие туфли, в которые я влез вместе с ботинками, для осмотра мечети Ая‑София, ни обещания, что на Дарданеллы я смогу смотреть всю ночь.

Через день мы выехали в Грецию. Помню чарующее Мраморное море и первые рассказы отца о мраморе. Он увлекался тогда архитектурой и рассказывал мне о тех произведениях древнегреческого искусства, которые мы увидим в Афинах, о разных сортах мрамора – белого, розового, желтого и зеленого.

Еще в знаменитой Ая‑Софии он подводил меня к стенам из полированного пятнистого зеленого македонского камня (verde antico), а на склонах Принцевых островов через бинокль издали показал мне ломки розового мрамора. Слово «мрамор» сделалось для меня каким‑то священным. Я не мог дождаться, когда же мы, наконец, доедем до Пирея. Но вот мы пристали к причалу и на извозчике поехали в Афины по пыльной дороге, обсаженной оливковыми деревьями.

У меня не осталось почти никаких впечатлений от поездки в Грецию. Помню лишь, как я скатился с дивана во время довольно сильного землетрясения, которое произвело на меня огромное впечатление, и как долгое время я не мог ни от кого получить убедительного ответа на мои вопросы, – отчего, почему, где и когда происходит землетрясение.

Помню еще картину Элевксинской бухты чарующего Средиземного моря и плоские камешки, на которые журча набегали тихие волны. Я собрал целую коллекцию этих камешков в маленькую коробочку, и эти первые сборы детства хранились у меня до тех пор, пока я не передал мою коллекцию первому Народному университету имени Шанявского в Москве, в котором я был первым лектором по минералогии.

Среди этих плоских камешков были и мраморы разных цветов, и змеевики, известняки, кремни и агаты.

Но вот, наконец, мы поехали осматривать Акрополь; по полуразрушенным каменным лестницам поднялись мы к Парфенону. Здесь все было из мрамора – колонны, ступени, стены, вокруг лежали обломки полупросвечивающего белого искристого камня.

– Вот видишь, здесь написано, – сказал мне отец, – что строго запрещается брать хотя бы кусочек камня. Имей это в виду, Саша.

Но разве я мог не взять кусочка мрамора! И пока отец и его спутники восторгались Эрехтейоном, я незаметно положил в карман три обломочка мрамора разных цветов. Долго не показывал я их родителям, и только когда мы покинули Грецию, я не без гордости сознался, что стащил целых три куска мрамора.

Снова отдельные отрывочные картины – Корфу, Адриатика с ее пестрыми парусами, Южная Италия, где нас окружили целые толпы нищих; ее грязные желтого цвета дороги… Венеция с ее каналами, черными, мрачными гондолами и… замечательным венецианским стеклом, поражающим чистотой и яркостью красок и сочетанием прозрачности с блеском.

Я никак не мог понять, чем отличается стекло от природного камня, почему я не должен собирать кусочки стекла, когда они еще более красивы и блестящи. Но мать, хорошо знакомая с геологией и минералогией, строго запретила мне собирать их, говоря: «Да не бросайся ты на все, а то, я вижу, у тебя глаза завидущие не только на камни, на кораллы в итальянских безделушках, на раковины в заморских магазинах, на ветви полипов, но и на стекло. Так нельзя. Как мы все это повезем домой? Ведь на таможне отберут!»

И страх перед таможней, как перед каким‑то страшилищем, останавливал меня.

Пролетели картины альпийских озер, сказочное озеро Гарда с нависшими скалами, первые снежные вершины, ледники с их белыми языками. Блестящие слюдяные сланцы уже лежали в моей коллекции, завернутые в вату, с бумажкой, на которой крупным детским почерком было написано: «озеро Гарда».

Эти картины были очень мимолетными, и у меня о них не сохранилось почти никаких воспоминаний.

Но вот доехали мы до цели нашего путешествия – богемского курорта Карлсбада, куда моя мать ездила ежегодно лечиться от тяжелой болезни печени. После этого первого путешествия еще десять раз сопровождал я ее в этот минералогический рай, а через сорок лет мне пришлось снова начать паломничество в этот город, но уже для своего собственного лечения.

Карлсбад – ныне чехословацкие Карловы Вары – наложил огромный отпечаток на мою жизнь, определил мои интересы. Здесь, в этом модном, роскошном курорте, я познакомился впервые с большим разнообразием камней, с их красотой и… ценой.

Это были годы расцвета горного дела в Богемии: еще добывали в Рудных горах оловянные и вольфрамовые руды, и чудные щетки касситерита, шеелита, кварца аккуратно вынимали из жил и продавали курортникам.

В магазинах можно было найти урановую смоляную руду – в те годы просто дешевый отброс для приготовления желтых красок для фарфора и кирпичей, – чудные щетки горного хрусталя из Альп, соль из Каннергута. Парные иголочки актинолита с темно‑зелеными эпидотами привозились из Тироля.

Среди всего этого разнообразия – сказочные камни самого Карлсбада, осадки его горячих источников – гороховидные камни, арагонитовые натеки, целые букеты цветов, покрытые карлсбадским камнем, шкатулочки, ножики из камня…

В красивых витринах магазинов лежали на стеклянных полочках кристаллы, друзы, щетки и рядом с ними виднелись мелкие цифры – цена…

О, сколько детских волнений переживал я из‑за этих цифр! Как много нужно было накопить сбережений, чтобы купить себе шарики родохрозита на штуфе бурого железняка или дымчатый кварц с вершины Сен‑Готарда!

На гулянье вдоль речонки Тепла камни можно было купить дешевле. Здесь продавались красиво разложенные на черном бархате карлсбадские двойники полевого шпата, кусочки каолина, из которого делали знаменитый чешский фарфор, оливиновые бомбы и пироксены из базальтов Родисдорфа.

Я изучал каждый камень, выставленный в магазине. Я еще и сейчас вспоминаю о тех нескольких штуфиках кальцита из Кемберленда, которые я купил и, о ужас, уронил по дороге и разбил. Заливаясь горькими слезами, я мог только разглядеть спайность[9] кальцита, – и как же я проклинал эту спайность, когда мать сказала мне, что если бы ее не было, то камень, пожалуй, не сломался бы.

Когда я несколько подрос, я стал сам собирать минералы около Карлсбада, сам выбивал двойники полевого шпата из гранита, собирал вулканические бомбы из потухшего четвертичного вулкана Каммербюль, около Эгера, и шестигранные столбики биотита в базальтовых туфах Гиссюбля. Но больше всего меня поражали карлсбадские натеки. На высоту в 9 метров била горячая струя источника Шпруделя. Целыми потоками выливалась она из чаши, отлагая на дне ее бурые натеки арагонита, которые обволакивали зернышки кварца и превращали их в шарики, горошины, крупинки.

«Как же это так? Значит, камни тоже растут?» – спрашивал я с недоумением родных. Должен сказать, что я так и не получил удовлетворительного ответа, и мне оставалось совершенно непонятным различие между ростом камня и ростом растения.

Иногда мой дядя‑химик и его товарищ, известный впоследствии профессор А. И. Горбов, пытались объяснить мне основы химических процессов и рост карлсбадского камня. Я, как сейчас, помню их мудрые споры на химические темы, в то время как я аккуратно выписывал названия минералов и под их диктовку записывал, из чего камень состоит.

Их беседы на химические темы оставались для меня совершенно непонятными, но я в них видел что‑то такое важное и мудрое, что моим самым большим удовольствием было слушать их споры о сложных органических реакциях и химических превращениях эфиров и спиртов.

Совершенно иные беседы вел со мною отец. Мне еще не было десяти лет, когда он заставлял меня читать вслух Гёте, его любимого поэта, и старался объяснить мне ряд очень трудных стихов, мне совершенно непонятных и, откровенно говоря, совершенно неинтересных. Единственное, что примиряло меня с Гёте, это то, что он тоже любил камни и был минералогом. Отец рассказывал о том, что свои минералогические и геологические исследования Гёте начал в Карлсбаде, что он приезжал туда много раз лечиться в первые годы XIX столетия, что он первый изучил граниты здешних мест и объяснил их происхождение из расплавленных масс; что, несмотря на то, что лечение требовало массу времени – 10 стаканов воды утром и 6 вечером и трехчасовое сидение в ваннах Шпруделя, – он все же успевал с молотком в руке, с котомкой для ботанических сборов за плечами, посещать месторождения, ломки камня и рудники. Здесь впервые родилась его теория происхождения цветов, позднее опровергнутая успехами волновой теории света и лишь ныне снова восстановившая свое значение в истории науки.

В эти же годы в Карлсбаде произошло крупное научное событие, которое я, конечно, не мог оценить тогда и лишь много позднее понял его значение.

В 1895 году на съезде врачей в Карлсбаде знаменитый геолог Эдуард Зюсс, под впечатлением мощи богемских терм и Шпруделя, впервые выдвинул теорию о ювенильных водах – о тех водах, которые впервые из глубин изливались на поверхность к свету, к солнцу, – водах охлаждающихся расплавленных подземных очагов. Э. Зюсс с присущим ему своеобразием и глубиной мысли положил начало новым идеям в области изучения минеральных вод; и хотя многие из его идей сейчас уже вылились в новые формы, тем не менее мысль о связи горячих терм с расплавленными глубинами, с рудными жилами и тектоническими разломами сыграла огромную роль в истории науки.

Но эти высоты науки были недоступны двенадцатилетнему мальчику, на всю свою жизнь полюбившему камень.

…Обратно из Карлсбада мы всегда возвращались домой в Одессу через Вену. Это была старая, яркая, нарядная Вена – первый большой заграничный город, который я увидел и который произвел на меня неизгладимое впечатление.

На Ринге – широкой площади против дворца – красовались два грандиозных здания. Десятки миллионов рублей были затрачены на создание этих двух исключительных дворцов‑музеев. И для меня не было ничего лучшего на свете, как один из них и даже не весь этот музей, а его первые громадные залы. Пройдя обширный вестибюль и поднявшись на лестницу, мы попадали в залы с знаменитым собранием камня. В те годы это был первый музей в мире; сейчас он уступил первое место Британскому музею. В красивых залах камень царил. Не на полочках витрин в скучном порядке, а под огромными стеклянными колпаками лежали целые леса белоснежных «железных цветов» из Штирии, грандиозные, в несколько метров, щетки прозрачных, как стекло, кубов соли Велички (около Кракова), опалы Венгрии. Наверху на стенах – картины рудников и месторождений. Отдельный зал был отведен для огромных метеоритов – камней, падающих с неба; дальше – залы руд и полезных ископаемых.

Что могло быть прекраснее этого музея! Для меня в Вене ничего больше не существовало. Со скучающим видом ходил я за отцом по залам живописи, только несколько оживлялся, когда он объяснял мне архитектуру тянущихся к небу готических храмов, и испытывал подавляющее чувство скорби перед мраморной гробницей Августинской капеллы… Нет, только музей, только музей!..

Аккуратно завернув свои минералы в бумагу и вату и еще весь горя воспоминаниями о бриллиантовом букете Марии‑Терезы или о прекрасных сталактитах пещер, я возвращался домой в Одессу, чтобы снова мечтать о камне, о музее, чтобы собирать голыши на Ланжероне, ножичком прослеживать жилки горного хрусталя в порфиритах Симферополя.

И в детских и юношеских мечтах мне рисовались картины будущего: большие экспедиции за камнем, – мы находим целые гроты горного хрусталя, таинственные сталактитовые пещеры ведут нас к подземным рекам, щетки аметистов выстилают громадные жилы. Мы едем в далекие неведомые страны, на верблюдах, в повозках, запряженных буйволами. На подводных лодках капитана Немо опускаемся в глубины океана за жемчугом… Сверкают коллекции привезенных нами камней. Ученые поздравляют нас с открытиями новых минералов, новых кристаллов и пород… Около моей кровати стоит шкафик с моей маленькой коллекцией, и я засыпаю в этих мечтах, навеянных Жюль Верном, Купером, Эберсом, воспоминаниями о Вене, Карлсбаде, навеянных царством камня.

Прошли годы гимназического учения. Увлечение минералами росло. После первого юношеского знакомства с минералогией, после «Истории земли» Неймайра – книги, с которой я не расставался, после увлечения собственной коллекцией, постепенно выросшей в прекрасное минералогическое собрание, расположенное по всем правилам науки, – я готовился поступить в университет или в горный институт и уже твердо наметил свой жизненный путь. Мимолетные увлечения стихами Горация или Софокла не мешали моим сборам минералов в Крыму, на Кавказе. Целыми часами я работал молотком, зубилом, киркой над отдельными жилками с кальцитом и палыгорскитом в Курцах, просматривал нарядные цеолиты в мелафирах Саблов и горные хрустали в меловых породах северных склонов Таврических гор. Эти часы наблюдений оставили неизгладимое впечатление. Они научили меня понимать детали, научили очень трудной и сложной обязанности естественника – наблюдать.

Мне было двенадцать лет, когда я начал записывать свои наблюдения, и, несмотря на бесхитростность и необоснованность этих записей, они сослужили мне большую службу, когда в 1903 году я писал одну из первых своих научных работ – «Минералогия окрестностей Симферополя».

Поступление в Новороссийский университет, однако, чуть было не привело к крушению моей мечты.

Не удовлетворенный лекциями по минералогии профессора Р. А. Пренделя, разочаровавшись в этой скучной описательной науке, я начал увлекаться лекциями по истории искусств, по политической экономии, которую так блестяще читал профессор Орнатский, геофизикой и особенно молекулярной физикой в прекрасном изложении приват‑доцента Б. П. Вейнберга. Только позднее я понял, какое огромное впечатление, сохраняющееся на всю жизнь, производит хорошо построенный и хорошо проведенный курс университетских лекций. Нет никакого сомнения, что своим интересом к строению вещества, к проблемам молекулярной химии я обязан прежде всего Борису Петровичу Вейнбергу и профессору Петру Григорьевичу Меликошвили.

Еще с детских лет я запомнил исключительную фигуру профессора Меликошвили, одного из заслуженнейших деятелей обновленной Грузии. Когда Петр Григорьевич навещал наш дом, я забивался в уголок в столовой и слушал, конечно не понимая, его рассказы о новых течениях науки. Из его рук я получил первый рентгеновский снимок лягушки. Я жадно впитывал его объяснения о разных волнах света, звука, тепла и осторожно расспрашивал, что такое капля, все ли капли одинаковы, почему полевой шпат называется полевым и как можно осуществить мою давнишнюю мечту – достать кусочек метеорита.

И он сам принес мне его – маленький невзрачный кусочек небесного камня – гордость моей коллекции!

В университете он первый очень резко восстал против моего увлечения историей искусств, пробрал меня за то, что я запустил лекции по минералогии и особенно ботанике и по‑отечески строго напомнил мне, что я не должен отходить от минералогии и от химии; для него не было границ между этими двумя науками, и он требовал от меня упорных занятий химией.

Но я не мог оторваться от затягивавших меня лекций Орнатского, революционера Орнатского, как мы говорили. Не мог отказаться от своего увлечения практическими занятиями с капиллярами у Вейнберга и, может быть, совершенно забыл бы о минералогии, если бы не резкий перелом в моей жизни – отца перевели в Москву, и я перешел в Московский университет, о котором с таким благоговением отзывался Меликошвили.

Не без страха пришел я в минералогический кабинет Московского университета. Я так волновался, что не мог говорить, а профессор, смотрящий через свои большие очки, казался мне таким строгим! Он направил меня в небольшую 12‑метровую комнату – минералогическую лабораторию – к своему еще более страшному ассистенту. Мне отвели место в углу, около печки, и дали изучать кусочек минерала ярозита с острова Челекен.

Так началась моя многолетняя работа у профессора Владимира Ивановича Вернадского и его ученика, трагически погибшего, Павла Карловича Алексата.

Так начались замечательные пять лет моей университетской жизни в Москве, в дружной семье минералогов. Это были годы расцвета минералогических работ Владимира Ивановича. Нас было немного в его кабинете. В лаборатории мы работали не менее двенадцати часов, нередко оставались и на ночь, если анализы шли целые сутки. Два раза в неделю мы читали доклады в кружке у В. И. Вернадского, разбирали с ним коллекции, слушали его увлекательные лекции.

Университетская жизнь с блестящими выступлениями Ключевского, годы борьбы за высшую школу, огромный научный и общественный авторитет Вернадского – все это накладывало на нас свой отпечаток, и мы гордились своей маленькой лабораторией, гордились своим музеем, гордились каждой напечатанной работой, вышедшей из нашего старого и запущенного минералогического кабинета.