Четыре столпа процветания

При разговоре о миграционной политике многое зависит от того, почему одни страны намного богаче других, и потому сейчас я вкратце расскажу, как изменялась профессиональная точка зрения и мои собственные представления по этому вопросу. Когда экономика развития находилась еще в зародыше, стандартное объяснение поразительного разрыва в доходах сводилось к различиям в капиталовооруженности. Считалось, что трудящиеся в богатых странах работают более продуктивно, потому что в их распоряжении имеется намного больше капитала. От этого объяснения не до конца отказались, однако экономистам отныне приходится учитывать такое принципиальное новшество, как международная мобильность капитала: сейчас он в огромных количествах перемещается из страны в страну. Тем не менее до беднейших стран капитал доходит в незначительных объемах. Бедные страны по-прежнему страдают от нехватки капитала, однако этот факт уже не воспринимается как основная причина их бедности; что-то еще должно отвечать и за то, что им не хватает капитала, и за их бедность. В качестве объяснений выдвигались и анализировались такие факторы, как выбор неудачной экономической политики, дисфункциональная идеология, сложные географические условия, негативное отношение к работе, наследие колониализма и недостаточный уровень образования. Большинство из этих факторов представляются в той или в иной мере убедительными, однако ни один, по-видимому, не годится в качестве окончательного объяснения: например, выбор политики происходит не сам по себе, а является следствием определенных политических процессов.

Экономисты и политологи во все большей степени предпочитают такие объяснения, в основе которых лежат принципы организации государства: каким образом заинтересованные политические группы задают вид долговечных институтов, которые впоследствии определяют выбор политики5. Согласно одному из влиятельных направлений аргументации, ключевые начальные условия процветания должны обеспечивать заинтересованность политической элиты в создании налоговой системы: европейская элита традиционно нуждалась в поступлениях для финансирования военных расходов. В свою очередь, налоговая система делает государство заинтересованным в расширении масштабов экономики и потому подталкивает его к установлению правозаконности. Та стимулирует людей к инвестициям, вселяя уверенность в том, что производственные активы не будут экспроприированы. Инвестиции обеспечивают экономический рост. На этом надежном фундаменте для инвестиций вырастает еще один слой институтов, обеспечивающих распределение доходов. Протесты со стороны множества исключенных вынуждают богатых развивать инклюзивные политические институты: так мы приходим к частнособственнической демократии.

Другие авторы развивают похожую аргументацию, утверждая, что ключевым институциональным изменением стал переход политической власти от хищнических элит, занимавшихся изъятием средств у трудящегося населения, к более инклюзивным институтам, защищающим интересы производителей. В своем важном новом исследовании Дарон Асемоглу и Джеймс Робинсон указывают, что английская Славная революция 1688 года, в ходе которой власть перешла от короля к парламенту, стала первым из подобных решающих событий в мировой экономической истории, инициировав промышленную революцию и открыв путь к глобальному процветанию.

Эта линия рассуждений выдвигает на первое место политические и экономические институты. О значении демократических институтов свидетельствует тот факт, что смена лидера существенным образом сказывается на экономических показателях лишь в тех случаях, если эти институты слабы. Хорошие институты становятся преградой к своеволию лидеров6. Поэтому формальные политические и экономические институты играют важную роль: богатые страны обладают более качественными политическими и экономическими институтами по сравнению с бедными странами.

Однако демократические политические институты успешно функционируют лишь в том случае, если простые граждане достаточно хорошо информированы для того, чтобы призвать политиков к ответу. Многие вопросы носят сложный характер, причем это относится и к самой миграционной политике. Кейнс проницательно предположил, что простые люди знакомятся со сложными проблемами с помощью нарративов — доступных для понимания кратких изложений теоретических вопросов7. Нарративы легко распространяются, становясь общественными благами, но они могут иметь очень слабое соответствие реальности. Пример тому — нарративы, объясняющие причины болезней. Переход от нарративов, объявлявших болезни результатом колдовства, к нарративам, основанным на теории микроорганизмов, сыграл ключевую роль в становлении общественного здравоохранения. В Европе он произошел в конце XIX века. На Гаити он до сих пор не завершился: даже пострадав от землетрясения, люди все равно опасались больниц. Нарративы в зависимости от своего содержания способны поддерживать, дополнять или подрывать те или иные институты. Нарратив «немцы перестали мириться с инфляцией» способствовал укреплению дойчмарки. Однако аналогичного нарратива в отношении евро в Европе так и не появилось. Подобно дойчмарке, евро пользуется институциональной защитой, сводящейся к двум фискальным правилам; тем не менее с момента введения евро в 2001 году их нарушали 16 из 17 стран еврозоны, включая Германию. Евро представляет собой отважную и, возможно, безрассудную попытку вынудить преобладающие в Европе различные экономические нарративы адаптироваться к новому общему институту. Но эта адаптация происходит медленно и неуверенно. Несмотря на уровень безработицы в 27%, к 2012 году инфляция в Испании остается выше, чем в Германии, притом, что длительный период более высокой инфляции резко подорвал конкурентоспособность первой из этих стран. Пусть нарративы изменяются с течением времени, но это не снижает их значения.

В то время как Европа дает пример различия экономических нарративов, контраст между США и Южным Суданом иллюстрирует различие в политических нарративах. Президент Клинтон прославился тем, что выиграл избирательную кампанию под лозунгом «Это же экономика, глупец!». Общество, в котором подобные лозунги находят отклик, будет пользоваться совершенно иным набором политических институтов по сравнению с обществом, прибегающим к такому нарративу, как «Народ динка терпит притеснения со стороны народа нуэр»8. Аналогично в обществе, считающем, что «зарубежные инвестиции означают новые рабочие места», Национальное агентство инвестиций будет работать совсем по-другому, чем в обществе, уверенном, что «зарубежные инвестиции означают эксплуатацию». Ложные нарративы в конце концов выходят из употребления, но на это может понадобиться много времени. Поэтому одной из причин огромного разрыва в доходах, возможно, является то, что в богатых обществах институты опираются на более функциональные нарративы, чем те, которые преобладают в бедных обществах.

Однако многие правила, диктующие экономическое поведение, носят неформальный характер, и поэтому наш анализ можно распространить не только на институты и нарративы, но и на социальные нормы. Две ключевые социальные нормы связаны с насилием и сотрудничеством. В обществе с высоким уровнем насилия правозаконность хронически игнорируется: домохозяйства и фирмы вынуждены тратить силы на обеспечение безопасности, в предельном случае получая ее путем сохранения бедности с тем, чтобы меньше привлекать к себе внимания9. Способность к сотрудничеству представляет собой важнейший фактор процветания: многие товары и услуги являются «общественными благами» и их коллективное предоставление оказывается наиболее эффективным. Поэтому социальные основы мира и сотрудничества существенны в плане экономического роста и не вытекают непосредственным образом из формальных институтов. Стивен Пинкер убедительно предположил, что нормы, связанные с насилием, весьма радикально изменялись на протяжении столетий, пройдя ряд отдельных этапов10. Первым из них был переход от анархии к централизованной власти; его еще предстоит проделать Сомали. Второй — переход от власти к авторитету, еще не осуществленный многими режимами. Кроме того, сравнительно недавним явлением стало усиление способности сочувствовать страданиям других людей и отказ от кодексов клановой и фамильной чести, сделавшие обращение к насилию менее приемлемым.

Основы сотрудничества широко исследовались в ходе игровых экспериментов, и в настоящее время мы имеем о них весьма хорошее представление. Устойчивое сотрудничество зависит от доверия. Та степень, в которой люди готовы доверять друг другу, очень сильно различается от общества к обществу. Общества с высоким уровнем доверия в большей степени способны к сотрудничеству, а кроме того, несут более низкие издержки трансакций, потому что меньше зависят от процессов формального принуждения к соблюдению обязательств. Поэтому социальные нормы так же важны, как и формальные институты. Нормы, преобладающие в богатых обществах, обеспечивают намного более низкий уровень межличностного насилия и более высокий уровень доверия, чем те, которые преобладают в бедных обществах.

В свою очередь, институты, нарративы и нормы способствуют возникновению эффективных организаций, обеспечивающих производительность своей рабочей силы. Как правило, высокая производительность достигается путем компромисса между масштабами и трудовой мотивацией. Экономисты давно поняли существование прямой зависимости между размером и производительностью: крупным организациям доступна экономия за счет масштаба. Однако убедительный анализ мотивации был осуществлен лишь недавно. Несомненно, свою роль здесь играют и стимулы, однако работа нобелевского лауреата Джорджа Акерлофа и Рейчел Крэнтон позволяет по-новому оценить, каким образом успешные организации используют мотивацию, основанную на идентичности. Эффективная фирма навязывает своим работникам идентичность, способствующую высокой производительности11. Акерлоф приходит к своей ключевой идее, задаваясь вопросом: «Как становятся хорошими водопроводчиками?». Он указывает, что главное здесь — не профессиональная подготовка и не хороший заработок, а скачок идентичности, после которого водопроводчик сам начинает считать себя хорошим водопроводчиком. Для водопроводчика, совершившего этот скачок, плохая работа будет несовместима с его чувством идентичности. В частном секторе конкуренция вынуждает организации к повышению производительности их работников. Акерлоф и Крэнтон показывают, что фирмы, добившиеся успеха, действительно идут на определенные затраты сил и времени с целью побудить своих работников к тому, чтобы те воспринимали стоящие перед фирмой задачи как свои собственные и перестали быть «посторонними». В общественном секторе организации принуждаются к тому же самому силами политической подотчетности. Чем выше доля тех, кто перестал быть «посторонним», тем выше производительность рабочей силы, и потому все оказываются в выигрыше.

Бедные страны бедны в том числе и потому, что им не хватает эффективных организаций: многие из них слишком малы для того, чтобы использовать экономию за счет масштаба, а многие, особенно среди общественных организаций, не умеют мотивировать своих работников. Например, во многих бедных странах учителя не проявляют рвения в работе и не развивают необходимых навыков — таких как функциональная грамотность. Результатом становится катастрофически низкий уровень образовательных стандартов, о чем свидетельствуют результаты международных тестов12. Такие учителя, очевидно, не совершили необходимого скачка идентичности и не считают себя хорошими учителями, а за это, в свою очередь, несут ответственность те организации, которые их нанимают.

Сочетание институтов, правил, норм и организаций данной страны я буду называть ее социальной моделью. Социальные модели существенно различаются даже среди стран с высокими доходами. Особенно сильные институты и частные организации существуют в США, однако европейские общественные организации несколько сильнее американских, а в Японии по сравнению и с Европой, и с США сложились намного более сильные нормы доверия. Но несмотря на различия в деталях, все богатые общества отличаются весьма хорошо функционирующими социальными моделями. Вполне возможно, что различные сочетания хорошо работают, потому что их компоненты удачно адаптировались друг к другу: например, институты и нормы могут постепенно эволюционировать таким образом, чтобы прийти в соответствие с текущим состоянием нарративов и организаций. Но подобная адаптация происходит не автоматически. Напротив, сотни различных обществ существовали тысячи лет, прежде чем в каком-либо из них сложилась социальная модель, способная обеспечить рост процветания. Даже Славная революция была совершена не с целью добиться процветания: ее движущей силой являлась смесь религиозных предрассудков и политического оппортунизма. Английская социальная модель, возникшая в XVIII веке, была воспроизведена и усовершенствована в Америке. Это, в свою очередь, повлияло на социальную революцию во Франции, которая силой оружия насадила свои новые институты по всей Западной Европе. Ключевой момент, который я хочу донести до читателя, состоит в том, что нынешнее процветание Западного мира, с запозданием распространяющееся и в других регионах, не является результатом каких-то неизбежных сил прогресса. На протяжении тысячелетий вплоть до XX века не существовало таких стран, в которых простые люди не были бы бедными. Высокий уровень жизни являлся привилегией элит, присваивавших плоды чужой работы, а не нормальной наградой за производительный труд. Если бы не благоприятное сочетание обстоятельств, сравнительно недавно породивших социальную модель, способствующую экономическому росту, то это прискорбное состояние вещей, по всей вероятности, сохранялось бы и по сей день. В бедных странах оно сохраняется до сих пор.

Если процветание богатого мира покоится на этом фундаменте, то это влечет за собой принципиальные последствия в плане миграции. Мигранты, по сути, бегут из стран с дисфункциональными социальными моделями. Было бы хорошо, если бы вы перечитали последнее предложение и задумались над тем, что из него вытекает. Например, не исключено, что это побудит вас чуть более осторожно относиться к повторяемой с самыми благими намерениями мантре о необходимости «уважать другие культуры». Есть подозрение, что именно культуры — иными словами, нормы и нарративы — бедных обществ, наряду с их институтами и организациями, являются главной причиной их бедности. Разумеется, если исходить из иных критериев, помимо того, насколько эти культуры благоприятствуют процветанию, вполне может оказаться, что они ничем не уступают социальным моделям богатых обществ и даже превосходят их. Возможно, они предпочтительнее в смысле достоинства, гуманности, художественной креативности, чести и добродетели. Однако сами мигранты голосуют ногами в пользу социальной модели, обеспечивающей высокие доходы. Признание того, что бедные общества экономически дисфункциональны, не дает лицензии на снисходительность по отношению к их жителям: борьба с враждебным окружением может дать людям такое же право на уважение, как и успехи, достигнутые в благоприятных условиях. Тем не менее не стоит заходить слишком далеко при защите мультикультурализма: если достойный уровень жизни ценен сам по себе, то с этой точки зрения не все культуры равны друг другу.

Трудящиеся, переселяющиеся из бедных стран в богатые, выбирают для себя новую социальную модель. В результате их производительность резко возрастает. Такого же прироста производительности можно добиться, насаждая функциональные социальные модели в низкопроизводительных обществах, вместо того чтобы перемещать их население в высокопроизводительные общества. В конечном счете решающую роль играют идеи, которые могут распространяться по самым разным каналам. Общества действительно перенимают друг у друга идеи и претерпевают соответствующие изменения: за свою жизнь я наблюдал несколько подобных случаев. В 1970-е годы это произошло в Западной Европе, когда Испания, Греция и Португалия отказались от диктатуры в пользу демократии. В 1989 году Советская империя освободилась из-под власти коммунистов, и другие регионы откликнулись на это событие свержением ряда военных режимов в Латинской Америке и Африке. Поразительные преобразования идут у нас на глазах: «арабская весна» уже привела к переменам в Тунисе, Египте и Ливии, а вскоре это ожидает и Сирию. Все эти события демонстрируют привлекательность идеи демократических институтов. Говорят, что в самом начале холодной войны советский вождь Сталин задал риторический вопрос: «Сколько дивизий есть у папы римского?». Тем самым он хотел сказать, что мощь советского государства восторжествовала над религией, но с тех пор стало ясно, как сильно он заблуждался: идеи сильнее пушек. «Жизнеспособна ли коммунистическая социальная модель?» — вот над каким вопросом ему следовало задуматься. Перенос идей обеспечивает стремительную конвергенцию многих стран, прежде бывших бедными, с экономиками, имеющими высокий уровень заработной платы. Это снизит нужду в миграции, а может быть, даже приведет к тому, что она пойдет вспять. Однако не существует простых институциональных образцов, которые просто следует скопировать. Институты, нарративы, нормы и организации не обязательно должны быть повсюду одинаковыми, однако им необходима согласованность.

Кроме того, перемещение людей можно заменить перемещением товаров. Собственно, первоначальный импульс к миграции трудящихся в страны с высоким уровнем заработков сводился к необходимости обойти торговые ограничения, наложенные богатыми странами на импорт из бедных стран. Главные британские общины азиатских мигрантов — в Брэдфорде и Лейчестере — были основаны людьми, первоначально завербованными для работы на тамошних текстильных фабриках. Эти фабрики потеряли привлекательность для британских рабочих из-за роста заработной платы в других секторах экономики. Более эффективным решением был бы перевод текстильной промышленности в Азии, что и произошло примерно десять лет спустя. Однако установленные британскими властями торговые барьеры в сфере текстильного импорта лишали производителей такой возможности. В результате торговый протекционизм, ненадолго продливший жизнь британских фабрик, оставил наследие в виде общин азиатских иммигрантов. Ограничивая перемещение товаров, как поступила Великобритания, и тем самым вызывая ответное перемещение людей, мы не получаем общей экономической выгоды — зато сталкиваемся с целым рядом социальных издержек. Нередко утверждается, что расширение масштабов миграции — один из неизбежных аспектов глобализации. Но по сути это лишь пустая риторика. Перемещение людей отнюдь не является неотъемлемой чертой глобализации; мы можем использовать вместо него такие альтернативы, как перемещение товаров, капитала и идей.

Всегда, когда у нас имеется возможность обеспечить рост производительности перемещая не людей, а товары, идеи или деньги, мы поступим разумно, если именно так и сделаем. Скорее всего, именно это и будет происходить на протяжении ближайших ста лет. Однако, как я покажу ниже, эти альтернативные варианты работают слишком медленно для того, чтобы устранить колоссальный разрыв в доходах между беднейшими обществами и богатыми странами еще при нашей жизни.