Глава десятая. Нашествие

 

Вместо того чтобы испугаться, бабушка быстро подошла к куче стройматериалов и одной рукой (другой она придерживала оба мешка, висящие через плечо) стала сволакивать к себе под елку особенно большие обломки картонных стен.

Вскоре удалось, зацепив за ветку, установить стоймя, хоть и слегка кособоко, два кривых прямоугольника. Вниз бабушка постелила кусочки поменьше. Получился шалаш.

Затем она подумала и притащила еще один фрагмент бывшего дворца и прислонила его с третьей стороны. Выходил какой-то даже шатер.

Соорудив все это, бабушка осторожно заползла внутрь и, высунув руку, добыла и поставила стояком еще кусок, теперь уже снаружи.

В последний раз выглянув из шалаша, бабушка сказала в пространство:

— Рекламная пауза!

И на этом она окончательно закрылась куском картона, как дверью, в своем шалаше.

И там, положив свои драгоценные мешки, она легла на них головой, как пассажирка на вокзале, боящаяся кражи.

Пахло вонючим клеем и побелкой, но никакие камеры не могли уже наблюдать за ней.

«Вот интересно, — подумала бабушка, — теперь им нечего делать со мной. А я отсюда не собираюсь выходить. Вот пускай и подумают, что передавать в эфир».

И она закрыла глаза.

Ничего не происходило. Стояла полная, оглушительная, звенящая тишина. Только сильно урчало от голода в животе. Пересохло горло. Язык стал жестким и еле ворочался.

В закрытых глазах виляли какие-то круги и разнообразные квадраты, уплывая во тьму.

Бабушка погладила оба мешка и шепотом сказала:

— Все равно они нас должны вернуть, потому что им показывать-то нечего… Все, ребята… Доигрались. Надо только обождать и не торопиться. Тихо лежим. Мы спрятались.

На этом она заснула, и ей стал сниться какой-то огромный зал, полный народа. На сцене стоял космический корабль, готовый к старту. Вокруг корабля теснились накрытые столы. На них стояли вазы с фруктами, тарелки с едой, большие бутылки. Бабушка в чем-то блестящем спускалась к сцене из задних рядов, и ей все аплодировали. Похоже было, что ее провожают. Она шла, чувствуя большое смущение. Ей никогда в жизни не хлопали. Она добралась к подножию сцены, обернулась, зал поднялся в едином порыве, началась овация, засверкали вспышки фотоаппаратов.

Теперь надо было подняться на сцену, набрать побольше еды и воды, войти в аппарат и улететь.

То есть она даже подумала, что зачем ей ракета, надо нахватать всего с тарелок и все. Поесть и попить.

Но было неудобно совершать такие действия на глазах ликующей публики. Поэтому бабушка взяла и свернула вбок, к выходу, бормоча:

— Ешьте сами. Мне это не нужно. Куда это я одна поеду. Летите вы. А я не желаю.

И вдруг шум рукоплесканий стал замирать.

Обернувшись, бабушка увидела, что ракета на сцене как-то вспучилась, приняла форму яйца и даже по этому яйцу прошла глубокая трещина.

Люди в зале замерли.

Послышался треск, трещины зазмеились уже по всей ракете, и вместо ожидаемого гигантского птенца (или хотя бы крокодила) из скорлупы поползла густая черная грязь.

От ракеты понесло помоечной вонищей, запахло тухлыми яйцами.

Люди повскакали с мест, побежали наверх, закричали, завизжали.

Грязь уже залила всю сцену, упали столы с угощением и потонули, гуща вывалилась в зал и медленно стала подниматься по рядам.

В жирных потоках грязи извивались какие-то живые черные веревки…

Бабушка, сама того не замечая, оказалась по колени в холодной, густой болотной жиже и начала изо всех сил стараться выйти наверх, к людям.

Вдруг ее ноги оплела какая-то холодная, крепкая лента, задергалась, забилась, потянула вниз…

И тут бабушка увидела, что последним, среди испуганной толпы, могучий зять Валерик несет к выходу Кузю, раздвигая народ, а рядом, оглядываясь в ужасе, пытается не отстать дочь Таня.

— Валерик! Таня! Помогите! Ну что же это такое! — задыхаясь, закричала бабушка. — Руку хоть подайте! Тут змеи!

Она пыталась оторвать от себя черные плети.

Кузя там, наверху, обернулся и молча посмотрел сверху на бабушку, и вдруг он стал решительно рваться с отцовых плеч. Слабенький, а сползал все ниже. Он почему-то был очень хорошо виден бабушке — как будто его осветил прожектор. Волосики на голове встали дыбом и тоже сияли. Маленький был такой красивый, румяный, со сверкающими глазами, как будто он вдруг заболел. У детей так бывает.

Бабушка мгновенно завопила:

— Таня! Не пускай его! У него температура! Держи-и! Ладно-о! Пока! Уходите! Утонете сами! Быстро! Они сейчас всю планету-у! Бегите отсю-да-а! Берегите его! Кузю, слышите! Ушки, ушки ему береги, Таня! Не разводитесь! Валера! Не пей! Богом прошу! На дерево лезьте-е!

Ее тянуло вниз, еще одно живое выхлестнулось и опоясало ее, еле стоящую в грязи, подвижное, крепкое, дрожащее, как тугая веревка. И лезло к горлу. Грязь все поднималась, или это бабушка уже опускалась. Бабушка не смотрела вверх, не хотела знать, как уходят родные, пусть берегутся сами, пусть берегут Кузю. Она зажмурила глаза, чтобы не видеть, как вокруг плещутся живые кнуты, черные, скользкие, крепкие. Их было не оторвать. Какая-то была статуя такая же, два голых человека стягивали с себя прилепившихся змей, вспомнила она, только статуя была белая. Лаокоон, оплетенный змеями… Я вроде них, но уже почти черная. Очень громко и часто колотилось сердце. «Как прям перед казнью, — все еще упираясь, чтобы не упасть, думала бабушка, — щупальца, их не оторвать, прощайте, неужели все? Ничего в жизни не видала, одна радость, Кузенька. Радость моя! Счастьице. Живи, родненький, и мама с папой твои. Без них тебе нельзя, дорогой мой. Без меня будет вам труднее. Ну ладно. Господи!» До нее еще доходил чей-то оглушительный визг:

— Баба! Баба! Баба Лена!

Она начала молиться, все еще стоя на ногах, потом ее сильно рвануло, подсекло, она упала на колени. Лицо уже было все в грязи. Что-то завозилось на горле мелкое, жгучее, как колючие волосинки, сильно укусило. Как будто ударило током, проникло внутрь шеи. «За что?» — вдруг обиделась она и попыталась встать.

Тут же ее зверски ухватило за косичку и поволокло куда-то.

Бабушка взвыла, стала высвобождать руки, растягивать эти плети, болтала ногами.

Вдруг она, как пробка, вылетела из грязи на воздух, и еще не открыла перемазанные, слипшиеся веки, как руки ее уже впились ногтями во что-то теплое, жилистое, что волокло ее. Бабушка вопила, сама не своя:

— Ах ты гад!

Ее поставили ногами на что-то твердое. Густой, недовольный голос сказал:

— Мамаша, вы чо когти-то распускаете? Обалдели совсем, да?

Перед ней стоял Валера с грязными по локоть лапами, злобный и бледный.

Рядом находилась вся красная Танюшка, крепко держа Кузю двойным обхватом своих могучих рук. Кузя морщил нос, мордочка у него была заплаканная.

Наверху уже не было людей, все сбежали.

Вдруг раздался громкий бесстыжий пук.

Бабушка обернулась.

В грязи что-то как будто взорвалось, всплеснулись кривые, мокрые, черные плети, как вопросительные знаки, и все исчезло — зал, черное вонючее болото, родные…

Запыхавшись, вся в поту, бабушка проснулась. Звенело в голове. Ощупала свои ноги — тут. Надо же, что приснится!

— А все же их всех повидала, — сказала бабушка, адресуясь к мешкам. — Валера мужик хороший, хотя и по жизни мог бы много сделать, чем это, предъявите пропуск. Это их Кузя заставил вернуться, наверно. Начал рваться ко мне. Соскочил с рук и побежал.

И тут она заплакала. Однако спать уже не решалась. Мало ли еще какая гадость приснится!

Просто так лежать уже не хотелось, даже назло телевизионщикам. Надо было действовать.

Она поднялась, взвалила на себя оба мешка и вылезла.

В спертом, несвежем воздухе что-то дополнительно пованивало.

На поляне, кое-как освещенное, стояло огромное яйцо. Причем безо всякой подставки.

— Батюшки светы! — охнула бабушка. — Это что же такое происходит!

У нее мгновенно ослабели колени.

Одна, в этом дурацком каком-то подвале, елки-палки. И эта будущая грязь!

Бабушка, однако, сосредоточилась, сказала себе «спокойно, спокойно!», села, стала крепче перевязывать мешки, то есть основательно соединила их веревочками, опять перевесила через плечо. Кузин мешок за спину, Мишкин на грудь. Встала, поправила их, встряхнулась.

Руки освободились.

И она начала таскать елки и сваливать их вокруг яйца. А что еще оставалось делать?

Работа есть работа, к ней бабушка была привычна, а уж убирать и наводить чистоту она умела как никто.

Все дальше приходилось ходить за елками, и все выше росла гора синтетической помойки вокруг яйца.

Разумеется, искусственный лес не кончался, работы было много, и это успокаивало бабушку.

— Мы вас изолируем, — бормотала она. — Ешьте пластик. Оплетайте. Авось подавитесь, гадюки.

Бабушка Лена до того дошла, что стала размахиваться, как метальщик копья, и посылала палки повыше.

Она уже не думала ни про какие съемки, не до того было. Ежели есть у человека работа, то он занят.

— Работа — это выход из любого положения, — вдруг сказала себе бабушка. — Самое жуткое — это ничего не делать. Человек от этого шалеет. Поэтому и курят, и пьют, и все такое, чтобы заняться чем-нибудь хотя. Вот взять нашего Валеру. И на работе свободен, и дома как обалдуй. Про мой сон я ничего не говорю, зять оказался молодец. Спасти он может… когда захочет. (Тут она сосредоточилась, поправила мешки и зафиндилила елку на самый верх.) Вообще горы своротит. Ежели ему дело дать. А так он спит или сериалы смотрит. Пьет все что попало и курит. И все, что он взял от жизни. Помрет, кто про него хорошее слово скажет? Кому он помог в жизни? На даче у брата и то не допросишься крышу протекающую покрыть…

В этот момент что-то произошло, какое-то дуновение спертого воздуха.

— Баба, — сказал чей-то густой голос и прокашлялся. — Вообще, не понял юмора, это что за компот? Человек приходит после ночи, блин…

Она обернулась и покраснела. За ней стоял Валера собственной могучей персоной, и, может быть, он все слышал.

— Компот? — заботливо, как всякая теща, переспросила она и отправилась за следующей порцией искусственного хвороста. — Где компот? Ты что, Валера? С дуба упал?

Валера шел следом и гнул свое:

— Да? С дуба. Ну ничего себе! Ночь не спавши, у человека печет в горле, дают компот, он соленый и с землей, плавает морковка, хрен ее знает… это компот, да? Это компот? А этот вообще… Внук ваш… В глаза плюнулся… Как его воспитали, так он и харкает.