2020-08-05
75
Когда приедете, уже с титулом члена Союза писателей, оправдаем шампанским союз прелестных белых слонов.
Огорчает только то, что и Вы подхватили какой-то мерзкий вирус. Берегите себя, Вы нужны ВО-ПЕРВЫХ – мне, а во-вторых поэзии и грамотному человечеству в неисчислимых поколениях.
Обнимаю и целую, моя дорогая Львица.
Ваша Вега
78.
11 января 1977
Дорогое девятое чудо света!
(Это не от безграмотности: восьмое для меня – Россия). Бесконечно благодарю за скрепки и папки. Надеюсь всё это в ближайшее время пустить в ход. Не всё же мне глотать антибиотики и лежать в постели! Как Вы знаете, окаянный Бегемот в начале этого месяца наслал на меня «нечто», оказавшееся крупозным воспалением легких, но я все-таки, кажется, вывернулась в очередной раз из его цепких лап. Послав антибиотики ко всем чертям, кипячу мышиные, то бишь медвежьи ушки, а тем временем вокруг идут грандиозные приготовления к юбилею нашей Тапочки Ломиной, она же – Лапочка Томина. Сама юбилярша разболелась и начинает бояться, что, отпраздновав 17-го день безумия, умрет, проводив последнего гостя. Теперь количество приглашенных выросло до 32-х и в банкетном зале мобилизуется вся посуда, и не хватает мест за столом, так что приставят еще один, для молодежи…
|
|
|
Я решила напугать всех, надев – в первый раз – сиренево-розовое платье и серьги нашей Моны Лизы. Ничего об этом не говорю, пусть увидят и замрут. Тапочке сказала, что буду в брюках.
Кроме переживании с юбилеем, я и в другое безумие была вовлечена, но это уже совсем другого сорта. Мне принесли и на несколько дней оставили две тетради поистине замечательных, талантливых рисунков с абсолютно сумасшедшими текстами, которые нельзя назвать стихами, а другого слова не найти, стоит рассказать.
Знаете ли Вы, что у Зинаиды Гиппиус оказались две сестры, о существовании которых она всегда молчала, вероятно потому, что они сознательно остались в России. Обе были «странными», но одна просто странная, экстатически-религиозная, а другая – тоже экстазная, но еще и с чертовщиной, звали ее Татьяной. Ее чертовщина выливалась в рисунках, – в зарисовках ее видений, в обществе которых она буквально жила днем и ночью, а к этому надо добавить не только подлинно большой талант, но и мастерство,так как эта Татьяна кончила Академию Художеств.
После очень запутанной и дикой истории сумбурной жизни с арестом в царское время, за «левизну» и революционность, она уже порядочно в возрасте, пережила блокаду, спаслась на свою родину, в Новгород, где ее приютила церковь Сергия Радонежского, дав ей каменную конуру, без окна, с каменным одром, на котором она и провела годы, абсолютно нищая и больная. Можно было отапливать церковь и как-то согреваться, но где было взять силы для пилки огромных чурбанов, валяющихся во дворе? Она и ее подруга, умершая раньше Татьяны, спали на каменном ложе, прикрытом тряпьем, и питались отбросами. Сразу после войны Татьяну неожиданно «открыли» и, как могли, поддержали ее: кормили, одели в теплое и выхлопотали ничтожную пенсию, натащив в ее закуток молодых парней, которые пилили чурбаны и топили церковь и закуток, устраивая там костер. Татьяна очень скоро умерла, а в бывшей квартире ее родителей, в каком-то подвале нашлись две тетради ее рисунков, относившихся к 1912-17 гг. Тетради были отсыревшими, заплесневелыми, страницы склеенными, но их бережно очистили, выбросили непоправимое, как-то переплели и теперь всё это очень прилично выглядит.
|
|
|
Что же это такое? Первая тетрадь называется «Гнусье», а первый ее раздел «Их песни». К каждому рисунку — текст, написанный от руки. Когда мне объяснили, что это не стихи, а то, что она слышала, когда рисовала тех, кто ей являлся, то мне стало ясно вскоре, что смотрящему на «гнусье» и самому хочется запеть именно этими странными словами, которые никак не придут в голову нормальному человеку и в которые нельзя не верить, – настолько они в ритме рисунка. Вторая тетрадь озаглавлена «Город. Сны». Смотришь и понимаешь, что это не выдумано, – такого не выдумать, да и зачем? Ведь это было только свое, для себя, в каком-то необыкновенном вдохновении. Ее «гнусье» делится на «зеленых», «закатных», «ночных» и удивительных «второзакатных». Но как хороши рисунки! Вот, например, пустое вечернее поле, в бледных тонах, болотце, вдали бледный закат, В поле лежит крошечный бледнорозовый ребеночек, и над ним склонились две «закатные», тоже легкие, длиннорукие, выгнутые, как растения. Они рассматривают спящего ребеночка. Их песня:
А у нас гостик,
Белохвостик.
Но почему он розовый?
Почему он голый?
От этого рисунка огромная печаль, какая-то безнадежность, и дело не в сюжете, который понятен: они прокляты, их тянет к людям, к которым нет доступа, они хотят этого настоящего ребенка, а не уродца зелененького с хвостом, в болоте, какие появляются на рисунках время от времени… Такая тяга к людям и дальше встретится: огромный, толстобрюхий не то черт, не то леший, весь поросший травой, высоко в воздухе держит маленькую черную таксу, а поодаль, на коленях в траве, такая же серо-зеленая «закатная», похожая и на мадонну, и на рыбу, смотрит молитвенно на собачку огромными пустыми глазами. Это называется: «Радуются». Объяснение в их «песне»: «Как хорошо простое человеческое зверье!» – больше ничего. Или еще: девушка, привязанная своими не то волосами, не то лианами, к стволу уродливого, обгорелого дерева, над каменистым обрывом. К ней подползает что-то черное, то ли скорпион, то ли бесенок. «Нет спасения».
Есть и просто старухи, одна другой ужаснее, так, например, «Теточка» (почему не тетушка?). Она жирная, с двойным подбородком, в чепце и в красной шали. Из-под шали протянула пухленькие белые ручки. У нее ужасное лицо: прищур, как прицел, улыбочка, от которой тошно, а наверху – «песня Теточки»:
Убегу, улечу, уплыву…
Шишш! Не убежишь!
Шиш! Не улетишь!
Шиш! Не уплывешь!
Держат тебя лапки,
Мои лапки,
Теточкины лапки.
Но не могу же я всё перечислить, всех этих отверженных: кишащих в природе, умирающих от страха и печали, один другого одна и другой выразительнее! Ну, как опишешь «зеленую», сидящую на берегу тинистого пруда? Она опускает ногу в воду, на лице ужас, и сразу не замечаешь, что нога-то у нее заканчивается зеленой перепончатой лапой. Я хотела бы рассказать не сюжет, а картину, но разве расскажешь словами хотя бы скрипичный концерт Чайковского?..
|
|
|
Постепенно продвигаясь по дороге развития рисунков, конечно, понимаешь в них и в «песнях», что в основе всего страшная покорность безвыходности и невозможности выйти из стоячих болот… Из «Снов» я только об одном скажу, уж очень он силен и напоминает мне видения Володи Злобина, называвшего себя «проклятым поэтом». Этот «Сон» — длинная вереница страшных старух и калек, прижавшихся друг к дружке на длиннейшей скамье, в прекрасно переданной бесконечной перспективе. Они сидят перед несколькими наглухо запертыми желтыми дверьми и чего-то терпеливо ждут. Терпенье и обреченность в их позах, в оцепенении. Название сна: «Ночь в Казначействе в царское время».
А почему я вспомнила Злобина? Потому что тоже болел одержимостью. Он, конечно, понятия не имел о Татьяне Гиппиус и об ее «гнусье», он страдал от постоянно повторявшегося сна, в котором ему являлись «они». Так он «их» и называл: «Они» не имели ни лица, ни формы, было только их присутствие, и он погибал от отчаянья, когда «они» опутывали ему ноги, мешая идти, куда он хотел, уводя за собою, передвигая ему ноги и приводя всегда на площадку, с наглухо забитыми ЖЕЛТЫМИ дверьми. Передавалась ли ему «чертовщина» Зинаиды – его злого гения, а у той она была семейная, врожденная?.. У Татьяны она «определилась», она их увидела, среди них жила…
Да, удивительна эта Татьяна, а от рисунков просто не оторваться. Но всего удивительней было перевернуть последний лист и увидеть сангвинный этюд, в несколько штрихов, и без колебания узнать в нем Леонардо да Винчи, ниоткуда не срисованного, а «прочувствованного». И почему им заканчивается тетрадь? Никакого имени под рисунком нет. Я показала издали Борису Сергеевичу, ничего не говоря. «Как великолепен Леонардо!» – воскликнул он, едва взглянув…
А к кому Вы меня причисляете? К «зеленым»? К «предзакатным»? Или к «второзакатным»?
А новая моя знакомая, принесшая мне «Гнусье», принесет мне на днях – чтобы Вы думали? Булгаковское «Собачье сердце» и «Белую гвардию». Она тоже, эта наследница ведьмы Гиппиус, великая поклонница «Мастера и Маргариты». Так что мне везет, на ловца и зверь бежит.
|
|
|
Завтра мне разрешено выйти прогуляться. Кричу «ура» и приподнимаюсь в стремени.
Спасибо еще и за конверты, и за бумагу!
Целую крепко, обнимаю.
Ваша Вега
79.
24 января 1977
Дорогая Светлана,
как недавно и как давно стояла на столе еловая ветка с красной раковиной, и вот уже ничего нет, и последний свидетель новогоднего праздника и Вашего присутствия, – багульник, дав всё, что мог, до последнего цветочка, тоже отошел в небытие!
В Ленинграде температура нешуточная, если вдруг она, с 28 мороза поднимается до –16. граждане весело кричат: «Ах, как жарко!» Мне приказано смирно сидеть, любуясь природой в окно, но оно густо покрылось папоротниками крепкого льда, и остается только бродить в этих рощах северной Шехерезады, помогая воображению чтеньем «Снежной Королевы» Андерсена
Тапочка получила Вашу приветственную телеграмму и благодарит. После безумного дня она, вопреки ожиданиям, не умерла и с удовольствием вспоминает, как накануне, за сверкающим столом, то и дело раздавались помпезные восклицания: «О, Вениамина Викторовна, вместо «Виктория Вениаминовна», что и неудивительно, учитывая количество выпитого шампанского. Радуюсь за нее.
А что я делаю? Да вот сижу среди разбросанных но всем углам бумаг, разбираю старые стихи, привожу их в порядок. Часто целыми днями не вижу ни души, если не считать Бориса Сергеевича по 10-15 минут в сутки. Но кто мне тут нужен, когда есть Бетховен, Вивальди, Моцарт, и столько друзей на книжной полке. Вернулся из города Борис Сергеевич и мрачно сообщил, что абсолютно нигде нельзя купить спички. Так и говорят: «Спичек – НЕТ» Что нет сигарет, кроме откуда-то вдруг народившихся болгарских – неудивительно, мы привыкли, но спички! Спички! Будем закуривать об плиту.
Кончаю болтать о том, о сем. Крепко целую, скучаю, как бы ни «хорохорилась», а брожу волчицей пленной от угла к углу… Пишите мне, пока я жива.
Ваша Вега
80.
15 февраля 1977
Дорогая Светлана, я опять умудрилась заболеть, ровно неделю пролежала, но сегодня кое-как поднялась и была слаба отчаянно. Ничем себя занять не могла, только сидела с закрытыми глазами и спрашивала Крылатого, здесь ли он. Просила подать знак, и что же? В дверь постучали: «Телеграмма!» Не знаю, на все ли 100 процентов я сумасшедшая, может быть, на 99, но первым моим буквально горячим ударом по голове было: «Крылатый!», и я едва смогла расписаться. Когда же, наконец, смогла вскрыть квадратик, одной рукой ища очки, первое, что мне бросилось в глаза, было: «С Вами и Крылатым», и я уже могла и подпись не читать. Не скрою, что я в жизни так не плакала, но болезнь вдруг куда-то подевалась, и я почувствовала себя такой свежей и ясной, что трудно поверить, как можно в две минуты измениться. Не подумайте, что я мрачно воображала, что Вы забыли это страшное число с его осколками, но всё же телеграммы не ждала, и она влетела ко мне, как молния.
Совсем другого рода был сюрприз от «Современника»: мне прислали текст договора, из которого я узнала, что из рукописи выбросили ровно половину стихов!!! Что Вы скажете? Мне не денежный вопрос важен, мне нужно было оставить после себя книгу, а не подборочку в половину «Одолени», но, видно, я так и умру, а стихи будут валяться у забора, с мертвыми осенними листьями. Понимаете, как всё это пришло ко мне, да еще в самые тяжелые дни?
Что мне остается? Буду переноситься к Вам в Златоуст, сидеть у печки, гладить кота. Надеюсь получить от Вас письмо и много-много снежных стихов, напетых Уралом.
Крепко целую, обнимаю.
Ваша Вега
81.
16 марта 1977
Дорогая Светлана,
читая Ваше письмо, где так великолепно говорится о тенях на сугробах, о белизне, голубизне, покое и желании раствориться в белом и синем, я всё это пережила полностью. Пишете Вы чудесно. Сейчас, второй почтой, прибыл также журнал с Вашей прекрасной статьей.
Но о покое и растворении в природе приходится только мечтать. Сильное впечатление произвел, конечно, пожар в «России», каждый обитатель ДВС дал свое толкование этому событию, а я невольно думаю, что прошелся пожар по еще одному, нашему с Крылатым, воспоминанию, и еще один осколок зеркала запылал огнем у моих ног…
Теперь о приезде моем: приеду я 25 марта.
Обнимаю и крепко целую. А билет СП мы все-таки оросим струей токайского!
Ваша Вега
82.
16 июня 1977
Дорогая моя бродячая Львица! (Насчет «светской» и «модной» мы еще подумаем!)
Приезд Луговской, фантастической «сестры моей Сафо», был неожиданен и очень приятен. Узнала от нее, что Вы здоровы и увлечены работой в «Лит. обозе», а то я уже начинала беспокоиться. Майа привела с собою своего родственника – моряка. Он оказался очаровательным и сам по себе, и еще потому, что кончил морское училище, то самое Фрунзенское, в мотором, когда оно еще было Морским Корпусом, учился Крылатый, и товарищ Крылатого, одноклассник его и друг до последних дней, капитан Белобров, был преподавателем (по выходе своем из Бутырской тюрьмы) в том же корпусе, и Майин «паж» – его ученик. Они приехали с теплой, – даже горячей, – бутылкой шампанского, кроме того, морским подношением были дивные лилии, большие розы и свеже отпечатанная в Морском географическом обществе карта С.Петербурга 1975 года!!!
Майа сказала, что Вы пишете мне «большое письмо». Благими намерениями вымощена дорога в ад, но Вы туда не попадете, потому, что всё, что Вы делаете без намерений, а по вдохновению, перевешивает на весах в сторону облаков и звезд. Буду терпеливо ждать. Крепко Вас целую.
Ваша Вега
83.
28 июля 1977
Дорогая Светлана,
случилось так, что чудеса меня не покинули, и, благодаря Майиному моряку, у меня появилась возможность выполнить мой невыполненный долг перед Крылатым. Я всё сделала сама, спокойно и просто, безо всяких формальностей, но в условиях такой исключительной красоты, в такой волшебной обстановке, что, когда я ею с Вами поделюсь, Вы ее переживете вместе со мною. Это событие, как и вся моя запоздалая поездка – награда за пройденный крестный путь, и я получила огромное, светлое успокоение». Но письму ничего доверить не могу. Добавлю только: место на морской карте отмечено со всей точностью, и, когда придет мой час, но об этом мы еще поговорим при встрече. А пока – вот стихи, из которых Вы всё поймете.
* * *
С.Н.М.
Вошел незнакомый, незванный,в мой дом,
Всю жизнь, вероятно, он был мне знаком
В каком-то другом измеренье,
Быть может – в четвертом, где корень всего,
Где сблизило Время меня и его,
Как цепи единственной звенья.
И сразу, без громких, торжественных слов,
Мне стало понятно, что путь мой готов,
Заранее мудро указан:
По-дружески крепкая, издалека
Ко мне потянулась душа моряка,
И узел последний развязан.
Что было потом?..
Разве можно о том
Сказать?.. О сияющем, о голубом,
Таинственном и бесконечном…
О небе… О лодке… О той глубине,
Где прах растворится, горевший в огне,
И сном успокоится вечным…
На горьком, на черном, на вдовьем веку,
Прощальный салют моряка моряку
Прекрасенсвоей простотою.
На миг у борта расступилась вода,
И море сомкнуло ее навсегда,
От солнечных искр золотое.
Я вижу, я знаю, я помню одно:
Какое высокое счастье дано
И мне, и Тому, кто, безмолвный,
Присутствовал на погребенье своем,
Когда выходили мы в море втроем,
В балтийские вольные волны.
20 июля 1977
84.
18 сентября 1977
Дорогая Свет-Лань,
ну вот, добралась до письма! Именно добралась, потому что кому, как не Вам, понятно, что значит не иметь времени, и у меня не только времени, но и простых конвертов не было, потому что льют водопады с неба, ветер сумасшедший, на почтовом отделении хронический замок, и купить конверты можно только сжав челюсти и устремившись в черные мокрые дали. Ну, и жизнь! Великан пропал, он снимается в Ленфильме, возвращается очень поздно, умирая от голода: там пожевать негде и нечего.
Я не успела Вам сказать по телефону о грандиозном урагане с наводнением. Всё кругом ныло и ревело, тучи летели во всех направлениях, парк шатался, как пьяный, градом сыпались яблоки, а Нева шла прямо на ДВС, и лужайки парка быстро превращались в озера. Нечего и говорить, что я отправилась встречать Неву, отступая от нее по мере приближении воды…
О нашем доме – прихожей гроба – рассказать ничего не могу, забилась в свой скит и работаю.
Обнимаю, целую и очень жалею, что так мало Вас видела в Москве. Приеду теперь, когда выйдет сборник.
Ваша Вега
85.
8 ноября 1977
Дорогая Светлана,
опять лежу у себя, дикие боли не проходят, температура каждый вечер 38, очевидно, меня поместят в клинику.
Писать мне очень трудно, нет положения, при котором едва удерживаешься от крика. Пишите мне, – это всего нужнее. Сейчас придут делать укол. Целую.
Ваша Вега
86.
13 ноября 1977
Дорогая Светлана,
доктор, присланный Дудиным, мне очень помог, и если я и болею, то никому не в тягость, никому не мешаю жить. Я даже сама уже могу подметать комнату, вытирать пыль, стелить постель и принимать позы, при которых не плачу от боли. Конечно, ни о каких прогулках речи быть не может, они ограничиваются выходом в коридор, пока проветривается комната. Но и говорить, и слушать я вполне способна. Заботиться обо мне никому не нужно, две картофелины мне варит Островская. Гранаты выжимаю сама и сама себе делаю чай.
После выхода драгоценного (если бы!) камня из почки воспаление обострилось, но постепенно успокаивается, так что сегодня я впервые попробовала повернуться на правый бок и обошлось почта хорошо…
К уходу Бориса Сергеевича я не могу привыкнуть, но знаю, что если директор позволит мне переселиться в его комнату, мне будет легче, останется вся привычная атмосфера, будто присутствие…
Целую Вас крепко, надеюсь на письмо, на стихи, на приезд.
Ваша Вега
87.
17 декабря 1977
Дорогая Светлана,
не зря мой бедный великан говорил, что были когда-то Ваньки-встаньки, а я Манька-встанька. Ведь ко мне в лазарет никого не пускали, и могу сказать, что даже в тяжелом сыпняке такого ужаса я не переживала. Была в мирах совершенно фантастических, но потом жар спал, и я протрезвела. Теперь мне запрещено всё на свете, кроме вареной рыбы и моркови всех видов.
В моем бредовом состоянии какие-то пятна всё же выделялись, и на первом месте выделилась почему-то Дина Анатольевна, наша Мона Лиза, показавшая себя в Москве в таком прекрасном облике, что я как будто Америку открыла (впрочем, эту проклятую страну я не хотела бы открывать и не благодарю за нее Колумба). Нет, не Америку, а прелестную страну, где что-то очень молодое, свежее, напоминающее детство и открытие «звезд на каблуках». Мона Лиза была более чем трогательна, и я ее полюбила искренно. Несмотря на большую «разность», между нами неожиданно много родного. Я буду рада, если она приедет в Ленинград.
Три Новых года мы с Вами встречали вместе, но на сей раз не уверена, что к приходу Деда Мороза я оживу. Тут предполагается какой-то «мюзик холл» и торжественный выход директора к елке, но это не для меня, и уж лучше запереться в моей келье Пимена.
Было время, я посещала домашние концерты на моем этаже, ходила в наше кино, но не могу больше переносить этих любопытных лиц, поворачивающихся в мою сторону, ни их перешоптываний, особенно с тех пор, как был пущен слух, что Борис Сергеевич умер из-за меня. Провожая меня в лазарет, куда меня отнесли на носилках, он, мол, был уверен, что я умираю, и это так на него подействовало, что он умер сам! Потом придумали, что мне 96 лет, и что я «эмалировала» себе в Швейцарии лицо и не улыбаюсь, чтобы эмаль не растрескалась. Надо ли объяснять, почему я этим ягам не улыбаюсь!
Хорошо, что Вы едете в Златоуст. Напишите оттуда. Стихи, начало которых Вы прислали, обещают быть очень интересными.
Обнимаю, целую.
Ваша Вега
КРАСНАЯ ПРЕСНЯ
Светлане – с благодарностью за бандерольку
с сигаретами «Краснопресненскими»
Не басня, не песня,
Не греза дразнящая, –
Красная Пресня,
Вполне настоящая!
Нет чуда чудеснее
Чем, утром туманным,
Вся Красная Пресня
В башмаке деревянном.
На мачте, как в кресле,
Юнга вихрастый.
Такое не часто
Приснится зимою Неве.
Он машет флажками пестрыми,
Вещает Петрову острову:
– Сенсация!!! Кража в Москве!!!
Не стало
Большого квартала.
Красная Пресня пропала!
На Петровском Острове – форт
С отставным капитаном в клетке,
Адмиралу подсунул черт
Низкопробные сигаретки.
Единственный толк от них –
В носовой платок чих да чих.
Рассуждает он сам с собой:
– То ль крапива, то ль зверобой?..
Адмиралом в отставке быть
Я привык. Но нельзя мне слыть
Отставным, черт возьми, поэтом
Перед фортом и целым светом,
Для себя имузы обузой…
Да и что поделаешь с музой,
Коль она, зверобой куря,
Здесь торчит совершеннозря!
Ведь у нас сейчас не стихи,
А хроническое «апчхи».
Отворчав, посмотрел в окошко.
На Неве замелькала мошка…
Или плошка?.. Или скорлупка?..
(Стало зренье, под старость, хрупко)…
– Боже мой, да ведь это шлюпка!
Чуть подальше – никак башмак,
Вроде шхуны… С юнгой на мачте…
Выгружаются красные пачки…
Не пришел ли сюда табак?!
Муза, не ленись, очнись,
Погляди не вниз, а ввысь,
С улыбкой на личике:
На сугробном берегу,
На снегу, на снегу,
Кирпичи-кирпичики.
Перед фортом гололед,
А башмак сейчас уйдет
Налегке, налегке,
На серебряном коньке,
Вспять, –
опять к Москве-реке.
Это юнга и вьюга играли.
Будут реки, моря, океаны,
Авантюры и новые страны…
Не вернете вы юнгу-пирата.
Он забудет о том, что когда-то
Старый форт померещился где-то,
Что дымилась в окне сигарета.
И сидел, пригорюнясь, на лавке
Боевой адмирал в отставке.
88.
1978. Ленинград
Число не помню, какое-то «мартобря»
Дорогая моя Львица!
1) Курю.
2) Сегодня пила водку.
3) Хохочу.
4) Завтра позволено встать и гулять по комнате, потом постепенно вылезать в коридор, бродить и, в первую голову, – подходить к телефону. При условии – надевать теплые колготки и несколько теплых шкур.
Катаюсь я в постели, как сыр в масле, ухаживают невероятно. Островская похитила из столовой для меня перцу и горчицы, – вареная морковь и кисельки надоели невероятно! Будь что будет, но боевой адмирал не может и не должен быть мокрой курицей. Кажется, я живу, специально для того, чтобы доставлять удовольствие микробам.
Вот, вкратце, и все.
Целую крепко, пишите, помните, сколько радости мне приносят Ваши письма!
Ваша Вега
89.
8 июля 1979
Дорогая Светлана,
Вы вероятно думаете, что я при смерти или просто умерла, но мое долгое молчание вызвано ужасной заваленностью делами всех сортов, начиная с ноги и кончая переездом в другую комнату (бывшую Великанова), где я очаровательно устроилась, проработав немало дней и от дикой усталости впав в непробудный сои, длившийся не один день. Отоспавшись, я бодра, сильна и работоспособна. Гномик, Вами присланный «на счастье», был радушно принят его близнецом, точно таким же бородачем, и они, взявшись под ручку, въехали в новое жилье и встали на предназначенное место. С того момента, как завелся Ваш гном, началась полоса везенья, и началась с того, что ко мне явился директор и вручил ключ от великановской комнаты, куда я мечтала переселиться еще два года назад, но тогда Бегемот помешал. Кончилось тем, что я впервые довольна жильем по-настоящему, комната мне нравится, письменный стол удачно встал наискосок от окна, освещенный с левой руки, так, что можно спокойно работать, а главное, нет больше двери на балкон, из-за которой всегда дуло. Вместо двери – большой подоконник, значит, я смогу и рисовать, если не разучилась за годы безделья. Ясно, что Ваш гном честно решил приносить счастье, а второй, старый, перестав скучать в одиночестве, ему помогает.
Здоровье мое было бы лучше, если бы не количество докторов, которые друг с другом не соглашаются и хотят лечить каждый по-своему. В довершение к этому, боги, не знаю, за какие прегрешения насылают на меня жутких «поэтесс», как будто в насмешку. И все они говорят, что их потрясла статья Фонякова обо мне в «Литературной газете». «Вот что наделали песни твои!» – говорю я автору статьи, а прилив «поэтесс» всё не иссякает. Да, права я была, говоря, что к склерозу прибавилось еще страшное название новой эпидемии «стихоз». «Стихозом» люди повально заражены!
Ну, а я свою будущую книгу вроде составила, хотя мне необходим был бы свежий глаз. Вы мне нужны, как воздух!
Ленинград становится всё прекраснее, теперь объявили о восстановлении старинных верстовых столбов! Завтра я еду на выставку в Академию: прекрасный художник Лактионов весьма меня соблазняет.
Присылайте стихи мне на новоселье, а еще лучше, приезжайте. Обнимаю, крепко целую.
Ваша Вега
90.
2 августа 1979
Дорогая Львица,
наконец-то пришло большое письмо и толстый конверт со стихами!!! Просто не знаю, с какого места отвечать! Столько в этом письме всего, такое буйство красок, что можно только зажмуриться. Из стихов об Армении мне многое очень нравится, а из детских – строчки о мухоморе, не имеющем успеха у мух.
Ну, а у меня бегемотовщина временами свирепствует, а на этот раз, после истории с непопаданием ночью в дом, я просто нервы себе расшатала. Дело было так: сторожиха спала как мертвая, а я, вернувшись во втором часу ночи от Фоняковых, без устали звонила в дверь. Поняв, что спящая красавица беспробудна, я стала стучать ногой в нижнюю деревянную часть двери, и от этого стекло дало небольшую трещину, но бабка наконец вышла из состояния летаргии и открыла дверь. На этом бы и конец, но на другой день весь ДВС говорил хором, что Ланг вернулась ночью вдребезги пьяная и била стекла. Мне это надоело, и я, наконец, пошла к директору. Тот меня успокоил и велел сторожихе извиниться. Та пришла, крестясь на портрет Крылатого и клянясь, что ничего такого не говорила, а придумали всё ветеранки, которые за это ответят на Страшном Суде. Однако ветеранки не ответили и Суда не было, но продолжают шептать и, узнав, что у меня воспаление надкостницы в ноге, авторитетно заключают: «Выпивает, выпивает, потому и нога болить!» Ну, и атмосферочка!
Молодец, что много и плодотворно работаете. Я тоже вроде не отстаю, пишу о Савиной (это заказано), а теперь дала печатать «Александру Карловну». Вот только стихи пока не пишутся, но это приходится перетерпеть. Муза ведь тоже женщина, а у женщин всегда капризы.
Обнимаю, целую и очень, очень соскучилась. Вам не сможет не понравиться моя новая келья. Приезжайте.
Ваша Мария Вега
91.
