Политики и технократы в постиндустриальном обществе

 

Все разумное действительно, все действительное разум­но”, — гласит известное изречение Г.Гегеля. Он не имел в виду, что существующее действительно. Как посткантианский философ, он соглашался с предположением, что эмпирическая реальность пребывает в постоянном изменении и что знание достигается только путем использования априорных категорий, необходимых для его организации. Таким образом, “действительное” представляет собой лишь базу для понятий, при­дающую смысл запутанному пустословию настоящего. Для Г.Ге­геля реальность есть развертывание рациональности как рефлек­тивной активности познающего самого себя разума, давшей че­ловеку возрастающую власть над природой, историей и самим собой.

В фундаментальном смысле понятие рациональности служит также и основной опорой социологической теории. Для Э.Дюркгейма, как он утверждал в работе “О разделении общественного труда”, цивилизация имеет тенденцию становиться более рацио­нальной, что является следствием усиливающейся взаимозависи­мости в мире, а также синкретизма и секуляризации культуры, ведущих к уничтожению разобщенности. В трудах М.Вебера по­нятие рациональности заняло центральное место в социологии. В своих последних лекциях, прочитанных зимой 1919/20 годов, он указывал, что современная жизнь состоит из “рационального расчета, рациональной технологии, рационального права и, на­ряду с ними, рационалистической экономической этики, рацио­нального духа и рационализации в каждом аспекте жизни” 1. Дей­ствительно, как отмечает Т.Парсонс, “концепция закона нарас­тающей рациональности как общего момента, присущего актив-

 

1.Weber M. General Economic History. L., n.d. P. 354.

 

ным системам... является фундаментальным обобщением, вытекающим из работы М.Вебера”. И, рисуя занятную параллель (воз­можно, пророческую?), Т.Парсонс в заключение пишет: “Рацио­нальность играет в отношении активных систем роль, аналогич­ную той, какую энтропия играет в физических системах”².

Эти теории рациональности уходят корнями в идеи XIX ве­ка об отношении человека к природе и обществу и представля­ют собой развитие концепций прогресса, возникших в конце XVIII столетия. Какими бы ни были их философские оттенки, эти теории подучили практическое воплощение в развитии про­мышленности и в войнах. Развитие каждого сформировавшего­ся индустриального общества и возникновение общества постин­дустриального зависят от распространения определенных от­тенков рациональности. Однако нас интересует сейчас то пред­ставление о рациональности, которое возникло в настоящее вре­мя, и я попытаюсь проследить, как технократия.— порождение этих представлений — связана с политикой³.

ПАРАДИГМА

Более полутораста дет назад человек блестящего ума, маниакаль­но увлеченный технократией, Клод Анри де Рувруа, граф де Сен-Симон (“последний джентльмен и первый социалист” во Фран­ции), популяризировал слово “индустриализм” для обозначения им возникающего общества, в котором богатство должно соз­даваться путем производства с использованием машинной тех­ники, а не захватываться в результате грабежей и войн. Фран­цузская революция, положившая конец феодализму, по словам А. де Сен-Симона, могла бы возвестить приход индустриального общества, но не сделала этого, так как ею воспользовались мета­физики, законники и софисты, то есть люди, склонные к абст­рактным лозунгам. По мнению А. де Сен-Симона, необходи­мо было воспитать “новых людей” — инженеров, строите­лей, плановиков, — которые обеспечили бы необходимое руко-

² Parsons Т. The Structure of Social Action. N.Y., 1937. P. 752.

³ Напряженность, существующая между технократией и культурой, в рав­ной мере является одной из основных проблем современного общества.

водство. А поскольку такие лидеры требуют особого воодушевле­ния, А. де Сен-Симон незадолго до смерти поручил композито­ру Руже де Аилю, создавшему “Марсельезу”, написать новую, “Промышленную Марсельезу”. Премьера этой “Chant des Indu-striels”, как она была названа, состоялась в 1821 году, на откры­тии А. де Сен-Симоном и его другом, мануфактуристом Терно, новой текстильной фабрики в Сент-Уэне⁴.

Можно относиться к делам А. де Сен-Симона и его посдедователей как к курьезу, но, поскольку он в некотором смысле был отцом технократии, мы можем воспользоваться его стилем для описания постиндустриального общества и его технократичес­ких основ.

Сейчас мы находимся на начальных этапах постиндустриаль­ного общества. Мы стали первой в мировой истории страной, в которой более половины работающего населения не занято не­посредственно производством продуктов питания, одежды, жи­лья, автомобилей и других материальных благ.

Изменился и характер труда. В докладе, прочитанном в Кем­бриджском реформаторском клубе в 1873 году, великий эконо­мист неоклассического направления А.Маршалл выдвинул воп-

⁴ Этот эпизод носит несколько комический характер, особенно если иметь в и иду, что многие приверженцы графа создали новый религиозный культ сен-(имонизма для канонизации его учений. (В монастырском замке, где уединя­лись последователи [новой религии], они носили одежды с застежками на спи­не, чтобы в духе социализма каждый, одеваясь, был вынужден обращаться за помощью к другому; так педагогика подкреплялась ритуалом.) Между тем мно­гие из этих последовательных приверженцев А. де Сен-Симона оказались в чис­ле людей, в середине XIX века перекроивших индустриальную карту Европы.

Достаточно сказать, — писал профессор Ф.Маркхэм, — “что сен-симонисты были основной силой, поддерживавшей широкую экономическую экспансию Второй империи, в особенности в развитии банков и железных дорог”. Анфан-тен, самый эксцентричный из них, создал общество, проектировавшее Суэцкий канал. Бывшие сен-симонисты построили множество железных дорог — в Авст­рии, России и Испании. Братья Эмиль и Исаак Перейра, содействовавшие стро­ительству первой французской железной дороги от Парижа до Сен-Жермена, основали первый во Франции индустриальный инвестиционный банк, “Credit inobilier”, а также крупную судоходную компанию Compagnie General Transatlan-tique (сегодня эксплуатирующую такие суда, как “Франция” и “Фландрия”), которая дала первым своим кораблям имена известных сен-симонистов, вклю­чая и имя самого А. де Сен-Симона, присвоенное судну водоизмещением в 1987 тонн. Подробнее см.: Markham F.M.H. Henri Comte de Saint-Simon: Selected Writings. Oxford, 1952.

рос, отразившийся в самом названии его работы “Будущее тру­дящихся классов”. “Вопрос, — говорил он, — заключается не в том, будут ли в конечном итоге все люди равны — этого, безус­ловно, не будет, — а в том, может ли прогресс неуклонно, хоть и медленно, продолжаться до тех пор, пока, по крайней мере в про­фессиональном смысле, каждый человек не станет джентльменом”. И сам отвечал: “Да, может, и это станет реальностью”.

Маршаддовское определение джентльмена — в более широ­ком, нетрадиционном, смысле — предполагало, что тяжелый, из нуряющий труд, опустошающий душу, должен исчезнуть, а рабо­тающий человек начнет ценить образование и досуг. Не вдаваясь в качественную оценку современной культуры, ясно, что ответ на поставленный А.Маршадлом вопрос вот-вот будет найден. Происходит сокращение класса, занимающегося ручным и не­квалифицированным трудом, тогда как на другом полюсе соци­альной стратификации класс интеллектуальных работников ста­новится доминирующим.

Определяя новую, зарождающуюся социальную систему, важно не только исследовать явные социальные тенденции, такие, как отход от ручного труда иди возникновение новых общественных отношений; важнее определить характер новой системы. Наибо­лее значимым для постиндустриального общества становится не переход от собственности или политических критериев к знанию как фундаменту новой власти, а изменение характера самих зна­ний. Для нового общества становятся характерными доминиру­ющая роль теоретических знаний, господство теории над эмпи­ризмом и кодификация знаний в абстрактные системы символов, которые могут быть применены ко множеству самых различных ситуаций. Сейчас каждое общество живет нововведениями и ро­стом, и их основой являются именно теоретические знания. С прогрессирующим совершенствованием компьютерного модели­рования различных процессов — моделирования экономических систем, общественного поведения или различных вариантов раз­решения проблем — перед нами впервые открылись возможнос­ти широкомасштабных “контролируемых экспериментов” в об­щественных науках. Они, в свою очередь, позволят планировать альтернативные перспективы в различных областях, значительно расширяя тем самым пределы определения и контроля обстоя­тельств, оказывающих влияние на нашу жизнь. И так же, как в

течение последних ста лет коммерческое предприятие играло роль ключевого института, в силу его места в организации массового производства товаров, в ближайшие сто лет ее будет играть уни-нерситет (иди какая-то иная форма института знаний) вслед­ствие его функции источника инноваций и знаний.

Если в предыдущем столетии господствующими фигурами были предприниматели, бизнесмены и промышленные руково­дители, то “новыми людьми” оказываются ученые, математики, экономисты и создатели новой интеллектуальной технологии. Это не значит, что большинство людей станут учеными, инже­нерами, техниками или интеллектуалами; и сегодня большин­ство не представлено бизнесменами, хотя можно утверждать, что мы живем в период “цивилизации бизнеса”. Основные цен­ности общества фокусируются сейчас на институтах предпри­нимательства; крупнейшие прибыли достигаются в сфере биз­неса, а власть находится в руках сообщества деловых людей, хотя в какой-то мере и делится в рамках предприятия с профсо­юзами, а в обществе регулируется на основе определенных по­литических установлений. Однако в основном решения, влияю­щие на повседневную жизнь граждан, — характер имеющейся работы, расположение предприятий, решения об инвестициях в производство новых товаров, распределение налогообложения, профессиональную мобильность — принимаются бизнесмена­ми, а в последнее время и правительством, уделяющим основное внимание благополучию предпринимателей.

В постиндустриальном обществе решения в области произ­водства и предпринимательства будут инициироваться и опреде­ляться другими общественными силами; важнейшие решения от­носительно экономического роста и его сбалансированности бу­дут приниматься правительством, но базироваться на финанси­руемых им исследованиях и разработках, на сравнительном ана­лизе издержек и эффективности, издержек и прибылей; вслед­ствие сложной взаимосвязи результатов принимаемых решений они будут все в большей мере носить технический характер. Ос­новное внимание общества будет сосредоточено на заботливом отношении к таланту, расширении сети общеобразовательных и интеллектуальных учреждений; не только лучшие таланты, но и весь комплекс престижа и статуса оказывается порождаемым интеллектуальными и научными сообществами.

 

МАШИНА ВРЕМЕНИ

Наблюдать формирование новых институций с самого начала, de novo, удавалось исключительно редко. Социальные изменения были неоднозначными и медленными. Адаптация шла постепен­но и противоречиво, распространение [нововведений] остава­лось сложным. Тридцать пять лет назад, размышляя об истории, Поль Валери, этот типичнейший из французских литераторов, писал: “Нет ничего легче, чем отмечать отсутствие в книгах по истории важнейших явлений, которые прошли незамеченными вследствие своей медленной эволюции. Они не были отмечены

историками потому, что не нашли яркого документированного отражения...

Событие, которое протекает больше столетия, нельзя отыс­кать ни в одном документе или коллекции мемуаров... Так было с открытием электричества и покорением им мира. События тако­го рода, не имеющие равных в истории человечества, проявляют­ся в ней менее заметно, чем некоторые более зрелищные проис­шествия, которые, помимо всего прочего, соответствуют тому, о чем обычно повествует традиционная история. Электричество во времена Наполеона имело не большее значение, чем во времена Тиберия, и могло быть приписано христианству. Между тем се­годня становится все более очевидным, что завоевание мира элек­тричеством чревато большими последствиями и более способно изменить жизнь в ближайшем будущем, чем все так называемые “политические” события, происшедшие со времен Ампера до на­ших дней”⁵.

Сейчас мы не только пытаемся определить процессы перемен (даже если установить их точную дату невозможно), но и уско­ряем “машину времени”, чтобы радикально сократить сроки между зарождением перемен и их претворением в жизнь.

Пожалуй, самое важное социальное изменение нашего време­ни — это процесс непосредственного и сознательного изобрета­тельства. Сейчас люди пытаются предвидеть изменения, опреде­лять их направление и воздействие, брать их под свой контроль и даже вести их к заранее определенным целям. “Трансформация общества” больше не звучит как абстрактная фраза, а представляля-

⁹ Valery P. Reflections on the World Today. N.Y., 1948. P. 16.

 

ют собой процесс, в котором правительства участвуют активно и на вполне сознательной основе. Индустриализация Японии древ­ним классом самураев представляла собой действие, направленное на перестройку аграрной экономики сверху, и прошла успешно благодаря дисциплинированному характеру общественных отно­шений, отличавшему общество в период, последовавший за рес­таврацией Мэйдзи. Необычайные преобразования в Советском Союзе, более жестокие и более сжатые во времени, чем все изме­нения, когда-либо совершавшиеся в истории, проводились по кон­кретным планам, в которых перемещения населения, как и про­мышленные задачи, были заложены в социальные схемы. Разруше­ние колониальной системы после окончания второй мировой вой­ны привело к возникновению почти пятидесяти новых государств, и многие из них оказались абстрактными приверженцами идеи “социализма”, прокламирующей создание новых индустриальных и урбанизированных экономик в качестве основной задачи новых элит. В старых западных обществах мы наблюдаем развитие пла­нирования в более дифференцированных формах, будь то целевые планы, индикативное планирование, первоначальные инвестиции или просто экономический рост и полная занятость.

ГОДЫ РОЖДЕНИЯ

Было бы безрассудно пытаться точно датировать социальные процессы (с помощью каких критериев можно определить, когда капитализм сменил феодализм, хотя бы в экономической сфе­ре?), но наше представление о времени, которое само по себе есть один из аспектов модернити, вынуждает нас искать какие-то символические точки, которые могли бы ознаменовать воз­никновение нового общественного сознания. А.Уайтхед.однаж­ды заметил, что девятнадцатое столетие закончилось к 1880-м годам, а 1870-е годы были последним десятилетием его расцвета, Можно также считать, что период с 1880 по 1945 год был перио­дом взрывного развития западных идеологий; и кульминацией его стали кошмары фашизма и коммунизма, породивших нового

Левиафана.

Период, наступивший после окончания второй мировой вой­ны, породил новое осознание времени и социальных перемен.

Вполне можно считать, что 1945—1950 годы символически были годами рождения постиндустриального общества.

Вначале превращение материи в уничтожающую энергию в результате создания в 1945 году атомной бомбы отчетливо пока­зало миру силу науки⁶. При этом появились также возможности использования ядерной энергии на благо человека. В 1946 году на государственном испытательном полигоне в Абердине (штат Мэриленд) был создан первый клавишный компьютер ЭНИАК, за ним вскоре последовали МАНИАК и ДЖОННИАК и в тече­ние следующего десятилетия еще десять тысяч других. Никогда в истории изобретений ни одно новое открытие не утверждалось с такой быстротой и не находило такого широкого применения, как компьютер. В 1947 году Н.Винер опубликовал свою “Кибер­нетику”, где изложил принципы действия саморегулирующихся механизмов и самоналаживающихся систем. Если атомная бомба доказала могущество чистой физики, то сочетание компьютера и кибернетики открыло путь новой “общественной физике” — ком­плексу технических средств, позволяющему, при помощи конт­роля и теории коммуникаций, создать tableau entiere для выра­ботки решений и осуществления точного выбора.

⁶ Сравните родь науки во второй мировой войне с ее значением в первой. В журнале “Modern Science and Modern Man” Дж.Б.Конант, который, до того как стать известным просветителем, был выдающимся химиком, рассказывает, как после вступления Соединенных Штатов в первую мировую войну член Амери­канского химического общества предложил правительству в лице Н.Д.Бейкера, который был тогда военным министром, услуги специалистов-химиков. Его по­благодарили и просили прийти на следующий день, когда его и известили о том, что в подобных услугах нет нужды, так как в военном министерстве один хи­мик уже имеется.

Когда президент В.Вильсон создал консультативный совет военно-морско­го флота, возглавлявшийся Т.Эдисоном, это решение получило широкую под­держку, поскольку было воспринято как привлечение лучших научных умов к решению проблем флота. Единственный физик в совете обязан своим назначе­нием тому обстоятельству, что Т.Эдисон, подбирая сотрудников, сказал прези­денту: “Нам бы следовало иметь в составе совета математика на случай, если придется что-нибудь рассчитать”. На самом деле, как указывает Р.Т.Бердж (см.: Birge R.T. Physics and Physicists of the Past Fifty Years // Physics Today. 1956), во время первой мировой войны не было специальности физика; если воору­женным силам нужен был физик, что случалось очень редко, его нанимали на ставку химика.

 

В те годы были заложены основы взаимоотношений прави­тельства и науки, что ознаменовалось созданием Комиссии по атомной энергии и Национального научного фонда. С помощью дтих организаций были заключены соглашения об огромных пра­вительственных ассигнованиях на научные исследования и раз­работки, а также созданы крупные лаборатории и исследователь­ские комплексы, принявшие новые социальные формы — уни­верситетских отделений, некоммерческих корпораций, универси­тетских консорциумов и т.п.

Если обратиться от сенсационных перемен в науке к прозаи­ческой области политической экономии, можно увидеть, что в то же время, с 1945 по 1950 год, возникли новые виды технологии и появились новые цели. В 1945 году впервые было применено по­нятие валового национального продукта, ставшее основным ору­дием макроэкономического анализа. В 1946 году Конгресс при­нял закон о полной занятости, в соответствии с которым был создан Комитет экономических советников и было установлено, как приоритет национальной политики, что каждый человек име­ет право на труд и общество ответственно за обеспечение пол­ной занятости. К 1950 году В.Леонтьев разработал свои таблицы “затраты-выпуск”, легшие в основу всего экономического плани­рования. Математики и экономисты в корпорации РЭНД, так же, как Дж.Данциг, разработали технику линейного и динамич­ного программирования, дав нам последовательную технологию в принятии производственных решений. Технические стороны экономической теории и общественная политика тесно перепле­лись между собой, особенно через Комитет экономических со­ветников при президенте.

Если выглянуть за пределы собственной страны, можно заме­тить, что в эти же годы появилась совершенно новая мировая система: образовался “третий мир” и возникло сложное отноше­ние бывших колониальных стран к когда-то имперским держа­вам; была признана идея развития — экономического, полити­ческого и социального; зародилось осознание того, что такие ус­ловные обозначения социальных систем, как капитализм и соци­ализм, могут быть составной частью более всеобъемлющих соци­альных процессов, определяемых как индустриализация и бюрок­ратизация, и даже того, что эти общества, как варианты индуст­риальных систем, могут в своих экономических аспектах объединиться, образуя некий новый тип централизованно-децентрали­зованной рыночно-пдановой системы.                 

И наконец, произошло, пожалуй, самое разительное измене­ние в моральном настрое — новая “ориентация на будущее”, распространившаяся во всех странах и социальных системах/ В том факте, что все общества впервые формируют схожие технологи­ческие основы своего функционирования, некоторые специалис­ты видят начало новой фазы всеобщей истории. Несомненно, экономические, политические и культурные различия между стра­нами еще настолько велики, что мы не можем ожидать возникно­вения единого мирового сообщества, по крайней мере в течение ближайшего столетия. Тем не менее заложены общие основы, в частности, в создании международных научных сообществ, и все чаще декларируются общие стремления. Единая линия воплоще­на в ориентации на будущее и в признании того, что люди имеют научные и технические возможности разумно и путем принятия коллективных решений контролировать изменения в своей жиз­ни. Однако такой сознательный контроль не означает наступле­ния “конца истории”, ухода от необходимости, которую Г.Гегель и К.Маркс видели в отношении человека к природе, но воз­никновение гораздо более сложных проблем, чем все ранее сто­явшие перед человечеством.

Все эти различные сферы деятельности базируются на рацио­нальности, планировании и предвидении — короче говоря, на том, что отличает технократическую эру. По-видимому, предви­дение А. де Сен-Симона начинает сбываться.

ТЕХНОКРАТИЧЕСКОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ

Во Франции, где об идее технократии говорят больше, чем в ка­кой-либо другой стране, ее определяют как “политическую сис­тему, при которой решающее влияние принадлежит техническим специалистам в области администрирования и экономики”, а тех­нократом, в свою очередь, называют “человека, осуществляюще­го руководство по причине своей технической компетенции”⁷.

⁷ Dictionnaire alphabetique et analogique de la langue francaise. P., 1964; Grand Larousse Encyclopedique. P., 1964.

 

Однако технократический тип мышления, пусть это и несколь­ко парадоксально, есть нечто большее, чем просто вопрос техни­ки⁸. В своем акценте на логический, практический, технический, упорядоченный, четкий подход к задачам, к разрешению проблем, и своей основанности на расчетах, точности, измерениях и кон-цептуальности этот тип мышления противоположен традицион­ным и общепринятым религиозным, эстетическим и интуитив­ным его формам. Технократическое мышление имеет глубокие корни в ньютоновском мировосприятии и во взглядах писателей XVIII века, унаследовавших убеждения Ньютона, веривших, как Клеант в “Диалогах о естественной религии” Д.Юма, что автор Природы, вероятно, был в какой-то степени инженером, поскольку Природа есть механизм, и считавших даже, что вскоре рацио­нальный метод подчинит любую мысль своим законам⁹. Популя-

⁸ Понятие “технократия” было введено У.Г.Смитом, изобретателем и ин­женером из Беркди (Калифорния), в трех статьях, опубликованных в журнале “Industrial Management” в феврале, марте и мае 1919 года. Они были затем перепечатаны в виде брошюры, а позже наряду с еще девятью статьями, напи­санными для “Berkeley Gazette”, изданы отдельной книгой.

Слово это было подхвачено Г.Скоттом, бывшим одно время руководите­лем исследований для организации “Industrial Workers of the World” (IWW), и получило популярность в 1933—1934 годах, когда технократия быстро пре­вратилась в социальное движение, считавшееся панацеей против депрессии. Термин начал ассоциироваться с Г.Скоттом и тем самым, ретроспективно, с Т.Вебленом, который, после завершения своей работы “Инженеры и система цен”, некоторое время сотрудничал с ним в просветительной деятельности в Новой школе социальных исследований в 1919—1920 годы. Характерно, что, когда слово “технократия” получило благодаря Г.Скотту всеобщее призна­ние, оно было отвергнуто У.Г.Смитом, посчитавшим, что Г.Скотт смешал два понятия — технологию и автократию (“правление специалистов, не ответ­ственных ни перед кем”), тогда как в своем первоначальном смысле термин означал “правление людей, эффективное благодаря деятельности подчинен­ных им ученых и специалистов”.

Об истоках понятия см.: Smith W.H. Technocracy Explained by its Originator. San Francisco, 1933 и Frederick J.G. (Ed.) For and Against Technocracy: A Symposium. N.Y., 1933. О дискуссии об отношениях между Т.Вебленом и Г.Скот­том см. мое предисловие к изданию книги Т.Веблена “Инженеры и система цен” [Veil D. Veblen and the New Class // Veblen T. The Engineers and the Price

System. N.Y., 1965).

⁹ Следует, однако, отметить, что де ла Меттри, автор знаменитой книги “Человек-машина”, умер от переедания и подагры; он слишком хорошо загру­жал машину.

 

ризатор картезианства Бернар де Фонтенель усугубил жестокий конфликт с гуманистами (отразившийся в “Битве книг” Дж.Свифта), заявив: “Геометрический дух не так связан с геометрией, чтобы его нельзя было отделить и перенести в другие сферы. Произведения на темы морали, политики, критики, даже, пожалуй, риторики были бы более утонченными, если бы были напи­саны рукой геометра”¹⁰.                           

Самое исчерпывающее изложение этого мировосприятия было сделано неожиданным предтечей идеологии технократии, мате­матиком XIX века О.Курно, который более известен своим при­ложением математических методов к экономике, нежели труда­ми по истории. Но, рассматривая возникновение технологиче­ской цивилизации, О.Курно видел в нем общее историческое дви­жение от витального к рациональному. Он предвидел наступле­ние эры механизации, которая станет “постисторической”, по­скольку всеобщая рационализация обеспечит стабильность обще­ства, выступающую результатом разрушения инстинктов и стра­стей, а также совершенства управления. В эту эпоху история

¹⁰ В качестве одного из забытых моментов следует отметить, что Н.Винер через 13 дет после опубликования своей “Кибернетики” предостерегал чита­телей не против недостатков машины, но против ее возможных успехов. “Мы уже создали очень успешно работающие машины с низким типом логики и заданной моделью действия, — писал он. — Мы начинаем создавать машины второго логического уровня, на котором поведение самосовершенствуется с получением дополнительных знаний. При создании действующих машин пре­делы логики непредсказуемы, и поэтому небезопасно делать предположения о том точном уровне, до которого мозг оказывается властелином машины”. Но даже несмотря на то, что вполне разумная машина все еще далека, ближайшая проблема, по словам Н.Винера, заключается в том, что хотя машины не пре­восходят человеческий интеллект, они превосходят человека в исполнении заданий. “Мы видели, — отмечает он, — что одна из основных причин страш­ных последствий применения обучающих машин заключается в том, что ма­шина работает значительно быстрее человека и они не могут действовать вме­сте без серьезных затруднений. Это проблема того же рода, как и возникаю­щая тогда, когда два контрольных оператора с разными временными ритмами работают вместе, безотносительно к тому, кто из них действует быстрее, а кто медленнее” (см.: Wiener N. Some Moral and Technical Consequences of Automation // Science. May 1960). Машина может быть сконструирована так, чтобы абсорбировать поступающие в нее данные чуть быстрее, чем они могут

быть заложены, и мы можем не успеть выключить ее прежде, чем будет слиш­ком поздно.

 

Мало помалу будет вытеснена статистикой как средством изуче­ния ряда событий в жизни человечества".

Прогресс человека в направлении большей рациональности, несомненно, был главным вопросом для М.Вебера, но, по анало­гии со вторым законом термодинамики, он предвидел также и упадок системы. М.Вебер считал, что общества изменяются, ког­да происходит всплеск харизматической энергии, разрывающей путы старой традиционной оцепенелости, но в ходе “рутинизации харизмы” запас энергии исчерпывается, пока не остается лишь мертвый механизм, и, как писал М.Вебер об истощении протестантской этики и трансформации капитализма, руководи­тели системы становятся “сенсуалистами без духа, специалиста­ми без сердца, ничтожествами...”¹²

Именно в этой концепции рациональности, которая замеща­ет собой “разумность”, и заложен кризис технократической сис­темы. Полезность веры в Историю заключалась в том, что опре­деленный закон разума объявлялся действенным: история обла­дала либо телеологией, как было предопределено идеей спасения, либо какими-то внутренними силами, заключенными в челове­ческом творчестве. По Г.Гегелю, “искусство разума” заключа­лось в эволюции самосознания — завершении таинства “объек­тивации”, когда люди создавали вещи, идолов, божества, обще­ства “вне” самих себя, чтобы затем зачастую поклоняться им как фетишам, и в результате “человек ощущал себя в мире, им самим созданном”. Таким образом, конец Истории — преодоление при­роды и раздвоенности субъекта и объекта, разделяющего “я”, — становился началом свободы, импульсом индивидуального и со­циального действия, более не подчиняющегося никакому детер­минизму. Как бы метафоричны ни были эти ощущения — хотя они вполне реалистично отражали рабскую зависимость челове­ка прошлого, — они задавали определенные цеди в развитии ра­ционализма.

¹¹ Относительно О.Курно см.: Friedmann G. Les technocrates et la civilisation technicienne // Gurvitch G. (Ed.) Industrialisation et Technocratie. P., 1949.

¹² Наиболее исчерпывающее рассуждение о веберовском “законе возраста­ющей рациональности” можно найти в работе: Parsons Т. Structure of Social Action (фраза, содержащаяся в конце параграфа, взята из заключения М.Вебе­ра к его книге: Weber M. The Protestant Ethic. L., 1930. P. 182.

 

ВЕЩИ ДВИЖУТ ЛЮДЬМИ      

А. де Сен-Симон имел о будущем обществе такое представление, что в глазах К.Маркса он выглядел утопистом. По его мнению, обществу предстояло стать научно-промышленной ассоциацией, которой должно быть присуще высокопроизводительное покорение природы и достижение максимально возможных благ для всех. Люди станут счастливыми, используя свои природные способно­сти. Однако идеальное индустриальное общество, безо всякого сомнения, не будет бесклассовым, так как каждый человек отли­чается от другого по своим возможностям и способностям. Но в отличие от искусственной разделенности прежних обществ со­циальная стратификация будет обусловлена фактическими спо­собностями людей, которые найдут счастье и свободу, занимаясь наиболее подходящим для них делом. Если каждый человек будет занимать свое естественное положение, все будут добровольно подчиняться руководителям, как подчиняются врачу, поскольку руководитель наделен более высокими специальными способнос­тями. В индустриальном обществе работа будет разделена на три основных вида, соответствующих, по наивному, но глубокому убеждению А. де Сен-Симона, трем основным психологическим типам. Самый многочисленный тип людей — это те, кто облада­ет двигательными способностями, и они станут рабочими; луч­шие представители этого сдоя будут руководителями производ­ства и социальными администраторами. Второй тип — рацио­нальный, и люди этого типа станут учеными, открывающими новые области знаний и разрабатывающими законы для руко­водства людьми. Третий тип — сенсорный, и из него выйдут де­ятели искусства и религиозные лидеры. По убеждению А. де Сен-Симона, этот класс даст людям новую религию коллективного преклонения перед народом и преодоления индивидуального эго­изма. В этой позитивистской утопии люди найдут удовлетворе­ние в работе и в празднествах, а общество, согласно знаменитым пророчествам А. де Сен-Симона, будет двигаться от господства над людьми к управлению вещами.

Однако в ходе эволюции технократического мышления вещи начади управлять людьми. Ф.Тейлор, основатель научного управ­ления, который, пожалуй, в наибольшей степени способствовал перенесению технократических методов на промышленную практику, фактически не ставил перед собой иных задач, чем эффек­тивное производство и выпуск продукции. Он был глубоко убеж­ден, рто “статус человека должен зависеть от его знаний и спо­собностей, а не от семейного и финансового положения”. И, со­гласно его идее функционального лидерства, влияние и власть должны быть основаны на технической компетенции в большей мере, Чем на любых иных факторах.

Размышления Ф.Тейлора (и его настойчивый характер) по­родили идею о научном хронометраже, а в более широком смыс­ле — об измерении труда, и именно оно наряду с понятием из­держек на единицу продукции, скорее чем появление самой фаб­ричной системы, привело к тому, что современная промышлен­ность приобрела форму нового образа жизни. В основу принци­пов Ф.Тейлора были положены следующие факторы: время, не­обходимое для выполнения конкретной операции; система сти­мулирования и премий за перевыполнение нормы; дифференциа­ция оплаты в зависимости от оценки работы; стандартизация инструментов, станков и оборудования; соответствие людей вы­полняемой ими работе, определяемое с помощью физических и психологических тестов; передача составления планов и графи­ков от самих работающих в специальное подразделение, в новую суперструктуру, ответственность за которую нес инженер.

Ф.Тейлор считал, что с помощью “научных стандартов” мож­но будет определить “наилучшие пути” или ^“естественные зако­ны” труда и тем самым устранить основной источник антагониз­ма между рабочим и предпринимателем — вопрос о том, что спра­ведливо и несправедливо". Однако в такой оценке труда исчезал

¹³ См.: Taylor F.W. The Principles of Scientific Management // Scientific Mana­gement. N.Y., 1947. P. 10. Интересно, что осуждение Ф.Тейлором “потерь и неуверенности” сделало его прогрессивным в глазах многих молодых инжене­ров, и один из его видных учеников, М.Л.Кук, стал связующим звеном между ним и Т.Вебленом.

М.Кука соблазнило убеждение Ф.Тейлора, что “определенные принципы (научного руководства) в одинаковой мере могут быть применены ко всем ви­дам общественной деятельности: управлению нашими домами, фирмами, уп­равлению предприятиями — большими и малыми, церквами, филантропически­ми организациями, университетами и правительственными ведомствами”.

Короче говоря, инженер призван стать провозвестником нового общества. В 1919 году М.Кук стал руководителем Американского общества инженеров-механиков. Следствием этого стало ослабление связей с предпринимательскими и торговыми ассоциациями, обусловленное уверенностью, что первым про­фессиональным долгом инженера является профессия, а не лояльность работо­дателю, лозунгом, позволившим Т.Веблену утверждать в меморандуме, напи­санном им для журнала “The Dial”, что инженеры могут стать основой “совета специалистов”. После образования Конгресса производственных профсоюзов (КПП) М.Кук стал советником Ф.Мэррея, руководителя организационного комитета профсоюза рабочих-сталеплавильщиков, и совместно с ним написал книгу “Организованный труд и производство”, в которой излагались основы рационализации в промышленности.

Об отношении М.Кука к Т.Веблену и о подоплеке событий, заставивших пос­леднего прийти к мысли, что инженеры могут стать основой революционного но­вого класса, см.: Bell D. Veblen and the New Class // Veblen T. The Engineers and the Price System. N.Y., 1965. Биография М.Кука представлена в: ТготЫеу К.Е. The Life and Times of a Happy Liberal. N.Y., 1954.

 

человек, а оставались лишь “руки” и “вещи”, размещенные в Про­изводственном подразделении в соответствии с данными точно­го научного исследования, где мельчайшая частица движения и мельчайшая частица времени становятся мерилом вклада инди­вида в производственный процесс.

В марксизме, другом великом источнике технократической мысли, происходит такое же растворение целей и концентрация внимания на одних только средствах. Г.Гегель рассматривал рост человека как идеальный процесс, где самосознание главенство­вало над ограниченными проявлениями субъективизма и ове­ществления. К.Маркс упростил этот исторический процесс, по­лагая, что развитие человека запечатлено в материальных и тех­нических силах, в возрастании его способностей преодолеть свою зависимость от природы. Но к чему это должно было привести? В своих ранних работах К.Маркс представлял себе социализм как государство, в котором человек утром был бы охотником, днем — рыболовом, а ночью, вероятно, превосходным любовни­ком; в этом государстве не должно быть различия между ум­ственным и физическим трудом и между городом и деревней. В конечном итоге он представлял себе социализм как конец раз­деления труда, которое он считал, наряду с частной собствен­ностью, одной из причин отчуждения людей от общества. Од­нако позже эти наивные идеи исчезли, и К.Маркс в своей кон­цепции “возникающего” человека стал допускать появление новых сил и новых жизненных явлений, предугадать которые его поколение, ограниченное своей природой и человеческими

слабостями, еще не в силах. Таким образом, исторические цеди остались неясными.

У В.И.Ленина, который к К.Марксу относился так же, как Ф.Тейлор к А. де Сен-Симону, концепция целей отсутствует по­чти полностью. В.И.Ленин был великим технологом власти. Тво­рец дисциплинированной партии и ее кадров, он создал инстру­мент революции, вовлекший в действие сотни тысяч и даже мил­лионы людей. Но когда власть была захвачена, обнаружилось неясное и бессвязное видение будущего. В “Государстве и рево­люции”, первом учебнике социализма, В.И.Ленин высказывал суждение, что управлять государством будет не сложнее, чем почтовым отделением, и руководство будет столь легким, что с ним справится любой сапожник.

Когда, наконец, в истерзанной войной, развалившейся стране власть стабилизировалась, ленинской формулой социализма ста­да Советская власть плюс электрификация¹⁴. По иронии судьбы, в Советском Союзе, как и в других коммунистических странах,

¹⁴ В.И.Ленина, как известно, очень привлекали идеи Ф.У. Тейлора. В июне 1919 года в своей речи “Научное руководство и диктатура пролетариата” он говорил: “Осуществимость социализма связана с нашими успехами в сочетании Советской власти и советской организации управления с новейшим прогрессом капитализма. Надо создать в России изучение и преподавание системы Тейло­ра, систематическое испытание и применение ее...” (цитату и дискуссию по этому поводу см.: Bell D. The End of Ideology. Glencoe (111.), 1960. P. 253. Кроме того, с этим вопросом можно ознакомиться в новых материалах, обнару­женных в архивах В.И.Ленина.

В 1969 году, во время подготовки к празднованию столетия со дня рожде­ния В.Ленина, советская печать публиковала немало материалов из его архива относительно первых нескольких месяцев пребывания у власти нового Совет­ского правительства. В статье в “Комсомольской правде” от 11 января 1969 года В.Чикин приводит из “уникального альбома В.И.Ленина”, созданного со­трудниками центрального партийного архива, материалы о его усилиях по раз­работке “справедливых принципов и стройной системы государственного уп­равления”, автор ссылается на разного рода “наброски и заметки, газетные статьи и отчеты”, дающие ему возможность сделать следующие заключения: “Иль­ич (В.И.Ленин) уделял особое внимание разъяснительной работе среди партий­ных лидеров, которые еще не избавились от революционного романтизма. Он отмечал для самого себя: "Практично и эффективно в качестве лозунга". И, от­брасывая романтизм, он пришел к совершенно неожиданной формуле социализ­ма: "Обеими руками привлекать все лучшее из-за границы: Советская власть+ прусская железнодорожная система + американская организация трестов + американское образование и т.д и т.п = социализм"”. Однако, как свидетель ствуют очевидцы, первые попытки “американизировать” работу Совета народ­ных комиссаров не имели успеха. (Я признателен П.Зайнеру за предоставлен­ные цитаты и К.Шудьман за их перевод.)

Можно полагать, что технократическое мировоззрение — это не только доктрина, но и темперамент. Как у Ф.Тейлора можно было наблюдать благого­вейную одержимость, так у В.И.Ленина — четкость и аккуратность. Недавно опубликованные мемуары Н.Валентинова, проведшего с ним несколько месяцев в Женеве в 1904 году, дают яркое представление о его личности. “В своем "нормальном" состоянии, — пишет автор, — В.И.Ленин проявлял склонность к упорядоченному образу жизни. Он стремился к четкому распорядку, с точно установленным временем для принятия пищи, сна, работы и отдыха. Он не ку­рил и не пил, следил за своим здоровьем, каждый день занимался физическими упражнениями. Он был воплощением порядка и аккуратности. Каждое утро, прежде чем приступить к чтению газет, начать писать и работать, он, с мокрой тряпкой в руках, приводил в порядок свои книги и письменный стол. Он сам пришивал оторванные пуговицы на брюках и пиджаке, не беспокоя Крупскую (свою жену). Обнаружив на костюме пятно, он немедленно пытался удалить его керосином. Свой велосипед он содержал в такой чистоте, будто это был хирургический инструмент. В этом "нормальном" состоянии он производил впе­чатление исключительно трезвого, уравновешенного, дисциплинированного че­ловека, без страстей, с неприязнью к медлительности, в особом смысле этого слова, принятом в Богемии. "Я уже привык к жизни в Кракове: он ограничен­ный, спокойный и сонный, — писал он родственникам в 1913 году, — неважно, что он унылый, этот город; мне он нравится даже больше, чем Париж". В письме В.Воровского, другого русского революционера, к Н.Валентинову упоминается об утилитарных дидактических познаниях В.И.Ленина: “...он не знает ни одного произведения Гёте, кроме "Фауста". Он делит всю литературу на две части: одна — которая ему нужна, а другая — не нужна... Он нашел время прочитать все номера журнала "Знание" (популярный литературный альманах) и в то же время всегда пренебрежительно относился к Достоевско­му: "У меня нет времени на эту чепуху!!" Прочитав "Записки из мертвого дома" и "Преступление и наказание", он не испытывал желания прочитать "Бра­тьев Карамазовых" и "Идиота". “"Я знаю содержание обеих этих зловонных работ... Я просмотрел ("Идиота") и выкинул его. Я не читаю подобной литера­туры — какая мне от нее польза?"” (Valentinov N. Encounters with Lenin. N.Y., 1968. P. 147, 49-50).

 

главными потребностями людей стали личная автомашина, от­дельный дом и другие предметы личного пользования. Но харак­тер и условия труда не свидетельствуют о процветании социали­стического гуманизма, как это предполагалось в прошлом. Труд, как и все производство, стал механизмом, подчиненным обще­ству потребления и вырабатывающим все большее количество продукции.

 

В технократической системе целями являются сами по себе производительность и продуктивность. Задача превратилась в средство, которое стало самодовлеющим. Технократия утверди­лась потому, что она сфокусирована на эффективности — про­изводства, программ, решения текущих вопросов. Поэтому ей и суждено было распространиться в нашем обществе. Но смогут ли сами технократы стать господствующим классом и какие тому могут быть альтернативы — это уже другие вопросы, которые нам и надлежит сейчас рассмотреть.

ВЕЩАМИ УПРАВЛЯЮТ ВОЕННЫЕ

Одна из основных идей теоретиков индустриального общества — А. де Сен-Симона, О.Конта и Г.Спенсера — заключалась в утвер­ждении радикального противоречия между промышленным и во­енным духом. Первый ставил во главу угла труд, производство, рациональность, второй — парады, расточительность и геройство. Технология, экономика и капиталовложения порождают произво­дительность как основу увеличения всеобщего благосостояния, тогда как эксплуатация и жульничество используются в качестве средств захвата чужого богатства. В древние времена труд был подчинен войне и обществом правили воины; в индустриальном обществе жизнь становится мирной и обществом управляют про­мышленники.

Ирония заключается в том, что, хотя дух экономизации — использования ограниченных ресурсов для получения максималь­ных результатов — действительно распространился в обществе, как то утверждали И.Шумпетер и многие другие, использование правительством планирования и технократических методов обус­ловила в большей мере война, чем мир. Развитие массовой ар­мии, началом которого можно считать принятие французским революционным правительством в 1789 году закона о всеобщей воинской повинности — в XIX веке подхваченное всеми крупны­ми державами, за исключением Великобритании и Соединенных Штатов, — породило новые формы организации и снабжения. Война и массовая армия вызвали к жизни одну из самых любо­пытных социальных схем. В 1795 году Гракх Бабёф, пламенный лидер заговорщиков из крайне левого крыла якобинского движе ния, нарисовал представлявшуюся ему картину коллективного экономического планирования следующим образом: все рабочие распределяются в соответствии с типом выполняемой ими рабо­ты; общество располагает точной информацией о том, что делает каждый человек, и поэтому не возникает ни перепроизводства, ни дефицита; определяется число лиц, занятых в каждой конк­ретной отрасли промышленности; все точно соответствует нуж­дам момента и потребностям будущего в свете возможного уве­личения численности населения; все реальные потребности точно определяются и полностью удовлетворяются благодаря быстрой транспортировке продукции на любые расстояния. А откуда все это возьмется? Основой для таких гипотез стад опыт, получен­ный революционной Францией во время войны, когда был со­здан план организованного снабжения армии, насчитывавшей в своих рядах 1,2 миллиона человек и разделенной на 12 групп, размещенных в отстоящих друг от друга пунктах.

Вместо мира каждое индустриальное общество имеет Wehrwirtschaft — термин, не имеющий адекватного значения в английс­ком языке, но который, пожалуй, означает “экономика готовно­сти”, иди мобилизованное общество. В мобилизованном обще­стве основные ресурсы страны сосредоточены на нескольких кон­кретных направлениях, определенных правительством. В этих секторах частные потребности практически подчинены мобили­зационным задачам, а роль частных решений почти сведена к нулю. Советский Союз представляет собой мобилизованное об щество par excellence. Большинство государств “третьего мира” в поисках модернизации также стали мобилизованными: главные ресурсы общества — капитал и обученная рабочая сила — под­чинены запланированным экономическим изменениям.

В последние годы и Америка приобрела черты мобилизованно­го государства, где один из наиболее редких ресурсов, а именно научно-исследовательские разработки, и еще точнее — работа боль­шинства ученых и инженеров в области исследований и развития, связывается с потребностями военного ведомства и военной го­товности. Соединенные Штаты не делают это путем откровенно­го командования талантами или ограничения права неправитель­ственных организаций заниматься научно-исследовательскими разработками. Но поскольку исследование всегда сопряжено с риском, немедленная отдача не может быть обеспечена, а расходы

на аналитические работы достигают астрономических размеров, мало какие организации, кроме государства, могут позволить себе такие затраты. Правительство же вынуждено идти на это в связи <• тем, что после 1945 года произошли невероятные, революцион­ные изменения в искусстве ведения войны.

В определенном смысле, как отмечал Г.Кан, военная техноло­гия вытеснила “способ производства” в его марксистском пони­мании как основную детерминанту социальной структуры. Пос­ле окончания второй мировой войны фактически произошли три тотальные революции в военной технологии, отмеченные полной заменой оборудования, когда прежние системы вооружения ус­таревали, не будучи даже использованными. Ни первая, ни вто­рая мировые войны не знаменовали собой такой коренной ломки прежней преемственности.

Причиной подобных ускоренных революций — изменений в характере атомных вооружений, перехода от пилотируемых че­ловеком бомбардировщиков к реактивным снарядам, от стацио­нарных реактивных снарядов к самонаводящимся, от ракет сред­ней дальности к межконтинентальным — стало сосредоточение внимания на научных исследованиях и разработках, а также на согласованном планировании новых систем вооружений. А тех­нология производства ракет “по индивидуальным проектам”, в отличие от бомбардировщиков, оказалась основным фактором, настолько изменившим состав рабочей силы, участвовавшей в “стандартном производстве” аэрокосмической отрасли, что в докладе Бюджетного бюро, посвященном договорам в оборон­ной промышленности (доклад Дэвида Белла от 1962 года), было подсчитано, что отношение числа инженеров и ученых в аэро­космической индустрии к числу промышленных рабочих соста­вило приблизительно один к одному.

Однако существенные изменения произошли не только в раз­витии технологии, но и в способах принятия решений. “Револю­ция” Р.Макнамары 1960—1965 годах полностью трансформиро­вала военное материально-техническое обеспечение, и потому можно считать, что Р.Макнамара стоит в одном ряду с А. де Сен-Симоном и Ф.Тейлором как верховный жрец в пантеоне технократии.

Р.Макнамара ввел новый способ определения издержек и аль­тернатив применительно к стратегии. В период, предшествовавший революции в военной технологии, самолет мог быть разра­ботан в военно-воздушном ведомстве и отдан для производства частной фирме. В 50-е годы в порядке вещей было оплачивать издержки проектирования четырех-пяти самолетов, а затем вы­бирать один из них для массового производства. Все это было возможно, пока расходы на разработку (проекты, инструмента­рий, модели) одного-единственного прототипа составляли порядка 100 млн. долларов. К 1956 году эта цифра увеличилась примерно в 5 раз, а ориентировочная стоимость одной ракеты возросла в 50 раз. К тому времени, когда Р.Макнамара стал министром обо­роны, цены на вооружение возросли до такой степени, что следо­вало создать систему оценки производства, позволяющую рас­считать соотношение издержек и эффективности различных сис­тем вооружения.

“Революция” Р.Макнамары отражала рационализацию пра­вительственной структуры. Основная идея, конечно, сводилась не только к определению соотношения затрат и эффективности, а к оценке стоимости систем вооружений в условиях различных вариантов их применения. В системе разработки программных бюджетов вся традиционная структура выделения средств для производства того иди иного объекта была подвергнута тщатель­ному пересмотру с тем, чтобы соответствовать реализации от­дельных программ¹⁵. Система, которую ввел Р.Макнамара, полу­чила название программного планирования бюджета.

В техническом смысле трудно возразить против желания пе­регруппировать на более логичный лад разрозненные направле­ния правительственных программ и придать им более системати-

¹⁵ Таким образом, американская оборонительная система не была организо­вана по существующей традиции — армия, флот и авиация, а строилась по девяти основным программам: стратегические силы ответного удара; конти­нентальная авиация; силы противоракетной обороны; силы общего назначения;

силы воздушных перевозок; силы морских перевозок; резервы; национальная гвардия; группа исследований и разработок; все они предполагали дальнейшие “программные элементы” (в оборонном бюджете гаковых содержится около 800), предназначенные для выполнения конкретных заданий. Логика и основы подобной организации изложены в книге: Hitch Ch., McKean R. The Economics of Defense in the Nuclear Age. Cambridge (Ma.), 1960. Более пространное изло­жение концепции можно найти в издании научно-исследовательской корпора­ции RAND: Novick D. (Ed.) Program Budgeting - Program Analysis and the Federal Budget. Cambridge (Ma.), 1965.

 

лированную форму. Так, например, в бюджете 1965 финансового года фонды на образование были разбросаны более чем по 40 различным ведомствам. Расходы Министерства просвещения со­ставляли лишь одну пятую всех выделенных на образование средств. Таким образом, система программирования бюджета должна была унифицировать все составные части американской правительственной программы просвещения. Трудности возни­кают, однако, при попытке сделать следующий шаг и попытаться с помощью чисто экономических компьютеризированных расче­тов затрат и эффективности оценить социальные издержки од­ной программы по сравнению с другой. Расходы на оборону в федеральном бюджете могут стоять на первом месте, ибо, говоря языком теории общественной полезности, оборона пользуется особым преимуществом, и с ее значением и приоритетом обще­ство, вообще говоря, вполне согласно. Но как быть в ситуациях, когда такого согласия нет, — в области науки, социальной поли­тики, обеспечения благосостояния? Какое решение принять? Как выбрать, когда существуют различные мерила ценностей? На эти вопросы технократическая позиция не дает ответа.

В ЧЬИХ РУКАХ НАХОДИТСЯ ВЛАСТЬ?

Принятие решений — дело власти, и в любом обществе основ­ным является вопрос: кто стоит у власти и как она удерживает­ся? Вопрос о том, как осуществляется власть, есть системное понятие, а о том, кто стоит у власти, — понятие групповое. То, как человек приходит к власти, определяется его положением и пройденным путем; то, кто осуществляет власть, — определяет личность. Естественно, что когда происходят изменения систем­ного характера, к власти приходят новые группы. (В рамках про­тивопоставления доиндустриального, индустриального и постин­дустриального обществ основные различия могут быть показаны схематически: см. таблицу 6-1 “Стратификация и власть”).

В постиндустриальном обществе технические знания стано­вятся основой, а образование — средством достижения власти; те (элитная часть общества), кто выдвигается на первый план, представлены исследователями и учеными. Но это не значит, что ученые монолитны и действуют как корпоративная группа.

 

В практических политических ситуациях они способны расхо­диться идеологически (как мы видели это недавно при обсужде­нии проблем противоракетной обороны), и различные группы ученых могут объединяться с различными частями других элит. Вследствие самой природы политики немногие группы (воен­ные, ученые, предпринимательский класс [“the” military, “the” scientists, “the” business class]) монолитны, и любая из них, стре­мясь к власти, будет пытаться заручиться союзниками из числа прочих. Например, в Советском Союзе, где группы, объединен­ные общими интересами, более четко выражены в функциональ­ных понятиях — руководители предприятий, представители цен­тральных планирующих ведомств, военные, партийные деяте­ли—и где борьба за власть более обнажена, каждая фракция в Политбюро, стремящаяся к власти, создает альянсы, проходя­щие сквозь групповые границы. Получив власть, победители на­чинают принимать решения межгруппового характера и влиять на распределение власти отдельных функциональных элементов, что сопровождается перераспределением влияния внутри сис­темы. При изменении системы в постиндустриальном обществе становятся очевидными два обстоятельства: во-первых, ученые как отдельная страта, или, в более широком плане, техниче­ская интеллигенция, теперь должны приниматься в расчет в по­литическом процессе, чего не случалось никогда прежде; во-вто­рых, сама по себе наука управляется этосом, отличающимся от этоса других основных социальных групп (например, предпри­нимателей и военных), и этот этос предрасполагает ученых дей­ствовать в политическом плане иначе, чем поступают другие группы.

Сорок пять лет назад Т.Веблен в своем труде “Инженеры и система цен” предвидел появление нового общества, основан­ного на технической организации и индустриальном управле­нии — “совете техников” (как он выразился на своеобразном языке, которым любил пользоваться, чтобы пугать и мистифи­цировать академический мир). Делая такое предсказание, Т.Веб­лен разделял иллюзию более раннего технократа А. де Сен-Си-мона о том, что сложность индустриальной системы и незаме­нимость специалистов отнесли военные и политические рево­люции к делам прошедшим. “Революции в XVIII веке, — писал он, — были военными и политическими, и государственные де­ятели старшего поколения, считающие, что они вершат исто­рию, все еще верят, что революции в XX веке могут совершать­ся или не совершаться теми же самыми путями и средствами. Однако в нашем столетии любой существенный или значимый переворот непременно будет промышленным переворотом, и, следовательно, любая революция XX века может быть побежде­на или нейтрализована только индустриальными методами и средствами”.

“Если бы революции предстояло произойти в Соединенных Штатах, — в чем очень сомневался практичный скептик Т.Веблен, — она возглавлялась бы не политической партией меньшин­ства, как в Советской России, которая была противоречивым и промышленно отсталым регионом, и не профсоюзными "борца­ми от суповой миски", которые в своих интересах стремились лишь удержать высокие цены на труд и его низкое предложе­ние”. Он предрекал, что она произошла бы в русле, “уже проло­женном материальными условиями промышленного производ­ства”. И, применяя марксистскую точку зрения к собственным представлениям, Т.Веблен продолжал: “Эти главные линии рево­люционной стратегии суть линии технической организации и про­мышленного управления; в своей сути они выступают путями ин­дустриальной инженерии; это пути, которые будут соответство­вать организации, воплощающей в жизнь технически высокораз­витую индустриальную систему, составляющую незаменимую ма­териальную основу любого современного цивилизованного об­щества”.

Таким образом, сущность оценки Т.Вебленом революционного класса можно суммировать в его определении “промышленной инженерии” как незаменимого “генерального штаба индустриаль­ной системы”. “Без непосредственного и непрерывного руковод­ства и коррекции с ее стороны индустриальная система не сможет работать. Это механически организованная структура технических процессов, разработанная, созданная и руководимая инженера­ми-производственниками. Без них и без их непрерывного внима­ния к промышленному оборудованию техническое функциониро­вание промышленности окажется невозможным”.

Синдикалистское убеждение, что в XX веке революция может осуществиться только как “промышленный переворот”, — одно из многих заблуждений Т.Веблена. Ибо, как нам известно, неза­висимо от того, какова природа социальных процессов, решаю­щие повороты в обществе происходят в политической форме. В конечном итоге власть находится в руках не технократов, а по­литиков.

Основные изменения, преобразившие американское общество за последние тридцать лет, — создание управляемой экономики, общества благосостояния и мобилизованного государства — стали ответом на политические потребности: вначале требовалось удов­летворить притязания экономически малообеспеченных групп — фермеров, рабочих, чернокожих и бедноты — и защитить их от опасностей рынка; затем необходимо было концентрировать ре­сурсы и политические предпочтения, следуя мобилизационной готовности, порожденной “холодной войной” и конкуренцией в космосе.

Все это открывает широкие и более теоретические перспекти­вы в отношении изменяющегося характера классовых и соци­альных позиций в современном обществе. В конечном итоге класс означает не конкретную группу лиц, а систему, установившую основополагающие правила приобретения, владения и передачи различных полномочий и связанных с ними привилегий. В запад­ном обществе положение доминирующего признака занимала собственность, гарантируемая и охраняемая законом и переда­ваемая посредством института брака и семьи. Однако в после­дние 25—50 дет система собственности разрушается. Сейчас в американском обществе существуют три модели власти и соци­альной мобильности, что озадачивает ученых, изучающих обще­ство и пытающихся объяснить источник противоречий положе­нием классов. Имеется прежняя модель собственности как осно­вы благосостояния и власти, причем основным источником ее приобретения является наследование. Существуют технические знания как основа власти и положения, причем необходимым источником знаний служит образование. И наконец, существует политическая должность как основа власти, причем путь к ее до­стижению лежит через организационный аппарат.

Упрощенно эти модели могут быть представлены следующим образом:

Трудность анализа власти в современном западном обществе заключается в том, что эти три системы сосуществуют, частично совпадают и взаимно проникают друг в друга. Хотя семья и те­ряет значение как экономическая единица, в частности в резуль­тате распада семейных фирм и семейного капитализма, фамиль­ная принадлежность все же служит определенным импульсом для обеспечения члену семьи некоторых преимуществ (в создании финансовых, культурных и личных связей). Этнические группы, доступ которых к занятию определенного экономического поло­жения зачастую был заблокирован, прибегают к политическим средствам для достижения привилегий и благосостояния. А тех­нические знания в постиндустриальном обществе все более ста­новятся основным показателем компетентности в конкуренции за достижение должности и положения. Сын может сменить отца на посту главы фирмы, но без его умения руководить предприя­тием компания может не выдержать конкуренции с корпорация­ми, руководимыми профессионалами. Правда, владелец фирмы иди политический деятель могут нанять специалистов и экспер­тов, но если они сами не будут обладать специальными знания­ми, их суждения могут оказаться ошибочными.

Возникновение новых элит, основанных на умениях и навы­ках, объясняется тем фактом, что в современном обществе зна­ния и планирование — военное, экономическое, социальное — стали основными предпосылками всякой организационной дея­тельности. Представители этой новой технократической элиты с их техникой принятия решений (использованием системного анализа, линейного программирования и программирования бюд­жета) стали сейчас играть ведущую роль в формировании и ана­лизе мнений, от которых зависят политические предпочтения, если не само сохранение власти. Именно в этом широком смысле распространение образования, научно-исследовательской и ад­министративной деятельности и создало новую общность — тех­ническую и профессиональную интеллигенцию.

Хотя эти специалисты и не связаны определенными общими интересами, чтобы стать политическим классом, они все же имеют схожие черты. Прежде всего они являются порождением новой системы комплектования власти (точно так же, как собственность и наследование были сущностью старой системы). Нормы новой интеллигенции — нормы профессионализма — знаменуют отход от господствовавших до сих пор норм экономической выгоды, глав­ного в коммерческой цивилизации фактора. В высших кругах этой новой элиты, то есть научного сообщества, люди являются носите­лями существенно отличающихся друг от друга ценностей, кото­рые могли бы стать основой нового классового этоса.

Институт собственности также подвергается в настоящее вре­мя основательной ревизии. В течение последних нескольких сто­летий в западном обществе собственность, как охрана частных прав на богатство, была экономической основой индивидуализ­ма. Традиционно этот институт собственности, как писал Ч.Рейч из колледжа права Иельского университета, “охраняет беспо­койную границу, пролегающую между отдельным человеком и государством”. В современных условиях собственность претер­пела изменения по двум четко выраженным направлениям. Одно из них элементарно: индивидуальная собственность стала кор­поративной и контролируется теперь не владельцами, а управ­ляющими. Другое менее уловимо и более расплывчато — по­явился новый вид собственности, а с ним и новый тип юриди­ческих отношений. Говоря точнее, собственность сейчас состо­ит не только из реальных вещей (земель, владений, титулов), но также из претензий, субсидий и контрактов. Имущественные отношения существуют не только между отдельными людьми,, но и между индивидами и государством. Как отмечает Ч.Рейч, “ценности, распределяемые правительством, имеют разные фор­мы, но все они отличаются одной общей особенностью. Все они постепенно заменяют традиционные формы богатства— фор­мы, которые принято считать частной собственностью. Соци­альное страхование замещает сбережения, государственный до­говор заменяет владельцу фирмы его