Вверх по реке

III

II

I

Я был нормальным восемнадцатилетним: зачехленный, робкий, мало

повидавший и ехидный; отчаянно образованный, дружелюбно бестактный и не

отличающийся душевной тонкостью. По крайней мере, все прочие

восемнадцатилетние, мои знакомые, были такими, поэтому я считал, что со мной

все нормально. Я собирался поступать в университет и только что получил

место преподавателя в начальной школе. Если судить по прочитанной

литературе, мне были уготованы блестящие роли:

гувернера в старой каменной усадьбе, где павлины отдыхают на тисовых

изгородях и в заколоченной келье обнаруживаются белые как мел кости;

легковерного инженю в эксцентричном частном заведении на границе

Уэльса, битком набитом дюжими пьяницами и тайными развратниками.

Предполагалось, что меня поджидают бесшабашные девицы и невозмутимые слуги.

Вам знакома социальная мораль этой истории: меритократ (*) понемногу

заражается снобизмом.

_____________

(*)Меритократ -- человек, выдвинувшийся благодаря своим способностям.

У реальности оказалось меньше размаху. Один триместр я преподавал в

подготовительной школе не дальше полумили от дома и, вместо того чтобы

коротать ленивые часы с симпатичными детьми, чьи матери, надежно защищенные

шляпками, снисходительно улыбались бы и все же флиртовали со мной в теченье

бесконечного, сбрызнутого пыльцой дня спортивных состязаний, проводил время

с сыном местного букмекера (он одолжил мне свой велик; я его разбил) и

дочкой пригородного адвоката. Но полмили -- вполне приличный конец для мало

повидавшего; и в восемнадцать лет даже крохотные градации в средних слоях

общества волнуют и устрашают. Школа существовала с семьей в придачу; у семьи

был дом. Все здесь было другим и потому лучшим: горделивые латунные краны,

форма перил, подлинные работы маслом (у нас тоже имелась подлинная работа

маслом, но она была не такая подлинная), библиотека, которая по непонятной

причине казалась чем-то большим, нежели просто набитой книгами комнатой,

мебель, достаточно старая для того, чтобы в ней завелись древесные черви, и

беззаботное приятие унаследованных вещей. В холле висела ампутированная

лопасть весла; на ее черной поверхности были золотыми буквами выписаны имена

представляющей колледж восьмерки, каждого члена которой наградили подобным

трофеем в осиянные солнцем довоенные дни; эта штука казалась до

невозможности экзотической. В саду находилось бомбоубежище, которое

заставило бы моих домашних краснеть и подверглось бы энергичной маскировке

многолетней зимостойкой зеленью; однако здесь оно служило только предметом

слегка иронической гордости. Семья соответствовала дому. Отец был шпионом;

мать прежде была актрисой; сын носил воротнички с петлицами и двубортные

жилеты. Нужно ли добавлять еще что-нибудь? Прочти я к тому времени побольше

французских романов, я знал бы, чего мне ожидать; и, конечно, именно здесь я

впервые влюбился. Но это уж другая история или, по крайней мере, другая

глава.

Школу основал дед, и он до сих пор жил вместе со всеми. Хотя ему давно

перевалило за восемьдесят, он лишь в последнее время был отлучен от

преподавания каким-то моим товарным предшественником. Он мелькал то там, то

сям, слоняясь по дому в кремовой полотняной куртке, галстуке своего колледжа

-- "Гонвилл-энд-Киз", полагалось вам знать,-- и круглой плоской шапочке (у

нас такая шапочка никого бы не удивила, а здесь это был особый шик --

подобный головной убор мог означать, что вы любитель псовой охоты). Он искал

свой "класс", которого никогда не находил, и толковал о "лаборатории",

которая представляла собой всегонавсего удаленную от прочих помещений кухню

с бунзеновской горелкой и проточной водой. В теплые дни он усаживался

снаружи, у парадной двери, с переносным радиоприемником "Роберте" (целиком

деревянная коробка, как я заметил, обеспечивала лучшее звучание, нежели

пластмассовые или металлические корпуса обожаемых мною транзисторов) и

слушал репортажи о крикетных матчах. Звали его Лоренс Бизли.

Если не считать моего прадеда, человек этот был самым старым из всех,

кого я когда-либо видел. Его возраст и положение вызывали с моей стороны

обычную смесь почтительности, опаски и нахальства. Его дряхлость -- одежда,

заляпанная невесть в какую давнюю пору, слюни, свешивающиеся с подбородка,

как взбитый белок,-- порождала во мне естественную юношескую досаду на жизнь

и на неизбежные признаки ее заключительного этапа: чувство, которое легко

переходит в ненависть к носителю этих признаков. Дочь кормила его детскими

консервами, что опять-таки подтверждало для меня издевательский характер

существования и особую презренность этого человека. У меня появилась

привычка сообщать ему выдуманные результаты крикетных матчей. "Восемьдесят

четыре -- два, мистер Бизли",-- кричал я, проходя мимо старика, дремлющего

на солнышке под долговязой глицинией. "ВестИндия набрала семьсот девяносто

на трех воротах",-- заявлял я, доставив ему поднос с его детским обедом. Я

называл ему результаты матчей, которые никогда не были сыграны,

фантастические результаты, невозможные результаты. Он кивал в ответ, и я

ускользал, похихикивая,-- меня радовала моя мелкотравчатая жестокость и

сознанье того, что я вовсе не такой славный юноша, каким, наверное, ему

представляюсь.

За пятьдесят два года до нашего знакомства Лоренс Бизли был пассажиром

второго класса на совершавшем свой первый рейс "Титанике". Ему было тридцать

пять, он недавно оставил место учителяестественника в Далиджском колледже и

теперь пересекал Атлантику -- по крайней мере, согласно позднейшему

семейному преданию,-- обуреваемый противоречивыми чувствами, в погоне за

американской наследницей. Когда "Титаник" наткнулся на айсберг, Бизли спасся

в полупустой шлюпке No 13 и был подобран "Карпатией". В качестве сувенира

сей восьмидесятилетний счастливец держал у себя в комнате одеяло, на котором

было вышито название спасшего их корабля. Более скептически настроенные

члены семьи утверждали, что вышивка появилась на одеяле значительно позже

1912 года. Еще они тешили себя догадкой, что их предок бежал с "Титаника" в

женском платье. Разве имя Бизли не отсутствовало в первом списке спасенных и

разве не оказалось оно среди имен погибших в бюллетене, подводящем итоги

катастрофы? Не было ли это очевидным подтверждением гипотезы, что фальшивый

труп, который чудом обернулся живым счастливчиком, прибег к помощи панталон

и писклявого голоса, а после благополучной высадки в НьюЙорке украдкой

избавился от своего дамского наряда в туалете подземки?

Я с удовольствием поддерживал эту гипотезу, ибо она гармонировала с

моим взглядом на мир. Осенью того года мне предстояло повесить на зеркале в

своей тамошней комнате бумажку со строками: "Какой обман -- вся наша жизнь

земная. / Так раньше думал я -- теперь я это знаю" (*). Случай с Бизли

вписывался в общую картину: герой "Титаника" подделывал одеяла и был

обманщиком-трансвеститом; а потому сколь же уместно и справедливо с моей

стороны потчевать его фальшивыми результатами крикетных матчей. А по

большому счету так: ученые утверждали, будто жизнь есть выживание самых

приспособленных; разве случившееся с Бизли не доказывало, что "самые

приспособленные" суть просто-напросто самые хитрые? Герои, крепкие люди

йоменских добродетелей, лучшие представители рода, даже капитан (особенно

капитан!) -- все отправились на дно вместе с кораблем; в то время как трусы,

паникеры, обманщики нашли способ улизнуть в спасательной шлюпке. Разве не

было это убедительным подтверждением того, что генетический фонд

человечества постоянно беднеет, что дурная кровь забивает добрую?

__________

(*) Слегка измененная автоэпитафия Джона Гея (1685- 1732) (перев. С.

Маршака).

В своей книге "Гибель "Титаника" Лоренс Бизли не упоминал о женском

платье. Представители американского издательства "Хоутон Миффлин" поселили

его в одном бостонском клубе, и он написал свой отчет за шесть недель; книга

вышла меньше чем через три месяца после крушения судна и с тех пор

многократно переиздавалась. Благодаря ей Бизли попал в число наиболее

известных пассажиров, переживших катастрофу, и в течение пятидесяти лег --

вплоть до нашего с ним знакомства -- его регулярно посещали морские

историки, документалисты, журналисты, охотники за сувенирами, зануды, сутяги

и потенциальные заговорщики. Когда другие корабли сталкивались с айсбергами,

ему начинали трезвонить репортеры, жаждущие узнать, что он думает о судьбе

жертв.

Лет через десять после его спасения в Пайнвуде ставили фильм "Памятная

ночь"; он был приглашен туда консультантом. Большую часть ленты снимали в

темноте; модель судна, вдвое меньше оригинала, покоилась в море из

собранного складками черного бархата, которое затем и поглощало ее.

Несколько вечеров подряд Бизли наблюдал это действо вместе со своей дочерью;

дальнейшее я пересказываю с ее слов. Бизли -- что неудивительно -- был

заинтригован видом возрожденного и вновь качающегося на волнах "Титаника".

Особенно он хотел оказаться среди статистов, которые в отчаянии толпились у

борта тонущего корабля,-- хотел, как можно подумать, вновь пережить эту

историю, вернее, ее вымышленную версию. Режиссер же фильма был в равной мере

озабочен тем, чтобы не позволить этому консультанту, который не имел

удостоверения Союза актеров, появиться на экране. Бизли, дока по части

критических ситуаций, подделал пропуск, открывающий доступ на палубу копии

"Титаника", оделся в костюм той эпохи (могут ли отзвуки подтвердить

истинность, того, отзвуками чего они являются?) и затесался в толпу

статистов. Прожекторы были включены, актеры проинструктированы относительно

своей неминучей гибели в складках черного бархата. В самую последнюю минуту,

когда готовы были заработать камеры, режиссер заметил, что Бизли умудрился

просочиться на борт; подняв рупор, он вежливо предложил хитроумному

безбилетнику сойти. Таким образом, уже во второй раз в жизни, Лоренс Бизли

покинул "Титаник" как раз перед его погружением в пучину.

Будучи отчаянно образованным восемнадцатилетним, я знал Марксово

доосмысление Гегеля: история повторяется, первый раз как трагедия, второй

раз как фарс. Но мне еще только предстояло убедиться в этом самому. Минули

годы, а я все обнаруживаю новые подтверждения этого правила, одно лучше

другого.

Что, собственно, потерял Иона в чреве кита? Как вы уже, вероятно,

поняли, в этой истории мало правдоподобного.

Все началось с того, что Бог дал Ионе инструкцию идти и проповедовать в

Ниневии, которая, несмотря на значительные успехи Бога в деле изничтожения

нечестивых городов, по-прежнему оставалась -- упрямо, необъяснимо --

нечестивым городом. Иона, решив не выполнять этого наказа по неизвестной

причине -- возможно, убоявшись, что разгульные ниневитяне забьют его

камнями, -- бежал в Иоппию. Там он сел на корабль, отправляющийся в самый

дальний конец известного мира -- в испанский город Фарсис. Он, разумеется,

не учел того, что Господь прекрасно знает, где находится его непокорный раб,

и, более того, обладает оперативным контролем над водами и ветрами

Восточного Средиземноморья. Когда разразилась страшная буря, корабельщики,

будучи людьми суеверными, кинули жребий, дабы определить, кто из плывущих на

судне является причиной этой беды, и короткую соломинку, треснувшую

доминошку или пиковую даму вытянул Иона. Он был своевременно выброшен за

борт и столь же своевременно проглочен гигантской рыбой, или китом, которую

Господь направил туда по морю специально для этой цели.

Внутри кита, три дня и три ночи, Иона молился Господу и так преуспел в

заверениях относительно своей будущей покорности, что Бог повелел рыбе

извергнуть узника. Неудивительно, что, получив от Всемогущего вторичный

наказ идти в Ниневию, Иона исполнил его. Он пошел туда и возвестил

нечестивому городу, что, подобно всем прочим нечестивым городам Восточного

Средиземноморья, он вскоре будет уничтожен. После чего разгульные

ниневитяне, в точности как Иона внутри кита, раскаялись; после чего Бог

решил-таки пощадить их; после чего Иона необычайно разозлился, что было

вполне естественно для человека, пережившего столько неприятностей лишь ради

того, чтобы вслед за объявлением о грядущей каре Господь, несмотря на свое

хорошо известное, историческое пристрастие к разрушению городов, вдруг все

переиначил и не стал никого трогать. А затем, словно этого было еще

недостаточно, Господь, которому никогда не надоедало демонстрировать, кто в

мире хозяин, разыграл затейливую притчу с участием своего любимца. Сначала

он вырастил для защиты Ионы от солнца тыкву (под "тыквой" нам следует

понимать нечто вроде касторового боба, или Palma Christi (*), с его

способностью к быстрому росту и образующей сплошной навес листвой); потом,

не более чем взмахом шелкового платка, наслал на вышеупомянутую тыкву

прожорливых личинок, и Иона очутился на самом пекле, что было очень

мучительно. Богово объяснение этой сценки, точно взятой из репертуара

уличного театра, сводилось к следующему: ты же не покарал тыкву, когда она

подвела тебя, верно? Вот и Я не собираюсь карать ниневитян.

____________

(*) Пальмы Христовой (лат.).

История не ахти какая, правда? Подобно большинству ветхозаветных

историй, она отличается гнетущим отсутствием свободной воли -- или даже

иллюзии свободной воли. Все карты на руках у Бога; он и берет все взятки.

Единственная неопределенность состоит в том, как Господу вздумается

разыграть этот кон: начать ли с козырной двойки и двигаться вверх к тузу,

начать ли с туза и идти вниз до двойки или шлепать своими картами вразнобой.

А поскольку, имея дело с шизоидными параноиками, вы ничего предсказать не

можете, этот элемент действительно несколько оживляет повествование. Но что

дает нам выдумка с тыквой? Она не очень-то убедительна в качестве

логического аргумента: всякому ясно, что между касторовым бобом и городом в

120000 человек гигантская разница. Если, конечно, не в этом суть рассказа и

Бог Восточного Средиземноморья не считает все свои творения чем-то вроде

овощей.

Если мы посмотрим на Бога не как на главного героя и морализирующего

громилу, а как на автора этой истории, нам придется поставить ему невысокую

оценку и за сюжет, и за мотивировку, и за уровень напряженности

повествования, и за проработку характеров. Но в его шаблонном и

довольно-таки отталкивающем моралите есть один блестящий мелодраматический

ход -- а именно выдумка с китом. Технически этот китовый мотив получил

отнюдь не лучшее воплощение: рыбина, очевидно, такая же пешка, как и Иона;

ее провиденциальное появление в тот самый момент, когда моряки швыряют Иону

за борт, чересчур сильно отдает приемом deus ex machina; и, едва выполнив

свою роль в повести, она оказывается бесцеремонно из нее выброшенной. Даже

тыква и та выглядит лучше несчастного кита, являющегося не более чем

плавучей темницей, где Иона в теченье трех дней замаливает свое неподчинение

властям.

И тем не менее, несмотря на все это, кит выдвигается на передний план.

Мы забываем об аллегорическом смысле этой истории (Вавилон поглощает

непокорный Израиль), нас не слишком волнует, уцелела ли Ниневия и что

случилось с вытошненным на волю узником; но кита мы помним. Джотто

изображает его заглотнувшим Иону по бедра; видны лишь ноги, которыми

несчастный молотит по воздуху. Тот же сюжет увековечен Микеланджело,

Корреджо, Рубенсом и Дали. В Гауде есть витраж, где Иона неспешно выходит из

пасти рыбы, словно пассажир из отверстых челюстей парома. Иона (принимающий

обличья от мускулистого фавна до бородатого старца) может похвастаться столь

солидной и богатой иконографией, что Ною остается только позавидовать ему.

Что же так завораживает нас в приключении Ионы? Момент ли заглатывания,

эта борьба страха с надеждой на спасение, когда мы воображаем себя чудом

избегнувшими смерти в волнах только ради того, чтобы быть съеденными живьем?

Или три дня и три ночи в китовом чреве, этом символе темницы, душной могилы,

куда попадаешь еще при жизни? (Однажды, едучи ночным поездом из Лондона в

Париж, я обнаружил, что нахожусь в запертом купе запертого вагона в запертом

трюме пересекающего пролив парома, ниже уровня воды; в тот раз я об Ионе не

думал, но моя тогдашняя паника, возможно, была сродни охватившей его. А не

замешан ли тут более азбучный страх: не ужасает ли нас образом пульсирующей

ворвани перспектива вновь вернуться в материнское лоно?) Или нас больше

всего впечатляет третий эпизод этой истории -- освобожденье, свидетельство

того, что после искупительной отсидки нас ждет заслуженное спасение? Всех

нас, подобно Ионе, треплют житейские шторма, всем выпадает на долю мнимая

смерть и нечто, смахивающее на похороны, но затем приходит ослепительное

возрождение: двери парома распахиваются, и мы возвращаемся к свету и Божьей

любви. Так вот почему этот миф дрейфует в нашей памяти?

Возможно; а может, и нет. Когда появился фильм "Челюсти", было много

попыток объяснить его воздействие на зрителей. Лежит ли в его основе

какая-то первичная метафора, какое-то архетипическое видение, никого не

оставляющее равнодушным? Или фигурирующие в нем несовместимые стихии земли и

воды разбудили в нас давний интерес к амфибиям? Или он имеет какое-то

отношение к тому факту, что миллионы лет назад наши снабженные жабрами

предки выползли из болота, и с тех самых пор нас до безумия пугает

перспектива вернуться туда? Поразмыслив о фильме и его возможных

интерпретациях, английский романист Кингсли Эмис пришел к такому выводу:

"Это о том, как охеренно страшно быть съеденным охеренной акулой".

В глубине своей это та же власть, какую все еще имеет над нами легенда

об Ионе и ките: страх, что тебя сожрет гигантское существо, страх, что тебя

проглотят с бульканьем,, с чавканьем, с хлюпаньем, что ты канешь вниз в

потоке соленой воды и со стайкой анчоусов на закуску; боязнь оказаться

ошеломленным, ослепленным, задушенным, утопленным, попасть в мешок из

ворвани; боязнь лишиться способности чувствовать, отчего, как известно, люди

сходят с ума; боязнь умереть. Мы реагируем на все эти ужасы так же бурно,

как и любое другое трепещущее перед смертью поколение, и повелось это с той

давней поры, когда какой-то жестокий моряк, желая попугать новичка юнгу,

придумал сказку об Ионе.

Конечно, все мы согласны с тем, что в действительности ничего подобного

произойти не могло. Мы люди бывалые и умеем отличать мифы от реальности. Да,

кит мог проглотить человека, это мы допускаем; но, очутившись внутри, он бы

не выжил. Перво-наперво он утонул бы, а если б не утонул, то задохнулся; а

скорее всего, умер бы от разрыва сердца, едва осознав, что угодил в

гигантскую пасть. Нет, в чреве кита человеку уцелеть невозможно. Мы-то умеем

отличать мифы от реальности. Мы люди бывалые.

25 августа 1891 года вблизи Фолклендских островов тридцатипятилетний

матрос со "Звезды Востока" Джеймс Бартли был проглочен спермацетовым китом:

"Я помню все очень хорошо с того мига, как выпал из лодки и

почувствовал, что ударился ногами во что-то мягкое. Я посмотрел вверх и

увидел опускающийся на меня крупноребристыи купол, светло-розовый с белым, а

в следующий момент почувствовал, что меня тянет вниз, ногами вперед, и

понял, что меня глотает кит. Меня затягивало все глубже и глубже; со всех

сторон меня окружали и сжимали живые стены, но они не причиняли мне боли и

легко подавались при малейшем моем движении, как будто сделанные из каучука.

Вдруг я обнаружил, что нахожусь в метке намного больше моего тела, но

совершенно темном. Я пошарил вокруг и наткнулся на нескольких рыб -- среди

них, кажется, были и живые, потому что они трепыхались у меня в руках и

ускользали обратно под ноги. Скоро у меня страшно заболела голова; дышать

становилось все трудней и трудней. В то же время я сильно страдал от жары,

которая прямо-таки палила меня и быстро росла. Мои глаза превратились в

горящие угли, и я ни секунды не сомневался, что обречен погибнуть в брюхе

кита. Я едва терпел эти муки, и в то же время меня угнетала мертвая тишина

моей жуткой тюрьмы. Я пытался встать, пошевелить руками и ногами, крикнуть.

Я не мог даже шелохнуться, но голова моя была удивительно ясной; и с полным

сознанием своей ужасной судьбы я наконец лишился чувств".

Позже этот кит был убит и подтянут к борту "Звезды Востока", и члены ее

команды провели остаток дня и часть ночи за разделкой туши, не подозревая о

близости пропавшего товарища. На следующее утро с помощью талей они вытащили

на палубу желудок кита. Внутри что-то слабо, судорожно подергивалось. Думая

найти крупную рыбу, возможно акулу, моряки раскроили трофей и увидели

Джеймса Бартли -- бесчувственного, с побелевшими от желудочного сока лицом,

шеей и руками, но еще живого. Две недели он лежал в горячке, потом начал

поправляться. Постепенно он обрел прежнее здоровье, однако кислота вытравила

из подвергшейся ее действию кожи все пигменты. До самой смерти он оставался

альбиносом.

В 1914 году редактор научного отдела "Журналь де деба" месье де Парвиль

изучил этот случай и пришел к выводу, что отчет капитана и команды

"заслуживает доверия". Современные ученые утверждают, что Бартли не мог

прожить в чреве кита и нескольких минут, не говоря уж о половине дня или еще

большем сроке, который понадобился ничего не ведающим матросам с китобойца,

чтобы освободить этого Иону нашего времени. Но верим ли мы современным

ученым, никто из которых не бывал в китовом чреве сам? Ведь мы вполне можем

достичь компромисса с профессиональным скептицизмом, допустив наличие

воздушных карманов (разве киты не страдают от колик подобно всем прочим?)

или понижение кислотности желудочного сока в силу какого-нибудь недуга,

коему подвержены китообразные.

И если вы ученый или просто человек желчный и недоверчивый, взгляните

на это вот с какой стороны. Многие (и я в том числе) верят в миф о Бартли

точно так же, как миллионы верили мифу об Ионе. Вы можете оставаться при

своем мнении, но нельзя спорить с тем, что эта история была пересказана

заново, подредактирована, осовременена; она придвинулась к нам. Вместо

"Ионы" теперь читайте "Бартли". И однажды произойдет случай, в который

поверите даже вы: моряк исчезнет в пасти кита и будет освобожден из его

чрева; пусть не через полдня, быть может, только через полчаса. И тогда люди

поверят в миф о Бартли, порожденный мифом об Ионе. Потому что суть вот в

чем: миф вовсе не отсылает нас к какому-то подлинному событию, фантастически

преломившемуся в коллективной памяти человечества; нет, он отсылает нас

вперед, к тому, что еще случится, к тому, что должно случиться. Миф станет

реальностью, несмотря на весь наш скептицизм.

В 8 часов вечера 13 мая 1939 года -- это была суббота -- лайнер

"Сент-Луис" покинул свой порт приписки Гамбург. Судно было предназначено для

морского отдыха, и большинство из 937 пассажиров, которые отправились на нем

в трансатлантический рейс, получили визы, удостоверявшие, что их владельцы

являются "туристами, путешествующими в развлекательных целях". Однако слова

эти, равно как и назначение рейса, служили простым камуфляжем. Почти все

пассажиры корабля были евреями, беженцами из нацистского государства,

взявшего курс на конфискацию их имущества, изгнание или уничтожение их

самих. Собственно, многие уже превратились в неимущих, так как эмигрантам из

Германии разрешено было брать с собой только ничтожную сумму в десять

рейхсмарок. Эта вынужденная бедность делала их более удобной мишенью для

пропаганды: если они уезжали из страны, захватив с собой указанную сумму, их

можно было изображать нищими Untermenschen (*), которые разбегаются, точно

крысы; если им удавалось перехитрить систему, тогда они были экономическими

преступниками, удирающими с награбленным добром. Все это было в порядке

вещей.

_____________

(*) Недочеловеками (нем.).

Над "Сент-Луисом" развевался флаг со свастикой, что было в порядке

вещей; его команда включала в себя полдюжины гестаповских агентов, что тоже

было в порядке вещей. Судоходная компания велела капитану закупить для этого

рейса мясо подешевле, убрать из продажи на борту предметы роскоши, а из

комнат общего пользования -- бесплатные почтовые открытки; но капитан

великодушно обошел эти приказы, заявив, что путешествие должно быть похожим

на прочие рейсы "СентЛуиса", то есть выглядеть, насколько это возможно,

обычным. Поэтому евреи, прибывшие на лайнер с материка, где их не считали

людьми, систематически унижали и арестовывали, неожиданно обнаружили, что,

хотя корабль формально является частью Германии, хотя над ним реет

фашистский флаг и повсюду висят большие портреты Гитлера, немцы, с которыми

им приходится иметь дело, любезны, внимательны и даже услужливы. Такого

порядок вещей не предусматривал.

Никто из этих евреев -- половину которых составляли женщины и дети --

не собирался в ближайшем будущем возвращаться в Германию. Однако, согласно

правилам судоходной компании, все они были вынуждены купить обратные билеты.

Этот взнос, объяснили им, предназначается для покрытия расходов в случае

возникновения "непредвиденных обстоятельств". После высадки в Гаване

пассажиры должны были получить квитанции с указанием неизрасходованного

остатка. Сами деньги лежали на специальном счете в Германии; если люди

когда-нибудь вернутся туда, они смогут забрать их. Обратную дорогу пришлось

оплатить даже тем евреям, которых освободили из концлагерей с предписанием

немедленно покинуть фатерланд.

Вместе с билетами беженцы получили разрешения на высадку от начальника

кубинской иммиграционной службы; он лично гарантировал им беспрепятственный

въезд в свою страну. Это он назвал их "туристами, путешествующими в

развлекательных целях", и за время рейса некоторым из пассажиров, особенно

юным, удалось совершить крутой переход от презираемого Untermensch'a к

ищущему развлечений туристу. Возможно, бегство из Германии казалось им таким

же чудом, как спасение Ионы из китового чрева. Каждый "день были еда, питье

и танцы. Несмотря на то что гестаповская ячейка предупредила членов экипажа

о необходимости соблюдать Закон в Защиту Германской Крови и Чести,

взаимоотношения полов в этом круизе развивались обычным образом. В конце

рейса был устроен традиционный костюмированный бал. Оркестр играл Глена

Миллера; евреи изображали пиратов, матросов и гавайских танцовщиков.

Несколько веселых девиц, задрапировавшись в простыни, обратили себя в

арабских женщин из гарема, чем вызвали неудовольствие ортодоксально

настроенных пассажиров.

В субботу 27 мая "Сент-Луис" бросил якорь в гаванском порту. В четыре

утра прозвучал сигнал подъема, а полчаса спустя -- гонг к завтраку. Лайнер

окружили лодки: в одних приплыли торговцы кокосами и бананами, в других --

родственники и друзья, выкрикивающие имена вновь прибывших. Над кораблем

подняли карантинный флаг, что было в порядке вещей. Капитану полагалось

заверить начальника медицинской службы гаванского порта в том, что на борту

нет "идиотов, или сумасшедших, или страдающих заразными или отталкивающими

заболеваниями". Когда это было сделано, офицеры иммиграционной службы

занялись пассажирами -- они изучали их документы и указывали, в каких местах

на пирсе им предстоит получить багаж. Пятьдесят беженцев собрались у трапа в

ожидании катера, который должен был доставить их на берег.

Иммиграция, как и эмиграция,-- это процесс, в котором деньги играют не

менее, а часто и более важную роль, чем принципы или законы. Деньги

гарантируют принимающей, а в случае с Кубой -- промежуточной стране, что

новоприбывшие не станут обузой для государства. Деньги также служат для

подкупа должностных лиц, выносящих это решение. Глава кубинской

иммиграционной службы уже успел заработать на кораблях с евреями очень много

денег; президент Кубы заработал их недостаточно. Поэтому президент издал

указ от 6 мая, объявляющий туристские визы тех путешественников, истинной

целью которых является иммиграция, недействительными. Относилось ли это к

пассажирам "Сент-Луиса"? Корабль вышел из Гамбурга после того, как был

опубликован новый закон; с другой стороны, разрешения на высадку были

получены раньше. Споры по этому вопросу могли съесть много времени и денег.

Президентский указ имел номер 937 -- суеверные, должно быть, заметили, что

именно столько пассажиров покинули Европу на борту "Сент-Луиса".

Высадка застопорилась. Девятнадцати кубинцам и испанцам, а также трем

пассажирам с визами, имеющими законную силу, позволили сойти на берег;

остальные 900 или около того евреев ждали результата переговоров, в которых

попеременно участвовали президент Кубы, начальник иммиграционной службы,

судоходная компания, местный комитет помощи нуждающимся, капитан корабля и

юрист, приплывший из нью-йоркского штаба Объединенного Распределительного

Комитета. Проблему обсуждали несколько дней. В рассмотрение были включены

такие факторы, как деньги, гордость, политическое честолюбие и мнение

кубинской общественности. Капитан "Сент-Луиса", не доверявший ни местным

политикам, ни собственной судоходной компании, был убежден по крайней мере в

одном: если закроют доступ на Кубу, то Соединенные Штаты, право на

последующий въезд в которые имели многие пассажиры, наверняка примут их

раньше обещанного.

Некоторые из отрезанных от берега пассажиров были настроены менее

оптимистично; неопределенность, ожидание и жара начали сказываться на их

нервах. Они так долго стремились к свободе и теперь были так близки к ней.

Лодчонки друзей и родственников продолжали кружить около лайнера; одного

заранее отправленного из Германии фокстерьера каждый день вывозили к судну и

подымали на руках, показывая далеким хозяевам. Был сформирован пассажирский

комитет, которому судоходная компания разрешила свободно пользоваться

телеграфом; различным влиятельным людям, включая жену президента, были

отправлены послания с просьбой вмешаться. Примерно в это же время двое

пассажиров пытались покончить с собой, один с помощью шприца и

транквилизаторов, другой -- вскрыв вены и бросившись в море; оба выжили.

Дабы предотвратить дальнейшие попытки такого рода, было введено ночное

патрулирование; спасательные шлюпки все время стояли наготове, а палубу

заливал свет прожекторов. Эти меры напомнили некоторым евреям

концентрационные лагеря, недавно ими покинутые.

После высадки своих 937 эмигрантов "Сент-Луис" не должен был уйти из

гаванского порта пустым. Около 250 пассажиров зарегистрировались на обратный

рейс в Гамбург через Лиссабон. Среди прочих поступило предложение отпустить

по крайней мере 250 евреев, чтобы освободить место для ждущих на берегу. Но

как отобрать 250 человек, которым затем дадут возможность покинуть Ковчег?

Кто возьмется отделить чистых от нечистых? Или в этом поможет жребий?

Затруднения, с которыми столкнулся "Сент-Луис", получили широкую

огласку. Ход событий освещала немецкая, английская и американская пресса.

"Штюрмер" заметил, что если евреи решат воспользоваться обратными билетами в

Германию, они будут расквартированы в Дахау и Бухенвальде. Тем временем

американские репортеры умудрились проникнуть на борт стоящего в гаванском

порту лайнера, который они, быть может чересчур поспешно, окрестили

"кораблем, пристыдившим мир". Такая известность необязательно идет беженцам

на пользу. Если виноват целый мир, то почему бремя общего стыда должно всей

тяжестью давить на плечи одной-единственной страны, которая и так уже

приняла многих беженцев-евреев? Мир, очевидно, мучается стыдом не до такой

степени, чтобы рука его потянулась к бумажнику. Рассуждая подобным образом,

правительство проголосовало за изгнание иммигрантов, и "Сент-Луису" было

предписано покинуть территориальные воды острова. Это, добавил президент, не

значит, что он закрывает двери для переговоров; однако, пока корабль

остается в порту, дальнейшие предложения рассматриваться не будут.

Почем нынче беженцы? Это зависит от степени их отчаяния, от щедрости их

покровителей, от жадности тех, кто их принимает. В мире паники и разрешений

на въезд преимущество всегда на стороне продавца. Цены произвольны,

спекулятивны, эфемерны. Для затравки юрист из Объединенного

Распределительного Комитета внес предложение уплатить за высадку евреев $50

000; ему ответили, что эту сумму следует как минимум утроить. Но, утроив

раз, почему бы не утроить опять? Начальник иммиграционной службы, который

уже получил по $ 150 с головы за так и не пригодившиеся разрешения на

высадку, предложил судоходной компании заплатить $250 000; в этом случае он

обещал похлопотать об отмене указа под номером 937. Посредник, действующий

якобы от лица президента, выразил мнение, что евреи могли бы быть допущены в

страну за $ 1 000 000. В конце концов кубинское правительство остановилось

на сумме в $500 за каждого еврея. В этом имелась известная логика, ибо таков

был размер залога, вносимого официальными иммигрантами. Итак, 907 пассажиров

"Сент-Луиса", которые уже заплатили за билеты туда и обратно, уже купили

разрешения на высадку, а затем по воле властей остались с десятью немецкими

марками каждый, были оценены в $453 500.

Когда лайнер включил двигатели, группа женщин попыталась прорваться на

забортный трап; кубинские полицейские отогнали их пистолетами. Проведя в

гаванском порту шесть дней, "Сент-Луис" стал туристской

достопримечательностью, и за его отбытием наблюдала стотысячная толпа.

Руководители судоходной компании в Гамбурге разрешили капитану плыть в любой

порт, где согласятся принять его пассажиров.

Сначала он просто описывал в море все более широкие круги, надеясь, что

Гавана призовет его обратно; затем взял курс на север, в сторону Майами.

Поблизости от американского побережья лайнер был встречен катером береговой

охраны США. Но это кажущееся гостеприимство имело обратную подоплеку: катер

подошел, чтобы преградить "Сент-Луису" путь в территориальные воды.

Госдепартамент уже решил, что если евреев не пустят на Кубу, им не будет

предоставлено право въезда в Соединенные Штаты. Деньги играли здесь менее

важную роль: главными причинами отказа были высокий уровень безработицы и

опирающаяся на крепкую базу ксенофобия.

Доминиканская Республика предложила принять беженцев по установленной

рыночной цене $500 с головы; но в точности таким же был и кубинский тариф.

Корабль направил запросы в адрес Венесуэлы, Эквадора, Чили, Колумбии,

Парагвая и Аргентины; но все эти страны отказались нести бремя мирового

стыда в одиночку. Инспектор службы иммиграции в Майами заявил, что

"Сент-Луис" не будет допущен ни в один порт США.

Отвергнутый обоими американскими континентами, лайнер продолжал идти на

север. Люди на борту понимали, что близится миг, когда он повернет на восток

и пустится в обратный путь к Европе. Наступило воскресенье, 4 июня; вдруг в

4.50 пополудни была принята новая радиограмма. Похоже, президент Кубы дал

разрешение высадить евреев на острове Пинос, где находилась прежде штрафная

колония. Капитан развернул "Сент-Луис" к югу. Пассажиры выносили на палубу

багаж. Этим вечером, после обеда, на корабле вновь царила праздничная

атмосфера.

На следующее утро, в трех часах хода от острова Пинос, судно получило

известие: разрешение на высадку еще не подтверждено. В пассажирском

комитете, который до тех пор без устали рассылал знаменитым американцам

телеграммы с просьбой вмешаться, уже исчерпали весь запас потенциальных

адресатов. Кто-то предложил мэра Сент-Луиса, штат Миссури, полагая, что

совпадение названий может вызвать у того сочувствие. Телеграмма в Миссури

была отправлена без проволочек.

Кубинский президент потребовал, чтобы за каждого беженца внесли залог в

500 долларов плюс дополнительную плату за жилье и питание, которые будут

предоставлены иммигрантам-транзитникам на перевалочном острове Пинос.

Американский юрист предложил (как сообщало кубинское правительство) общую

сумму в $443000, но с условием, что она покроет не только пассажиров

"Сент-Луиса", но и 150 евреев с двух других кораблей. Кубинское

правительство сочло невозможным принять это встречное предложение и взяло

обратно свое собственное. Юрист из Объединенного Комитета ответил

безоговорочным согласием на первоначальное требование кубинской стороны.

Правительство в свою очередь выразило сожаление о том, что первое

предложение уже снято и снова вступить в силу не может. "СентЛуис"

развернулся и во второй раз пошел на север.

Когда корабль начал обратный путь в Европу, появилась новая

неофициальная информация: перспектива принятия беженцев якобы обсуждалась

британским и французским правительствами. Отклик англичан был таков: они

предпочли бы рассматривать настоящую проблему в более широком контексте

общеевропейской ситуации с беженцами, однако они допускают возможность

постановки вопроса о гипотетическом въезде евреев в Британию после их

возвращения в Германию.

Были неподтвержденные или неосуществимые предложения от президента

Гондураса, от одного американского филантропа, даже с карантинного пункта в

зоне Панамского канала; корабль шел дальше. Пассажирский комитет рассылал

свои призывы к политическим и религиозным деятелям по всей Европе; однако

сами телеграммы теперь стали короче, так как судоходная компания лишила

комитет права бесплатного пользования телеграфом. Одна из придуманных в это

время уловок заключалась в следующем: самые лучшие пловцы среди евреев

должны по очереди прыгать за борт, чтобы вынуждать "Сент-Луис" менять курс

на обратный и подбирать их. Это замедлит его продвижение к Европе и позволит

дольше вести переговоры. Идею не поддержали.

Немецкое правительство заявило, что раз ни одна страна не соглашается

принять полный корабль евреев, фатерланду придется пустить их обратно и

устроить на содержание. Нетрудно было догадаться, где их устроят на

содержание. Более того, если "Сент-Луис" вынужден будет освободиться от

своего груза, состоящего из дегенератов и преступников, в том же самом

Гамбурге, это докажет, что мнимое сочувствие мирового сообщества является

чистейшим лицемерием. Презренные евреи никому не нужны, а значит, никто не

имеет права критиковать фатерланд за тот прием, какой он намерен устроить

этим паразитам по их возвращении.

Именно после этого группа молодых евреев попыталась захватить корабль.

Они вторглись на мостик, но капитан отговорил их от дальнейших действий. Сам

он предложил поджечь "Сент-Луис" поблизости от Бичи-Хед (*) -- тогда стране,

которая спасет их, придется взять пассажиров к себе. Этот отчаянный план

едва не привели в исполнение. Наконец, когда у многих уже не оставалось

надежды и Европа была совсем недалеко, бельгийское правительство заявило,

что примет 200 беженцев. В последующие дни Голландия согласилась принять 194

человека, Великобритания -- 350 и Франция -- 250.

____________

(*) Мыс на юге Англии.

Покрыв в общей сложности 10 000 миль, "Сент-Луис" причалил к берегу в

Антверпене, всего на 300 миль отстоящем от порта его отправления.

Представители четырех стран, ответственные за трудоустройство безработных,

уже собрались, чтобы решить, кто из евреев кому достанется. Большинство

пассажиров имели право дальнейшего въезда в Соединенные Штаты; в

американском списке эмигрантов за каждым из них был закреплен номер. Было

подмечено, что представители четверки стран борются за пассажиров с номерами

поменьше, так как эти беженцы должны будут покинуть их страны скорее прочих.

Пронацистская молодежная организация Антверпена распространила листки с

таким текстом: "Мы тоже хотим помочь евреям. У нас для каждого припасен

дармовой кусок веревки и большой гвоздь". Пассажиры сошли на берег.

Доставшихся Бельгии посадили в поезд с запертыми дверьми и наглухо забитыми

окнами; им было сказано, что эти меры необходимы для их же безопасности.

Доставшиеся Голландии были немедленно переправлены в лагерь с колючей

проволокой и сторожевыми собаками.

Беженцы с "Сент-Луиса", принятые Великобританией, высадились в

Саутгемптоне 21 июня, в среду. Они могли заметить, что их скитания по морю

длились ровно сорок дней и сорок ночей.

1 сентября началась вторая мировая война, и пассажиры "СентЛуиса"

разделили общую участь евреев Старого Света. Их шансы на выживание были выше

или ниже в зависимости от того, в какую страну они попали. Оценки числа

уцелевших различны.

Открытка Обратный адрес: джунгли

Дорогая --

Только и времени на открытку -- через полчаса едем -- вчера вечером

"Джонни Уокер", а теперь или местная огненная вода, или уж без,-- помни, что

я говорил по телефону, и не стриги их слишком коротко. С любовью -- твой

Силач Бамбула.

Письмо 1

Дорогая моя --

Только что провел 24 часа в автобусе -- вся приборная доска там была

залеплена Св. Христофорами (*) или кто тут у них вместо него. По мне, лучше

бы шофер был суеверен на какой-нибудь языческий лад старое доброе

христианство что-то не шибко повлияло на его манеру крутить баранку. Между

виражами, когда не боишься, что тебя вот-вот вывернет кишками наружу,

глядишь в окно и любуешься. Здоровенные деревья, горы и тому подобное -- я

купил несколько открыток. Вся наша компания сейчас малость перевозбуждена --

если услышу очередной анекдотец вроде "Еду я как-то в Каракас...", честное

слово, придушу когонибудь. Вообще-то для такой работы это нормально. Не то

чтобы у меня был опыт по этой части, но, наверное, будет здорово интересно.

А иначе я не играю -- зря, что ли, терпел все эти уколы против бери-бери и

остальных здешних прелестей.

___________

(*)Существует поверье, согласно которому образ Св. Христофора

предохраняет от внезапной смерти.

До чего славно избавиться от людей, которые узнают тебя в лицо.

Представляешь, в Каракасе меня все-таки раскололи -- и очки с бородой не

спасли. В аэропорту-то само собой, но и в других местах тоже. Забавная,

кстати, штука. Догадайся, где они меня видели? Вовсе не в том

суперпопулярном ужастике по сценарию Пинтера, который получил "Золотую

ветвь",-- ничего подобного. А в той дрянной рекламке американского мыла,

которую я делал для Хэла Жопандопулоса. Ее крутят здесь ДО СИХ ПОР. Дети на

улице подходят и говорят: "Здрасте, мистер Рик". Как тебе это нравится?

Нищета тут страшная. Правда, после Индии меня уже ничем не удивишь. Ладно, а

что ты сделала со своими волосами? Надеюсь, не пошла и не натворила

глупостей, только чтоб отомстить мне за мой отъезд. Я же знаю, как это

бывает у вас, девиц: сначала ты скажешь, что тебе охота проверить, как ты

будешь выглядеть с короткой стрижкой, потом -- что Педро из салона не дает

тебе отращивать их, но это только пока, а потом -- что ты должна явиться на

какую-нибудь там свадьбу или вроде того в наилучшем виде и нельзя же идти

растрепой, а кончится тем, что ты так их и не отрастишь, и если я не буду

надоедать тебе каждый день, ты решишь, что я привык и мне нравится, а если

буду, скажешь, что я зануда, и мне придется молчать, и я останусь с носом. И

нечестно говорить, что это из-за моей бороды, потому что тут я не виноват,

просто в джунглях в каком бишь там веке никто не брился, и я знаю, что

отрастил ее раньше, чем надо, но так уж я устроен, мне необходимо начинать

вживаться в роль задолго до старта. Знаешь, как Дэрк говорит: он начинает с

ботинок, мол, как наденет правильные ботинки, так уже знает все о персонаже,

ну а для меня это лицо. Извини, что тебе приходилось любоваться этим

зрелищем спозаранку каждое утро; зато не всякая ведь может похвастаться, что

спит с иезуитом. Да еще с таким старым. Здесь жара -- чувствую, будут

проблемы со стиркой. Пока исправно глотаю свои таблетки от живота.

Перекинулся с Виком парой слов насчет сценария, и он сказал -- успеется, но

они же всегда так говорят на этой стадии, верно? Я сказал ему то же, что

тебе по телефону: не сделать ли его больше похожим на обычного человека,

ведь священники нынче штука не очень-то кассовая, а Вик сказал, давай

потолкуем об этом ближе к делу. С Маттом ладим неплохо -- конечно, когда

начнется работа, будет что-то вроде соревнования, но он вовсе не такой

параноик, как я думал, немножко фамильярен, но янки есть янки. Я рассказал

ему свою сказочку по типу "Ванессы" (*), а он мне свою, и мы оба уже слышали

их раньше! В последний вечер в городе нализались с ним очумеловки и под

конец оторвали в ресторане танец Зорбы (**)! Матт начал было бить тарелки,

но нам сказали, что это у них не принято, и выпихнули оттуда. Еще и за

тарелки содрали.

_________

(*) "Ванесса -- история любви" -- сентиментальный довоенный фильм.

(**) Зорба -- киногерой, жизнерадостный грек.

Знаешь, как тут называют почту? Богиня связи. Наверное, полагается

падать на колени перед каждым почтовым ящиком. Хотя мы уже сколько миль как

ни одного не видали. Неизвестно, удастся ли мне отправить это до того, как

начнутся джунгли. Если встретим дружественного туземца с расщепленным

посохом, изображу улыбкуширокоэкранку и отдам ему. (Шутка.) За меня не

волнуйся. С любовью

-- Чарли

Письмо 2

Дорогая --

Если заглянешь в свой фотоальбом, ты увидишь, что среди снимков с той

нашей тоскливой вечеринки кое-чего не хватает. Не пугайся -- это я взял. Ту,

где ты похожа на бурундучонка. Ты тут слегка подмокла -- пару дней назад был

ужасный ливень,-- но пока не возражаешь, чтобы тебя регулярно целовали на

ночь. И еще маленько помялась, вот здесь и здесь,-- это когда мы последний

раз были в гостинице. А теперь пошла бойскаутская житуха, все костры и

палатки. Надеюсь, что хоть высыпаться буду. Очень тяжело работать на полную

катушку после какихнибудь двух часов сна. Ладно -- как бы там ни было, а в

джунгли мы забрались уже довольно далеко. Много задержек. Обычная история --

вы договариваетесь, что прибудете в такой-то день, у вас столько-то людей и

столько-то багажа, и он переправит вас в следующую точку, а когда вы

появляетесь, он начинает объяснять вам, что все изменилось, и вы говорили

пять, а не двадцать пять, а цены-то, между прочим, выросли, и так далее, и

тому подобное, пока не выцыганит себе лишку. Честное слово, в таких случаях

меня всегда подмывает заорать: я хочу работать! Однажды, когда дело было

совсем дрянь, я не выдержал, влез туда, где очередной бандит пытался

обобрать нас, уткнул свою бороду в его и заорал ему прямо в лицо: я хочу

работать, черт возьми, дайте мне работать, но Вик сказал, что это

бесполезно.

Позже. Матт отливал в реку, а один из радистов подошел к нему и сказал,

что это он зря. Якобы здесь водятся такие крошечные рыбешки, которых

привлекает тепло или еще что-то, и, когда отливаешь, они могут заплыть вверх

по твоей струе. Звучит вроде бы неправдоподобно, но вспомни, к примеру,

лососей. А потом она забирается прямо тебе в конец, растопыривает шипы и

застревает там. Короче, полный мрак. Радист говорит, ее уже не вынешь, у

тебя внутри точно раскрытый зонтик, и приходится оттяпывать в больнице все

это добро. Матт не знал, верить ему или нет, но рисковать-то ведь не резон!

Теперь, во всяком случае, никто больше в реку не отливает.

Позже. Мы ползли вдоль реки, дело шло к вечеру, и солнце садилось за

эти огромные деревища, и рядом взлетела стайка больших птиц, аистов или

вроде того -- кто-то сказал, что они похожи на розовые гидропланы,-- и

второй ассистент вдруг остановился и завопил, это рай, бля буду, рай. А я,

откровенно говоря, как-то не в своей тарелке. Извини, лапуля, я знаю, что

нечестно перекладывать на тебя свои неприятности, ведь когда ты получишь

письмо, у меня уже, наверно, все будет о'кей. Это Матт, дубина, меня

расстроил. Надо же быть таким самовлюбленным. Можно подумать, он один умеет

делать фильмы; я только и вижу, как он крутит шуры-муры со всей съемочной

группой, чтобы они потом упрощали ему работу перед камерой, так что он будет

выглядеть на пять лет моложе, а у меня будет блестящий нос. А у Вика, прямо

скажем, хватка не та. Спроси меня, так здесь нужен хороший погоняла из

старых студийных боссов, а не одухотворенный выпускник университета, который

пошел в кино, потому-то ему нравились облака у Антониони, а после заделался

очередным поклонником "новой волны" и без верности правде жизни шагу ступить

не может. Подумать только, сорок человек тащатся по джунглям, свято уверовав

в необходимость вжиться в мир двух давным-давно мертвых иезуитских

священников. Не знаю уж, каким боком прилепить сюда съемочную группу, но у

Вика небось и на этот счет имеется своя теория. Отправить нас пешком, а

оборудование потом забрасывать по воздуху -- вот уж действительно все через

жопу. Он даже запретил нам пользоваться радиотелефоном, по крайней мере, до

встречи с индейцами. У подружки ассистента оператора родился ребенок, и он

хотел позвонить на нашу базу в Каракасе, узнать, что нового, так Вик сказал

нет.

Погода дрянь. Все время дикая жара. Потею как свинья, comme un рогсо.

До сих пор беспокоюсь насчет сценария. Наверное, роль придется кое-где

переписать. Никакой надежды на стирку, разве что наткнемся на бригаду

туземных прачек, поджидающих клиентов у цинковой хибарки вроде тех, что мы с

тобой видели тогда в прованской деревушке, помнишь? Сегодня утром на

фактории -- жестяной щит с рекламой кокаколы. С ума сойти -- на сотни миль

вокруг сплошная глухомань, а эти долбаные кока-кольщики уже успели побывать

тут раньше тебя и изгадить пейзаж. Или какой-нибудь Маттов приятель

поставил, чтоб он чувствовал себя здесь как дома. Грустно это.

Целую, Чарли

Письмо 3

Эй, милашка!

Прости за скулеж в конце предыдущего письма. Сейчас все намного лучше.

Во-первых, мы снова начали отливать в реку. Мы спросили радиста Рыбу (такое

у него теперь прозвище), откуда он узнал про рыбешек, которые могут

забраться в тебя по твоей струе, и он ответил, что видел по "ящику"

выступление какого-то толстого малого, путешественника это было похоже на

правду. Но потом мы стали расспрашивать дальше, и тут он дал маху. Сказал,

что тот путешественник придумал себе специальные подштанники, чтобы спокойно

отливать в реку. По словам радиста, он взял крикетный щиток, вырезал в нем

дырку и присобачил туда чайное ситечко. Ну знаете ли! Если уж берешься

сочинять, так сочиняй попроще, верно? Ври, да не завирайся. Короче, мы

высмеяли его как следует, а потом все вместе расстегнули штаны и отлили в

реку, даже кто не хотел. Только Рыба к нам не присоединился -- сдрейфил, что

его будут считать трепачом, и все уверял, будто говорит правду.

После этого, сама понимаешь, мы немножко воспрянули духом, но

по-настоящему обрадовала нас встреча с индейцами. До сих пор на душе было

как-то неспокойно: ведь если туземные бандиты по дороге сюда так и норовили

нас надуть (а мы уже где-то поблизости от Мокапры -- можешь заглянуть в свой

школьный атлас), то с чего же индейцам держать свое слово? Матт мне потом

заметил, что вся эта затея казалась ему почти безнадежной, да и я думал, что

ничего не выгорит. Но они были именно там, где обещали, четыре человека,--

стояли на лужайке у излучины в чем мать родила, с очень прямыми спинами,

хотя росту все равно невысокого, и глядели на нас без всякого страха. И без

всякого любопытства, вот что странно. Поначалу я малость струсил: кто их

знает, возьмут да продырявят тебя копьем. Но они просто стояли и смотрели на

нас как на этаких непрошеных чужаков, и если поразмыслить, то так ведь оно и

есть. Наблюдали, как мы распаковываемся, а потом вместе с нами двинулись

дальше. Помочь они нам не предложили, и мы этому слегка удивились, но они же

в конце концов не шерпы (*) какие-нибудь. До остального племени и реки,

которую мы ищем, примерно два дня пути. Они-то знали, куда идут, но мы

никакой тропинки не различали -- поразительно, как они здесь в джунглях

умеют ориентироваться. Ты бы тут точно заблудилась, уж поверь мне, ангел, ты

ведь без полицейского эскорта даже из ШепердБуша до Хаммерсмита не

доберешься *. После двухчасового марша мы остановились на ночлег и поели

рыбы, которую индейцы успели наловить, пока нас ждали. Очень устал, но день

был замечательный. Целую.

* Шутка (не всерьез).

Позже. Целый день шли. Хорошо, что я успел до отъезда подзаняться

гимнастикой. У некоторых из наших уже через полчаса ходьбы язык на плече, и

неудивительно, поскольку единственное их упражнение в обычной жизни -- это

сунуть ноги под стол и уткнуться ряшкой в корыто. Да еще иногда махнуть

рукой, чтобы принесли очередной бутылек. Матт тоже в форме после киношек,

которые он делал на воле (тех, где героям смазывают перси оливковым маслом),

хотя мог бы выглядеть и получше, и мы с ним на пару заставили попотеть

остальную команду -- говорили им, что в джунглях профсоюзный устав не

действует и так далее. Отставать явно никому не хотелось! Радист Рыба,

который заметно посмурнел с тех пор, как мы его раскусили, решил, что будет

смешнее некуда называть индейцев всякими именами вроде Сидящего Быка или

Тонто, но они, разумеется, не понимали, да и мы вели себя так, что он счел

за лучшее заткнуться. Шутник фигов. А они удивительные, эти индейцы. В лесу

как дома, поразительно проворные, никогда не устают, убили обезьяну на

дереве -- плюнули в нее из трубки. Мы ее ели на обед, правда, не все -- кто

побрезгливей, тот ел тушенку. А я обезьяну. По вкусу смахивает на бычий

хвост, но гораздо темнее. Мясо немного жилистое, но нежное.

_________

(*) Шерпы -- тибетская народность.

Вторник. Как у нас будет с почтой, одному Богу известно. Пока отдаем

все Рохасу -- он четвертый ассистент, из местных, и его выбрали почтальоном.

Это значит, что он складывает наши письма в пластиковую сумку, чтобы их не

изгрызли жуки, древесные черви и прочая нечисть. А потом отправит их с

вертолетом. Так что когда ты это получишь, один Бог знает.

Скучаю по тебе (погоди минутку, покуда я испущу горестный бамбульский

вопль). Сегодня должны встретиться с остальным племенем, но не очень-то к

этому готовы. Провалиться мне, если кое-кто из наших не рассчитывал, что его

повезут по джунглям на моторе, а через каждые несколько миль будут стоять

фургончики со жратвой и девицы в цветочных гирляндах будут подносить ему

гамбургеры и чипсы. Толстый Дик, звукооператор, наверно, не забыл положить в

рюкзак гавайку покруче.

Между прочим, надо отдать должное Вику. Отношение числа людей к бюджету

минимальное -- давно такого не помню. Мы с Маттом сами выполняем свои трюки

(старина Норман изловчился выколотить для меня деньгу по этому пункту). И

даже съемки не каждый день -- вертолет прилетает только раз в три дня,

потому что Вик говорит, иначе мы не сможем сконцентрироваться или что-то там

еще такое же заумное. Отчеты о работе по радиотелефону, съемки -- когда

вертолет. И студия со всем этим мирится. Чудеса, правда?

А вообще-то ничего чудесного тут нет, и ты прекрасно это знаешь, милая.

В студии считают Вика гением и давали ему все что могли, пока страховщики не

заартачились: как это, мол, суперзвезды будут вываливаться из каноэ, и тогда

они поглядели в конец списка и нашли парочку ребят, которыми производство

может пожертвовать *. И пусть я иногда вел себя плохо, но они решили, что из

джунглей-то я вряд ли удеру, а Матт у нас хоть и с норовом (это значит, что

он не желает работать, пока ему не выдадут корзину с белой пудрой), но,

кажется, уже об этом забыл -- да и то сказать, здесь ведь нету коммерческих

агентов, которые скакали бы по деревьям, как Тарзан. И мы слушаемся Вика,

потому что нам и впрямь некуда деваться и еще потому, что в глубине души,

наверное, тоже считаем его гением.

* Шутка. Ну, вроде того. Уверен, что настоящего риска нет. Пожалуй, не

стоило мне вчера вечером есть обезьяну. Сегодня после этого что-то

тяжеловато, да и Матт тоже долго сидел за кустиком.

Позже. То есть уже среда. Нашли племя. Самое грандиозное событие в моей

жизни. Конечно, если не считать нашей с тобой встречи, детка.

Они появились внезапно -- мы как раз перевалили через холм и увидели

внизу реку. Затерянная река и затерянный народ на берегу -- с ума сойти. Они

довольно низенькие и вроде как полноваты, но на самом деле все это сплошные

мускулы, и никакой одежды. И девушки симпатичные (не волнуйся, ангел,--

вошек по челку). Странная вещь, но стариков, похоже, нет вовсе. А может, они

их где-нибудь оставили. Хотя мы думали, что все племя держится вместе.

Непонятно. А еще у меня кончилась мазь от москитов -- между прочим, весьма

эффективная. Здорово покусали. Вик говорит, нечего горевать -- разве у отца

Фермина, который путешествовал здесь черт-те когда, был с собой репелленты?

Я сказал, достоверность -- дело хорошее, но зрителям вряд ли понравится моя

физиономия на большом экране, испещренная полуметровыми следами укусов. Вик

ответил, что искусство требует жертв. Я послал Вика на хер. Тоже мне

правдолюбец.

Четверг. Разбили на берегу лагерь. Вернее, два: один для белых (они

теперь по большей части коричневые с красными пятнами), а другой для

индейцев. Я сказал, давайте устроим один общий, чего дурака валять.

Некоторые из наших были против, потому что боялись, как бы у них не украли

часы (рехнуться можно!), а некоторые за, потому что удобнее будет глазеть на

баб (рехнуться можно!). Вик сказал, два ему кажется лучше, потому что тогда

их тоже было два, и это поможет индейцам психологически настроиться, чтобы

сыграть своих предков, а я заметил, что логика логикой, а расизмом это тем

не менее попахивает. Короче, спор зашел довольно далеко, и в конце концов

одного из проводников отправили к индейцам, и он принес ответ, что они все

равно не будут с нами объединяться,-- странно, правда? К нам летит вертолет,

так что я заканчиваю.

Целую, Чарли

Письмо 4

Милая Пипс,

Первая встреча! Привезли на вертолете генератор и другое оборудование.

Все очень рады (кроме индейцев, которым начхать). Кошт, сигареты. А средства

от москитов у них нет -- можешь себе представить? И еще -- Вик