Овладение реформой

Несмотря на почти революционный характер агитации за реформу, принятый в 1832 г. закон не внес каких-либо существенных перемен, разве что создал условия для включения в представительные органы потенциально склонных к конфликтам мощных промышленных и коммерческих группировок. Если электорат Шотландии и увеличился с 4579 до 64447 человек (на 1407%), то в Ирландии он возрос всего на 21%; 41 большой город, в том числе Манчестер, Брэдфор и Бирмингем, впервые обрели своих представителей в Парламенте, но среднее количество городских избирателей на одного депутата – а именно они выбирали почти половину депутатов (324 из 658) – оставалось ниже 900 человек. По-прежнему 349 избирателей Бекингема выбирали столько же депутатов, сколько и 4172 жителя города Лидса, обладавших правом голоса. Население Англии (54% населения Британии) продолжало формировать 71% Палаты общин. Как и раньше, действовал принцип «виртуального представления» групповых, а не общенародных интересов, и в Парламенте на протяжении почти полувека опять доминировали землевладельцы.

Некоторые консерваторы серьезно опасались наступления последователей утилитариста Бентама на аристократию и Церковь. Но в Парламенте было мало истинных доктринеров, а реформистский пыл вигов быстро улетучился. Филантропы получили свое в 1833 г. с отменой рабства на территории Британской империи, с введением ограничений на использование детского труда на текстильных фабриках, а также фабричной инспекции. Закон о бедных, принятый в 1834 г., который его автор Эдвин Чедвик считал основой для последовательного экономического воссоздания английского местного самоуправления, не облегчил положения и был ненавистен простому люду, так же как и мрачные работные дома или «бастилии».

«Таймс» тоже резко критиковала новый Закон о бедных, возможно чувствуя, что сторонники философского радикализма зашли слишком далеко. Год 1834-й оказался сопряжен со многими трудностями. Слов нет, Ирландия сохраняла на этот раз спокойствие, и виги искали взаимопонимания с О’Коннелом, которое длилось до конца десятилетия, но «альтернативное общество» все еще формирующегося рабочего класса достигло пика своей активности. Усиление влияния профсоюзов под руководством таких людей, как Джон Догерти, критика со страниц различных «нештемпелеванных» газет, недовольство радикалов реформой избирательной системы, возвращение в политику Роберта Оуэна – все это вместе взятое дало толчок проекту по созданию Большого национального объединенного профсоюза, который, по замыслу его авторов, должен был разрушить капиталистическую систему в ходе «больших национальных каникул» или всеобщей забастовки. Затем общество реорганизуют на кооперативной основе, а базой для оценок в денежном выражении послужат часы полезного труда. В марте правительство предприняло контратаку, избрав в качестве жертв шестерых рабочих Дорсета, так называемых мучеников Толпадла. За короткий период Большой профсоюз провел слишком много некоординированных забастовок и демонстраций протеста. С выходом из него Оуэна в августе профсоюз прекратил свое существование. Шестнадцатого октября сгорело здание Парламента. Если бы это произошло шестью месяцами раньше, пожар, быть может, показался бы более чем символичным.

Одним из реальных достижений вигов была реформа местного самоуправления. В 1833 г. городские советы в Шотландии стали избирать налогоплательщики, два года спустя реформа коснулась и английских городов. В крупных городах виги и радикалы пожинали богатые плоды своих усилий. Но в правительстве наблюдался глубокий раскол. В ноябре 1834 г. к власти пришли тори во главе с Пилем, которые обещали работать в рамках проводимых реформ. В апреле 1835 г. виги вернулись, однако уже под руководством крайне консервативного Мельбурна. Когда в 1841 г. их вновь сменили тори, Пиль уже более глубоко проникся идеей постепенных преобразований, которую с ним разделял серьезно мыслящий Альберт из Саксен-Кобург-Готской династии, супруг молодой королевы.

Пилю, между прочим, опасность угрожала с двух сторон. Промышленники, встревоженные сокращением прибыли, требовали уменьшения заработной платы и считали, что это вполне можно сделать, если снизить цены на хлеб, который являлся главным продуктом ежедневного рациона трудового люда (в неделю каждый съедал около пяти фунтов). Добиться заметного снижения цены было возможно только при свободном импорте зерна или, иначе говоря, лишь отменив Хлебный закон 1815 г. Радикалы, раздосадованные отступничеством вигов, перехватили инициативу. Ведущими фигурами в Лиге борьбы против хлебного закона, образованной в октябре 1838 г. в Манчестере стали Ричард Кобден, не очень преуспевающий торговец хлопком с заокеанскими интересами, Джон Брайт, квакер и владелец ковровой фабрики в Рочдейле, и Джеймс Уилсон, шотландский журналист, основатель журнала «Экономист» (1843). Лига борьбы против хлебного закона представляла – и частично сама создала – индивидуалистически настроенный средний класс, наделенный деловой хваткой, который немцы назвали (и теперь еще называют) «манчестерским». С помощью петиций, демонстраций, путем мобилизации диссентеров, умелого использования новой почтовой услуги, стоимостью 1 пенни, Лига возбудила у населения неприязнь к аристократии и лично к Пилю.

В вопросах, касающихся государственных финансов, Пиль фактически соблюдал большинство заповедей политической экономии. Таможенные пошлины были резко снижены, Английский банк реорганизован, содействие железнодорожной компании позволило ей иметь независимого руководителя (хотя Уильям Гладстон, возглавлявший тогда министерство торговли, настаивал на полной национализации). Участники Лиги действовали с неистовством отчаявшихся. Они хорошо понимали, что их благополучие тесно связано с постоянно растущим мятежным духом среди наемных работников. Довольно необычный совладелец бумагопрядильной фабрики в Манчестере, молодой немец Фридрих Энгельс, воочию наблюдая, как волны недовольства одна за другой стучали в фабричные стены, предсказывал, что, как только рабочие решат больше не быть товаром, который покупают и продают, вся нынешняя политическая экономия прекратит свое существование. Толчок к подобному развитию событий, по мнению Энгельса, мог бы дать любой особенно глубокий экономический кризис, а политическое оформление рабочего движения нашло выражение в чартизме.

«Политика меня не интересует, но я чартист», – заявил в 1848 г. один из лондонских уборщиков мусора Генри Мейхью, первому исследователю социальных проблем. «Народная хартия» неоднократно вносила в Парламент петиции с требованием осуществления шести пунктов: всеобщего избирательного права (для мужчин), равных избирательный округов, тайного голосования, отмены имущественного ценза для кандидатов в депутаты Парламента, зарплаты депутатам и их ежегодного переизбрания. Эти требования воздействовали на массы с такой же силой, как Французская революция и кампания Дэниела О’Коннела в Ирландии. Однако единство в этом необычайно сложном и в высшей степени локализованном движении было лишь поверхностным и эпизодическим. Внешне оно выглядело сверхдемократическим, но только для мужчин – предложение об избирательном праве для женщин потерпело фиаско. Как организация национального масштаба, чартизм просуществовал недолго, с 1838 по 1842 г., но его филиалы продолжали проявлять активность на региональном уровне под влиянием местных экономических неурядиц, политических традиций и личных качеств руководителей. Их деление на сторонников «физического» и «морального» воздействия дополнялось по отношению к сформировавшимся партиям, к вопросу об употреблении алкоголя, к проблемам Ирландии, к частной собственности и образованию. В Шотландии и Центральной Англии лидерами были представители малого торгового бизнеса и квалифицированные специалисты. В Йоркшире, с его высоким уровнем безработицы и негативным воздействием нового Закона о бедных, вожаки были настроены чрезвычайно воинственно, однако участвовали в проводимой тори кампании в пользу фабричной реформы. «Приграничные города» промышленного Уэльса пережили множество «коллективных договоров посредством бунтов», а потому неудивительно, что колоссальная демонстрация протеста, состоявшаяся 4 ноября 1839 г. в Ньюпорте, закончилась кровавым столкновением с войсками. Было убито 14 человек, ряд участников шествия суд приговорил к ссылке на каторжные работы в Тасманию, но не к повешению.

Пиль был гуманнее и тактичнее, чем Мельбурн в 1831 г. или Ливерпул в 1819-м, и его политика увенчалась успехом. Экономический подъем 1843-1844 гг. лишил чартизм жизненных сил. Его последнее оживление в 1848 г. отражало скорее агонию Ирландии, чем честолюбивые устремления английских ремесленников, и движение это уже не было монолитным, имело ярко выраженную ирландскую окраску и находилось как бы в стадии экспериментального поиска новых организационных форм. Фергюс О’Коннор выступил с планом учреждения новых сельских поселений, опять возродились идеи Оуэна и социалистов вместе с обветшавшими лозунгами европейских революционеров, многие из которых эмигрировали в Британию. Какой бы привлекательной ни казалось интеллектуальная дружба Джулиана Гарни и Эрнста Джонса с Марксом и Энгельсом, чартизм уже сошел с политической сцены. Чартисты со стажем продолжали проявлять активность по таким отдельным проблемам, как трезвый образ жизни, создание трудовых кооперативов (рочдейлский магазин «Пионер» имеет чартистские корни) и профессиональных союзов. Некоторые из них уехали за рубеж, но многие сделались весьма респектабельными участниками викторианских местных органов самоуправления и новой провинциальной печати.

«Если только не Бог строит города…»

В 1832 г. от эпидемии холеры, завезенной в Европу с Ближнего Востока, умерло около 31 тыс. британцев; в 1833 г. Парламент проголосовал за выделение 30 тыс. фунтов стерлингов на нужды начальной школы, а Джон Кибл проповедовал в Оксфорде на тему о «национальном вероотступничестве». Все эти события совершенно случайно совпали с проводимой в стране политической реформой (Парламент выделял больше денег на содержание конюшен Виндзорского замка, чем на образование), но они в значительной мере определили направление деятельности государства и способы обоснования ранними викторианцами своей социальной позиции.

Холера усугубила проблему чересчур быстрой урбанизации, хотя и в сельской местности она проявляла себя не менее беспощадно. Новые городские кварталы были невелики по площади, но чрезвычайно плотно застроены, густо заселены, и практически все жители добирались до места работы пешком. Использование городской земли соответствовало экономическому статусу жителей. Незначительная кучка собственников – менее 5% общей численности населения в хлопчатобумажных центрах – часто владели 50% городских земельных участков. Люди селились на территориях, свободных от фабрик и заводов, дорог, каналов, а позднее и железных дорог. Результаты, как и следовало ожидать, оказались плачевными: города Британии XIX в. были окутаны плотным облаком дыма и смрада, за проживание в них рабочим и их семьям приходилось платить высокую цену, если принять во внимание размеры платы за жилье и пагубные последствия для здоровья. За более сносное жилье приходилось выкладывать четверть недельного заработка квалифицированного рабочего, и лишь немногие могли себе это позволить. В подобной ситуации не только разрастались трущобы в старой, центральной части городов (притоны и ночлежки в Лондоне, подвальные жилища в Ливерпуле и Манчестере, «доходные дома» в Шотландии и «китайский квартал» в Мертир-Тидвиле), но земельные магнаты и строительные спекулянты придумали новый тип жилья – сверхтесные («спина к спине») квартиры в Йоркшире: крохотная комната с кухонной нишей или однокомнатный домик. К 1870 г. в таких условиях проживало 70% семей Глазго.

Если с жильем было плохо, то с санитарией и гигиеной дело обстояло еще хуже. Более состоятельные граждане могли сложиться и построить водопровод и канализационную систему, осветить свои улицы, организовать охрану, однако все это лишь ухудшало положение беднейших слоев населения, ибо зачастую содержимое уборных богатых кварталов сбрасывали в водоем, откуда рабочие районы снабжались питьевой водой.

Местью рабочего класса были эпидемии. Окруженные со всех сторон массой бедных слуг и мастеровых, на которых обычно не обращали внимания, богачи внезапно сделались чрезвычайно уязвимыми. У А.К.Тейта, будущего архиепископа Кентерберийского, в 1856 г. из семи детей пятеро умерли от скарлатины. В 1831 г. правительство обязало местных аристократов участвовать в работе временных советов по вопросам здравоохранения, занятых борьбой с холерой. В 1840 г. Эдвин Чедвик, обеспокоенный растущим числом семей, впавших в нищету из-за болезни или потери кормильца, руководил специальной комиссией, исследовавшей санитарные условия жизни трудового населения. Ее отчет был опубликован в 1842 г. Последовавшая за этим агитация в обществе, не говоря уже об опасности новой вспышки эпидемии холеры, вынудили правительство разрешить в 1848 г. муниципальным властям учреждать местные советы по проблемам охраны здоровья населения, подчиненные упомянутой выше комиссии, в которую входил и сам Чедвик. Помимо последователей Бентама были привлечены и другие силы – некоторые чартисты и радикалы, а также, в большом числе, представители партии тори, медики и члены различных благотворительных организаций. К типичным представителям данного движения можно было бы отнести лорда Эшли. Будущий граф Шефтсбери и приверженец Низкой церкви из числа тори – Маколей определил его стиль как «вопль Экзетер-Холла» – обладал умением Уилберфорса манипулировать общественным мнением, обеспечивающим надежный повод для государственного вмешательства. В 40-х и 50-х годах XIX столетия это умение оказалось как нельзя кстати, когда возникла необходимость облегчить участь шахтерам, фабричным рабочим, бедствующим эмигрантам и обитателям городских трущоб. Некоторые доказывали, что административная реформа происходила сама по себе, в силу внутренней динамики, независимо от действий Парламента и идеологических соображений. «Торийская интерпретация истории» (так иногда не совсем справедливо называли этот подход) противопоставляла влияние на ход преобразований со стороны чиновников – «людей, находившихся непосредственно на местах», – и энтузиастов, подобных Эшли, вырабатывавших собственные законы при безразличном отношении Парламента к социальным условиям. Но это далеко не полное объяснение процесса реформирования. Нормы поведения государственных служащих варьировались от департамента к департаменту и проявлялись, кроме того, сугубо индивидуально. Одни были преданы делу вплоть до самопожертвования, другие, поступившие на должность по протекции, выполняли свои обязанности с прохладцей. Энтони Троллоп, один из руководителей почтового управления, по-прежнему находил время дважды в неделю выезжать на охоту и писать романы. В одном из них («Три клерка»), опубликованном в 1857 г., он дает красочную картину провинциальной государственной службы и поведения ее реформаторов.

В этот золотой век «местного самоуправления» и возрастания профессионального уровня главными инициаторами перемен были крупные города и новое поколение врачей, обучавшихся в основном в Шотландии, которые совершили переход от уровня примитивного хирурга-фармацевта до официального независимого эксперта по медицинским вопросам. Первый начальник медицинско-санитарной службы здравоохранения был назначен в Ливерпуле в 1847 г. Год спустя Лондонский Сити, «квадратная миля» богачей, утвердил на аналогичном посту энергичного доктора Джона Саймона. К 1854 г. должность санитарного врача стала обязательной для всех городских поселений. Наличие службы здравоохранения явилось важным фактором, побуждавшим муниципальные власти не только сооружать водопроводные и канализационные системы, ликвидировать трущобы, но и соблюдать предписания, касавшиеся строительства жилья и жилищных санитарных норм.

Новое индустриальное общество остро поставило вопрос об организации образовательного процесса. Мнения на этот вопрос разделились. Как полагала евангелистка Ханна Мор, для насаждения религии и сохранения порядка в обществе детей следует обучать чтению, но не письму. Адам Смит, с другой стороны, опасался умственной деградации рабочего класса из-за узкой специализации наемного труда, настаивал на передаче в Англии дела образования в ведение государства, как это было сделано в Шотландии после кальвинистской реформации церкви (Kirk). До 1800 г. там существовали школы грамматики, в основном дореформаторские, после – независимые школы и приюты для детей бедняков, которые очень различались по качеству обучения и не могли охватить всю подрастающую молодежь, особенно в новых городских кварталах, или благотворно влиять на их поведение. Однако на рубеже XVIII-XIX вв. общество, включая и короля Георга III, начало смотреть на образование как на средство профилактики против революции. Этому способствовало внедрение новых, более дешевых и эффективных методов обучения. «Наставническая» система Ланкастера – Белла, при которой старшие ученики сначала учат урок сами и затем наставляют младших, побудила к учреждению в 1808 г. Британско-зарубежного школьного общества, а в 1811 г. – Национального общества. Эти две попытки выйти на общегосударственный уровень совпали с усилением вражды между первоначальными спонсорами идеи – религиозными диссентерами и официальной Церковью. Эта вражда почти столетие превалировала над вопросами качества образования.

Религиозный антагонизм имел место и при реформировании в англиканском духе системы обучения в частных учебных заведениях для мальчиков, хотя проявлялся не столь интенсивно. Плачевное положение со школами в последние годы XVIII в. начало выправляться еще до того, как радикальный сторонник Широкой церкви Томас Арнолд начал карьеру в городе Регби в 1829 г. Его реформы фактически соответствовали консервативному политическому урегулированию 1832 г., но сохранили свое воздействие намного дольше. «Классическое образование» (латинский и греческий языки) преобладало для тех, кто собирался поступать в университет; оно перестало быть лишенным практического смысла, своего рода ритуалом для подрастающих аристократов, а превратилось в стимул соревновательности для молодых людей среднего сословия, желающих стать стипендиатами колледжа или заняться исследовательской работой в университетах Оксфорда и Кембриджа. Они имели цель добиться субсидированного вхождения в профессиональную жизнь, но при этом им выпало выполнить еще одну, более важную функцию: приобщить юношей из коммерческих слоев населения к обновленной разновидности региональной аристократии. К моменту смерти Арнолда в 1842 г. его метод переняли другие частные средние учебные заведения; этому процессу способствовали рост сети железных дорог и необычайно популярная книга Томаса Хьюза «Школьные годы Тома Брауна» (1857).

Модернизация школьного образования послужила примером для последующего поколения реформаторов, многие из которых уже обучались по новому методу. В отличие от утилитаристов у них не было всеобъемлющей, четко разработанной программы, они скорее стремились поставить государственные институты, находящиеся под влиянием аристократии и духовенства, на службу всему обществу. Подобная идея «национализации» и вытекающего из нее «включения» рабочего класса в «политическое сообщество» была высказана в 1848 г. христианскими социалистами и последователями Ф.Д.Мориса (в том числе и Томом Хьюзом), пытавшимися сделать Англиканскую церковь арбитром между трудом и капиталом. Они не были одиноки. Уильям Эдвард Форстер, молодой, радикально настроенный фабрикант, занимавшийся производством сукна, из Бредфорда, бывший квакер, писал: «Пока не будут сделаны некоторые уступки народным массам, пока все зажиточные слои общества не станут серьезно заботиться о том, чтобы их досыта накормить, волнения в стране неизбежны; по-моему, наиболее действенный способ их предотвращения – сочувственное к трудовому народу отношение среднего сословия, располагающего достаточной силой, чтобы противостоять несправедливости и помогать реализовывать разумные требования».

Жена Форстера приходилась дочерью Арнолду из Регби и сестрой Мэтью Арнолду, поэту и школьному инспектору. «Интеллектуальная аристократия», высокомыслящая и уверенно реформаторская, уже оставляла почву евангелической религии и переключалась на политические акции.

Школьный инспектор Арнолд и большинство политиков принадлежали к так называемой Широкой церкви, т.е. являлись носителями либеральных традиций Англиканской церкви, которая рассматривала себя в качестве партнера государства и считала, что в этих отношениях теологическая доктрина имеет подчиненный характер. Евангелисты особо выделяли религиозно-философские соображения, но их наивная богословская система постепенно разрушалась под воздействием непрерывных акций либералов, которые достигли своего апогея с принятием в 1832 г. парламентской реформы. Священнослужители боялись, что за этим последует всплеск утилитаристских и, следовательно, атеистических настроений. В одной из проповедей в Оксфорде Джон Кибл объявил о духовном противодействии, основанном на апостолических традициях Англиканской церкви. «Трактарианцы», или Оксфордское движение, не противостояли либерализму в области социальных реформ или обрядов «Высокой церкви», – они просто ссылались на давние англиканские обычаи. Через двенадцать лет, в 1845 г., Движение раскололось – отчасти из-за преследования лиц англиканского вероисповедания, тяготевших к евангелизму, отчасти по убеждению, когда некоторые руководители, включая и Джона Генри Ньюмана, решили, что у них нет никаких разногласий с Римом, и «вышли». Вопреки мрачным прогнозам противников Оксфордское движение послужило укреплению позиций Англиканской церкви благодаря энтузиазму таких преданных мирян, как У.Ю.Гладстон, и оказало влияние на религиозное воспитание и архитектуру. Широкая церковь, ориентированная в большей степени на социологический аспект религии, попала в трудное положение, когда выяснилось, что лишь пятая часть англичан посещает ее приходские церкви. Единственная в своем роде перепись верующих, проведенная в 1851 г., показала, что лишь 35% населения Англии бывает на воскресных службах, хотя эта цифра сильно варьирует в зависимости от региона; примерно половина верующих регулярно слушала проповеди священников-диссентеров. В 1848 г. христианские социалисты, приверженцы Широкой церкви, энергично стремились наладить контакт с наемными работниками, но на каждого вновь обращенного усилиями их группового лидера Ф.Д.Мориса приходилось не менее десяти человек, попавших под влияние Чарлза Кингсли, и еще больше тех, кто помогал Дж.М.Ладлоу в профсоюзной работе и Е.В.Нилу в зарождающемся кооперативном движении.

Англиканская церковь располагала по крайней мере богатой традицией, деньгами и широтой маневра, чего не было у нонконформистов. Изолированные друг от друга и обычно воспринимаемые с подозрением правящими кругами, их руководители, и в первую очередь Джобес Бантинг из Методистской Конференции, пытались объединиться на базе консерватизма. Политический радикализм являлся обычно отличительной чертой диссентеров в провинции и среди шахтеров, а также среди городской религиозной элиты – унитариев и квакеров. Особенно заметные перемены произошли в Южном Уэльсе. Лишь в 50-х годах XIX в. после успешной кампании против Хлебного закона, диссентеры начинают показывать свои мускулы: блокируются с Либеральной партией, требуют повышения своего гражданского статуса и – в соответствии с программой «Общества освобождения» – роспуска официальной Церкви. Организованные инакомыслящие стали играть в либеральном движении главную и довольно беспокойную институциональную роль, но для самого движения это приобретение оказалось весьма сомнительным и разорительным, о чем свидетельствовал непрекращавшийся отток состоятельных религиозных нонконформистов, переходивших в лоно Англиканской церкви.

В Шотландии на протяжении десяти лет (1833-1843) шли горячие споры относительно патроната, закончившиеся «Расколом» (Disruption») шотландской церкви и созданием новой независимой «Свободной церкви». Роль Церкви в мирских делах стала быстро снижаться (когда в 1845 г. был утвержден закон о бедных), однако страсти относительно церковной политики продолжали кипеть в шотландском среднем сословии еще до конца столетия.

«Колокола перемен»

Сороковые годы XIX столетия обернулись десятилетним кризисом даже по меркам классической политической экономии. Ведущая роль в Британии по-прежнему принадлежала текстильной промышленности, но рынок сбыта для товаров был ограниченным и испытывал растущую американскую и европейскую конкуренцию. В индустрии повсюду наблюдалась чрезмерная капитализация, внедрение очередной технической новинки сокращало прибыль на капитал, и каждый последующий экономический спад производства оказывался глубже и длительнее предшествующего. Реальная заработная плата увеличивалась слишком медленно, чтобы успешно нейтрализовать негативные последствия сокращения ручного труда и высокой стоимости городской жизни. Для Карла Маркса, следившего за событиями в Британии по письмам своего друга-фабриканта Фридриха Энгельса, все эти явления были составными частями одной общей картины. Капитализм, по его представлениям, обречен погибнуть от собственного перепроизводства; в ходе следующей экономической депрессии, уверял он, низкооплачиваемые трудящиеся дружно поднимутся против капитализма. Здесь он перекликался с мыслями Шелли, который выразил их в стихотворной форме.

Восстаньте ото сна, как львы,

Вас столько ж, как стеблей травы,

Развейте чары темных снов,

Стряхните гнет своих оков,

Вас много – скуден счет врагов!

[Из «Маскарада анархии»

Перевод К.Бальмонта ]

События 40-х годов как будто подвели Ирландию вплотную к революции. Катастрофические неурожаи картофеля в 1845-846гг. и в 1848 г. подорвали основу роста населения страны. В 1845-1850 гг. от голода умерли около 1 млн человек, примерно 2 миллиона эмигрировали. Бедные ирландские иммигранты, готовые работать за плату намного ниже принятой в Англии, представляли собой взрывоопасный материал. В своей книге «Чартизм» (1839) Карлейль писал: «Всякий, кто снимет статистические очки, увидит… что жизненные условия низшей категории английских рабочих все больше и больше напоминают положение ирландцев, с которыми они конкурируют во всех сферах…»

Сдерживающим фактором служило бурное индустриальное развитие, вбиравшее любые излишки рабочей силы и капитала и преобразовывавшее их в новую, более диверсифицированную экономику. Главным – и психологически наиболее впечатляющим – инструментом этого развития была железная дорога.

Примитивные варианты механических средств передвижения использовались уже в начале XVII столетия для доставки угля от места добычи к морским или речным причалам. К 1800 г. в стране существовало, вероятно, не менее 200 миль специальных транспортных путей на конной, построенных по различным проектам. На первых порах направляющие колеи изготовлялись из дерева, затем проложили металлические рельсы: поначалу (с 70-х годов XVIII в.) из чугуна, затем (с 90-х годов XVIII в.) из стали, но без так называемой подошвы. Механизмы на паровой тяге были представлены в двух вариантах: стационарные двигатели низкого давления тянули вагонетки вверх по наклонной поверхности, «локомотивы» высокого давления сами катились по рельсам. В 1804 г. свою модификацию паровоза, двигающегося по рельсам, продемонстрировал в Уэльсе изобретатель Ричард Тревитик, и вскоре его стали широко применять на северных угольных разработках, где объемы добычи угля в 1800-1825 гг. удвоились. Там работал и Джордж Стефенсон, создатель парового железнодорожного транспорта. К 1830 г. по всей Великобритании, с санкции Парламента, было построено уже 375 миль железных дорог.

Коммерческий ажиотаж середины 20-х годов XIX в., поддерживаемый Ливерпульской и Манчестерской железными дорогами, дал мощный толчок дальнейшему развитию. За десятилетие, начиная с 20-х годов, хлопчатобумажная индустрия почти вдвое увеличила выпуск своей продукции, а население Манчестера выросло на 47%. Снабжение всем необходимым как фабрики, так и возросшего числа жителей сдерживалось монополистической компанией «Бриджуотер канал»; нужен был крупный и сильный конкурент. Предъявляемые к нему требования почти превосходили существовавшие тогда технические возможности. В конце концов – не без давления со стороны соперников – Стефенсону удалось создать в 1830 г. достаточно эффективную модель паровоза. Однако дистанция между получившей первый приз так называемой «Ракетой» и внедренным в промышленное производство локомотивом «Патенти» (1834) была столь же велика, как между той же «Ракетой» и ее довольно неуклюжим, хотя и надежным предшественником «Локомоушн». Принципиальная конструкция паровоза затем практически не менялась на протяжении полувека.

В 30-х годах на развитие железных дорог оказал влияние еще один спекулятивный бум. К 1840 г. около 2400 миль железнодорожных линий связывали Лондон с Бирмингемом, Манчестером и Брайтоном. Некоторые из линий процветали, другие – обремененные чрезмерной капитализацией и различными судебными тяжбами – находились в плачевном состоянии. В дни возникновения первых акционерных компаний действовало совсем немного правил, и репутация предпринимателей, сумевших обменять «бумажки на золото», была очень высокой, как, например, у Джорджа Хадсона, «железнодорожного короля», контролировавшего к 1845 г. треть всей сети железных дорог.

Хадсон обеспечил внушительную прибыль, выплачивая дивиденды от имени функционирующих железнодорожных линий за счет капитала, собранного на строительство новых дорог. Когда ажиотаж 40-х годов, который он помогал поддерживать, наконец прошел, Хадсона в 1848 г. разоблачили, и он бежал за границу. Но прежде чем он это сделал, было построено более 8 тыс. миль железных дорог, которые протянулись от Абердина до Плимута.

Славная эпоха начала железных дорог создала и своих героев; к ним принадлежали: самоучка Стефенсон и его выдающийся сын Роберт, Джозеф Лок, Даниел Гуч и человек энциклопедических знаний по имени Изамбар Кингдом Брунел, чьи гигантские проекты – Великая западная железная дорога (с шириной колеи в 7 футов), первый железный пароход «Великобритания» и громадный «Грейт истерн» (водоизмещением 18 тыс. т) – завораживали широкую публику и приводили в ужас его несчастных финансистов. Это к ним относился вопрос Г.К.Честертона: «Что за племя поэтов стреляло из таких циклопических луков по звездам?» Эти люди – Карлейль называл их «капитанами индустрии» – были более привлекательны, как предприниматели, чем хлопчатобумажные фабриканты, и Сэмюэл Смайлс считал их образцом для тех, кто стремится добиться успеха собственными силами.

Новая транспортная система была создана за менее чем несколько десятков лет, причем без всяких современных технических средств. Землекопы и чернорабочие, которых только в 1848 г. насчитывалось около 250 тыс., снабжаемые пивом и говядиной, проделали колоссальную работу, переместив горы земли, – непременный этап строительства британских железных дорог раннего периода. В 30-х годы XIX в. типичный британский рабочий представлялся в виде несчастного фабричного невольника или голодающего ткача. В 50-х это был уже мускулистый трудящийся, руками которого за полгода поднялся ввысь знаменитый Хрустальный дворец и который, доставленный морским транспортом в Крым, помог армейским частям проложить там железную дорогу и возвести военные лагеря. Нужно, однако, отметить, что железнодорожное строительство стоило огромных затрат: лишь в одном 1849 году сюда было инвестировано 224,6 млн фунтов стерлингов. Но выручка в том же году еще оставалась на низком уровне и составила 11,4 млн фунтов. Правда, в 1859 г. она поднялась до 24,4 млн фунтов, тем не менее железные дороги всегда оставались умеренным, хотя и надежным объектом вложения капитала; но были и компании, не дотягивавшие даже до такого уровня. До 1852 г. они получали больше прибыли от пассажирских, а не от грузовых перевозок. Поэтому были предприняты усилия по устранению этого дисбаланса путем систематической скупки конкурирующих компаний – владельцы каналов, будучи избалованы сверхприбылями, опасались резкого снижения доходов в результате соперничества. К середине 50-х годов стратегические водные магистрали оказались в руках железнодорожных компаний, и грузовые потоки пошли в основном сухопутными путями. К тому моменту сговор капиталистов наиболее динамично развивающихся индустриальных центров (о чем предостерегал Адам Смит) стал фактом.