Проблема адекватности интерпретации. Представления ученых о том, «исчерпаемо» ли количество интерпретаций, сводятся, по сути, к двум точкам зрения на эту проблему

Представления ученых о том, «исчерпаемо» ли количество интерпретаций, сводятся, по сути, к двум точкам зрения на эту проблему.

Первая, утверждающая предельно свободные отношения между интерпретацией и художественным произведением, возникла в системе немецкой романтической эстетики (Ф.Шеллинг) и нашла наиболее четкое воплощение в теориях основоположника психологической школы в литературоведении А.А. Потебни. и его последователей. Потебня исходил из того, что понимание (речевого высказывания или художественного произведения) есть, собственно, не постижение чужой идеи, а генерирование своей, лишь приблизительно соотносящейся с тем, что было воспринято. Число «смыслов» художественного произведения оказывается у Потебни бесконечным, а само произведение – неисчерпаемым: «Как слово своим представлением побуждает понимающего создавать свое значение, определяя только направление этого творчества, так поэтический образ в каждом понимании и каждом отдельном случае понимания вновь и вновь создает себе значение (...) Кто разъясняет идеи, тот предполагает свое собственное научное или поэтическое произведение» (Потебня А.А. Эстетика и поэтика. – М., 1976, с.331). Еще более ясно говорил о равноправии отдельных интерпретаций ученик и последователь Потебни А.Г. Горнфельд. В своей работе «О толковании художественного произведения» Горнфельд писал: «Понимать значит вкладывать свой смысл». Такая точка зрения, естественно, предполагает крайне скептическое отношение к возможности адекватной интерпретации. Она фактически снимает вопрос о верных и неверных толкованиях, узаконивая любое прочтение, как бы далеко от «оригинала» оно не удалялось.

Представления о безгранично широком круге допустимых интерпретаций, о принципиальной равноправности всех (или большинства) толкований художественного смысла и абсурдности их сравнения между собой достаточно широко распространены и в современном литературоведении. Показательной для теорий этого рода является, например, статья М. Эпштейна «Интерпретация», опубликованная в 9-ом томе «Краткой литературной энциклопедии»: «Интерпретация основана на принципиальной «открытости», многозначности художественного образа, который требует неограниченного множества толкований для полного выявления своей сути» (Краткая литературная энциклопедия. – М., 1978. Т. 9, с.330). Наличие множества равноправных интерпретаций Эпштейн связывает в основном с исторической жизнью литературного произведения: «Интерпретация (...) – толкование смысла произведения в определенной культурно-исторической ситуации его прочтения»; «интерпретации доступна только личностная истина, укорененная во времени».

Подобные определения вызывает ряд вопросов: Как быть, если разные и противоречащие друг другу интерпретации «укоренены» в одном и том же времени, возникают практически одновременно, как, например, толкование романа И.С. Тургенева «Отцы и дети» – Антоновичем, Писаревым, Катковым и самим писателем? Как соотнести между собой с точки зрения адекватности разновременные прочтения произведения?

На основании концепции множественности интерпретаций невозможно не только ответить на вопрос, кто прав, кто глубже и точнее понял смысл произведения – такой вопрос вообще может представляться «некорректным». Мало того, невозможно даже понять, как возникли разные интерпретации, если они принадлежат к одной и той же «культурно-исторической ситуации прочтения».

Акцентируя внимание на исторической изменчивости интерпретаций, Эпштейн на первый план выдвигает момент новизны, открытие в произведении новых пластов смысла. В данном случае, очевидно, что наряду с моментом исторической изменчивости интерпретаций следует учитывать и момент их исторической стабильности. (Любым поколением читателей «Путешествие из Петербурга в Москву» А.Н. Радищева будет восприниматься как гневный протест против самодержавия и крепостничества, «История одного города» М.Е. Салтыкова-Щедрина как сатира на современную ему российскую действительность и т.п.). Совершенно верно писал по этому поводу известный отечественный литературовед М.Б. Храпченко: «Восприятие художественных произведений, будучи индивидуально-конкретным, имеет у определенных групп читателей свои общие черты. И чем крупнее литературное явление, тем больше людей оно увлекает, сближая их, вызывая у них сходные чувства и мысли» (Храпченко М.Б. Собр.соч. в 4-х тт. Т.3 – М., 1981, с.239).

Теория множественности интерпретаций была подвергнута обстоятельной критике еще в 1920-е годы. Применительно к работам Потебни и его школы это сделал теоретик и историк литературы А.П. Скафтымов в статье «К вопросу о соотношении теоретического и исторического рассмотрения в истории литературы» (Введение в литературоведение. Хрестоматия. – М., 1979, с. 165 – 169).

Центральным для концепции ученого представляется следующее положение: «Смена мнений о художественном объекте говорит лишь о том, что меняется, совершенствуется и изощряется понимание и степень глубины эстетического постижения, но сам по себе объект в своей значимости остается все же неизменным. Здесь явление общее всякому научному прогрессу: то, что раньше не умели видеть, теперь рассмотрели и почувствовали». Выводы Скафтымова четки и ясны: «Изменчивость интерпретаций свидетельствует о различной степени совершенства постижения, но нисколько не узаконивает всякое постижение, каково бы они ни было. Признать законность произвола в понимании художественных произведений значило бы уничтожить их фактичность перед наукой. Всякая наука, вместо знания о фактах, должна была бы превратиться в перечень мнений о фактах. Нужна ли такая наука?».

Статья Скафтымова ценна прежде всего тем, что утверждает принципиальную возможность адекватно постичь произведение, его художественный смысл. Именно на эту задачу и должно ориентироваться научное литературоведение – иначе о нем нельзя говорить как о научном, объективно достоверном знании.

Система взглядов на интерпретацию, изложенная в статье Скафтымова, логически приводит к мысли о единственно правильной интерпретации, которая, может быть, тем или иным уровнем литературоведения и не достигнута, но стоит перед литературной наукой как идеал и как задача. В применении к научным интерпретациям ориентация на единственно верное постижение смысла представляется в принципе правильной.

Идеи Скафтымова в настоящее время представляются многим литературоведам излишне полемически заостренными. Так, В.Е. Хализев считает формулировки Скафтымова «излишне резкими», поскольку «художественные произведения «многомысленны» и могут интерпретироваться по-разному" (Хализев В.Е. К теории литературной критики. / Научные доклады высшей школы. Филологические науки, 1977, № 1, с.8). Ни в какой мере не призывая считать все интерпретации равноправными и законными, указывая на неполноценность субъективистского подхода к толкованию произведений, Хализев подчеркивает и опасность подхода догматического. Стремясь снять крайность этих воззрений – найти, так сказать, золотую середину между Потебней и Скафтымовым, – он выдвигает идею «диапазона» научно корректных, объективно достоверных интерпретаций одного и того же художественного произведения. «Это понятие позволяет отказаться одновременно и от шеллинговско-потебнианской крайности, провозглашения «бесконечной множественности» художественных смыслов, привносимых в произведения читателями, и от догматически - одностороннего убеждения в однозначности, статичности и неизменности содержания произведения, могущего быть исчерпанным его единичной научной трактовкой».

Идея диапазона научных интерпретаций представляется, с одной стороны, очень привлекательной, с другой же – недостаточной. Привлекательность ее состоит в том, что она

– учитывает непреложный факт дискуссионности многих литературных произведений и индивидуально - личностный аспект в их постижении;

– очерчивая круг интерпретаций «научно-корректных», ставит тем самым заслон интерпретациям некорректным, явно субъективным, искажающим смысл текстов.

В то же время высказывания Хализева вызывают множество вопросов: насколько широко можно понимать «научную корректность»? Как соотносятся между собой интерпретации внутри допустимого диапазона? В связи с тем, что возникает неизбежный вопрос о том, чем же определяется «научная корректность», существует опасность возвращения к положениям Шеллинга и Потебни.

Очевидно, лучше и продуктивнее остальных представлял себе диалектику объективного и субъективного в гуманитарном познании (а, следовательно, и в интерпретации) М.М. Бахтин (Бахтин М.М. К методологии литературоведения./ Контекст – 1974: Литературно-теоретические исследования. – М., 1975, с.205 – 206). Он различал два типа познания – познание вещи и познание личности. Первое может и должно быть абсолютно объективно, ибо вещь можно до конца «исчислить» и без ущерба для ее сущности превратить в «вещь для нас», так как вещь, предстающая как чистый объект, сама по себе лишена субъективности. Познание же личности, по определению, не может быть совершенно объективным, ибо такое познание всегда есть «встреча» двух субъективностей, в результате чего это познание осуществляется в диалоге. Сущность диалога Бахтин определял как взаимопроникновение двух сознаний, при котором «активность познающего сочетается с активностью открывающегося (диалогичность); умение познать – с умением выразить себя (...) Кругозор познающего взаимодействует с кругозором познаваемого. Здесь «я» существую для другого и с помощью другого». Отсюда и принципиальные различия между науками естественными и гуманитарными, точностью естественнонаучной и литературоведческой: «В литературоведении точность – преодоление чуждости без превращения его в чистое свое (...) Точные науки – это монологическая форма знания; интеллект созерцает вещь и высказывается о ней. Здесь только один субъект – познающий (созерцающий) и говорящий (высказывающийся). Ему противостоит только безгласная вещь (...) Но субъект (личность) как таковой не может восприниматься и изучаться как вещь, ибо, как субъект, он не может, оставаясь субъектом, быть безгласным, следовательно, познание его может быть только диалогическим».

Идеи Бахтина в значительной мере объясняют и факт неоднозначного прочтения произведений, и границы, отделяющие корректные интерпретации от некорректных. На этих идеях во многом строится и теория допустимых интерпретаций. Но если теоретически в данном случае все более или менее ясно, то практически разделить корректные и некорректные интерпретации весьма сложно и сомнения, высказанные в связи с теорией Хализева, остаются в силе. Нерешенных воросов оказывается несравненно больше, чем аксиом. Поэтому проблему для сегодняшнего литературоведения в целом можно считать открытой. Тем не менее могут быть сформулированы некоторые теоретические положения относительно литературоведческих интерпретаций.

Во-первых, художественное содержание не может быть исчерпано какой-либо однозначной трактовкой произведений. Литературоведческие интерпретации (подобно всем иным формам научного знания) способны вбирать в себя лишь относительные истины. Никакому акту осмысления произведений искусства (даже самому проникновенному и глубокому) не дано оказаться единственным и исчерпывающе правильным. Процесс постижения смысла великих художественных творений нескончаем. Каждому из них соответствует диапазон корректных и адекватных прочтений, порой весьма широкий.

Во-вторых, нельзя не считаться с неоднократно высказывающимися суждениями (в частности – Скафтымова) о том, что литературоведческим трактовкам словесно-художественных творений подобает, прежде всего, быть аргументированными и четкими, учитывающими сложные и многоплановые связи с целым каждого текстового элемента. Таково неотъемлемое требование, предъявляемое к интерпретациям, если они хоть в какой-то степени притязают на научность. Литературоведческим прочтениям противопоказаны как бесконечное повторение самоочевидных истин, так и произвольное фантазирование по следам художественных текстов, уводящее от сути выраженного писателями и идущего вразрез с ними. Литературовед, если он отваживается на интерпретацию, должен осторожно и бережно приближаться к тому, что в составе художественного произведения является тайной.

И, наконец, в-третьих, литературоведческие интерпретации обретают емкость и глубину, когда имманентное изучение сопровождается и подкрепляется контекстуальным рассмотрением произведения (В.Е.Хализев. Теория литературы. – М., 2000, с. 290 –291)

Термин «контекст» (от лат. contextus – тесная связь, соединение) прочно утвердился в современной филологии. Для литературоведа это – широкая область связей литературного произведения с внешними фактами как литературными, текстовыми, так и внехудожественными и внетекстовыми (биография, мировоззрения, психология писателя, черты его эпохи, культурная традиция, которой он причастен). Контексты творчества писателя, весьма разноплановые, во многом определяют черты литературно-художественных произведений и нередко дают о себе знать их в составе, поэтому достойны самого пристального внимания ученых.

Различимы ближайшие (наиболее конкретные и могущие быть более или менее четко констатированные) и удаленные (более общие и часто не обладающие определенностью) контексты литературных произведений. Первые – это творческая история произведений, запечатленная в черновиках и предварительных вариантах; биография писателя; свойства его личности и его окружение (семейная, дружеская, профессиональная «микросреда»). Второго рода контекст – это явления социально-культурной жизни, а также феномены «большого исторического времени» (Бахтин М.М.), которым он причастен (сознательно или интуитивно). Здесь и литературные традиции, как предмет следования или, наоборот, отталкивания, и внехудожественный опыт прошлых поколений, по отношению к которому писатель занимает определенную позицию, и соотнесенность его мировоззрения с воззрениями конфессиональными, национальными, сословными, социально-классовыми, корпоративно-групповыми. В этом же ряду «удаленных» контекстов – надысторические начала бытия: восходящие к архаике мифо-поэтические универсалии, именуемые архетипами.

Контекст, в котором создается литературное произведение, не имеет определенных рамок: он безгранично широк. Многоплановость контекста (или, точнее, множественность контекстов) литературно-художественного творчества не всегда осознаваема самими писателями, но безусловно важна для ученых. Чем шире и полнее учтены литературоведом связи произведения с различными явлениями и фактами (как литературно-художественными, так и непосредственно жизненными), тем больше «выигрывают» анализ и интерпретация.

Контекстуальное рассмотрение литературных произведений не может быть исчерпывающе полным: оно по необходимости избирательно. В каждом отдельном случае литературовед, естественно, сосредоточивается на каких-то аспектах контекста рассматриваемых произведений. Обыкновенно сам текст содержит в себе прямые или косвенные указания на то, к какому контексту следует обратиться для его более глубокого понимания: Так, в романе Булгакова М. «Мастер и Маргарита» реалии «московских» глав указывают на историко-бытовой контекст, эпиграф и «евангельские» главы требуют привлечения контекста культурного и литературного.