double arrow

Ж. Даррида// Практикум по философии: Социальная философия. – Мн., 2007. С.823-826

1) Что вызывает, с точки зрения Ж. Дерриды, необходимость создания «Нового Интернационала»:

«Новый Интернационал» — не только тот, что — сквозь упомянутые преступления — стремится к новому международному праву. Это узы сродства, страдания и упования, узы, пока еще незаметные и почти тайные (как около 1848 г.), но становящиеся все более зримыми — тому существует не один знак. Это узы несвоевременные, без статуса, прав и имени, едва ли даже публичные, если не подпольные; действующие без договора, «out of joint», нескоординированные, беспартийные, без родины, без национального сообщества (Интернационал — впереди, сквозь и по ту сторону всякой национальной принадлежности), без со-гражданства, без общей сопричастности к определенному классу. Новым Интернационалом здесь называется то, что напоминает об объ­единившейся в союз и не имеющей институционального закрепления дружбе между теми, кто — даже если они отныне не верят или никогда не верили в какой-то социалистический марксистский интернационал, в диктатуру пролетариата, в мессиано-эсхатологическую роль всемирного союза пролетариев всех стран — продолжают вдохновляться, по меньшей мере, одним из духов Маркса или марксизма (отныне они знают, что духов больше одного) для того, чтобы объединиться на новый — конкрет­ный и реальный — лад, даже если такой альянс уже принимает форму не партии или рабочего интернационала, но своего рода контрзаговора [centre-conjuration) с целью (теоретической и практической) критики современного состояния международного права, концепций государства и нации и т.д., одним словом: чтобы обновить такую критику, и особенно чтобы радикализировать ее.

2) Какое содержание вкладывает французский философ в понятие «Новый Интернационал»:

Новый Интернационал» ищет себя, проходя через кризисы международного права; он уже изобличает пределы дискурса о правах человека, который останется неадекватным, иногда лицемерным и во всяком случае — формальным и непоследова­тельным в самом себе, пока законы рынка, «внешний долг», неравенс­тво научно-технического, военного и экономического развития будут сохранять фактическое неравенство — столь же чудовищное, как то, что преобладает сегодня больше, чем когда бы то ни было в истории чело­вечества. Ведь теперь, когда кое-кто осмеливается проповедовать новое Евангелие во имя идеала либеральной демократии, наконец-то при­шедшей к самой себе как к идеалу человеческой истории, надо кричать: никогда в истории земли и человечества насилие, неравенство, соци­альное исключение, голод, а следовательно, экономическое угнетение до такой степени не затрагивали людей. Вместо того, чтобы в восторге перед концом истории воспевать пришествие идеала либеральной де­мократии и капиталистического рынка; вместо того, чтобы торжество­вать по поводу «конца идеологий» и конца великих освободительных дискурсов, не будем пренебрегать этими подавляющими данными, составленными из бесчисленных индивидуальных страданий: никакой прогресс не позволяет игнорировать того, что — в абсолютных циф­рах — никогда на земле такое большое количество мужчин, женщин и детей не находилось в рабском положении, не голодало и не истребля­лось. (И на время, но с сожалением нам приходится оставить здесь этот вопрос, все-таки неразрывно связанный с тем, чем становится так на­зываемая «животная» жизнь, жизнь и существование «животных» в этой истории. Такой вопрос всегда был серьезным, но станет абсолютно неотвратимым.)

3) В чем он усматривает актуальность наследия марксизма в современную эпоху?

Продолжать вдохновляться определенным духом марксизма означает сохранять верность тому, что всегда превращало марксизм — в принципе и прежде всего — в радикальную критику, т.е. в доктрину, готовую к собственной самокритике. Такая критика стремится быть принципиально и явно открытой в сторону собственной трансформации, переоценки и само-переинтерпретации. Такая «само»-критичность с не­обходимостью укоренена и углублена в почву, которая пока не является критической, хотя и не является до критической. Этот дух — более, чем стиль, хотя и стиль тоже. Он многое наследует у духа Просвещения, от которого не надо Отказываться. Мы отличаем такой дух от других духов марксизма — тех, что приковывают его к телу марксистской доктрины, ее мнимой системной - метафизической или онтологической — то­тальности (особенно к «диалектическому методу» или к «марксист­ской диалектике»); к его основополагающим понятиям труда, способа производства, общественного класса и, следовательно, всей истории его органов (мыслимых или реальных: Интернационалов рабочего движения, диктатуры пролетариата, единственной партии, государства и, наконец, ужасов тоталитаризма). Ибо деконструкция марксистской онтологии - скажу как «хороший марксист» - зависит не только от некоего теоретике-спекулятивного слоя марксистского корпуса, но от всего, что привязывает его к в высшей степени конкретной истории органов и стратегий мирового рабочего движения. Критиковать, взывать к нескончаемой самокритике означает еще и различать между всем и почти всем. Но ведь если это и есть дух марксизма, от которого я никогда не буду готов отказаться, то это не только критическая идея или вопрошающая поза (последовательная деконструкция должна их придерживаться, даже если она узнает, что вопрос не является ни первым, ни последним словом). Скорее, это определенное освободительное и мессианское утверждение, известный опыт обетования, которое можно попытаться избавить от всякой догма­тики и даже от всякой метафизически-религиозной обусловленности, от всякого мессианизма.

Тема 10: Философия и национальное сознание

Вопрос 2: Социально-философские и гуманистические идеи философской мысли Беларуси:

Н.А. Бердяев// Практикум по философии: В 2-х ч. Ч.1. –Мн2004. С.351-352, 353-354, 358-359:

1) Какую роль в рождении оригинальной русской философии сыграл Чаадаев:

П. Я. Чаадаев (1794—1856) — одна из замечательных фигур русского XIX в., человек большого ума и дарований. Чаадаев мыслитель самосто­ятельный, он не повторяет западные идеи, он их творчески перерабаты­вает. Вот как выразил Чаадаев свое отношение к русской истории: «Пре­красная вещь — любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрас­ное — это любовь к истине». «Я не научился любить свою родину с зак­рытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами». Неактуализированность сил русского народа в истории делается для Чаадае­ва залогом возможного великого будущего. Патриотический подъем первой четверти века, потребность осмыслить результаты пре­образований предыдущего столетия в контексте ознакомления с евро­пейским укладом и образом жизни стали побудительными мотивами того, что российская философия, начиная с Чаадаева, изначально заяв­ляет о себе как о философии истории с центральной проблемой осмыс­ления «Россия и Запад». Проблема эта формируется как религиозно-метафизическая в форме вопроса: какой путь России и ее народа в мире — тот ли, что и путь народов Запада, или это совершенно особый путь? Чаадаев выступил решительным западником и западничество его было криком патриотической боли. Он был типичным русским человеком XIX века верхнего культурного слоя. Его отрицание России, русской истории — типическое русское отрицание. Его западничество было религиозным, в отличие от последующих форм западничества, он очень сочувствовал католичеству, видел в нем активную, организующую и объединяющую силу всемирной истории, и в нем видел спасение и для России. Русская история представлялась ему лишенной смысла и связи, не принадлежащей ни к Востоку, ни к Западу — отражение той потери культурного стиля и единства, которая характерна для Петровской эпохи.

Россию Чаадаев считает уроком и предостережением для других народов. Власть увидела в Чаадаеве революционера. Но в действитель­ности он был близок по своим идеям к де Местру, Бональду и Шеллингу, с которым он переписывался и который был о нем высокого мнения.

2) Почему историософия Чаадаева пробудила русскую философскую мысль:

Чаадаев высказал мысль, которую нужно считать основной для русского самосознания, он говорит о потенциальности, непроявленности русского народа. Эта мысль могла казаться осуждением русского народа, поскольку она обращена к прошлому, — русский народ ничего великого в истории не сотворил, не выполнил никакой высокой миссии. Но она же может превратиться в великую надежду, в веру в будущее русского народа, когда она обращена к будущему, — русский народ призван осуществить великую миссию. Именно на этой потенциальности и отсталости русского народа весь XIX век будет основывать надежду на то, что русский народ призван разрешить вопросы, которые трудно разрешить Западу, вследствие его отягченности прошлым <...>. Так было и у Чаадаева.

3) Какой ответ на вопросы, поднятые Чаадаевым, дали славянофилы:

Они обосновывал и миссию России, отличную от миссии народов Запада. Оригинальность славянофилов связана была с тем, что они пытались осмыслить свое­образие восточного, православного типа христианства, легшего в основу русской истории. Хотя славянофилы искали органических основ и пу­тей, но они были также раскольниками, жил и в разрыве с окружающей действительностью. Они отрицали императорскую, петровскую Россию, они не чувствовали себя дома в действительности Николая I, и власть относилась к ним подозрительно и враждебно, несмотря на их право­славие и монархизм. Не было ничего общего между системой офици­альной народности <...> и славянофильским пониманием народно­сти.

4) Какое отношение к России и к Западной Европе высказывали славянофилы:

Русский народ славянофилы считали не государственным. Русский народ имеет при­звание религиозное, духовное и хочет быть свободен от государствования для осуществления этого призвания. Славянофилы верили в народ, в народную правду и народ был для них прежде всего мужики, сохранившие православную веру и национальный уклад жизни. Сла­вянофилы были горячими защитниками общины, которую считали органическим и оригинально русским укладом хозяйственной жизни крестьянства, как думали все народники. Они были решительными противниками понятий римского права собственности. Не считали собственность священной и абсолютной, собственника же считали лишь управляющим. Они отрицали западную буржуазную, капитали­стическую цивилизацию. И если они думали, что Запад гниет, то по­тому, что он вступил на путь этой буржуазной цивилизации, что в нем раскололась целостность жизни. Славянофилы уже предвосхитили то различение между культурой и цивилизацией, которое на Западе стало популярно со времен Шпенглера.

5) Какую роль в западничестве сыграл А.И. Герцен:

Герцен, в отличие от других представителей левого лагеря, не исповедовал оптимистической теории прогресса, наоборот, он защищает пессимистическую философию истории, он не верит в разумность и благость исторического процесса, идущего к осуществлению верховного блага. Это оригинально и интересно у Герцена. Верховной ценностью он признает человеческую личность, которая раздавлена историческим прогрессом. Он кладет основание своеобразному русскому индивидуали­стическому социализму, который в 70-с годы будет представлен Н. Михайловским. Индивидуализм социалистический противоположен индивидуализму буржуазному. <...> Как ни ужасен самодержавный режим Николая I, крепостное право, невежество, но именно в России, в русском народе скрыта потенция новой, лучшей, не мещанскую, не буржуазной жизни. Герцен видит эти потенции в русском мужике, в сером мужицком тулупе, в крестьянской общине. В русском крестьянском мире скрыта возможность гармонического сочетания принципа личности и прин­ципа общинности, социальности. Вера в русский народ, в правду, заключенную в мужике, есть для него последний якорь спасения. Герцен делается одним из основоположников русского народничества, свое­образного русского явления.

6) Почему радикальное западничество превратилось впоследствии в концепции русского социализма:

Герцен и народники-социалисты верили в особые пути России, в ее призвание осуществить лучше и раньше Запада социальную правду, верили в возможность для России избежать ужасов капитализма. Западники либералы думали, что Россия должна идти тем же путем, что и Западная Европа. Народники отрицательно относились к политике, они думали, что политика толкнет Россию по банальному западному пути развития, они признавали примат социального над политическим. Это характерно русский мотив. Герцен, Бакунин, даже такие зловещие революционеры, как Нечаев и Ткачев, в каком-то смысле ближе к русской идее, чем западники, просветители и либералы. Воинствующий атеизм русских революционных, социалистических и анархических направлений был вывернутой наизнанку русской религиозностью, русской апокалиптикой.


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: