Кто вырождается – мы или наш язык?

Начать можно патетически: все, кому дороги богатство и красота русского языка, не могут не испытывать тревоги по поводу его вырождения, - продолжить каждый может и сам. Правда, с некоторого момента мнения тревожащихся начинают расходиться: одни считают, что надо срочно принимать какие-то языкоохранные меры вплоть до запрета иноязычных и жаргонных выражений – или хотя бы почаще требовать соблюдения литературных норм. Другие, настроенные более оптимистически, верят, что такая могучая бессмертная стихия, как русский язык, не нуждается в нашем бренном покровительстве: он усвоит (освоит) все загрязняющие ее влияния (вливания) и сделается только богаче и краше прежнего. Кто ближе к истине? Лично я склонен думать, что языки вообще не могут вырождаться – вырождаться умеют только люди. Если люди, имеющие в своем распоряжении какой-то изначально бедный язык, ощутят потребность выразить некие тонкие, сложные, возвышенные чувства, они либо позаимствуют те или иные чужестранные слова или сроднятся с ними так же интимно, как мы сроднились с галошами и кальсонами, либо придадут уже имеющимся словам новые, метафорические значения. В глубокой древности люди, по-видимому, гораздо больше интересовались внешним миром, чем миром собственных чувств, и, возможно, поэтому почти все слова, обозначающие движения нашей души, оказались метафорами каких-то физических явлений: человек вскипел, взорвался, опустился, прием может быть теплым, холодным, ледяным, писатель серым или блестящим… Благодаря этому, язык с бедным словарем способен оказаться более поэтичным, чем богатый.

Вульгарные слова и обороты тоже остаются таковыми лишь до тех пор, пока ассоциируются с породившей их вульгарной средой. Можно вообразить ситуацию в духе «Повелителя мух»: группа тинейджеров (виноват – подростков). Оказавшись на необитаемом острове, дала начало новому народу, у которого «аскать» означает «просить», а «лохануться» – «потерпеть неудачу». Проходят века, возникает разделение общественного труда. Развивается наука/искусство, и вот уже на этом наречии пишутся утонченные стихи, делаются научные доклады, и почтенные профессора ловят кайф, расчухивая базар какого-нибудь крутого мэна с толковым чердаком о новых методах лечения крезанутых.

Чувства тамошних образованных людей будут вполне подобны нашим, а следовательно, и язык их будет не хуже нашего. И беднее нас они будут только в одном: они не смогут в оригинале прочесть Пушкина и Толстого, в принципе понятных, но ужасно архаичных авторов. Люди, филологически одаренные, вероятно, будут смутно чувствовать красоту их языка, как мы ощущаем прелесть «Слова о полку Игореве» – но и только. Поэтому самым серьезным следствием неуправляемого дрейфа русского языка может оказаться устаревание русской классики. Поэтому главная цель охраны любого языка есть, по-видимому, охрана литературных памятников, литературных шедевров, написанных на этом языке.

Осуществить такую охрану в полной, идеальной мере дело невозможное. Несовместимое с развитием живой неуправляемой реальности. В наших силах лишь несколько замедлить этот процесс, занявши в вопросах языка предельно консервативную позицию – и тем самым оскучнить свою речь: оскучнение неизбежное следствие консерватизма.

<…> Кто не знает, насколько уместно бывает употребленное под горячую руку крепкое словцо? Но, увы, «сильные выражения» лишь до тех пор и сильны, пока у нас остается ощущение, что мы преступили некий запрет. Чем неукоснительнее запрет – тем острее это ощущение, а исчезни он вовсе – улетучится и соль самых что ни на есть соленых словечек и оборотов. Допуская в печать непечатные слова, мы обедняем структуру языка: имели две разновидности слов – дозволенные и недозволенные, - а получили только одну.

Вполне понятно, что писатели в стремлении «охватить» новые сферы жизни, придать своим «текстам» побольше пряности всегда будут протаскивать в печать что-то запретное – это их право, если не долг. Однако исполнение этого долга не должно быть легкодоступным и общедоступным делом. Хорошо бы устроить как-нибудь так, чтобы самые крутые новации были дозволены только Юпитерам, но не быкам и шакалам: пусть в шедеврах дозволялось бы что угодно, а литпродукция второго сорта ограничивалась бы языком Тургенева. Но это, увы, невозможно, ведь чем менее одарен автор, тем более он склонен считать себя классиком. Поэтому можно предложить критерий, до крайности грубый, но доступный проверке: если книга выдержала хотя бы два издания, то в третьем автору дозволяется заполнить все выпущенный места по собственному усмотрению. В третьем – не раньше.

Но, еще раз увы, - мы живем при демократии, а демократия – это равенство Юпитеров с быками. При явном тактическом преимуществе быков.

Только таким и бывает истинное вырождение – чернь начинает диктовать свой вкус аристократам, не осмеливающимся уже на внутренний протест.