| The children were to be driven, as a special treat, to the sands at Jagborough. Nicholas was not to be one of the party; he was in disgrace. Only that morning he had refused to eat his wholesome bread-and-milk on the seemingly frivolous ground that there was a frog in it. Older and wiser and better people had told him that there could not possibly be a frog in his bread-and-milk and that he was not to talk nonsense; he continued, nevertheless, to talk what seemed the veriest nonsense, and described with much detail the coloration and marking of the alleged frog. The dramatic part of the incident was that there really was a frog in Nicholas's basin of bread-and-milk; he had put it there himself, so he felt entitled to know something about it. The sin of taking a frog from the garden and putting it into a bowl of wholesome bread-and-milk was enlarged on at great length, but the fact that stood out clearest in the whole affair, as it presented itself to the mind of Nicholas, was that the older, wiser, and better people had been proved to be profoundly in error in matters about which they had expressed the utmost assurance.
"You said there couldn't possibly be a frog in my bread-and-milk; there was a frog in my bread-and-milk," he repeated, with the insistence of a skilled tactitian who does not intend to shift from favourable ground.
So his boy-cousin and girl-cousin and his quite uninteresting younger brother were to be taken to Jagborough sands that afternoon and he was to stay at home. His cousins' aunt, who insisted, by an unwarranted stretch of imagination, in styling herself his aunt also, had hastily invented the Jagborough expedition in order to impress on Nicholas the delights that he had justly forfeited by his disgraceful conduct at breakfast-table. It was her habit, whenever one of the children fell from grace, to improvise something of a festival nature from which the offender would be rigorously debarred, if all the children sinned collectively they were suddenly informed of a circus in a neighbouring town, a circus of unrivalled merit and uncounted elephants, to which, but for their depravity, they would have been taken that very day.
A few decent tears were looked for on the part of Nicholas when the moment for the departure of the expedition arrived. As a matter of fact, however, all the crying was done by his girl-cousin, who scraped her knee rather painfully against the step of the carriage as she was scrambling in.
"How did she howl," said Nicholas cheerfully as the party drove off without any of the elation of high spirit that should have characterised it.
"She'll soon get over that," said the aunt, "it will be a glorious afternoon for racing about over those beautiful sands. How they will enjoy themselves!"
"Bobby won't enjoy himself much, and he won't race much either," said Nicholas with a grim chuckle; "his boots are hurting him. They're too tight."
"Why didn't he tell me they were hurting?" asked the aunt with some asperity.
"He told you twice, but you weren't listening. You often don't listen when we tell you important things."
"You are not to go into the gooseberry garden," said the aunt, changing the subject.
"Why not?" demanded Nicholas.
"Because you are in disgrace," said the aunt loftily.
Nicholas did not admit the flawlessness of the reasoning; he felt perfectly capable of being in disgrace and in a gooseberry garden at the same moment. His face took an expression of considerable obstinacy. It was clear to his aunt that he was determined to get into the gooseberry garden, "only," as she remarked to herself, "because I have told him he is not to."
Now the gooseberry garden had two doors by which it might be entered, and once a small person like Nicholas could slip in there he could effectually disappear from view amid the masking growth of artichokes, raspberry canes, and fruit bushes. The aunt had many other things to do that afternoon, but she spent an hour or two in trivial gardening operations among flowerbeds and shrubberies, whence she could keep a watchful eye on the two doors that led to forbidden paradise. She was a woman of few ideas, with immense power of concentration.
Nicholas made one or two sorties into the front garden, wriggling his way with obvious stealth of purpose towards one or other of the doors, but never able for a moment to evade the aunt's watchful eye. As a matter of fact, he had no intention of trying to get into the gooseberry garden, but it was extremely convenient for him that his aunt should believe that he had; it was a belief that would keep her on self-imposed sentry-duty for the greater part of the afternoon. Having thoroughly confirmed and fortified her suspicions, Nicholas slipped back into the house and rapidly put into execution a plan of action that had long germinated in his brain. By standing on a chair in the library one could reach a shelf on which reposed a fat, important-looking key. The key was as important as it looked; it was the instrument which kept the mysteries of the lumber-room secure from unauthorized intrusion, which opened a way only for aunts and such-like privileged persons. Nicholas had not had much experience of the art of fitting keys into keyholes and turning locks, but for some days past he had practised with the key of the school-room door; he did not believe in trusting too much to luck and accident. The key turned stiffly in the lock, but it turned. The door opened, and Nicholas was in an unknown land, compared with which the gooseberry garden was a stale delight, a mere material pleasure.
Often and often Nicholas had pictured to himself what the lumber-room might be like, that region that was so carefully sealed from youthful eyes and concerning which no questions were ever answered. It came up to his expectations. In the first place it was large and dimly lit, one high window opening on to the forbidden garden being its only source of illumination. In the second place it was a storehouse of unimagined treasure. The aunt-by-assertion was one of those people who think that things spoil by use and consign them to dust and damp by way of preserving them. Such parts of the house as Nicholas knew best were rather bare and cheerless, but here there were wonderful things for the eyes to feast on. First and foremost there was a piece of framed tapestry that was evidently meant to be a fire-screen. To Nicholas it was a living breathing story; he sat down on a roll of Indian hangings, glowing in wonderful colour beneath a layer of dust and took in all the details of the tapestry picture. A man, dressed in the hunting costume of some remote period, had just transfixed a stag with an arrow, it could not have been a difficult shot because the stag was only one or two paces away from him; in the thickly growing vegetation that the picture suggested it would not have been difficult to creep up to a feeding stag, and the two spotted dogs that were springing forward to join in the chase had evidently been trained to keep to heel till the arrow was discharged. That part of the picture was simple, if interesting, but did the huntsman see, what Nicholas saw, that four galloping wolves were coming in his direction through the wood? There might be more than four of them hidden behind the trees, and in any case would the man and his dogs be able to cope with four wolves if they made an attack? The man had only two arrows left in his quiver, and he might miss with one or both of them; all one knew about his skill in shooting was that he could hit a large stag at a ridiculously short range. Nicholas sat for many golden minutes revolving the possibilities of the scene; he was inclined to think that there were more than four wolves and that the man and his dogs were in a tight corner.
But there were other objects of delight and interest claiming his instant attention: there were quaint twisted candlesticks in the shape of snakes, and a teapot fashioned like a china duck, out of whose open beak the tea was supposed to come. How dull and shapeless the nursery teapot seemed in comparison! Less promising in appearance was a large square book with plain black covers; Nicholas peeped into it, and, behold, if was full of coloured pictures of birds. And such birds! A wholes portrait gallery of undreamed-of creatures. And as he was admiring the colouring of the mandarin duck and assigning a life-history to it, the voice of his aunt came from the gooseberry garden without. She had grown suspicious at his long disappearance, and had leapt to the conclusion that he had climbed over the wall behind the sheltering screen of lilac bushes; she was now engaged in energetic and rather hopeless search for him among the artichokes and raspberry canes.
"Nicholas, Nicholas!" she screamed, "you are to come out of this at once. It's no use trying to hide there; I can see you all the time."
It was probably the first time for twenty years that any one had smiled in that lumber-room.
Presently the angry repetitions of Nicholas' name gave way to a shriek, and a cry for somebody to come quickly. Nicholas shut the book, restored it carefully to its place in a corner, and shook some dust from a neighbouring pile of newspapers over it. Then he crept from the room, locked the door, and replaced the key exactly where he had found it. His aunt was still calling his name when he sauntered into the front garden.
"Who's calling?" he asked.
"Me," came the answer from the other side of the wall; "didn't you hear me? I've been looking for you in the gooseberry garden, and I've slipped into the rain-water tank. Luckily there's no water in it, but the sides are slippery and I can't get out. Fetch the little ladder from under the cherry tree
138"
"I was told I wasn't to go into the gooseberry garden," said Nicholas promptly.
"I told you not to, and now I tell you that you may," came the voice from the rain-water tank, rather impatiently.
"Your voice doesn't sound like aunt's," objected Nicholas; "you may be the Evil One tempting me to be disobedient. Aunt often tells me that the Evil One tempts me and that I always yield. This time I'm not going to yield."
"Don't talk nonsense," said the prisoner in the tank; "go and fetch the ladder."
"Will there be strawberry jam for tea?" asked Nicholas innocently.
"Certainly there will be," said the aunt, privately resolving that Nicholas should have none of it.
"Now I know that you are the Evil One and not aunt," shouted Nicholas gleefully; "when we asked aunt for strawberry jam yesterday she said there wasn't any. I know there are four jars of it in the store cupboard, because I looked, and of course you know it's there, but she doesn't because she said there wasn't any. Oh, Devil, you have sold yourself!" There was an unusual sense of luxury in being able to talk to an aunt as though one was talking to the Evil One, but Nicholas knew, with childish discernment, that such luxuries were not to be over-indulged in. He walked noisily away, and it was a kitchen-maid, in search of parsley, who eventually rescued the aunt from the rain-water tank.
Tea that evening was partaken of in a fearsome silence. The tide had been at its highest when the children had arrived at Jagborough Cove, so there had been no sands to play on — a circumstance that the aunt had overlooked in the haste of organising her punitive expedition. The tightness of Bobby's boots had had disastrous effect on his temper the whole of the afternoon, and altogether the children could not have been said to have enjoyed themselves. The aunt maintained the frozen muteness of one who has suffered undignified and unmerited detention in a rain-water tank for thirty-five minutes. As for Nicholas, he, too, was silent, in the absorption of one who has much to think about; it was just possible, he considered, that the huntsman would escape with his hounds while the wolves feasted on the stricken stag.
| Детей нужно привести{привезти}, как специальное удовольствие, к пескам в Jagborough. Николас не должен был быть одной из стороны{партии}; он был в позоре. Только тем утром он отказался есть его полезный{здоровый} хлеб-и-молоко на по-видимому фривольном основании{земле}, что была лягушка в этом. Старшие и более мудрые и лучшие люди сказали ему, что не могла возможно быть лягушки в его хлебе-и-молоке и что он не должен был говорить чепуху; он продолжал, однако, говорить, что казалось veriest ерундой, и описало с большим количеством детали окраску и маркировку предполагаемой лягушки. Драматическая часть инцидента была то, что действительно была лягушка в бассейне Николаса хлеба-и-молока; он поместил это там непосредственно, так что он чувствовал себя имеющим право, чтобы знать кое-что об этом. Грех взятия лягушки от сада и помещения этого в шар полезного{здорового} хлеба-и-молока был увеличен на в большой длине, но факте, который выделился наиболее ясным в целом деле, поскольку это представило себя мнению Николаса, было, что старшие, более мудрые, и лучшие люди были доказаны, чтобы быть глубоко по ошибке в вопросах, о которых они выразили предельную гарантию.
"Вы сказали, что не могла возможно быть лягушки в моем хлебе-и-молоке; была лягушка в моем хлебе-и-молоке, " он повторился, с настойчивостью квалифицированного tactitian, кто не намеревается переместиться{измениться} от благоприятного основания{земли}.
Так что его мальчик-кузен и девочка-кузен и его весьма неинтересный младший брат должны были быть взяты{предприняты} к Jagborough пескам тем днем, и он должен был остаться дома. Тетя его кузенов, которая настаивала, негарантированным протяжением воображения, в моделировании непосредственно его тетя также, торопливо изобрела Jagborough экспедицию, чтобы внушить Николасу восхищения, которые он справедливо утратил его позорным поведением за столом{таблицей} завтрака. Это была ее привычка, всякий раз, когда один из детей упал от изящества{любезности}, импровизировать кое-что характера{природы} фестиваля, от которого обидчик будет строго debarred, если все дети грешили, все вместе они были внезапно информированы относительно цирка в соседнем городе, цирк непревзойденного качества и бесчисленных слонов, к который, но для их развращенности, они будут взяты{предприняты} в тот самый день.
Несколько приличных слез разыскивались со стороны Николаса, когда момент{мгновение} для отъезда экспедиции прибыл. Фактически, однако, весь крик был сделан его девочкой-кузеном, которая очищала ее колено скорее мучительно против шага вагона, поскольку она взбиралась в.
"Как сделал она воет, " сказал Николас бодро, поскольку сторона{партия} прогнала без любого восторга высокого духа, который должен был характеризовать это.
"Она будет скоро преобладать над этим, " сказала тетя, " это будет великолепный день для того, чтобы гоняться о по тем красивым пескам. Как они будут наслаждаться! "
"Бобби не будет наслаждаться очень, и он не будет участвовать в гонках очень также, " сказал Николас с мрачным хихиканьем; "его ботинки повреждают его. Они слишком напряженны. "
"Почему он не говорил мне, что они повреждали? " спросила тетя с некоторой шероховатостью.
"Он сказал вам дважды{вдвое}, но вы не слушали. Вы часто не слушаете, когда мы говорим вам важные вещи. "
"Вы не должны войти в сад крыжовника, " сказала тетя, изменяя предмет.
"Почему нет? " потребовал Николас.
"Поскольку вы находитесь в позоре, " сказала тетя надменно.
Николас не допускал{не признавал} безупречность рассуждения; он чувствовал себя совершенно способным к тому, чтобы быть в позоре и в саде крыжовника одновременно. Его лицо взяло выражение значительного упрямства. Это было ясно его тете, что он был настроен войти в сад крыжовника, "только", поскольку она заметила к себе, ", потому что я сказал ему, что он не к. "
Теперь сад крыжовника имел две двери, которыми это могло бы быть введено, и как только маленький человек подобно Николасу мог закрадываться, там он мог целесообразно исчезнуть от представления{вида} среди роста маскировки артишоков, тростников{тростей} малины, и кустарников плода. Тетя имела много других вещей, чтобы сделать тем днем, но она тратила{проводила} час или два в тривиальных действиях озеленения среди клумб и кустарников, откуда она могла держать осторожный глаз на две двери, которые вели к запрещенному раю. Она была женщиной немногих идей, с огромной властью{мощью} концентрации.
Николас сделал одну или две вылазки в передний сад, извиваясь его путь с очевидной хитростью цели к один или других из дверей, но никогда способными на мгновение уклониться от осторожного глаза тети. Фактически, он не имел никакого намерения пробовать войти в сад крыжовника, но это было чрезвычайно удобно для него, что его тетя должна полагать, что он имел; это была вера, которая будет держать ее на самоналоженной сторожевой обязанности{пошлине} для большей части дня. Полностью подтвердив и укрепленный ее подозрения, Николас снизились в дом и быстро помещали в выполнение план действия, которое долго прорастало в его мозгу. Стоя на стуле в библиотеке можно было достигнуть полки, на которой отдыхал жирный, важно-выглядящий ключ. Ключ был столь же важен, как это смотрело; это был инструмент, который держал тайны чулана, безопасного от неправомочного вторжения, которое открыло путь только для теть и тому подобных привилегированных людей. Николас не имел большого количества опыта искусства соответствующих ключей в замочные скважины и превращение замков, но для некоторых прошлых дней он занялся с ключом двери классной комнаты; он не верил в доверие слишком много к удаче и несчастному случаю. Ключ, превращенный{направленный} натянуто в замке, но этом обратился. Дверь открылась, и Николас был на неизвестной земле, по сравнению с которой сад крыжовника был несвежим восхищением, простым материальным удовольствием.
Часто и часто Николас изобразил к себе, на что чулан мог бы походить, та область{регион}, которая была так тщательно запечатана от юных глаз и относительно которого никаким вопросам когда-либо не отвечали. Это подошло к его ожиданиям. Во-первых это было большое и смутно осветило{зажгло}, одно высокое окно, открывающееся на запрещенном саду, являющемся его единственным источником освещения. Во-вторых это был склад непредполагаемого сокровища. Тетя-утверждением была одним из тех людей, которые думают, что вещи портят использованием и отправляют их, чтобы чистить и заглушить посредством сохранения их. Такие части дома как Николас знали, лучше всего были скорее голы и унылы, но здесь были замечательные вещи для глаз к банкету на. Прежде всего была часть созданного гобелена, который был очевидно предназначен, чтобы быть экраном огня. Николасу это было проживание, вдыхающее историю; он сел на рулон{ведомость} индийского вывешивания{висения}, пылающего в замечательном цвете ниже слоя пыли и взял во всех деталях картины гобелена. Человек{Мужчина}, одетый в костюме охоты некоторого отдаленного периода, только что пронзил оленя стрелкой, это, возможно, не был трудный выстрел, потому что олень был только одним или двумя темпами далеко от него; в плотно растущей растительности, которую картина предложила не будет трудно ползать до кормящего оленя, и двух долматинцев, которые прыгали вперед, чтобы участвовать, что преследование было очевидно обучено держать к пятке, пока стрелка не была освобождена от обязательств. Та часть картины была проста, если интересно, но охотник видел, что Николас видел, это, четыре галопирующих волка входили в его руководство{направление} через древесину? Могли бы быть больше чем четыре из них скрытый позади деревьев, и в любом случае будет человек{мужчина} и его собаки быть способным справиться с четырьмя волками, если они сделали нападение? Человек{Мужчина} имел только две стрелки, оставленные в его дрожи, и он мог бы отсутствовать с один или они оба; весь знал о его навыке в стрельбе, был то, что он мог поразить большого оленя в смехотворно коротком диапазоне. Николас сидел в течение многих золотых минут, вращая возможности сцены{места}; он был склонен думать, что было больше чем четыре волка и что человек{мужчина} и его собаки были в напряженном углу.
Но были другие объекты{цели} восхищения и интереса{процента}, требуя его мгновенного внимания: были страннные искривленные подсвечники в форме змей, и заварного чайника, вылепленного подобно утке фарфора, из открытого клюва которой чай, как предполагалось, прибывал. Как унылый и бесформенный заварной чайник детской казался на сравнении! Менее многообещающий по внешности была большая квадратная книга с простыми черными покрытиями; Николас заглянул бы в это, и, созерцать, если был полон цветных картин птиц. И такие птицы! Галерея портрета целых невообразимых существ. И поскольку он восхищался окраской утки мандарина и назначения истории жизни к этому, голос его тети прибыл от сада крыжовника без. Она стала подозрительной в его длинном исчезновении, и прыгнула к заключению, что он поднялся по стене позади экрана защиты сиреневых кустарников; она была теперь занята в энергичном, и довольно безнадежный ищут его среди тростников{тростей} малины и артишоков.
"Николас, Николас! " она кричала, " вы должны появиться из этого сразу. Бесполезно пробовать скрыться там; я могу видеть вас все время. "
Это был вероятно первый раз в течение двадцати лет, что любой улыбнулся в том чулане.
Теперь сердитые повторения{копии} названия{имени} Николаса уступили воплю, и крику о ком - то, чтобы прибыть быстро. Николас закрывает книгу, восстановил это тщательно к ее месту в углу, и колебал немного пыли от соседней груды газет по этому. Тогда он ползал от комнаты{места}, захватил{запирал} дверь, и заменял ключ точно, где он нашел это. Его тетя все еще называла{вызывала} его название{имя}, когда он прогуливался в передний сад.
"Кто звонит? " он спросил.
"Меня, " прибыл ответ от другой стороны стены; "разве вы не слышали меня? Я искал вас в саде крыжовника, и я скользил в резервуар{танк} дождевой воды. К счастью нет никакой воды в этом, но стороны являются скользкими, и я не могу выйти. Приведите небольшую лестницу из-под вишневого дерева
138"
"Мне говорили, что я не должен был войти в сад крыжовника, " сказал Николас быстро.
"Я сказал вам не, и теперь я говорю вам, что вы можете, " прибыл голос от резервуара{танка} дождевой воды, скорее нетерпеливо.
"Ваш голос не звучит подобно тете, " возразил Николас; "вы можете быть Злыми, соблазняющими меня быть непослушным. Тетя часто говорит мне, что Злой соблазняет меня и что я всегда уступаю. На сей раз я не собираюсь уступать. "
"Не говорите чепуху, " сказал заключенный в резервуаре{танке}; "идите, и приведите лестницу. "
"Земляничная пробка{джем} там будет для чая? " спросил Николас невинно.
"Конечно будет, " сказала тетя, конфиденциально решая, что Николас не должен иметь ни одного из этого.
"Теперь я знаю, что вы - Злые и не тетя, " кричал Николас радостно; "когда мы спрашивали у тети земляничную пробку{джем}, вчера она сказала, что не было никого. Я знаю, что есть четыре фляги этого в буфете склада{магазина}, потому что я смотрел, и конечно вы знаете, что это - там, но она не делает, потому что она сказала, что не было никого. О, Дьявол, вы продали себя! " Был необычный смысл{чувство} роскоши в том, чтобы быть способным говорить с тетей, как если бы каждый говорил со Злым, но Николас знал, с ребяческой проницательностью, в которой такую роскошь нельзя баловать. Он шел шумно далеко, и это была судомойка, в поиске петрушки, кто в конечном счете спас тетю от резервуара{танка} дождевой воды.
В чае тем вечером принимали участие во внушающей страх тишине. Поток был в его наиболее высоким, когда дети достигли Jagborough Бухты, так что не было никаких песков, чтобы играть на - обстоятельство, которое тетя пропустила в поспешности организации ее карательной экспедиции. Плотность ботинок Бобби имела бедственный эффект на его характер весь день, и в целом дети, возможно, не были сказаны, чтобы наслаждаться. Тетя поддержала{обслужила} замороженную немоту того, кто перенес недостойную и незаслуженную задержку в резервуаре{танке} дождевой воды в течение тридцати пяти минут. Что касается Николаса, он, также, был тих, в поглощении того, кто имеет много, чтобы думать о; это было только возможно, он рассматривал{считал}, которого охотник избежит с его собаками в то время как волки feasted на пораженном олене.
|
2015-04-20
1504
