Повествование восьмое

Лысеющий мужчина средних лет, с острым крючковатым носом и клинообразной бородой, которые придавали его худому изможденному лицу еще большей остроты, прикрыл рукой глаза, будто старался спрятать их от всего, что мог увидеть.

- Долой с очей моих, - устало прошептал он, не глядя на тех, кого гнал от себя прочь.

Когда шуршание одежды и торопливые испуганные шаги стихли, он остался один. Посидев так еще несколько минут, он тяжело встал. Спустясь вниз по ступеням, обрамляющим величественный трон, мелко шагая, направился к узкому оконцу, искусный витраж которого светился сквозь витиеватую кованую решетку. Неожиданно резко оглянулся, словно хотел застать кого-то врасплох. Тяжело прерывисто вздохнув, он торопливо вернулся назад, не желая оставлять пустым символ своей безраздельной власти. Усевшись на трон, он уронил голову на грудь и закрыл лицо руками.

- Презренные… перста мне лобызая, алчут погибели царевой, смерды… Истинно смерды, волею моей возвысившиеся, - слышалось нервное бормотание сквозь сомкнутые тонкие пальцы, унизанные драгоценными перстнями. - Благими деяниями да речами лестными, что лукавыми устами глаголятся, ослепили меня, ослепили… Жало змеиного не узрел, что погибель мне несет. А через меня и всей Руси, коею Господь мне повелел спасать и укреплять ежечасно. Ох, не сыскать мне покоя на земле греховной!

Порывисто вскочив, он бросился на колени, схватив судорожными пальцами величавый крест, висевший на его груди и украшенный множеством ярких камней. Потрясая им, он истерично зашипел, плюясь искаженным ртом:

- Боже всемогущий, наставь на путь истинный, не во спасение мое, а во спасение Руси Великой, что есть Третий Рим!!! Дай мудрости извести безбожников продажных! Изгнать из пределов моих, аки и Ты, отче мой небесный, изгнал нечисть из бесноватого, в свиней заточив лукавого!!! Молю, Боже! Сил дай мне, грешному! Дай узреть волю святую рабу твоему Иоанну!

Изогнувшись, он обхватил голову руками, безжалостно впившись в виски скрюченными пальцами. Жалобно всхлипнув, бросился на четвереньки. И боком, с нечеловеческой, отвратительной грацией, пополз к трону. Взобравшись на него, затравленно оглянулся по сторонам в поисках неведомой угрозы. После чего, крепко зажмурившись, замер так тихо, что дыхание его можно было уловить, только вплотную прильнув к влажному от слез лицу государя Иоанна Васильевича. Лишь несколько дней назад проводил он в мир иной свою любимую жену Анастасию, в девичестве Захарьину, бывшею для него опорой и счастьем.

В те минуты русский самодержец, хоть и был неподвижен, вершил непосильно тяжелую работу. Вспоминая былые годы, так стремительно бежавшие от него на страницы летописей, он вершил судьбу. Судьбу его приближенного боярина Алексея Федоровича Адашева, которая тесно связана с судьбами десятков других подданных грозного православного царя. В суетный калейдоскоп былых дней, что кружился в голове государя, вторгались видения из будущего. В этом вихре рождалась государева воля. Она воскресит перестук молотков и визги пилы, которые несутся на кремлевские стены, когда строят размашистый вместительный помост, венчанный плахой, что возвышается на нем, бесстыдно прося крови на глазах у покорной толпы, ждущей казни.

В памяти самодержца, замершего на троне, восстал сквозь время день его свадьбы, свершившейся в первые дни сурового февраля 1547 года. В укладе той пышной церемонии Адашев играл одну из почетнейших ролей. Он был ложничим и мовником, удостоившись чести застилать ложе новобрачных и омывать жениха в бане, прежде чем он отправится в несмелые объятия своей законной супруги. Едва заметная улыбка прошлась по лицу царя, осветив его слабым отголоском счастья, что было с ним в тот день.

И тут же сошла с уст государя, ведь в его сознании засветилось зарево страшных московских пожаров, бушевавших в первопрестольной в апреле и июне того же года. Тогда государь познал могучую стихию народного гнева. Разъяренная толпа, еще вчера бывшая его смиренным народом, бесчинствовала и убивала, подобно свирепой буре, не знающей ни жалости, ни покаяния. Жертвой тех событий стал Юрий Глинский, родной дядька Иоанна Васильевича. Обвиненный народом в мздоимстве и беспочвенной жестокости, он был растерзан сотней рук, жаждущих возмездия.

В то неспокойное время испуганный самодержец нашел поддержку и утешение в лице своего безродного сподвижника Адашева, которого он возвысил из простолюдина до боярина. Возвысил потому, что его поразили истинные христианские благодетели этого скромного человека, без всякой корысти помогающего бедным и больным. Слухи о больнице для неимущих, которую организовал и содержал Адашев, лично ухаживая за прокаженными, оказались сущей правдой. Народ говорил о нем, как о праведнике. И богобоязненный царь не мог обойти его своей милостью. А когда сошелся с ним ближе, своими глазами увидел в Алексее Федоровиче те благодетели, которые хотел видеть в себе и подле себя.

После того, как смута улеглась, по его научению Грозный создал Челобитную избу, главой которой стал Алексей Федорович. Этот невиданный ранее институт государевой власти разбирал жалобы подданных, сурово карая за беззакония, притеснения и стяжательство. Адашев прославил свое имя, справедливо и без промедления наводя законный порядок. Иоанн Васильевич дал ему право судить взяточников и казнокрадов, невзирая на их происхождение и положение. В своей речи, произнесенной Иоанном Грозным перед боярами, говорил он своему соратнику:

- Не бойся сильных и славных, похитивших почести и губящих своим насилием бедных и немощных; не смотри и на ложные слезы бедного, клевещущего на богатых, ложными слезами хотящего быть правым, но все рассматривай внимательно и приноси к нам истину, боясь суда Божия.

И впредь, опираясь на советы Адашева, митрополита Макария и святого отца Сильвестра, Грозный вершил дела, возвышающие государство и его, как государя. За несколько коротких лет, с 1550 по 1554 год, был созван первый земской собор, на котором был утвержден судебник; состоялся церковный собор Стоглава; была покорена Казань и Астрахань. И даже были дарованы уставные грамоты, определившие самостоятельность общинных судов. Все эти события стали важной вехой в истории Руси, навечно вписав Иоанна Васильевича в летописи российского государства, как великого царя.

Помнил Грозный и о том, как Адашев блистательно исполнял посольские миссии, возложенные на него Иоанном Васильевичем. Эпоха славных дипломатических побед Алексея Федоровича началась с переговоров с казанским царем Шиг-Алеем, которые он вел в 1551 и 1552 годах. А после, вплоть до 1560 года, перед его даром убеждения были бессильны ливонцы, поляки и датчане. Немало послужил отчизне и брат жены Адашева, Алексей Сатин, которого тот привлек к государственный делам. За эту службу и было жаловано Сатину село Осташково, с крепостными и угодьями.

Шли годы. И с их течением Грозный все больше и больше погружался в пропасть неверия людям. С каждым днем он все отчетливее чуял дыхание тех, кто желает ему смерти, которая подарит им кровавую склоку за опустевший престол. Все глубже и глубже погружаясь в свои религиозные переживания, болезненно ощущая свою богоизбранность, Иоанн Васильевич все дальше удалялся от Господа. Потому, что был не способен разглядеть в людях частичку Спасителя, которому служил. С годами он начал видеть в них лишь зло и нечистоты. Царь боялся тех, кто вокруг него, от ближайшего дворцового окружения до безымянного холопа, которого он никогда не увидит. И в страхе его рождались кровавые химеры, вырывавшиеся наружу бессмысленным кровопролитием массовых казней и опричных набегов.

И вот теперь, когда государь, недвижимо застыв на троне, решал судьбу своего фаворита, все былые заслуги Алексея Федоровича лишь утяжеляли его вину. Первые ростки недоверия к Адашеву попали в его метущуюся душу в 1553 году. В те тяжелые дни, когда государь был почти при смерти, он составил завещание. В нем Грозный требовал от князя Старицкого, приходившегося ему двоюродным братом, и от прочих бояр немедля присягнуть на верность его малолетнему сыну Дмитрию. И лишь двое царедворцев не повиновались ему. Князь Старицкий, увидавший на челе своем шапку Мономаха, и отец Адашева, Федор Григорьевич. И хотя сам Алексей беспрекословно исполнил волю царя, присягнув Дмитрию, поступок его отца больно ранил Иоанна Васильевича. Правда, когда он чудесным образом пошел на поправку, истолковав это как чудо Божие, то был он великодушен, жаловав верному Алексею боярскую шапку и пощадив старшего Адашева.

Но теперь, когда один донос на Алексея Федоровича следовал за другим, в душе государя вновь всколыхнулась горечь от предательства рода Адашевых, о котором он не забывал ни на минуту. Уж минуло семь лет с той поры, но память о неповиновении Федора, отца Алексея, с каждым днем наливалась силой. И несогласие Алексея Федоровича со своим государем, который решил двинуть военную мощь своего государства на запад, а не на юг, как настаивал Адашев, казалось царю очевидным предательством.

- В ту пору, как стал бы я по его совету воевать татар в Крыму, направив туда всю силу ратную, тогда бы ливонцы проклятые и вступили в мои пределы с запада. Вот где заговор против государя и отчизны! Посему Алешка Адашев столь радел за поход на юг, на этот путь меня наставляя, что с ливонцами в сговоре, сучья кровь. Отец его воспротивился мне, когда на смертном одре заклинал я его присягнуть Дмитрию. Вот и Алешка, иуда, изменником оказался.

Объятый горем утраты любимого человека, горем, не различающим царей и холопов, он бы не вспомнил об Адашеве в эти скорбные минуты. Да и Алексей Федорович был нынче не близко, ведь Грозный сослал его воеводой полка в Ливонию, отдалив от себя. Но известие, что получил он от родни своей покойной царицы, вернуло все помыслы его к Адашеву.

Сперва, услышав такое, он впал в ярость, сменившуюся сомнениями, неверием, подозрениями и новой яростью, которая захлестнула его сильнее прежней. С трудом совладав с собой, властитель русской земли решал, как поступить ему. Принять на веру то, что услышал он из уст рода жены своей, или отбросить от себя их слова? Ведь не мог же Алешка Адашев, человек некогда Божий, опуститься до такого греха? А коли он измену замыслил, то почему бы и не мог извести ядовитами травами насмерть его Настасью? «Ведь и лучшие знахари не сумели узреть той хвори, что ее забрала. Неужто правы Захарьины? Неужто извел он голубку мою?» - метался в сомнениях государь, все также неподвижно покоясь на своем троне.

Вдруг могучая волна озноба пробежала по телу Иоанна Васильевича. Так случалось всякий раз, когда являлось ему откровение свыше. Только волна схлынула, он тотчас сел на трон. Возвышаясь на нем прежним яростным самодержцем, он ударил посохом о его основание. Услышав призыв царя, опричники, стоявшие перед дверьми тронной залы, разомкнули скрещенные секиры, лязгнув соприкоснувшимися лезвиями. В отворенных тяжелых дверях показался служивый человек. Не успел он согнуться в земном поклоне, как услышал властный голос своего царя.

- Боярина Скуратова, да сотника опричников Орна видеть желаю немедля!