Вот тут я и возвращаюсь к мысли, что когда начинаешь драку, нужно иметь позицию, на которой тебя никто не обвинит, что будь на твоем месте другой человек, то и дело бы шло прекрасно, и этого конфликта не было бы. Нельзя наносить удар, который твои противники отобьют тем, что причиной его объявят не дело, за которое ты дерешься, а тебя. А поскольку они виновны, то можно не сомневаться, что именно это они и сделают. Была у Друинского такая позиция? Был ли он уверен, что причиной конфликта не объявят лично его? Тогда я этого не понимал, поскольку, повторюсь, мы на Друинского с этой стороны совершенно не смотрели, но сейчас я прихожу к выводу, что Друинский не смог начать драку потому, что был евреем.
Выступи он открыто против русского Топильского, и виновные во всем министерство и обком тут же объявили бы этот конфликт тем, что жид пархатый завалил технологию, не может освоить производство и начал свои жидовские интриги. Официально, само собой, об этом бы и слова никто не сказал, но неофициально виновные в развале дел на заводе только этим бы все и объясняли. Это версия, но опыт мне подсказывает, что эта версия наиболее реальная. В результате Друинского сняли бы со стандартной формулировкой «за плохую работу» (а завод ведь действительно отвратительно работал), но всем бы негласно объяснили, что он жидовский интриган и специально разваливал дела на заводе, чтобы этим свалить русского Топильского и залезть на его место. В конечном итоге Топильский еще пару лет добивал бы завод, а Друинский никогда бы не отмылся от этого позора. Что оставалось делать? Выбор очень не богат: чтобы доказать, что он работает на заводе не ради своей должности, Друинскому осталось самому бросить в морду министерству заявление о своем увольнении. После этого министерство и обком уже не могли сказать, что дело в интригах главного инженера – главный инженер не цеплялся за свою должность, – теперь надо было заниматься директором. Но теперь и после снятия Топильского Друинский не мог остаться на заводе, иначе это опять-таки выглядело бы той же жидовской интригой, но более тонкой. Теперь Друинскому надо было действительно уходить.
|
|
Мне тогда это было совершенно непонятно. Сменили директора, новый директор В.И. Кулинич был вполне адекватен, казалось бы, надо начинать работать, но по заводу упорно циркулировали слухи, что Друинский увольняется. Я не хотел в это верить – зачем ему увольняться, раз Топильского уже нет?! И когда о предстоящем увольнении Друинского сказали официально, я пошел к директору и заявил Владимиру Ивановичу, что так нельзя, что без Друинского будет неимоверно трудно, что он обязан сделать все, чтобы оставить Друинского в должности главного инженера. Кулинич досадливо поморщился, поскольку я, видимо, был далеко не первый, и сказал: «Я это понимаю и сделал все, что мог, но безрезультатно».
|
|
Вот так! Для нас «пятый пункт» Друинского ничего не значил, а для него он был, скорее всего, обстоятельством непреодолимой силы, для него «пятый пункт» был тем «булатом», который его сразил.
Таким он и остался
В конце рассказа о том периоде истории завода хочу описать пару случаев в виде эпилога. Сначала о Топильском.
Став начальником техотдела, он стал начальником штаба моего прямого начальника – главного инженера, т. е. и для меня начальником. А итогом работы научно-исследовательских Подразделений ЦЗЛ были отчеты о научно-исследовательских работах. Их подписывали исполнители, затем начальники лабораторий, затем я, после меня Топильский и утверждал отчет главный инженер. Началось с того, что отданный ему на подпись первый же отчет лежал и лежал в техотделе – Топильский его не подписывал. Я пошел к нему, узнать, в чем дело – чем он недоволен? Петруша по старой привычке скорчил презрительную физиономию и начал листать отчет, жуя сопли ни о чем – никаких конкретных замечаний не делал, но был недоволен «во-още». Я забрал у него отчет и пошел к Масленникову, положил отчет ему на стол, сообщив, что подписи Топильского я получить не могу и не понимаю, чего он хочет. Сашка в свою очередь презрительно ухмыльнулся и утвердил отчет, не глядя, из чего я понял, что Топильский по поводу этого отчета уже жевал сопли и у него.
После этого случая до Топильского дошло, что если главный инженер утверждает технологические документы без начальника техотдела, то это демонстрация того, что как специалист Петруша никому не нужен. А дальше я Топильского просто не помню – семь лет с ним работал, а в памяти ни единой умной мысли от Топильского, и ни единого конфликта с ним – как будто его и не было. Разве что анекдот, когда он предложил снова капитально отремонтировать печь, которую долго не могли разогреть после капитального ремонта. Как я писал, Тятька справился с этой проблемой за неделю. А последний оставшийся в памяти эпизод с Топильским такой.
К тому времени я уже лет семь работал заместителем директора и по своей должности подписывал работникам завода массу заявлений о выписке всякой всячины, в том числе без звука подписывал заявления и Топильскому, руководствуясь, в общем-то, неправильной мыслью американских президентов, что «Самоса – сукин сын, но это наш сукин сын». То есть у Топильского в принципе не могло быть ко мне никаких претензий, даже в принципе не могло быть оснований для вражды ко мне.
После перестройки, особенно после развала СССР в Казахстане, как и везде, повылезала всякая дрянь, которая общественно-полезным трудом заниматься не хотела, да и не умела. Стала эта дрянь передовиками национального возрождения казахского народа. А у нас в Ермаке стоял памятник Ермаку, работы (уже запамятовал фамилию) известного киевского скульптора. Памятник этот охранялся государством. И стал этот памятник вместе с названием города, как гвоздь в заднице у этой дряни, причем в основном у алмаатинской дряни. Наши казахи, включая наших местных казахских националистов, претензий к Ермаку не имели. Конечно, в многонациональной семье не обходится без бытовых конфликтов, в ходе которых, исчерпав все разумные доводы, начинают вспоминать и национальность. Но я не сильно преувеличу, если скажу, что мы жили со своими казахами душа в душу.
Помню такой случай. Приехала в Ермак пара автобусов казахских националистов из Алма-Аты устроить митинг по поводу переименования нашего города. Тут нет исключений: все столицы переполнены бездельными дегенератами, и во всех республиках маразм расползался со столиц на окраины. Так вот, на этот митинг пришли городские власти, собрались праздные зеваки всех национальностей, но не было наших местных казахов – они демонстративно не явились. В результате алмаатинские дегенераты вместо заявленной повестки весь митинг посвятили ругани в адрес наших казахов.
|
|
И вот однажды ночью по команде городских властей памятник Ермаку уничтожается. Команду дали русский и казах, а уничтожил памятник немец – интернационал, блин! Эта подлая выходка возмутила, в общем, всех – и русских, и казахов. А я к тому времени уже имел репутацию и публициста, и русского шовиниста, и… короче, много я всяких репутаций имел, и надо было их оправдывать. Само собой, я публикую в заводской многотиражке статью, в которой называю городские власти преступниками, совершившими деяния, предусмотренные двумя статьями уголовного кодекса Казахстана – разжигание межнациональной вражды и уничтожение памятника, охраняемого государством. Власти вызвали прокурора, и тот дал им справку, что он в их действиях ничего преступного не видит: и глазки протер, смотрит-смотрит, но ничего, даже близко, преступного, ну, не видит! С этой справкой власти обратились в суд в защиту их чести и достоинства, судья, само собой, от прокурора не отличался, мои доводы пропустил мимо ушей, признал, что власти не совершили двух преступлений, а меня обязал оплатить властям моральный вред где-то в объеме моей месячной зарплаты. Это он устно объявил в суде, а дня через три Верховный Совет Казахстана издал указ, обязывающий строго наказывать за разрушение памятников.
И судью заклинило: устно он-то уже сказал, что разрушение памятника Ермаку – это не преступление, а после указа свое решение изложить на бумаге боялся. А я начал ему звонить и требовать это решение в письменном виде, и хотя он долго уклонялся, но все-таки я это решение получил. И выяснилось, что судья не вписал в него то, что он объявил устно. Получилось так: власти подали иск с просьбой признать, что не соответствуют действительности сведения о том, что они преступники, разрушающие памятники и разжигающие национальную рознь, а он признал не соответствующим действительности только мое утверждение о разжигании межнациональной розни, но про разрушение памятника промолчал. Дело рассмотрел суд, значит, это суд установил, что соответствуют действительности сведения о том, что власти, разрушив памятник, совершили преступление. Я подождал 10 дней, чтобы власти не очухались и не подали жалобу в областной суд, и когда решение вступило в законную силу, опубликовал его, откомментировав, что у нас в Ермаке у власти преступники, причем это уже установлено судом.
|
|
И вот я, довольный, сижу в кабинете, думая, как же эти сукины дети вместе с прокурором будут выпутываться из этой ситуации (они, само собой, сделали вид, что этот номер газеты не читали), и тут заходит ко мне Топильский, как я полагал, что-то выписать. Но у Петруши в руках был номер многотиражки с решением суда и моим комментарием. И он завел разговор об этом решении. Я, как дурак, стал ему радостно объяснять суть дела с уничтожением памятника и с признанием судом преступности власти, он вроде бы меня слушал, но после моей тирады вдруг ткнул пальцем в цифры в решении: «Но все же тебя оштрафовали!» Я взглянул на Петрушу – он ликовал! А как же – с Мухина же такие деньги содрали!
…твою мать! – подумал я. – Как же мало тебе нужно для радости!