2015-05-12
219
Ему привели самую смирную кобылу и он тренировался в кремлевском дворе. Вышел Сталин, посмотрел и сказал:
– Ты сидишь на лошади, как начальник военторга.
Парады после этого престали принимать на лошадях, а стали принимать на автомобилях[389].
* * *
В первый послевоенный год министр финансов А. Зверев, обеспокоенный высокими гонорарами ряда крупных писателей, подготовил соответствующую докладную записку и представил ее Сталину. Тот попросил пригласить к нему Зверева.
Когда министр вошел, Сталин, не предлагая ему сесть, сказал:
– Стало быть, получается, что у нас есть писатели-миллионеры? Ужасно звучит, товарищ Зверев? Миллионеры-писатели!
– Ужасно, товарищ Сталин, ужасно, – подтвердил министр.
Сталин протянул финансисту папку с подготовленной им запиской и сказал:
– Ужасно, товарищ Зверев, что у нас так мало писателей-миллионеров! Писатели – это память нации. А что они напишут, если будут жить впроголодь?[390]
* * *
Однажды Сталину доложили, что у маршала Рокоссовского появилась любовница – известная красавица актриса Валентина Серова. И, мол, что с ними теперь делать будем? Сталин вынул изо рта трубку, чуть подумал и сказал:
– Что будем, что будем… завидовать будем!
Это, так сказать, народный вариант анекдота. А вот как описывает ту же ситуацию переводчик Валентин Бережков:
«У Сталина был своеобразный юмор. Рассказывали, что начальник политуправления Красной армии Мехлис пожаловался Верховному, что один из маршалов каждую неделю меняет фронтовую жену. Мехлис спросил, что будем делать. Сталин с суровым видом ничего не ответил. Мехлис, полагая, что он обдумывает строгое наказание, начал было сожалеть о своем доносе. Но тут Сталин с лукавой усмешкой прервал молчание:
– Завидовать будем…»[391]
* * *
Академик А. А. Богомолец выдвинул теорию долголетия, и Сталин дал ему под это дело институт. Однако сам академик умер в 1946 году, прожив всего шестьдесят пять лет.
– Всех надул! – сказал Сталин, узнав о его смерти[392].
* * *
При разработке послевоенного народного автомобиля «Победа» планировалось, что название машины будет «Родина». Узнав об этом, Сталин иронически спросил: «Ну и почем у нас будет родина?» Название автомобиля сразу изменили на «Победа».
* * *
Обсуждалась кандидатура на пост министра угольной промышленности.
Предложили директора одной из шахт Засядько. Кто-то возразил:
– Все хорошо, но он злоупотребляет спиртными напитками!
– Пригласите его ко мне, – сказал Сталин.
Пришел Засядько. Сталин стал с ним беседовать и предложил выпить.
– С удовольствием, – сказал Засядько, налил стакан водки.
– За ваше здоровье, товарищ Сталин! – выпил и продолжил разговор.
Сталин чуть отхлебнул и, внимательно наблюдая, предложил по второй. Засядько – хлобысь второй стакан, и ни в одном глазу. Сталин предложил по третьей, но его собеседник отодвинул свой стакан в сторону и сказал:
– Засядько меру знает.
Поговорили. На заседании Политбюро, когда снова встал вопрос о кандидатуре министра и снова было заявлено о злоупотреблении спиртным предлагаемым кандидатом, Сталин, прохаживаясь с трубкой, сказал:
– Засядько меру знает!
И много лет Засядько возглавлял нашу угольную промышленность…[393]
* * *
Сталин спросил у Фадеева, почему не выдвинули на соискание Сталинской премии писателя С. Злобина за роман «Степан Разин». Фадеев ответил, что Злобин не занимается общественной работой, его нигде не видно…
– А может, он в это время пишет? – спросил Сталин[394].
* * *
В одной из бесед Сталин заговорил о Ломоносове.
– Посмотрите, как трудно дышать, как было трудно работать Ломоносову, например. Сначала немцы, потом французы, было преклонение перед иностранцами, – сказал Сталин.
И вдруг, лукаво прищурившись, прорифмовал: засранцами.
Усмехнулся и снова стал серьезным[395].
* * *
На курорте Цхалтубо Сталин лечил ноги. Встретил рабочего, принявшего уже восемнадцать ванн, поинтересовался:
– Ну как, помогли ванны?
– Пока, дорогой товарищ Сталин, не чувствую облегчения, – пожал плечами рабочий.
– Что же, получается, это не Цхалтубо, а Цхалтуро? – улыбнулся Сталин[396].
* * *
А вот, например, любопытная история, путь создания которой можно реально проследить. Речь идет о переговорах с «союзниками», в которых обсуждались послевоенные границы нашей страны. В частности, граница между СССР и Польшей. Вот как до короткого афоризма народная память обточила этот исторический эпизод.
Черчилль говорит:
– Но Львов никогда не был русским городом.
– А Варшава была, – возразил Сталин.
* * *
На самом деле дипломатический поединок с англичанами по поводу Львова Сталин провел на высшем уровне. Об этом можно прочитать в книге Валентина Бережкова, который в качестве переводчика при этом присутствовал. Но перед тем, как обратиться к его интереснейшим воспоминаниям, нужно дать небольшое пояснение. На момент начала Первой мировой войны Польши не существовало. Как государство она перестала существовать в 1795 году, после так называемого третьего раздела. Польская территория по инициативе немцев была разделена между Пруссией, Австрией и Россией (каждая из стран получила часть под свою юрисдикцию). Последний передел этой ситуации, в котором участвовала Россия, случился в 1815 году. По итогам победы над Наполеоном по решению Венского конгресса в состав России тогда вошло созданное Бонапартом марионеточное Великое княжество Варшавское. Варшава с той поры была русским городом. А Львов всегда относился к юрисдикции австрияков.
В момент начала Первой мировой войны ситуация изменилась. В пропагандистских целях, чтобы привлечь на свою сторону поляков, но больше для того, чтобы ослабить своих русских противников, Германия заявила, что в случае своей победы воссоздаст после войны независимое польское государство. В ответ Николай II также заявил, что итогом победы России станет независимость Польши. В реальности все произошло иначе. Революции в России, организованные и оплаченные Антантой, фактически вывели Россию из большой политической игры[397]. В ноябре 1918 года уже германская революция, абсолютно под копирку списанная с нашей, путем предательства своих национальных интересов кучкой политиканов приводит к крушению Германии[398]. И здесь стоит обратить внимание на удивительное совпадение. Германская империя подписала документ о собственном поражении 11 ноября 1918 года [399]. Именно 11 ноября 1918 года Польша объявила о своей независимости и была признана Антантой [400]. Новая польская государственность была создана англичанами. Целью было создание санитарного кордона между Россией и Германией – то есть государства, имеющего исторические претензии и к русским, и к немцам[401].
Новая Польша принялась активно «отгрызать» куски территории от Германии и России, пользуясь их слабостью. В итоге поляки начали агрессивную войну против Советской России и оккупировали значительные территории Украины и Белоруссии. Ответный удар Красной армии привел Тухачевского под стены Варшавы. Воевал на польском фронте и Иосиф Виссарионович Сталин. Стремясь остановить контрнаступление Красной армии, английская дипломатия предложила в качестве границы между Польшей и Советской Россией некую условную линию, которая получила название «линия Керзона» по имени английского министра иностранных дел лорда Керзона[402]. И в заключение довольно длинного отступления нужно отметить, что единственный смысл «линии Керзона» как аргумента дипломатии в более поздний период было доказательство англичанам, что более двадцати лет назад они считали, что справедливая граница между СССР и Польшей должна быть именно такой, как ее предлагал провести Сталин…
А теперь воспоминания Валентина Бережкова, которые покажут нам, как на самом деле Сталин боролся за то, чтобы Львов вошел в состав Украины, а не Польши. Кстати, а современные жители Львова знают ли, кому обязаны тем, что их город стал частью украинской территории? Кто отстаивал на переговорах с Черчиллем интересы украинского народа?
«Сталин, в свою очередь, изложил позицию Советского правительства по этому вопросу.
– Речь идет о том, – сказал он, – что украинские земли должны отойти к Украине, а белорусские – к Белоруссии. Иными словами, между нами и Польшей должна существовать граница 1939 года, установленная Конституцией нашей страны. Советское правительство стоит на точке зрения этой границы и считает это правильным. Молотов пояснил, что обычно эту границу называют “линией Керзона”»[403].
То есть Сталин предложил, чтобы послевоенная граница проходила так, как она проходила после возвращения нам Западной Украины и Западной Белоруссии в 1939 году. Потому что это и есть пресловутая «линия Керзона». Убеждая британскую делегацию, Сталин говорил:
– Что же вы хотите, чтоб мы были менее русскими, чем Керзон и Клемансо?.. Что скажут украинцы, если мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что Сталин и Молотов оказались менее надежными защитниками русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо[404].
Разумеется, англичане были против. Министр иностранных дел Британии Иден заявляет, что «линия Керзона» существенно отличается от границы 1939 года.
«Тут Черчилль извлек карту, на которой, как он сказал, нанесена “линия Керзона” и линия 1939 года. Тут же была указана линия Одера. Иден, водя пальцем по карте, принялся объяснять, что южная часть “линии Керзона” не была точно определена, и добавил, что, как предполагалось, “линия Керзона” должна была проходить восточнее Львова»[405].
Что хотели английские «партнеры» и «союзники»? Оставить Польше Львов – вот их цель. И для этого они используют дипломатические, на первый взгляд – серьезные аргументы. Но только на первый. Потому что на самом деле британские руководители передергивают карты в самом прямом, шулерском, смысле этого слова. Но со Сталиным такие трюки не проходят. Ему ведь важны не похвалы представителей «цивилизованного мира», не хлопанье по плечу и не празднование своего дня рождения в Лондоне. Ему важна польза своей державы. Иосиф Виссарионович отлично знал историю вообще и историю дипломатии в частности. А потому жульничество англичан тут же было побито единственным необоримым козырем. Правдой.
«Сталин возразил, что линия на карте Черчилля нанесена неправильно. Львов должен оставаться в пределах Советского Союза, а линия границы должна идти западнее. Сталин добавил, что Молотов располагает точной картой с “линией Керзона” и с ее подробным описанием. Он при этом подчеркнул, что Польша должна быть действительно большим, промышленно развитым государством и дружественным по отношению к Советскому Союзу. Тем временем Молотов распорядился доставить карту, о которой упомянул Сталин. Через несколько минут принесли большую черную папку. Раскрыв ее, Молотов развернул карту на столе и указал на нанесенную там “линию Керзона”. Молотов зачитал также текст радиограммы, подписанной лордом Керзоном[406]. В ней точно указывались пункты, по которым проходит эта линия. После уточнения этих пунктов по карте вопрос стал предельно ясен. Позицию советской стороны больше нельзя было оспаривать. Черчилль и Иден ничего не могли возразить. Обращаясь к Сталину, Черчилль сказал:
– По-видимому, участники конференции не имеют существенных расхождений по поводу западных границ Советского Союза, включая и проблему Львова…»[407]
Львов остался в СССР. И Черновцы, которые не входили никогда ни в состав Российской империи, ни в состав Советского Союза.
* * *
А вот, конечно, чисто анекдотическое, шуточное представление о «методах» общения Сталина с Черчиллем.
Жуков в кабинете у Сталина. Входит секретарь Сталина Поскребышев:
– Иосиф Виссарионович, вас просит к телефону господин Черчилль.
Сталин снимает телефонную трубку:
– Сталин слушает.
– Нэт.
– Нэт.
– Нэт.
– Да.
– Нэт.
Кладет трубку.
Жуков спрашивает:
– Иосиф Виссарионович, вы во всем отказали Черчиллю, но один раз все-таки сказали «Да»…
Сталин:
– Он спросил меня, хорошо ли я его слышу.
* * *
Вот еще один великолепный анекдот.
На Тегеранской конференции Рузвельту и Черчиллю надоело, что Сталин постоянно давит на них, проходят только его предложения, он один им двоим диктует свою волю. И они решили его разыграть. Утром перед очередным заседанием Черчилль говорит: «Мне сегодня приснилось, что я стал властелином мира!»
– А мне приснилось, – сказал Рузвельт, – что я стал властелином Вселенной! А вам что снилось, маршал Сталин?
– А мне приснилось, – неторопливо ответил Сталин, – что я не утвердил ни вас, господин Черчилль, ни вас, господин Рузвельт.
* * *
А вот не анекдот, а чистая правда.
Накануне начала Второй мировой французский премьер Лаваль нанес трехдневный визит в Москву, где был радушно принят Сталиным. Сталин и Молотов, конечно, стремились прежде всего выяснить, какова будет численность французской армии на Западном фронте, сколько дивизий, каков срок службы. После того как с вопросами такого характера было покончено, Лаваль спросил:
– Не можете ли вы сделать что-нибудь для поощрения религии и католиков в России? Это бы так помогло мне в делах с папой.
– Ого! – воскликнул Сталин. – Папа! А у него сколько дивизий?[408]
* * *
Сталин приехал на спектакль в Художественный театр. Его встретил режиссер Станиславский и, протянув руку сказал:
– Алексеев, – называя свою настоящую фамилию.
– Джугашвили, – ответил Сталин, пожимая протянутую руку, и прошел к своему креслу[409].
* * *
В 1948 году Сталин смотрел фильм «Поезд идет на восток». Фильм не ахти какой. Действие происходит в поезде. Но вот поезд останавливается.
– Какая это станция? – спросил Сталин.
– Демьяновка.
– Вот здесь я и сойду, – сказал Сталин и вышел из зала[410].
* * *
Не чурался Сталин юмора и говоря на серьезные темы, выступая на партийных съездах. И это выгодно отличало его от тех, кто потом будет руководить Советским Союзом. Представить себе шутящего с трибуны съезда Горбачева практически невозможно. Вот, например, фрагмент выступления Сталина на XVI съезде партии летом 1930 года[411]:
«Особенно смешные формы принимают у них (у правой оппозиции. – Н. С.) эти черты человека в футляре при появлении трудностей, при появлении малейшей тучки на горизонте. Появилась у нас где-либо трудность, загвоздка – они уже в тревоге: как бы чего не вышло. Зашуршал где-либо таракан, не успев еще вылезти как следует из норы, – а они уже шарахаются назад, приходят в ужас и начинают вопить о катастрофе, о гибели Советской власти. (Общий хохот.)
Мы успокаиваем их и стараемся убедить, что тут нет ничего опасного, что это всего-навсего таракан, которого не следует бояться. Куда там! Они продолжают вопить свое: “Как так таракан? Это не таракан, а тысяча разъяренных зверей! Это не таракан, а пропасть, гибель Советской власти”[412]… И пошла писать губерния… Бухарин пишет по этому поводу тезисы и посылает их в ЦК, утверждая, что политика ЦК довела страну до гибели, что Советская власть наверняка погибнет, если не сейчас, то по крайней мере через месяц. Рыков присоединяется к тезисам Бухарина, оговариваясь, однако, что у него имеется серьезнейшее разногласие с Бухариным, состоящее в том, что Советская власть погибнет, по его мнению, не через месяц, а через месяц и два дня. (Общий смех.) Томский присоединяется к Бухарину и Рыкову, но протестует против того, что они не сумели обойтись без тезисов, то есть сумели обойтись без документа, за который придется потом отвечать: “Сколько раз я вам говорил – делайте что хотите, но не оставляйте документов, не оставляйте следов” (Гомерический хохот всего зала. Продолжительные аплодисменты.)»[413]
* * *
С юмором рассказывает Сталин о новоиспеченных советских бюрократах и болтунах и в отчетном докладе следующему XVII съезду партии зимой 1934 года:
«Один тип работников – это люди с известными заслугами в прошлом, люди, ставшие вельможами, которые считают, что… законы писаны не для них, а для дураков… А теперь о втором типе работников. Я имею в виду тип болтунов, я сказал бы, честных болтунов (смех) … не способных руководить, не способных что-либо организовать. У меня в прошлом году была беседа с одним таким товарищем, очень уважаемым товарищем, но неисправимым болтуном, способным потопить в болтовне любое живое дело. Вот она, эта беседа.
Я: Как у вас обстоит дело с севом?
Он: С севом, товарищ Сталин? Мы мобилизовались.
Я: Ну и что же?
Он: Мы поставили вопрос ребром.
Я: Ну а дальше как?
Он: У нас есть перелом, товарищ Сталин, скоро будет перелом.
Я: А все-таки?
Он: У нас намечаются сдвиги.
Я: Ну а все-таки, как у вас с севом?
Он: С севом у нас пока ничего не выходит, товарищ Сталин.
Вот вам физиономия болтуна. Они мобилизовались, поставили вопрос ребром, у них и перелом, и сдвиги, а дело не двигается с места»[414].
* * *
Рассказывая в том же докладе о международной обстановке, Сталин также не удерживается от шутки:
«Кто хочет мира и добивается деловых связей с нами, тот всегда найдет у нас поддержку. А те, которые попытаются напасть на нашу страну, – получат сокрушительный отпор, чтобы впредь неповадно было им совать свое свиное рыло в наш советский огород»[415].
* * *
Можете себе представить такие слова в исполнении Брежнева или того же Горбачева? А ведь это и есть отрыв от народа, когда люди, стоящие во главе страны, говорят на отдельном от народа языке. Это и есть выхолащивание сути идей, когда даже глава страны не может говорить так, чтобы было понятно самому последнему дворнику или доярке. Когда официоз и казенный язык полностью вытесняют то, что Ленин когда-то называл «живым творчеством масс»…
Будучи хорошим оратором, Сталин прекрасно чувствовал аудиторию и очень часто старался шуткой или забавной историей разрядить атмосферу. VII расширенный пленум Исполкома Коминтерна (ИККИ), проходивший в Москве с 22 ноября по 16 декабря 1926 года, был довольно скучным мероприятием. Поэтому, стоя на трибуне с заключительным словом, Сталин старается поднять настроение делегатам:
«Зиновьевская манера цитирования напоминает мне одну довольно смешную “историю” с социал-демократами, рассказанную одним шведским революционным синдикалистом в Стокгольме. Дело происходило в 1906 году, во время Стокгольмского съезда нашей партии. Этот шведский товарищ довольно смешно изображал в своем рассказе буквоедскую манеру некоторых социал-демократов цитировать Маркса и Энгельса, а мы, делегаты съезда, слушая его, хохотали до упаду. Вот содержание этой “истории”. Дело происходит в Крыму во время восстания флота и пехоты.
Приходят представители флота и пехоты и говорят социал-демократам: вы нас звали за последние годы к восстанию против царизма, мы убедились, что ваш призыв правилен, мы, матросы и пехота, сговорились восстать и теперь обращаемся к вам за советом. Социал-демократы всполошились и ответили, что они не могут решить вопроса о восстании без специальной конференции. Матросы дали понять, что медлить нельзя, что дело уже готово и если они не получат прямого ответа от социал-демократов, а социал-демократы не возьмутся за руководство восстанием, то дело может провалиться. Матросы и солдаты ушли в ожидании директив, а социал-демократы созвали конференцию для обсуждения вопроса. Взяли первый том “Капитала” взяли второй том “Капитала” взяли, наконец, третий том “Капитала”. Ищут указаний насчет Крыма, Севастополя, насчет восстания в Крыму. Но ни одного, буквально ни одного указания не находят в трех томах “Капитала” ни о Севастополе, ни о Крыме, ни о восстании матросов и солдат. (Смех) Перелистывают другие сочинения Маркса и Энгельса, ищут указаний, – все равно никаких указаний не оказалось. (Смех) Как же быть? А матросы уже пришли, ждут ответа. И что же? Социал-демократам пришлось признать, что при таком положении вещей они не в силах дать какого бы то ни было указания матросам и солдатам.
“Так провалилось восстание флота и пехоты”, – кончил свой рассказ шведский товарищ. (Смех)»[416].
* * *
Произнося речь в Кремлевском дворце на выпуске академиков Красной армии 4 мая 1935 года, Сталин разряжает атмосферу любопытной историей:
«Я вспоминаю случай в Сибири, где я был одно время в ссылке. Дело было весной, во время половодья. Человек тридцать ушло на реку ловить лес, унесенный разбушевавшейся громадной рекой. К вечеру вернулись они в деревню, но без одного товарища. На вопрос о том, где же тридцатый, они равнодушно ответили, что тридцатый “остался там”. На мой вопрос: “Как же так, остался?” они с тем же равнодушием ответили: “Чего ж там еще спрашивать, утонул, стало быть”. И тут же один из них стал торопиться куда-то, заявив, что “надо бы пойти кобылу напоить”. На мой упрек, что они скотину жалеют больше, чем людей, один из них ответил при общем одобрении остальных: “Что ж нам жалеть их, людей-то? Людей мы завсегда сделать можем, а вот кобылу… попробуй-ка сделать кобылу”. (Общее оживление в зале) Вот вам штрих, может быть, малозначительный, но очень характерный. Мне кажется, что равнодушное отношение некоторых наших руководителей к людям, к кадрам и неумение ценить людей является пережитком того странного отношения людей к людям, которое сказалось в только что рассказанном эпизоде в далекой Сибири»[417].
* * *
Шутил Сталин даже в суровые военные годы. Так, например, выступая с докладом 6 ноября 1943 года, он так оценил перспективы Германии и ее союзников:
«Вступая в войну, участники гитлеровского блока рассчитывали на быструю победу. Они уже заранее распределили, кому что достанется: кому пироги и пышки, кому синяки и шишки. (Смех, аплодисменты.) Понятно, что синяки и шишки они предназначали своим противникам, себе же пироги и пышки. Но теперь ясно, что Германии и ее холуям не достанутся пироги и пышки, что им придется теперь делить между собою синяки и шишки. (Смех, аплодисменты.) Предвидя эту незавидную перспективу, сообщники Гитлера ломают сейчас голову над тем, как бы выйти из войны, получив при этом поменьше синяков и шишек»[418].
* * *
Ровно через год в докладе 6 ноября 1944 года Сталин вновь остается верен себе – в его речь вплетена шутка: «Советские люди ненавидят немецких захватчиков не потому, что они люди чужой нации, а потому, что они принесли нашему народу и всем свободолюбивым народам неисчислимые бедствия и страдания. В нашем народе издавна говорят: “Не за то волка бьют, что он сер, а за то, что он овцу съел”»[419].
В зале смеются и аплодируют…
* * *
С юмором Сталин писал даже письма соратникам по антигитлеровской коалиции. Например, 14 января 1944 года он пишет Черчиллю:
«Ваше послание от 12 января получил. Наши армии действительно имеют за последнее время успехи, но до Берлина нам еще очень далеко. К тому же немцы предпринимают сейчас довольно серьезные контратаки, особенно в районе восточнее Винницы. Это, конечно, не опасно, но все же немцам удалось здесь оттеснить наши передовые части и временно приостановить наше продвижение. Следовательно, Вы можете не ослаблять, а даже по возможности всемерно усиливать бомбардировки Берлина. Немцы еще успеют к нашему общему приходу в Берлин отстроить некоторые помещения, необходимые для нас с Вами»[420].
* * *
Один генерал-полковник докладывал Сталину о положении дел. Верховный главнокомандующий выглядел очень довольным и дважды одобрительно кивнул. Окончив доклад, военачальник замялся. Сталин спросил:
– Вы хотите еще что-нибудь сказать?
– Да, у меня личный вопрос. В Германии я отобрал кое-какие интересующие меня вещи, но на контрольном пункте их задержали. Если можно, я просил бы вернуть их мне.
– Это можно. Напишите рапорт, я наложу резолюцию.
Генерал-полковник вытащил из кармана заранее заготовленный рапорт. Сталин наложил резолюцию. Проситель начал горячо благодарить.
– Не стоит благодарности, – заметил Сталин и проситель вышел от Верховного.
Прочитав написанную на рапорте резолюцию: «Вернуть полковнику его барахло. И. Сталин», генерал обратился к помощнику Сталина Поскребышеву:
– Тут описка, я не полковник, а генерал-полковник.
– Никак нет, товарищ полковник, никакой описки нет. Все вопросы к товарищу Сталину.
И добавил, не услышав возражений:
– Вы можете перешить погоны прямо сейчас.
И Поскребышев протянул ошарашенному офицеру пару новеньких полковничьих погон[421].
Прочитали? Это народная история. Такого не было. А вот что было.
«После войны генералы везли вещи из Германии. Сперва на это смотрели сквозь пальцы, а потом Сталин приказал проверять в Бресте составы и переводить имущество в пользу государства. Один генерал-полковник, у которого экспроприировали целый вагон вещей, стал возмущаться, что напишет Сталину. Об этом мне поведал маршал А. Е. Голованов. “И ведь хватило ума – написал!” – смеялся Александр Евгеньевич. Верховный прочитал и наложил такую резолюцию: “Вернуть г. – полковнику барахло, И. Сталин”. Нет, его не понизили в звании до полковника, но вся военная верхушка узнала об этом и подсмеивалась над ним»[422].
Обратите внимание, что народная молва наказала хапугу генерала и сделала Сталина строже, чем он был на самом деле. Такой у нас народ. И такого лидера он хочет видеть, готов такому лидеру подчиняться. Строгому, справедливому. Карающему вороватую элиту.
* * *
Имея прекрасное чувство юмора, Сталин ценил его и у других. В том числе и у тех, с кем скрещивал шпаги в дипломатических баталиях. На заключительном ужине Ялтинской конференции Сталин поднялся из-за стола с бокалом в руке и сказал:
– Сегодня, как и ранее, мы, трое лидеров, пришли к взаимопониманию. Мы беседуем, едим и пьем, приятно проводим время. Тем временем наши переводчики работают, и их работа не из легких. У них нет времени есть и пить. Мы полагаемся на них в выражении наших мыслей друг другу. Я предлагаю тост за переводчиков!
Он обошел вокруг стола и чокнулся с каждым из переводчиков.
Подняв свой бокал, Черчилль воскликнул:
– Переводчики всего мира, объединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своей аудитории!
Эта пародия на коммунистический лозунг очень понравилась Сталину, и он долго смеялся[423].
* * *
Министр иностранных дел Третьего рейха фон Риббентроп был не очень умным человеком. Но зато большим любителем поз и себя самого. В дипломатии он разбирался плохо, но в своих мемуарах, написанных в Нюрнбергской тюрьме[424], «забыл» рассказать один забавный случай. «Забыл» потому, что он выставлял главу гитлеровского МИДа круглым дураком. Во время приема в Кремле в честь Риббентропа в августе 1939 года он поднялся по знаменитой лестнице Большого Кремлевского дворца и приветствовал Сталина… нацистским приветствием. То есть вытянутой вверх рукой. Окружение Сталина замерло: это явная провокация. На самом деле неумный Риббентроп просто не подумал о неуместности такого жеста. Спас ситуацию Сталин, который неожиданно для всех ответил Риббентропу… книксеном. Взявшись пальцами за края своего френча, он картинно присел перед гостем. Собравшиеся разразились громовым хохотом[425].
* * *
А вот еще несколько историй, случившихся во время визита Риббентропа в Москву в августе 1939 года. Немецкий министр иностранных дел провозглашал тосты за Сталина, за Молотова. Сталин неожиданно предложил: «Выпьем за нового антикоминтерновца Сталина!» и незаметно подмигнул Молотову. Пошутил, чтобы вызвать реакцию Риббентропа. Тот бросился звонить в Берлин, докладывает Гитлеру в восторге. Гитлер ему отвечает: «Мой гениальный министр иностранных дел!» Гитлер никогда не понимал марксистов[426].
О том, что на этом же самом чисто протокольном банкете в честь немецкой делегации Сталин предложил выпить за здоровье «фюрера, которого так любит немецкий народ», обязательно пишут все «демократические историки». Выдают дипломатическую вежливость за некое «родство душ». Но никто из них не спешит рассказать о том, что на том же приеме Сталин со свойственным ему юмором откровенно поиздевался над Риббентропом. Подняв тост… «за нашего наркома путей сообщения Лазаря Кагановича», который сидел тут же за столом, через кресло от фашистского министра иностранных дел. И Риббентропу пришлось выпить за еврея Кагановича.
