Часть II. В настоящей работе мы намерены рассмотреть фашизм с точки зрения прав

Юлиус ЭВОЛА

ФАШИЗМ: критика справа

Часть I

Фашизм

I

В настоящей работе мы намерены рассмотреть фашизм с точки зрения правых, ограничив на­ше исследование основными аспектами и принципами, заключенными в фашистской докт­рине. Прежде всего, следует пояснить, что мы понимаем под правым движением. Однако, это не столь просто. К сожалению, ни нынешняя действительность, ни новейшая итальянская исто­рия (со времён объединения Италии) не могут помочь обычному читателю составить себе ясное представление о сути подлинно правого движения.

На сегодняшний день в Италии не существует партии, – как единой, организованной политичес­кой силы со стройной доктриной, – которую по достоинству можно было бы назвать правой. Движе­ние, именуемое в современной политике правым, определяется не столько положительным содер­жанием, сколько оппозицией по отношению к крайним формам разрушения и социальной револю­ции, тяготеющим к марксизму и коммунизму. Поэтому оно включает в себя различные и даже про­тиворечивые тенденции. Красноречивым свидетельством путаницы идей и современной узости взглядов является также то, что в сегодняшней Италии к правым причисляют либералов и предста­вителей различных демократических партий, что привело бы в ужас деятелей традиционного право­го движения. Ибо прежде подобные партии однозначно расценивались правыми как революцион­ные и подрывные; они были для них приблизительно тем же, чем для современных буржуазных пар­тий являются радикализм, марксизм и коммунизм.

Современное «правое» итальянское движение включает в себя различные монархические и, главным образом, «национально» ориентированные группировки, стремящиеся сохранить идейную преемственность с прежним режимом, то есть фашизмом. Однако, всем этим группировкам до сих пор была свойственна определенная идеологическая путаница, что не позволяет однозначно при­числить их к носителям подлинно правой идеи. Впрочем, это станет более ясно из дальнейших рас­суждений относительно необходимости избирательного подхода к идеологическим положениям фа­шизма, что должно было стать первоочередной теоретической и практической задачей, коей, одна­ко, пренебрегли.

Стоит ли говорить об абсурдности отождествления правых в политическом смысле с правыми в смысле экономическом? Именно на этом жульнически строят свою полемику марксисты. Они не де­лают никакого различия между правыми и капиталистической, консервативной, «реакционной» бур­жуазией, озабоченной лишь защитой собственных интересов и привилегий. В наших работах поли­тического характера мы неустанно разоблачаем эту коварную подмену и безответственность тех, кто, так или иначе поддерживая ее, играет на руку противнику. Настоящие правые и правые в эко­номическом смысле не только не схожи между собой, но прямо противоположны друг другу. К это­му вопросу мы также вернёмся позднее при обсуждении того, насколько удачно в фашистской докт­рине и практике была решена проблема отношений между политикой и экономикой – одна из наи­более существенных проблем для любого традиционного учения о государстве.

Мы уже говорили о том, что, к сожалению, итальянская история ничем не способствует прояснению позиции настоящих правых. Общеизвестно, что национальное объединение Италии шло в основном под знамёнами идеологий времён революции третьего сословия и «бессмертных принципов 1789 года». Если бы тогдашние движения ограничились использованием этих идей как чисто подручного средства, отказавшись от них после объединения страны, Италия имела бы шанс стать новым, сильным и органичным государством, достойным занять своё место среди великих европейских монархий. Однако указанные идеологии не только сохранили, но даже усилили своё влияние в объединенной Италии XIX – начала XX века.

Впрочем, в этой «Итальянии» парламентской демократии и беззубой монархии, где революци­онные движения, используя социальные трудности и последствия неумелого управления, зачастую провоцировали насильственные и кровавые беспорядки, существовало так называемое «историчес­кое правое движение». Во времена Ди Рудини и Криспи, оно ещё было способно проявить опреде­ленную твердость в отдельных случаях, но в целом отличалось нестабильностью и страдало недос­татком мужества, необходимого для решительной борьбы с истоками зла. Кроме того, указанное движение выражало в основном интересы буржуазии, а не аристократии, как политического класса, представляющего древнюю традицию. Этим оно отличалось от аналогичных движений других стран. Небольшая доля пьемонтской аристократической крови, влившись в вены итальянской нации, раст­ворилась в ней практически без следа. Историческое правое движение оказало достойное упомина­ния влияние не столько в области внутренней национальной политики и выработки общей доктрины государства, сколько во внешнеполитической сфере, что увенчалось заключением Тройственного Союза. Успешное завершение этого проекта могло бы вывести Италию из-под влияния идеологий Французской революции, заставив её обратить свой взор к идеологиям, ещё сохранявшимся в тра­диционных центрально-европейских государствах, что в свою очередь неизбежно привело бы к пе­ресмотру основополагающих политических идей. Однако, этого не произошло. Поэтому историчес­кое правое движение, погрязшее в умеренном либерализме, не оставило чёткого исторического наследия. После распада Тройственного Союза и вступления Италии в войну на стороне Антанты, защищавшей помимо своих материальных интересов дело демократии (несмотря на участие само­державной России, которой пришлось столь дорогой ценой заплатить за свою ошибочную полити­ку), Италия вернулась к прежним идеям периода Воссоединения, неразрывно связанным с интерна­циональными революционными движениями 1848-49 гг. Помимо того, всякое националистическое оправдание поддержки интервенции теряет свой смысл, стоит лишь вспомнить общественно-поли­тическое положение «победоносной» Италии, где антинациональные силы всех мастей практически не встречали ни малейшего сопротивления, правительство не предпринимало никаких шагов для коренного изменения ситуации, и до прихода фашистов к власти не существовало правой партии в законодательном смысле. Что стоили в такой ситуации территории, заработанные в качестве час­тичного удовлетворения ирредентистских[1] требований?

Ссылка на историческое правое движение, действовавшее в рамках парламентской системы, требует некоторых уточнений. Строго говоря, термин «правое», учитывая тот смысл, который мы вкладываем в это понятие, в данном контексте не вполне адекватен, так как предполагает некую двойственность. Исторически итальянские правые появились в рамках многопартийного парламен­тски-демократического режима как оппозиция «левым», что существенно отличается от ситуации, привычной для прежнего традиционного строя, где самое большее допускалось лишь нечто типа английского парламента в его первоначальном довикторианском виде. Существовала одна партия, представлявшая правительство (это и были в некотором смысле «правые»), и оппозиция, однако не как идеологическая или принципиальная оппозиция системе, но как оппозиция внутри системы (или структуры), нацеленная на позитивную и конструктивную критику, никак не затрагивающую в неко­тором роде трансцендентную и неприкосновенную идею государства. Подобная «функциональная оппозиция, ограниченная чёткими рамками и сохранявшая лояльность к государству, не имела ни­чего общего с современными оппозиционными партиями, действующими как заблагорассудится и стремящимися к захвату власти и государства и даже к установлению анти-государства, что в прош­лом было целью республиканской, а сегодня – коммунистической партии.

Поэтому правое движение следует понимать в вышеуказанном традиционном смысле как дви­жение, прежде всего, политическое, а не экономическое. Только на стадии инволюции, характери­зующейся возникновением демократического парламентаризма с многопартийной системой, возникают правые партии, которые фактически являются простой оппозицией левым и практически ни чем не превосходят своих противников. Но с точки зрения принципов правое движение является (точнее, должно являться) высшей инстанцией, охранителем и носителем ценностей, непосредственно связанных с идеей истинного государства. Ценностей, в некотором роде центральных, то есть – согласно превосходству, заложенному в самом понятии авторитета или верховной власти – стоящих выше всякой партийной оппозиции.

Этих замечаний вполне достаточно для прояснения нашей позиции, напрямую связанной с ве­ликой европейской политической традицией, под которой следует понимать не частный обществен­но-политический строй, взятый как идеальный образец, но те основополагающие идеи, которые, видоизменясь в соответствии с конкретной исторической ситуацией, неизменно лежали в основе различных государств и никогда не подвергались сомнению. Похоже, наши современники вслед­ствие крайне странной амнезии окончательно утратили всякое адекватное и живое представление о мире, который принято клеймить «старорежимным». Столь необычная забывчивость вызывает вполне обоснованные сомнения в её естественном происхождении. В лучшем случае (отбросив фальсификации и предрассудки определенного сорта историографии) можно посчитать это патоло­гическим следствием глубоких потрясений, которые пришлось пережить нашим современникам. Заслуживает внимания и то, что самодовольные критики «старого строя» предпочитают направлять свою полемику не на сами основополагающие принципы, а на отдельные формы их воплощения, неизбежно подверженные искажениям и извращениям, порче и упадку и, в любом случае, обуслов­ленные сравнительно неповторимыми историческими условиями. Однако, ни конъюнктурные обс­тоятельства, ни продолжительность существования тех или иных форм, которые естественно рано или поздно устаревают, не влияют и не должны влиять на ценность принципов. Именно последнее служит пробным камнем для каждого, кто пытается постичь существенное, ещё не отупев оконча­тельно от уловок историзма.

Таким образом, завершая предварительные рассуждения, можно сказать, что в идеале концеп­цию настоящего правого движения, как мы его понимаем, должно мыслить, ориентируясь на силы и традиции, действовавшие как формообразующее начало в отдельных нациях – а иногда и на над­национальном уровне – до Французской революции, нашествия третьего сословия и мира масс, возникновения буржуазного и индустриального общества, то есть всех тех событий, которые приве­ли к современному упадку и поставили под угрозу окончательного краха остатки европейской циви­лизации и престижа.

Мы не намерены рассматривать здесь эту проблему более подробно, так как это потребовало бы систематического изложения общей доктрины государства. При желании читатель может обра­титься к нашей книге «Люди и руины» (Volpe, III издание, Рим, 1972)[2]. Впрочем, по ходу дальнейших объяснений, затрагивающих различные стороны фашистской доктрины, наша концепция обретет большую ясность.

II

«Неофашисты» – так называют сегодня в Италии как демократы, так и коммунисты наи­более решительно противостоящие им «национальные» силы. Поскольку последние практически безоговорочно приняли данное определение, возникла довольно двусмыс­ленная и опасная ситуация, во многом сыгравшая на руку противнику. В частности это стало причи­ной явно ухудшившегося отношения к «неофашистам», фашизм подвергся процессу, который с пол­ным основанием можно назвать мифологизацией. Поэтому отношение к нему большинства носит скорее эмоциональный и иррациональный, чем интеллектуальный и критический характер. В пер­вую очередь это касается тех, кто сохраняет идейную верность бывшему режиму. Именно они сде­лали из Муссолини и фашизма объект мифа. Они не желают видеть ничего, кроме одной историчес­ки обусловленной действительности и человека, ставшего её центром, вместо того, чтобы попы­таться оценить политические идеи сами по себе, независимо от конъюнктурных обстоятельств, да­бы сохранить по возможности их нормативную ценность для данной политической системы.

В вышеуказанном случае мифологизация естественно сопровождается идеализацией. Выделя­ют лишь положительные аспекты фашизма, сознательно или нет, закрывая глаза на его отрицательные стороны. Этот же приём, но с обратным знаком, используют антинациональные силы в целях мифологизации, сопровождающейся систематическим очернением. Создавая свой миф, они умышленно подчёркивают лишь наиболее спорные стороны фашизма с целью его дискредитации и разжигания ненависти к любым его проявлениям.

В последнем случае весь дальнейший ход рассуждений и аргументация строятся на сознатель­ном обмане, личных пристрастиях и носят совершенно незаконный характер. Стараются доказать наличие причинной связи между событиями и последствиями проигранной войны и внутренней цен­ностью фашистской доктрины. Для любого вдумчивого исследователя совершенно очевидно, что подобная связь является крайне произвольной. Следует чётко сказать, что вероятная ценность фа­шизма как доктрины (то есть независимо от конкретной политической ситуации в мире) столь же ма­ло пострадала от последствий проигранной войны, сколь мало была бы она доказана в случае ус­пешного её завершения. Очевидно, что подобный способ умозаключений совершенно незаконен, хотя к нему охотно прибегают беспринципные люди в полном согласии с догмой историзма «Weltgeschichte ist Weltgericht»[3].

Однако, тот, кто в отличие от «неофашистов» новых поколений жил во времена фашизма и, сле­довательно, знаком с режимом и его приверженцами на личном опыте, признает безо всякой фана­тичной односторонности, что далеко не всё было так хорошо. Во времена фашизма, пока он ещё ос­тавался движением, находящимся в процессе развития и нацеленным на переустройство общества, пока его возможности были ещё не исчерпаны и не успели окончательно выкристаллизоваться, вполне было допустимо некоторое ограничение критики. Поэтому те, кто, подобно нам, отстаивал порядок идей лишь частично совладавших с фашизмом (или немецким национал социализмом), не осуждали данные движения, несмотря на ясное осознание их спорных и отрицательных сторон, в на­дежде на возможное дальнейшее развитие, на исправление и устранение имеющихся недостатков (чему следовало оказывать всяческое содействие).

Сегодня, когда фашизм как историческая реальность остался в прошлом, положение должно измениться. Вместо обычной для «мифа» идеализации, необходимо постараться отделить зёрна от плевел. Это полезно не только в теоретических целях, но и для практической ориентации с учётом возможной политической борьбы. Поэтому не стоит принимать tout court[4] эпитет «фашист» или «не­офашист». Имеет смысл называть себя фашистами – если есть желание – подразумевая положи­тельные, а не отрицательные стороны фашизма.

Кроме того, необходимо учитывать, что помимо позитивных и негативных аспектов фашизм как движение, способное к дальнейшему развитию, включал в себя различные тенденции и решить, ка­кая из них возобладала бы (если бы всё не парализовало военное поражение и крах нации), могло только будущее. В Италии (как и в Германии) единство не исключало наличия довольно значитель­ных разногласий внутри режима. Мы имеем в виду не различные идеологические течения, предс­тавленные тем или иным индивидом или группой лиц. В большинстве случаев они бездействовали и мы не намерены останавливаться на них в нашем исследовании. Скорее речь идет о людях, входящих в структуры фашистского режима, в целом его принявших и участвовавших в его практической государственной и законотворческой деятельности. Их наличие можно считать второй и основ­ной причиной необходимости преодоления «мифа» и избирательного подхода к фашизму. Следует также принять во внимание существование двух периодов фашизма: классического фашизма двад­цатилетнего периода и фашизма времён республики Сало. Безусловно, между ними существовала идейная преемственность, но были и значительные расхождения в политической доктрине, что от части было вызвано фатальным стечением обстоятельств. Это лишний раз доказывает необходимость более избирательного подхода, а также является ярким свидетельством того, сколь опасную путаницу влечёт за собой «мифологизация». Именно последняя становится серьезным препятствием на пути сплочения разрозненных сил, в целом стремящихся к одному и тому же.

В связи с этим следует подчеркнуть также необходимость в расширении горизонтов, в более широком взгляде на наше прошлое. Действительно, если одни сегодня считают фашизм неким «пробелом», случайным отклонением в нашей новейшей истории, то другие производят впечатле­ние новорожденных, для которых не существует ничего кроме вчерашнего дня. Обе эти позиции не­удовлетворительны и необходимо решительно препятствовать всем попыткам навязать в качестве единственно возможной альтернативы фашизм-антифашизм, исчерпав тем самым всякую возмож­ность политической дискуссии. В результате подобной постановки вопроса стало, например, невоз­можным быть антидемократом без того, чтобы тебя автоматически не причислили к «фашистам» или коммунистам. Этот замкнутый круг — абсурден. Поэтому необходимо вспомнить сказанное на­ми в начале и отказаться от близорукой перспективы, к которой ведет подобная «альтернатива».

В поисках положительного также возможны два различных похода. Для одних единственным ориентиром является фашизм (или схожие движения других стран – немецкий национал-социа­лизм, бельгийский рексизм, испанская фаланга, режим Салазара, румынская Железная Гвардия – вчера можно было говорить о «мировой революции» как общем движении, направленном против пролетарской революции). Их политические, идеологические и исторические взгляды ограничены рамками фашизма; с него всё начинается, им же всё кончается. Подобную позицию нельзя признать удовлетворительной. Другой подход состоит в том, чтобы научиться распознавать в движениях по­добного рода идеи и принципы, принадлежащие древней традиции и, следовательно, носящие «нормальный» и постоянный характер, независимо от частных и несовершенных форм их истори­ческого воплощения, обусловленных конкретными историческими обстоятельствами. Между тем первоначальные, в узком смысле «революционные» аспекты данных движений следует отнести к об­ласти вторичного и случайного. Короче говоря, необходимо, насколько возможно, вычленить в фа­шизме идеи, роднящие его с великой европейской политической традицией, и отсечь те, которые в результате компромисса подверглись искажению или прямому извращению, что породило явления, поражённые тем же недугом, с которым намеревались бороться[5].

Сегодня, когда фашизм как конкретная действительность, обусловленная особыми историчес­кими обстоятельствами, остался в прошлом, подобный подход не только возможен, но является единственно возможным для «национальных» сил. Необходимо помнить, что «ностальгия» и мифо­логизация – плохие помощники, воскресить Муссолини или создать такого же нового невозможно, а современная ситуация имеет мало общего с той, которая сделала возможным фашизм и опреде­лила его конкретный исторический облик.

Исходя из сказанного, легко понять, сколь существенное значение имеет избирательный поход к фашизму. Отсекая его отрицательные стороны, мы тем самым одновременно восстанавливаем его связь с великой политической традицией, то есть традиционную преемственность. Способность занять указанную позицию, исключающую всякую путаницу и слабость, является своего рода проб­ным камнем. Великий мыслитель прошлого века Доносо Кортес говорил о наступающих для Европы временах – предвещаемых первыми революционными и социалистическими движениями – как о временах «абсолютных отрицаний и высших утверждений». Несмотря на бездну, в которой мы се­годня оказались, каждый ещё может почувствовать это.

В кратком исследовании, предпринятом в данной работе, мы ограничимся рассмотрением раз­личных структур и законодательных мер, определивших жизненный уклад того времени под влияни­ем различных сил, питавших фашистское движение, уделив особое внимание тем принципам, которые прямо или косвенно из них вытекают. Центром кристаллизации этих сил был Муссолини. Поэ­тому для понимания доктрины мы обратимся к его воззрениям, менявшимся согласно внутренней логике возглавляемого им движения. В отличие от коммунизма и национал-социализма фашизм не имел чётко сформулированной и однозначной доктрины, предшествовавшей действию и револю­ции («действие в фашизме опережало доктрину» – признавал сам Муссолини). Как уже указыва­лось, в данной работе мы не будем останавливаться на зачастую противоречивых и незначительных идеологических тенденциях. Отметим лишь, что после прихода фашистов власти этим тенденциям была предоставлена достаточно широкая свобода слова, что возможно было вызвано именно тем, что их влияние практически равнялось нулю.

III

С нашей точки зрения основной смысл фашизма, обретавший всё большую ясность по мере его развития и оформившийся в момент достижения власти, состоит в том, что это движение стало своеобразной реакцией, зародившейся в среде бывших фронтовиков и националистов, на кризис, который по сути был кризисом самой идеи государства, авторитета и центральной влас­ти в Италии.

Послевоенная Италия представляла собой гражданское государство, находившееся под силь­ным масонским влиянием, со слабым и посредственным либерально-демократическим правитель­ством и бессильной, т.е. конституционно-парламентской монархией. В нём абсолютно отсутствовал «миф» в положительном смысле. То есть миф как высшая, животворящая и формирующая идея, позволяющая государству стать чем-то большим, нежели обыкновенной структурой общественного управления. Становилось всё более очевидным, что в подобных условиях нация не могла справить­ся с тяжёлыми проблемами, возникшими в послевоенный период, и преодолеть социалистическое и революционное влияние, распространяемое в массах и пролетариате левыми активистами.

Поэтому заслуга фашизма состояла, прежде всего, в том, что он возродил в Италии идею госу­дарства, подготовил почву для энергичного правительства, утверждая чистый принцип авторитета и политической верховной власти. Это стало, условно говоря, положительным «прорывом» фашизма, который по мере своего развития постепенно избавлялся от некоторых из первоначально составля­ющих его компонентов, таких как революционная воинственность, узко националистическая направ­ленность и синдикализм в стиле Сореля.

В этом смысле можно говорить о своего рода изменении направления или «векторном» смеще­нии движения итальянского интервентизма. Как мы уже говорили, поддержка интервенции застави­ла Италию присоединиться к фронту мировой демократии, сплотившемуся против центральных Им­перий, и вернуться к духу периода Воссоединения, то есть идеям 1848 года. Однако, экзистенци­ально это движение имело независимый революционный характер и война послужила поводом для пробуждения сил, нетерпимых к атмосфере буржуазной Италии. Именно бывшие фронтовики взрас­тили фашизм. Не желая возвращаться к «нормальной» жизни, они изменили идеологическую поляр­ность, сместившись в сторону «правых», к идеалу иерархического государства и «нации воинов», из­бавляясь от социалистических и повстанческих (если не республиканских) тенденций предшеству­ющего периода. Эту «экзистенциальную» сторону фашизма безусловно следует поставить ему в заслугу. С другой стороны, сам Муссолини, взяв власть в свои руки, также предчувствовал появле­ние новых иерархий, говоря о новом «веке власти, веке правых, веке фашизма». В 1926 г. он зая­вил: «мы представляем новый принцип в [современном] мире. Мы являемся прямой, категоричес­кой, решительной противоположностью всему миру... бессмертных принципов 1789 года», тем са­мым выделив «контрреволюционный» момент в качестве одного из важнейших аспектов движения. Поэтому фашизм до некоторой степени можно определить как потенциальную «консервативную революцию». Это определение пришло из Германии, где так называли движения, возникшие после первой мировой войны, накануне прихода Гитлера к власти, в которых как и в Италии значительную роль играли бывшие фронтовики[6]. Однако, это определение действительно лишь при условии, что под консерватизмом подразумеваются определенные политические принципы (отрицаемые идеологией Французской революции), а не конкретный прежний строй. Эта оговорка необходима, ибо, как мы видели, старая дофашистская Италия не могла дать консерватизму высшего положительно­го содержания; в ней не было почти ничего, что стоило бы «сохранять». Поэтому в Италии, в отли­чие от вышеупомянутого параллельного немецкого движения, фашизм должен был начинать с нуля. Это также объясняет, хотя и не оправдывает, некоторые из его спорных сторон.

С точки зрения принципов в политической доктрине фашизма была преодолена всякая гражда­нская и демократическая идеология. Было восстановлено главенство государства над нацией и на­родом, то есть достоинство верховной власти, единственно способной дать нации истинное само­сознание, единую форму и волю, сделать её сопричастной сверхъестественному порядку. Муссоли­ни утверждал (1924 г.): «Без государства нет нации. Есть лишь человеческие массы, поддающиеся любому дроблению, которому может подвергнуть их история» – и: «Только государство создает кос­тяк народов» (1927 г.). Уточняя, он добавил: «Не нация порождает государство. Напротив нация соз­дается государством, которое дает народу... волю, а следовательно действенное существование». Выражение: «Народ это тело государства, а государство – душа тела» (1934 г.) при правильном ис­толковании ведёт нас к классической идее динамичной и творческой связи между «формой» и «ма­терией». Народ, «нация» в общем, природном, а также романтическом понимании есть лишь «мате­рия» (тело), государство же – форма, понимаемая как организующая и одухотворяющая сила, сог­ласно толкованию, данному «материи» и «форме» традиционной философией, начиная с Аристоте­ля.

Таким образом, была отвергнута выхолощенная концепция государства, согласно которой обя­занности последнего ограничиваются исключительно соблюдением «негативных свобод» граждан как простых эмпирических индивидов и обеспечением «определенного уровня благосостояния и от­носительно мирного общественного сосуществования». Такое понимание государства требует от не­го лишь отражать или пассивно следовать силам общественно-экономической действительности, за которыми признается абсолютное первенство. Фашизм отказался и от чисто бюрократической идеи «общественного управления», которая по своей форме и духу представляет собой лишь многократ­но увеличенный образ обычной частной фирмы, преследующей исключительно утилитарные цели.

Добавив к своей концепции государственного устройства триаду «авторитет, порядок и справед­ливость», фашизм, тем самым, вернулся к традиции, лежавшей в основе величайших европейских государств. Кроме того, он воскресил или, по крайней мере, попытался воскресить римскую идею как высшую и особую интеграцию «мифа» о новом политическом организме, «сильном и органич­ном». Для Муссолини римская традиция была не простой фигурой речи, но «идеей силы», идеалом для воспитания нового типа человека, который должен был взять власть в свои руки. «Рим – это на­ша точка отсчета и наш ориентир. Это наш символ, это наш миф» (1922 г.). Данные слова – свиде­тельство правильного выбора и великой отваги; в них сквозит желание протянуть мост над бездной веков, восстановить преемственность с единственно ценным наследием итальянской истории. Од­нако, это удалось лишь в том, что касалось значения государства и авторитета (imperium в класси­ческом значении), мужественной этики и стиля твердости и дисциплины, предложенных фашизмом итальянцам. К более глубокому пониманию римского символа – его духовного, мировоззренческо­го измерения – и древнеримского мира в целом официальный фашизм приблизиться не сумел. Лю­дей, способных справиться с этой задачей либо не было, либо их не использовали[7].

IV

Исходя из сказанного ранее, можно утверждать, что с точки зрения правых фашистская докт­рина государства в её основных чертах заслуживает положительной оценки. В этом смысле фашизм был законным наследником здоровой традиционной политической мысли, поэтому пристрастная, односторонне очерняющая полемика антифашистов должна быть решительно опро­вергнута. Однако здесь необходимо внести некоторые оговорки. Во-первых, следует уточнить, на чём стоило бы сделать основной упор при конкретной реализации данной доктрины, дабы придать ей бесспорный характер. Во-вторых, стоит указать на ошибки, допущенные фашизмом в его прак­тической деятельности, что отрицательно повлияло на всю систему в целом.

По первому вопросу скажем лишь то, что принцип главенства государства над народом и наци­ей должен был раскрыться в идейном противопоставлении государства «обществу». Под «общест­вом» мы понимаем здесь все ценности, интересы и склонности, относящиеся к физической и рас­тительной стороне жизни сообщества и составляющих его индивидов. С точки зрения доктрины су­ществует фундаментальное противоречие между политическими системами, основанными на идее государства и теми, в основе которых лежит идея «общества» («социальный» тип государства). К последним относятся все разновидности правовых, договорных и демократических государств на утилитарной основе, логическое развитие которых ведёт от либеральной демократии к появлению так называемых «народных демократий», то есть коммунизма и марксизма.

Указанное противоречие непосредственно связано с разным отношением к политике как тако­вой. В первом случае политический уровень воспринимают как уровень в некотором смысле «транс­цендентный». Суть в том, что государство позволяет хотя бы частично раскрыть то «героическое» или воинское содержание, которое заложено в идее верноподданного служения, понимаемого как честь. Речь идёт об особом, высоком идеальном напряжении, которое выводит за пределы не только гедонистических (связанных с материальным благополучием), но и эвдемонистических (относящихся к довольству духовному) ценностей. Фашизм бесспорно пытался подчеркнуть это измерение политической реальности (противоположное «социальной»). С одной стороны, это было отчасти вызвано стремлением к антибуржуазной, воинственной и даже опасной жизни (известное выраже­ние Муссолини: «жить с опасностью», взятое им у Ницше; в чём безошибочно угадывается влияние экзистенциального, фронтового компонента фашизма). С другой – требованием интеграции чело­века путем «имманентной связи с высшим законом, объективной волей, превосходящей отдельно­го индивида». Сам факт выдвижения подобного требования имеет огромное значение, даже, нес­мотря на то, что его содержание не было должным образом раскрыто.

Сложно дать однозначную оценку тем мерам, при помощи которых фашизм пытался осущест­вить указанное требование (которое необходимо признать безукоризненным дополнением к выше описанной доктрине государства) на практике. Невозможно отрицать насильственный и внешний ха­рактер отдельных инициатив и обычаев фашистской Италии. Однако, это не даёт права пренебре­гать проблемой, которая и сегодня не потеряла своего значения. Суть её в следующем: что делать с присущей человеку тягой к «самопреодолению», которую можно временно подавить или приглу­шить, но невозможно искоренить окончательно, кроме крайних случаев систематического вырождения. «Национальные революции» прошлого пытались создать политический центр кристаллизации этого стремления (вновь подчеркиваем действие «формы» на «материю»), дабы воспрепятствовать его одичанию и проявлению или прорыву в разрушительных формах. Действительно, невозможно было отрицать глубинного экзистенциального кризиса, вызванного попыткой буржуазной цивилизации «рационализировать» существование. Свидетельством того стали многочисленные прорывы иррационального и «стихийного» (в смысле стихийности сил природы) сквозь трещины этой цивилизации во всех сферах жизни.

Современная цивилизация, вернувшаяся к этой «рационалистической» причуде, напротив стремится устранить и опорочить всё, связанное с экзистенциальным напряжением, героизмом и животворящей силой мифа, ради торжества «социального» (а не политического) идеала физического благополучия. Однако совершенно справедливо было указано на неизбежность глубокого кризи­са в момент, когда, наконец, prosperity[8] и благополучие наскучат. Предвестники его многочислен­ны: всевозможные формы слепого, анархического и разрушительного бунта молодежи, разгораю­щегося в самых благополучных странах, свидетельствуют об абсурдности и отсутствии всякого смысла в социализированном, рационализированном и материалистическом существовании, втис­нутом в рамки так называемого «общества потребления». Стихийная тяга к «самопреодолению» не находит более объекта приложения и, предоставленная сама себе, дичает.

В традиционном обществе эта проблема решалась благодаря наличию особой литургии или мистики верховной власти, составляющей неотъемлемую часть системы. Поэтому не стоит огульно осуждать шаги, предпринятые фашизмом в его стремлении сохранить общую атмосферу высокого напряжения. Скорее следует провести границу, за пределами которой эти начинания обретали па­родийный и неподлинный характер. С одной стороны, это было вызвано несовпадением принципов и целей, с другой – отсутствием подходящих людей.

Однако здесь неизбежно возникает проблема, которую мы лишь слегка затронем в настоящем исследовании. Зачастую политическую систему указанного нами типа обвиняют в том, что она не­законно присваивает себе религиозное достоинство, тем самым переводя способность человека к вере и самопожертвованию – или в более широком смысле его волю к самопреодолению – с закон­ного объекта её приложения (то есть религии) на профанические суррогаты. Тем не менее, это об­винение имеет смысл лишь при условии наличия субстанциальной и непреодолимой раздвоеннос­ти между миром государства и духовным или сакральным миром. В таком случае следует чётко ра­зобраться, в чём состоит суть предполагаемой раздвоенности. С одной стороны, она лишает сак­рального характера и низводит до чисто материального уровня всё связанное с политикой, властью и авторитетом; с другой — отрицает реальность всего духовного и сакрального. Это естественный вывод, вытекающий из известного выражения: «Date a Cesare»[9]. Все попытки политической теоло­гии разрешить это противоречие способны привести лишь к компромиссу. В то же время для цело­го ряда европейских и неевропейских традиционных политических систем, в которых та или иная форма сакрализации власти и авторитета служила опорой и законным основанием всей системы, подобной проблемы просто не существовало. В принципе, авторитет и верховная власть не могут считаться таковыми при отсутствии духовного узаконения. В этом случае истинное государство ли­шено прочного центра. Мы имеем в виду не отсутствие обыкновенного административного и «соци­ального» центра, но того духовного центра, к которому притягивается всё порождённое указанной атмосферой высокого напряжения.

Общая ситуация того времени и влияние, которым обладало в Италии католичество как общест­венная сила, не позволили фашизму в открытую поставить вопрос об окончательном узаконении го­сударства. Правда, честное и мужественное воплощение в жизнь римского идеала рано или поздно заставило бы вернуться к этой проблеме; но на тот момент замерли в нерешительности. С одной стороны, Муссолини постоянно отстаивал за фашизмом «религиозную» ценность; с другой, он ни­когда не уточнял, что собственно составляет сущность этой религиозности, как она связана с поли­тической идеей и чем, следовательно, отличается от обычного, расплывчатого благоговения перед сверхъестественным. Он говорил: «Государство обладает не теологией, а моралью». Однако, это не решает проблемы. Если мораль должна быть чем-то большим, нежели простым соглашением о сов­местном существовании, если ей хотят придать глубоко оправданный и внутренне нормативный ха­рактер, то она нуждается в «трансцендентной» основе, что ставит её на один уровень с религией и той же теологией. Именно поэтому между фашистами и представителями господствующей религии, стремящимися монополизировать все имеющее собственно духовный характер, опираясь на статьи Конкордата, нередко возникали стычки по поводу воспитания и духовного формирования новых по­колений.

С другой стороны, вполне понятно, что не решив данной проблемы, невозможно опровергнуть мнение тех, кто видит в движениях «фашистского» типа одну из разновидностей современной обмирщвленной и «языческой» мистики, простой суррогат, порожденный миром, лишенным сакрального измерения. Ведь даже борьба и героизм, верность и самопожертвование, презрение к смерти и прочее могут иметь иррациональный, натуралистический, трагический и тёмный характер (Кайзерлинг прямо говорил о теллурической окраске «мировой» революции), если отсутствует высшая (в некотором смысле – преображающая) точка отсчёта, которая, как было сказано, относится к уров­ню, превосходящему область простой этики.

Переходя к другой области, во избежание путаницы, прежде всего, отметим, что если указанно­му фундаментальному противоречию между политическим и «социальным» в фашистской доктрине было уделено достаточно внимания, то этого нельзя сказать о национализме, взывающем к прими­тивным чувствам родины и нации, и связанным с плохо понятым «традиционализмом». В Италии, вследствие исторически сложившихся обстоятельств, это понятие не имело ничего общего с тради­цией понимаемой в высшем смысле, но ассоциировалась с буржуазным, «благоразумным», уме­ренным и конформистским консерватизмом с католической закваской. Объединение с националис­тическими силами («голубые рубашки»), которые по понятным причинам также пытались оказать ак­тивное сопротивление итальянским подрывным движениям, привело к размыванию фашистской по­литической идеи. Безусловно, здесь следует принять в расчёт те условия, которым подчинена по­литика как «искусство возможного». В последнее время пафос «родины» и обращение к «националь­ным» чувствам в борьбе против левых движений является одним из немногих оставшихся пригодных средств. Поэтому и в современной Италии национальные силы, как правило, ассоциируются с пра­выми. Однако с точки зрения принципов здесь происходит та же путаница, вследствие которой столь ненавистный правым либерализм сегодня считается правым движением.

Историческая связь между «национальными» и революционными движениями, основанными на принципах 1789 года, неоспорима. Для этого даже не надо заглядывать в сравнительно далекое прошлое, когда зарождение и освобождение «наций» (даже в форме национальных монархических государств) привело к краху имперской и феодальной средневековой цивилизации. С точки зрения доктрины важно то, что любовь к родине и нации носит натуралистический и, в некотором роде, до-политический характер (по сути, находясь на том же уровне, что и семейные привязанности), в про­тивоположность тому импульсу, который объединяет людей на политическом уровне, на основе идеи и символа верховной власти. Кроме того, в патриотическом пафосе всегда есть нечто коллек­тивистское: он пронизан тем, что называют «стадным чувством». Но об этом мы ещё будем говорить в дальнейшем. Теперь же имеет смысл остановиться на вышеозначенной проблеме размывания по­литической идеи, причиной чего (помимо ранее упомянутого объединения фашистов с «национа­листическими» силами) стало чрезмерное усиление роли национального мифа, приведшее к выд­вижению соответствующих лозунгов и поставившее фашизм на грань популизма. Смешение нацио­налистической идеи с доктриной главенства государства над нацией (традиционный характер коей был раскрыт нами чуть выше) можно считать характерной чертой фашизма. Но это не меняет того, что с точки зрения правых это смешение неприемлемо, поскольку составные его компоненты отно­сятся к двум совершенно различным идейным мирам. Следовательно, идеал истинного государства нуждается в решительном очищении ото всякой националистической примеси.

Учитывая мышление большинства, наши замечания относительно ценности идеи родины и на­ции могут показаться малоубедительными. Поэтому попытаемся показать, как легко при помощи бесстыдной словесной риторики злоупотребить патриотические и национальные чувства для дости­жения самых постыдных целей. Например, в современной Италии в предвыборной борьбе в такти­ческих целях своим показным патриотизмом бахвалятся даже те партии, которые в сущности не только стремятся к уничтожению государства, но отрицают саму возможность высшего содержания, которое мог бы иметь национализм при условии его очищения и облагораживания. Так в России пропагандировали любовь к «советской родине», а во время войны с Германией взывали к патрио­тизму «товарищей». Чистый абсурд с точки зрения коммунистической идеологии. Однако, прежде чем перейти к следующему вопросу, повторим, что, несмотря на указанное смешение, идею транс­цендентной реальности государства можно считать характерной чертой фашизма, его особой, «римской» составляющей, отличающей его от других движений подобного рода, например, от наци­онал-социализма, в котором упор делался (по крайней мере, в доктрине) скорее на народ-расу и так называемый Volksgemeinschaft[10].

Одним из наиболее существенных недостатков фашизма безусловно являлся тоталитаризм. Од­нако, сразу оговоримся, что наша отрицательная оценка тоталитаризма не имеет ничего общего с той позицией, которую занимают по этому вопросу бесхребетные либерал-демократы.

Принцип незыблемой центральной власти вырождается и «окостеневает», если его утверждают посредством системы, которая всё контролирует, всё организует и во всё вмешивается, согласно известному выражению: «Всё в государстве, ничего вне государства, ничего против государства». Без уточнения границ этого вмешательства, данная формула приемлема лишь в рамках государ­ственности советского типа, учитывая её материалистические, коллективистские и механистичес­кие предпосылки; и совершенно недопустима в системе традиционного типа, признающей значе­ние личности и основанной на духовных ценностях и иерархическом принципе. Благодаря этой неб­режности в политической полемике умудрились подвести общий знаменатель под правый и левый тоталитаризм, что является чистейшим абсурдом.

Традиционное государство органично, а не тоталитарно. Оно строится на иерархической осно­ве и допускает существование частичной автономии. Оно координирует и сплачивает в высшем единстве силы, за которыми, однако, признаёт свободу. Благодаря своей силе оно не нуждается в механической централизации, потребность в коей возникает лишь при необходимости обуздать бес­форменную и разрозненную массу индивидов; что, впрочем, помогает лишь временно сдержать ха­ос, но не устранить его окончательно. Здесь уместно вспомнить удачное выражение Вальтера Хайнриха (Walter Heinrich), определившего истинное государство как onmia potens, а не omnia facens[11]. Абсолютная власть, сосредоточенная в центре истинного государства, становится естественным центром притяжения для всех его частей. Эта власть – которую государство может и должно заста­вить уважать – обладает правом вмешательства в чрезвычайных обстоятельствах или при принятии важных решений, что бы не говорили на этот счёт поклонники так называемого «правового государ­ства». Однако это не означает, что она вмешивается повсюду и подменяет собой всё, требуя полно­го подчинения или довольствуясь конформизмом своих подчинённых; напротив, такая власть пред­полагает свободное признание и лояльность. Она не допускает неуместного и глупого вмешатель­ства общественного и «государственного» в личное. Она правит без принуждения благодаря своему авторитету и престижу; может прибегнуть к силе, но насколько возможно воздерживается от этого. Показателем истинной силы государства является та степень частичной и разумной децентрализа­ции, которую оно способно допустить[12]. Лишь в технократическом и материалистическом государ­стве социалистического типа систематическое вмешательство государства может стать принципом.

Основной задачей истинного государства – как и всех традиционных режимов – является соз­дание особой, в некотором смысле нематериальной, общей атмосферы. Если это условие выпол­нено, система – в которой свобода всегда была основным фактором – формируется практически спонтанно, функционирует должным образом и требует лишь минимального вмешательства для уст­ранения возможных неполадок. Чтобы лучше понять нашу мысль, приведём пример из области эко­номики. Федеральное правительство США было вынуждено принять суровый антитрестовский за­кон, чтобы обуздать пиратство и циничный экономический деспотизм, расцветший в атмосфере «свободы» и либерализма. В современной западной Германии, благодаря иной атмосфере – во многом сохранившейся как наследие прежних режимов, что отчасти связано с расовыми особеннос­тями немцев – экономическая свобода проявилась преимущественно в положительной и созида­тельной деятельности безо всякого централизующего или ограничивающего вмешательства со сто­роны государства.

Таким образом, «тоталитарные» стороны фашизма следует оценивать как отклонение, как иска­жение более глубокого и значимого требования. Действительно Муссолини говорил о государстве как о «системе иерархий», – иерархий, которые «должны обладать душой» и, в конечном счёте, вы­расти в элиту. Это совсем не похоже на тоталитарный идеал. Поскольку мы заговорили об экономи­ке – к ней мы ещё вернемся – то стоит напомнить, что Муссолини отказался от так называемой «панкорпоративистской» тенденции, действительно имевшей тоталитарный характер, и в Трудовой Хартии было открыто заявлено о важности частной инициативы. Можно сослаться и на сам символ ликторской фасции, от которой движение антидемократической и антимарксистской революции чернорубашечников получило своё название. По словам Муссолини, она символизировала «един­ство, волю и дисциплину». Действительно, фасция состоит из отдельных прутьев, связанных вокруг топорика, расположенного в центре, который согласно символизму, общему для многих древних традиций, выражает власть, идущую свыше, чистый принцип империи. Этот символ органичного сосуществования единства и многообразия в их взаимодействии прекрасно иллюстрирует изложен­ные нами идеи.

С другой стороны, следует отметить, что нынешнее демократическое итальянское государство доказало, что под различными «социальными» предлогами оно готово действовать куда более на­вязчиво, нежели фашизм. Поэтому с нашей стороны мы скорее можем вменить в вину фашизму идею так называемого «этического государства». Мы признали положительный характер концепции государства как высшего начала или силы, формирующей нацию, а чуть выше упомянули о необхо­димости создания особой общей атмосферы. Одним из основных стремлений фашизма было утве­рждение нового образа жизни. Агностическому, либерально-демократическому государству, «подс­тилке, на которой валяются все, кому не лень», Муссолини противопоставил идеал государства, «которое постоянно преображает народ» и «даже его физическую внешность».

Но здесь возникает опасность и соблазн использовать прямые, механические, именно «тотали­тарные» методы. Между тем, в принципе, подобное воздействие на нацию должно быть подобно действию химических катализаторов или следовать парадоксальному лишь на первый взгляд даль­невосточному правилу «деяние недеянием». Речь идёт о духовном влиянии, исключающем внешние и принудительные меры. Любому чувствительному человеку понятно, насколько эта идея несовмес­тима с концепцией этического государства, разработанной философской школой, основным предс­тавителем которой стал Джованни Джентиле. Атмосфера подобного государства сравнима с той, ко­торая царит в воспитательном заведении или исправительной тюрьме для несовершеннолетних, а глава государства превращается в бесцеремонного и спесивого педагога. Но ведь тот же Муссоли­ни говорил: «Не надо воображать, что государство, как мы его понимаем и желаем, будет водить своих граждан за ручку, как отец малолетнего сына». Образцом иного, положительного типа явля­ются отношения между Государем и его подданными, командирами и солдатами на войне, основан­ные на свободном подчинении, взаимном уважении и невмешательстве в личные дела и всё выхо­дящее за рамки объективно необходимого для общего дела.

Таким образом, государственное давление на личную жизнь, не связанное с объективными, по­литическими задачами, следует признать типично «тоталитарной» чертой фашизма, одним из его наиболее существенных недостатков. Типичным примером подобного неуместного вмешательства стала одиозная «демографическая кампания», опирающаяся на абсурдный принцип, гласящий: «си­ла в количестве», что, помимо прочего, опровергается всей известной историей. «Количество» всегда подчинялось сравнительно немногочисленной правящей группе. Империи создавались отдель­ными личностями, а не чрезмерно расплодившейся массой обездоленных и парий, стекавшихся на плодородные земли, не имея иного права, кроме своей нищеты и многочисленного потомства. Бо­лее того, в Италии, население которой итак было избыточным, проведение демографической кам­пании носило более абсурдный характер, чем в любой другой стране. К сожалению, предрассудки, соединённые с безответственностью, мешают признать проблему, важность которой невозможно переоценить. Дело в том, что даже естественный, чрезмерный рост народонаселения становится одним из важнейших факторов кризиса и социальной нестабильности нашего времени; следова­тельно, положительной оценки заслуживают энергичные и даже насильственные меры, предприня­тые сверху и нацеленные на ограничение, а не поощрение рождаемости, что идет на пользу всего общества.

Отрицательное влияние вышеупомянутой концепции «этического государства» (то есть госуда­рства, как воспитателя) сказалось также в том, что фашизм больше заботился о соблюдении мел­ких моральных предписаний, нежели норм высшей этики. Особенно это касается репрессивных мер и запретов в области половой жизни, в чём безусловно повинна буржуазная составляющая фашиз­ма. Поэтому приходится признать, что в этой сфере он мало чем отличался от пуританской систе­мы демохристианского типа. Однако ethos[13] в понимании древних принципиально отличается от мо­рали в буржуазном смысле. «Воинское» общество (а фашизм притязал на создание общества по­добного типа) никогда не было «морализирующим», то есть, используя выражение Вильфредо Парето, обществом «виртуизма». Оно признавало свободу личности и стремилось к созданию высоко­го идейного напряжения, а не к «морализаторству».

Впрочем, эта проблема выходит за рамки нашего исследования. Отметим лишь, что истинное государство, как и настоящий государь, оказывают влияние на индивидов благодаря своему прес­тижу, за счёт обращения к особым формам восприятия, склонностям и интересам. Если это обра­щение не находит отклика, другие меры практически бесполезны. В последнем случае народ и на­ция оказываются лишенными управления или превращаются в податливую массу в руках демагогов, искушенных в искусстве воздействия на самые примитивные и до-личностные инстинкты человека.

Поскольку мы затронули идею свободы, имеет смысл вкратце остановится на этом вопросе, да­бы уточнить значение свободы в государстве, построенном не на договорной, но на волевой осно­ве, каким и желало стать фашистское государство.

Платон говорил, что человеку, не имеющему господина в самом себе, лучше бы найти его хотя бы вовне. Необходимо провести строгое разграничение между свободой положительной и чисто от­рицательной, то есть внешней свободой, которой может обладать и тот, кто свободен по отношению к другим, но совершенно несвободен по отношению к себе, к своей натуралистической части. К это­му следует добавить хорошо известное различие между свободой от чего-либо и свободой для че­го-либо (для данного дела, данной задачи). В одной из наших последних работ мы говорили о том, что основной причиной экзистенциального кризиса современного человека стало завоевание отри­цательной свободы, с которой, в конце концов, даже не знают, что делать, принимая во внимание отсутствие смысла и абсурдность современного общества[14]. Действительно, говорить о личности и свободе можно лишь в смысле освобождения индивида от натуралистических, биологических и при­митивно индивидуалистических уз, характерных для догосударственных и дополитических общест­венных форм, основанных на чисто утилитарно-договорных отношениях. Между тем, задачей истин­ного государства, характеризуемого указанной «трансцендентностью» политического уровня явля­ется создание особой атмосферы, благоприятной для развития личности и настоящей свободы как virtus[15] в классическом значении этого слова. Этой атмосферой высокого напряжения государство призывает человека преодолеть себя, выйти за пределы простого растительного существования. Понятно, что для достижения реально «апагогического» (то есть ведущего вверх) результата необходимо задать этой тяге к самопреодолению, которую должно всячески поощрять, правильные ориен­тиры. Столь же очевидна недостижимость подобного результата при помощи абстрактной идеи «об­щего блага», которое есть лишь гипертрофированное «индивидуальное благо» в материальном смысле. Таким образом, разрешив недоразумение с «тоталитаризмом», мы должны решительно оп­ровергнуть широко распространённое мнение, согласно которому авторитарная политическая сис­тема в принципе несовместима с ценностями личности и душит свободу. В авторитарной системе может пострадать только ничтожная, лишенная смысла и формы и, в сущности, никому не нужная свобода. Перед лицом этой фундаментальной истины все доводы «нового гуманизма» интеллектуа­лов и литераторов теряют всякий смысл.

Однако, для полной ясности, возвращаясь к ранее сказанному об искусстве демагогов, следует без обиняков признать, что помимо «апагогического» пути возможен и путь «катагогический» (то есть ведущий вниз). Иными словами, индивид может обуздать свои непосредственные влечения и интересы, «превзойти», преодолеть себя, двигаясь в нисходящем, а не восходящем направлении. Это происходит в «массовых государствах», в коллективистских и демагогических движениях, обра­щенных к стихийным, дорассудочным слоям человеческого существа. Они также способны дать че­ловеку иллюзию возвышенной, напряженной жизни, однако платой за это мимолётное ощущение становится регрессия, умаление личности и подлинной свободы. Бывает сложно отличить один путь от другого, иногда кажется, что они скрещиваются между собой. Но сказанное нами даёт четкие ориентиры, позволяющие определить весомость обвинений, тенденциозно выдвигаемых против по­литического строя, который мы пытаемся обрисовать, исходя из его положительных, традиционных аспектов (пусть даже не все они были реализованы на практике) деятельности; обвинений, которые на самом деле должны быть предъявлены системе прямо противоположного типа. Мы уже говори­ли о нелепости отождествления правого и левого «тоталитаризмов». Дабы окончательно покончить с этим вопросом, скажем, что «тоталитаризм» правых имеет «анагогический», а «тоталитаризм» ле­вых «катагогический» характер, и лишь их обоюдная направленность против статичности ограничен ной и бессмысленной буржуазной жизни позволяет недальновидному человеку находить в них нечто общее.

V

Почти во всех традиционных государствах основой для воплощения высшего и неизменного принципа чистого политического авторитета служила Корона[16]. Поэтому можно с уверенностью утверждать, что без монархической идеи истинное правое движение лишается своего естественного центра гравитации и кристаллизации. Это легко доказать на исторических приме­рах, что однако выходит за рамки нашего сюжета. Наиболее показательна в этом отношении ближайшая нам эпоха, когда даже режимы, отчасти сохранившие нормативный традиционный характер, утратили монархическое устройство. В царившей тогда атмосфере даже некогда существовавшие аристократические и олигархические республики незамедлительно оказались бы извращёнными. Причины подобной ситуации коренятся в ещё более далёком прошлом.

Возвращаясь к сказанному ранее об условиях, в которых обычно возникает правое движение добавим, что оно должно было взять на себя функцию сословия, отличавшегося в прежние времена особой преданностью Короне и являвшегося наряду с ней хранителем идеи государства и авторитета даже в рамках конституционной монархии с представительской системой современного типа («авторитарный конституционализм»).

Таким образом, для достижения поставленных нами целей имеет смысл вкратце рассмотрел отношения, существовавшие между фашизмом и монархией.

Фашизм двадцатилетнего периода[17] был монархическим. В подтверждение этому можно при вести множество ясных и недвусмысленных высказываний Муссолини о роли и значение монархии. Он утверждал, что монархический принцип тесно связан как с тем новым значением, которое пыта­ется отстоять за государством фашизм, так и с принципом устойчивости и преемственности, кото­рый Муссолини относил то к самому государству, то в более широком, мифологическом смысле к «роду». Он дословно определял монархию как «высший синтез национальных ценностей» и «осново­полагающий элемент национального единства». Таким образом, исчезновение республиканских тенденций (близких к социалистическими), существовавших в фашизме до Похода на Рим, можно считать существенным аспектом процесса очищения, облагораживания и «романизации» самого фашизма. Однако, возвращение к республиканской идее во второй период фашизма времён Сало, наряду с усилением «социальных» тенденций, можно оценивать как часто наблюдаемое в психопа­тологии явление регрессии, возникающее вследствие травмы. Можно понять как законное возму­щение Муссолини, вызванное предательством короля, так и влияние чисто человеческих, преходя­щих и драматических факторов, которые обычно возникают в подобных обстоятельствах, однако, с точки зрения чистых политических принципов это не меняет существа дела. Поэтому, фашизм пе­риода Социальной Республики можно вынести за скобки обсуждаемой темы.

Прежде всего, укажем на то, что Муссолини не «захватывал» власть, но получил её из рук коро­ля, что было равнозначно законному возведению в сан (пусть и прикрытое законодательно в соот­ветствии с духом времени конформистским назначением главой правительства). Однако, с учётом дальнейшего развития событий, фашизм двадцатилетнего периода можно назвать «диархией», то есть сосуществованием монархии и своего рода диктатуры. Именно усиление второй составляющей позволило тогдашним противникам прежнего строя говорить непосредственно о «фашистской дик­татуре», тем самым почти целиком исключая монархическую составляющую, как практически не об­ладавшую никаким значением.

Критиковали систему «диархии» и с иных позиций. В частности те, для кого признание монар­хического начала стало искажением или отклонением революционной силы начального движения. Впрочем, эти критики не удосужились сказать что-либо внятное относительно того, каковы, по их мнению, должны были стать его истинные цели. Истина же заключается скорее в том, что если бы в Италии существовала подлинная монархия, не просто символизирующая собой верховную власть, но обладающая реальной властью и волей к решительным действиям в любой кризисной ситуации, грозящей крахом государства, не было бы никакого фашизма и никакой «революции». Другими сло­вами, критическая ситуация, в которой оказалась страна накануне Похода на Рим была бы своевре­менно преодолена путем «революции сверху» (вероятно с приостановлением действия конституции) – единственно возможной революции в рамках традиционного общества – путём последующего сокращения структур, проявивших себя неэффективными. Но поскольку ситуация сложилось иначе, пришлось действовать другим способом. Можно сказать, что король доверил Муссолини и фашиз­му совершить «революцию сверху», вероятно надеясь тем самым соблюсти принцип «невмешатель­ства», выраженный в правиле «царствовать, но не править», навязанном монарху либеральным конституционализмом.

С точки зрения чистой доктрины нельзя сказать, что диархия обязательно носит смешанный ха­рактер как результат некого недостойного компромисса. Она также может иметь традиционное уза­конение, типичным примером чего служит древнеримская диктатура. Однако, следует ясно созна­вать, что древние римляне понимали диктатуру не как «революционный» институт, но как институт, предусмотренный системой действующего законодательства в качестве временной меры, действу­ющей до истечения чрезвычайной ситуации или решения сложных задач, требующих привлечения всех сил нации. Традиционные (не только европейские) режимы также знали системы двоевластия типа rex и dux, rex и heretigo или imperator (прежде всего, в военном значении последнего слова). Первый воплощал собой чистый сакральный и незыблемый принцип верховной власти и авторите­та; второй получал чрезвычайные полномочия в неспокойные времена или для решения особых за­дач и дел, не подобающих rex по самому характеру его высшей функции. В отличие от монарха, ко­торый черпал свой авторитет из чисто символической функции недеяния, имеющей так сказать «олимпийский» характер, dux должен был выделяться особыми личными качествами.

Наконец, подобные системы двоевластия мы встречаем и в более близкие нам времена. Достаточно вспомнить такие имена, как Ришелье, Меттерних, Бисмарк, которые по сути были соправи­телями своих монархов. Следовательно, mutatis mutandis, в принципе, любые возражения против фашистской диархии бессмысленны. С другой стороны, Муссолини ни в чём не уронил бы своего достоинства, если бы ограничился ролью великого канцлера, преданного монарху и действовавше­го в его интересах. Собственно так он и поступал до образования Империи. Впрочем, в сложивших­ся обстоятельствах монархии самой следовало бы более ревностно позаботиться о своих преиму­щественных правах (вернее, тех, которые были для неё естественны в новом государстве). В систе­ме «авторитарного конституционализма», сложившейся во Втором Райхе, Вильгельм без колебаний отправил в отставку Бисмарка, «Железного Канцлера», создателя новой единой и могучей Герма­нии, когда тот не согласился с предложенными им мерами. Но при этом он не мешал чествовать Бисмарка как героя и величайшего государственного деятеля немецкой нации.

Поскольку в данной работе мы занимаемся исключительно вопросами доктрины, в нашу зада­чу не входит оценка причин кризиса «диархии», вызванного ухудшением ситуации в Италии как следствием военных неудач. Строго говоря, с чисто юридической точки зрения Виктора Эммануила III не в чем упрекнуть; следует учесть также наличие дворцового заговора во главе с Аквароне, Бадольо и прочими. Формально, Муссолини был для короля вождём движения, которому его главный орган, фашистский Большой Совет, отказал в доверии, и главой правительства, ранее назначенным им самим, а теперь готовым уйти в отставку. Но недостойной для монарха была ссылка на абстрактные конституционные прерогативы, позволяющие ему умыть руки, прибегнув к нелепой выдумке конституционных либералов, освобождающей короля от ответственности. В тех обстоятельствах ку­да более важное значение имела иная, неписаная, но именно поэтому более реальная обязанность монарха, должного блюсти верность своему вассалу. Ведь, помимо прочего, в своё время он согла­сился добавить к династическому гербу – официальной эмблеме Италии – ликторские фасции (подтверждая полное согласие, установившееся в двадцатилетней период между фашизмом и мо­нархией) и предоставил право восстановить пошатнувшийся авторитет государства не правым (поч­ти не существовавшим), но фашистам.

Мы также воздержимся от оценки того, как обошлись с Муссолини, как нарушили слово, данное союзникам («война продолжается») и всех последующих событий. Однако, мы не можем отрицать того, что те, кто в подобной ситуации отказался от своих обязательств перед монархом и перешёл на сторону правительства Республики Сало, имели на то неоспоримое право. Столь же понятно человеческое, даже слишком человеческое, чувство обиды, заставившее Муссолини поступить так как он поступил; чему, к вящей славе подрывных сил, мы найдем немало примеров в истории. Мы говорим о тех случаях, когда оправданное возмущение против отдельной личности необоснованно распространяется или смещается на сам принцип (в нашем случае на монархию), простым носите­лем которого является данная личность. Именно это привело к провозглашению республики, при­чем республики «социальной», что мы уже сравнивали с обратной регрессией, возникающей как следствие психических травм[18]. Последовавшие за этим события, отчасти имевшие характер возмездия, привели к окончательной гибели монархии в Италии, скончавшейся без малейшего проб леска величия и трагедии.

VI

Теперь, после небольшого отступления, посвящё