Не прикасайся

Рэйчел Уилсон

Моим родителям, Джои и Джанет, которые всегда поддерживали мои все, даже самые нереальные мечты, и моей сестре Лауре.

ВНИМАНИЕ! Данный перевод является любительским и выполнен исключительно в ознакомительных целях! Настоятельно просим удалить файл с жесткого диска после прочтения. Спасибо!

Акт первый

О НЕТ, МНЕ ДАЖЕ СЛИШКОМ МНОГО СОЛНЦА.

- "Гамлет", Гамлет (I.II.70)

Глава 1

- Кэдди Финн? Пройди туда, сладкая.

Офисная работница указывает в сторону двора Академии и возвращается к своему журналу: "Рукоделие для Южного дома".

- Я думала, что должна получить напарника.

- Твой напарник опаздывает, дорогая. Я прикреплю тебя к другой группе, но ты наша единственная новенькая. Просто подожди там.

- Могу я подождать снаружи?

На улице воздух тяжелый и влажный. Солнце обжигает. Напоминает сауну в мамином фитнес-клубе с температурой, словно в Адском Пекле

Вместо ответа леди фыркнула и отложила свой журнал, чтобы налить мне стаканчик холодного лимонада из кувшина, стоящего на перегородке.

- Это не та одежда, в которой стоило бы находиться на жаре, - со скупой улыбкой сказала она.

Это еще мягко сказано.

Снаружи 90 градусов, а я одета в джинсы, футболку с длинными рукавами и шарф. Из-за влажности мои волосы превратились в липкий щит. Температура в августе призывает к коротким стрижкам и хвостам, но я не осмеливаюсь оставлять кожу открытой.

Не прикасаться...

- Я лишь хотела примерить новую одежду для школы.

- Это поможет тебе освежиться, - говорит леди, протягивая мне стакан с лимонадом.

Я жду, пока она его поставит и уберёт руку, а затем беру стаканчик. Её улыбка быстро меркнет из-за моей секундной задержки, поэтому я говорю так вежливо, как только могу:

- Спасибо, мадам, - и направлюсь посидеть у кирпичной стены во дворике, где я щурюсь от солнца, пью водянистый лимонад и дрожу.

Не прикасаться... Не прикасаться...

Слова перезвоном отдаются в моей голове. Постоянное нытьё, которое просто невозможно остановить. Когда я думаю о возможности прикосновения, моя кожа, кажется, начинает гореть, как после сильного ожога. Такое впечатление, что все знают мой секрет и постоянно стремятся застать меня врасплох.

Позади меня слишком много места. Мой напарник может подкрасться. Её рука может оказаться на моем на плече... или ЕГОрука! И я опять начинаю трястись.

Если кто-нибудь спросит, почему я дрожу, то придётся сказать, что мне просто холодно. Скорее всего, этого никто не сделает, но я все равно придумываю возможный сценарий развития событий:

Любопытный напарник (осматривая мои длинные рукава): Чего дрожишь?

Я (хрипло): Мне кажется, я хладнокровная.

Любопытный напарник: В тебе что-то есть. Только вот, что?

Я (самоуверенно, загадочно и даже немного трагично): Просто я - это я.

Любопытный напарник: Ты должна принять участие в осеннем спектакле!

Я: Это часть моего плана.

Смешно.

Жизнь - не сцена, а я - не актриса. Я не играю чью-то роль.

Люди говорят о боязни сцены, но жизнь куда страшнее. Принимая участие в спектакле, вы знаете, где стоять, что говорить, да и конец пьесы давно уже написан. Я играла безумных персонажей, эмоционально раздробленных, но никто из них никогда не переставал дышать.

Не прикасаться...

Волшебные слова помогают замедлить пульс, но лишь на короткое мгновение. Это всё равно, что почесать давно зудящее место, зная, что через какое-то время зуд вернётся вновь. Я не должна уступать, но эти слова помогают мне почувствовать себя в безопасности.

Я почти хочу позвонить папе - у него всегда хорошо получалось меня успокаивать - но папа твёрдо решил уйти из нашей жизни, и я собираюсь уважать его решение. Я должна принять его выбор, пока он не почувствовал то, что чувствуем мы.

Если бы я позвонила ему, то услышала бы я-же-тебе-говорил:

- Может быть, смена школ - это слишком для тебя? Гуляешь там с кучкой темпераментных артистичных типов?

Я ещё ни с кем не гуляю. Другие новички сидят в тесных, шумных сборищах среди статуй во дворе Академии на траве. Тут есть табличка, объясняющая, что эти скульптуры - проект учеников, сделанный из переработанных металлических материалов Бирмингема. Ближайшая ко мне статуя сделана в виде каркаса в форме гигантского человека, наполненного кусками известняка. Маленькие камушки сложены кучками у ног гиганта, как будто он медленно распадается на части. "Промышленный Титан" - так называется эта статуя. Видимо кто-то получил "отлично" за иронию.

Я борюсь с желанием помочь Титану сложить эти камни обратно в каркас.

Может быть, они не смогли найти мне напарника, потому что никто не захотел брать меня в пару. Может быть, я не должна быть здесь, и где-то в другом месте есть другая новенькая Кэдди Финн, и я получила ее письмо о поступлении по ошибке.

Я вижу, как Мэнди Бауэр машет мне, Господи-спасибо-тебе, и я очень-очень-очень надеюсь на то, что она моя напарница. Мэнди скользит между кружками из беседующих первокурсников. Она - результат неосмотрительности греческих Богов: наполовину человек, наполовину божество. Мэнди навсегда обречена находиться лишь в обществе простых смертных, которые никогда не будут достойны её внимания.

Но все-таки она мне улыбается идеальной улыбкой греческой богини.

- Я - твоя новая напарница. Скажи мне, что тебя не стошнит розовыми бабочками от восторга?

Она не спешит обнимать меня. Это хорошо, так я чувствую себя защищённой, ведь Мэнди привыкла тискать меня почти до смерти при каждой нашей встрече.

- Привет, Мэнди.

В этом году она преподнесла себя, как богемную задиру с чёрной подводкой для глаз и длинными струящимися юбками. У неё по-прежнему остаются белокурые кудри, но теперь их дополняют розовые пряди. Острые палочки призваны держать на голове пучок из волос, но, на самом деле, они только создают вид своей полезности, поэтому выбившиеся кудряшки обрамляют лицо Мэнди.

- Что сказала твоя мама, когда увидела розовые волосы? - я знала, что мама Мэнди, одержима театром. Она бы никогда бы этого не одобрила.

Мэнди притворно надула губы.

- Она угрожала отрезать их. Мне пришлось пообещать ей, что я перекрашусь обратно, когда начнутся соревнования, но, если она их обрежет, я пойду танцевать дабстеп.

- Ты умеешь танцевать дабстеп?

- Нет! Но я точно буду выглядеть глупо, когда начну притворяться, что умею, - она сделала несколько извивающихся движений ногами и руками, имитируя робота, чем сильно меня рассмешила.

Мэнди и я проводили каждую свободную минуту вместе с самого рождения и до средней школы. Но, с тех пор, как она начала учиться в Академии, мы видимся только на ее семейных вечеринках по случаю Рождества или случайных бранчах* между матерью и дочерью.

Мы строили планы.

Они провалились.

Мэнди становится на цыпочки.

- Как жизнь? - она говорит так, будто прошло всего несколько дней, а не несколько лет с тех пор, как мы были друзьями. - Ты скучала?

Я боялась сказать: "Да, конечно, каждый день".

- Как Бейли? - спрашивает Мэнди, называя имя девушки, которая стала моей самой близкой подругой, после того, как Мэнди покинула меня.

- Она говорит, что в Орегоне красиво. Она уехала отсюда в середине первого года обучения.

- Ох.

- Как Лена?

- Побила меня, - сказала Мэнди, - Лена была той ещё сукой.

Мне хочется крикнуть: "Аплодисменты!", но я лишь киваю. Говорю "ах" и киваю.

- Ты всё ещё заправляешь научной ярмаркой? - спрашивает она, и я вздыхаю в знак согласия.

Начиная с седьмого класса, благодаря папе я выигрывала 4 раза подряд. Мне нравится, когда папа говорит, что миру нужно больше женщин-ученых. Я просто хочу, чтобы он не подталкивал меня стать одной из них.

*Бранч - анг. Brunch = breakfast + lunch; приём пищи между завтраком и обедом;

- Хорошо, довольно весёлое занятие, - говорит Мэнди, поднимая юбку чуть выше, чтобы сесть у стены. Её колени в паре дюймов от меня. Касание через одежду не считается, но пока Мэнди в пределах моей досягаемости, я чувствую себя в большей опасности.

Я отодвигаюсь, делая вид, что создаю больше свободного пространства для нашего общения.

- Первокурсников делят по дисциплинам, - продолжила Мэнди, - Ты можешь угадать, кто есть, кто?

Она всегда хорошо сглаживала неловкие ситуации, выставляя вещи в смешном свете, когда, на самом деле, ничего смешного и не было. Пусть это продолжается. Пожалуйста, пожалуйста, пусть это продолжается.

Я оглядываю новичков. Любая группа, где девочки находятся в большинстве, скорее всего - танцоры, а преобладание девушек с пучками на голове, которые делают совершенно ненужную растяжку, укрепляет моё мнение на этот счёт. Когда я высказываю своё предположение, Мэнди говорит:

- Несомненно.

Я решаю, что одна из групп - студийные художники, основываясь на их креативности в выборе одежды. Какая-то девушка одела эполеты из перьев похожие на крылья, а парень неподалёку одел майку, которая была разрезана на две части и скреплена обратно с помощью скоб для степлера.

Мэнди продолжила:

- Ах, - сказала она голосом из игры Zuma, - Это музыканты.

Я думала, что музыканты более сдержанны.

- С чего ты взяла? - спрашиваю я.

- Обстановка подсказывает, - она указала на девушку с плечами в перьях, которая положила руку на чехол с виолончелью.

- Ох.

Компания, броские наряды которой как бы кричат: мы из театра. Тут есть подражатель Луизы Брукс со стрижкой-бобом и в женской шляпке, и парень, смахивающий на ковбоя-стимпанка. Эта группа громче других. Броские и яркие, но одна единственная деталь в их поведении в точности указывает, на их принадлежность к театральному искусству: они едва знакомы, но уже касаются друг друга.

Я глубоко вдыхаю - я должна дышать - и крепко обхватываю себя руками. Моя грудь тихо вздымается и опускается. Случайное прикосновение - это так легко. Слова - моё противоядие:

Не прикасайся, пожалуйста, пожалуйста...

Мне казалось, я переросла эту игру, по крайней мере, превратила её во что-то, что смогла бы игнорировать, но, когда отец ушёл, всё началось сначала, и на этот раз мне труднее прийти в себя.

Мэнди никогда не знала о моих играх: "Давай, посмотри, сможешь ли ты задержать дыхание во время следующего поворота или машина улетит в никуда", "Постарайся не моргать пока смотришь на маму или она заболеет раком и умрет", "Не смей дотрагиваться до кожи другого человека или папа никогда не вернется домой".

На самом деле, угроза прикосновений была гораздо хуже:

Прикоснись к коже другого человека, и папа исчезнет. Мы больше никогда его не увидим. Мама умрёт от разбитого сердца. У меня будут приступы безумной паники, ведь я стану полностью разрушена изнутри, и меня увезут в психлечебницу. Мой брат будет ненавидеть меня за то, что я подвела его.

И я останусь одна.

Каждая сломанная в этом мире вещица, никогда не примет свой первоначальный облик.

Это всё, что мне известно.

Отец сказал мне, чтобы я перестала заниматься саморазрушением. Мама посоветовала мне попить травяной чай.

Есть даже название для такого воображения: магическое мышление. Звучит почти хорошо, но это не так. Сама странность заключена в том, что я знаю, что эти глупые игры не должны влиять на настоящую жизнь. Но когда я пытаюсь остановиться, меня одолевают сомнения: а что если это имеет значение?

Отец ушёл от нас в июне. С тех пор я не касалась ни одного человека.

- Ты в порядке? - спросила Мэнди.

- Что? Ах да, я в порядке, - я выдавила из себя неправдоподобную улыбку.

- Давай найдем более уединенное место, - говорит она и косится на первокурсников.

Академия искусств Бирмингема расположена на длинном хребте Красной Горы, с видом на город. Мэнди ведет меня через дорогу, мимо ряда цветущих гортензий в пологий лес. Мы находимся в предгорье гор Аппалачи, и я должна бы привыкнуть к крутым холмам, но всё равно с тревогой смотрю на верхушки деревьев, накренившихся над нашими головами под острым углом.

К счастью тут есть ступеньки и маленький амфитеатр, построенный в холме. Если мы сядем на сидения в нижнем ряду, то нас не будет видно со стороны дворика.

Кажется, что лес сомкнулся за нашими спинами. Нас окружают сплетённые деревья, сквозь которые пробиваются лучики света, кора их покрыта мхом и обвита лианами. Все это напоминает, как я и Мэнди строили убежища в лесу за моим домом.

На этот раз Мэнди оставляет между нами немного пространства. Моя кожа не так раздражается, пока остаётся место для свободных движений, но то, как Мэнди это делает, вызывает во мне горькую досаду.

- Я рада, что ты у меня есть, - сказала я.

Мэнди кивнула, не глядя на меня.

- Извини, что опоздала. Опять поссорилась с парнем.

Как обычно.

- Что случилось?

Она встречается со мной взглядом, но всего на одно мгновение, будто решает, стоит ли мне рассказывать. Затем так же быстро она смотрит в сторону центра города.

- Ничего, о чём стоило бы говорить.

Мы должны были рассказывать друг другу всё.

Мэнди прикурила сигарету.

- Твоя мама знает, что ты куришь? - спросила я.

- Откуда, ты думаешь, я беру сигареты? - Мэнди реагирует на моё удивление вялой улыбкой и продолжает, - мама убеждена, что курение поможет мне с весом, - она выдыхает длинную струю дыма, и я отворачиваюсь.

Звук хлопающей автомобильной двери заставляет меня подскочить. Мэнди опытно держит сигарету низко между ногами и, оглядываясь через плечо, вглядывается в ряды деревьев. Если нас поймают, я буду первым человеком в истории Академии, которого исключат ещё до выбора профориентации. Я хочу схватить сигарету, разорвать на части и похоронить под горой листьев между нами, но Мэнди просто ждёт. Никто не приходит.

- Мне жаль слышать о том, что случилось с твоим отцом, - сказала она, поднимая блестящий жёлтый лист со сцены амфитеатра и вертя его перед собой. Её глаза не отрывались от листка так, будто она больше интересовалась им, чем моей реакцией. Но я знала её слишком хорошо, чтобы поверить.

Моя мама, должно быть, сказала её маме. Всё почему-то кажется более реальным, когда другие узнают об этом. Я притворялась, что мне всё равно. Я хотела, чтобы Мэнди снова стала моим другом. А друзьям, наверное, положено знать всё, что с тобой происходит.

- Они просто пробуют жить по отдельности, - говорю я. - Не похоже, что они разводятся.

Пока нет.

Я чувствую, что должна защитить папу.

- Один из руководителей из университета Вирджинии попросил отца о помощи в исследовании. Это большая честь. Должно помочь его карьере. Но, ты знаешь, это временно.

Мэнди кивает, но она по-прежнему выглядит печальной.

- Мы могли бы переехать туда всей семьёй, - говорю я.

- Твоя мать никогда не покинула бы Бирмингем, - сказала она, - Вся ее жизнь здесь.

- Но она уезжала отсюда в колледж.

Именно так встретились мои мама и папа. Но Мэнди знает мою маму практически так же хорошо, как и я, и, мне кажется, она права.

Когда мои родители переехали сюда, мама купила два кресла-качалки и поставила их на задний двор. Когда всё было хорошо, родители сидели там и смотрели, как солнце садится за верхушки деревьев в лесу, пили чай и разговаривали.

Мама всегда говорила, что она надеется именно так проводить свое время на склоне лет - в тех креслах, рядом друг с другом.

Я не хочу покидать Бирмингем, особенно сейчас, когда меня приняли в Академию. Я хочу, чтобы все мы были счастливы в этом же доме, и чтобы именно так все и было. Это выглядит так легко. Такое маленькое желание.

Мэнди продолжает вертеть листок в руках.

- Твой отец сильно разозлился, когда узнал, что ты собираешься сюда? - спросила она.

Я пожимаю плечами.

Мои родители много спорили по поводу Академии. Они спорили и о других вещах, но одним вечером в марте мама тайно разрешила мне пойти на прослушивание в Академию, а когда папа узнал - он был в бешенстве.

Месяцы спустя, когда папа сообщил, что уходит, мама сказала: "Если ты уходишь, то больше не сможешь спорить со мной из-за школы Кэдди", и я думаю, что он согласился. Я всё ещё волнуюсь, что он держит злость на меня и, если даже он вернется, то ничего уже не будет как раньше.

Но я не могу сказать этого Мэнди.

- Ты все еще танцуешь? - спросила я. Друзья, как правило, задают друг другу такие вопросы.

Она поджимает губы, как будто проглотила что-то противное:

- По выходным. Мама думает, что студийная программа лучше. Но здесь я занимаюсь только актёрским мастерством. Она также заставила меня брать уроки по вокалу. Я должна быть тройной угрозой.

- Что это?

Она улыбается моему невежеству, но не зло, а, будто напоминая, что она провела в этом мире куда больше времени.

- Это значит, что ты владеешь актёрским мастерством, пением и танцами. Ты должна быть тройной угрозой, чтобы выступать на Бродвее или даже в местном театре и построить карьеру. Это всё мюзиклы... Вот, посмотри, как я делаю кольцо из дыма.

Дым выходит бесформенным и Мэнди смеётся над собой.

- Боже, Кэдди, мне даже не нравятся мюзиклы, - она вдыхает, затем говорит на выдохе, - Говорят, чтобы попасть в кино нужно ждать, но я всё равно думаю, что это круто, - её глаза застилают слёзы.

- Тогда иди в кино. Скажи своей маме, что она может быть своей собственной тройной угрозой.

Она засмеялась. У меня получилось рассмешить Мэнди.

- Я боюсь, что мне не стоит думать об этом.

Я и не думала, что Мэнди боится чего-либо, но мне нравится, что она это признает.

- Ты самый красивый человек, которого я знаю.

Она снова смеется.

- Нет, - говорит она, - Я имею в виду, что, даже если я внешне подхожу - а я думаю, что подхожу - это Бирмингем. Все здесь крошечные и незначительные.

Я прослеживаю за её взглядом и натыкаюсь на город, который видно сквозь лесной покров. Наши самые высокие здания едва касаются неба, но они образуют приличных размеров сетку, тянущуюся к северу и югу от железнодорожных путей. Большинство городов образуются недалеко от воды, озера или речки, рядом с портом, но для Бирмингема рекой была железная дорога.

По краям города виднеются заводские трубы и печи. Теперь, многие из них были закрыты. Граффити-художники превзошли себя, разрисовывая их. По крайней мере, они выбрали хорошие цвета, оттенки драгоценных камней, которые выгодно дополняют ржавчину.

Большая часть того, что люди называют Бирмингемом, - это мили и мили, состоящие из маленьких участков, названиями которых природа играет в слова: «хребты» и «равнины», «гребни» и «долины», много «красного» для железа. Жеребьёвка «Кахабой» и «Чероки», случайное «Англия» или «Эйвон» и у тебя всё схвачено.

Здесь, в Редмонт Парке на Авондейле, пение цикад заглушает звуки движения, доносящиеся из центра города.

Мэнди не молчала долгое время, но находиться в тишине рядом с ней не кажется неправильным. Затем она смотрит на меня.

- Кэдди, почему мы перестали дружить?

Она не выглядит так, будто переживает над тем, что я скажу. На самом деле мы уже давно не являемся друзьями, и она спрашивает об этом без каких-либо эмоций.

- Я перестала ходить на танцы, мы ходили в разные школы...

Мы обе знаем, что дело в чем-то большем, но Мэнди не спорит со мной.

Мне вдруг почему-то подумалось, что распад нашей дружбы именно моя вина. Я ревновала, когда она поступила в Академию, и у меня были приступы паники. Я боялась, что она увидит, какой странной и ревнивой я стала.

Мэнди перестала вертеть листик. Она изучала меня, будто принимая какое-то решение.

- Я думаю, тебе понравится среди театралов, - говорит она мне, и я чувствую себя так, будто бы я сдала тест.

Она протягивает свой лист мне, но если я возьму его, то наши пальцы соприкоснутся. Я отказываюсь так, будто она вручает мне молочный коктейль, а я при этом не хочу прибавить в весе. Я уже подумала, что потеряла свой единственный шанс, как вдруг она сказала:

- Идём, - и лист упал между нами, когда мы поднялись со своих мест.