Пушкин

Москва полна легенд и тайн. Чего только стоят Чистые пруды, выкованные Булгаковым из словесного мрамора! Или Тверская, Покровка и третья улица-фантом, вечно меняющая своё название в мемуарах, увековеченые славой имажинизма! Или..!

Но мне бы хотелось поведать Вам о самой страшной и на первый взгляд совсем нереальной легенде. Возможно, что после публикации этого текста, на меня ополчится большая часть литературного сообщества, замешанного в этом деле. Но я рискну.

Итак, всё началось в 1837-ом году, когда закатилось Солнце Русской Поэзии.

Лежит Его тело в Михайловском. За ним ухаживают. Не только стригут ногти и волосы, наносят безумный грим, но и поют, читают свои прискорбные стихи, посвящённые ему, делятся своими мирскими секретами. Он для них ещё живой и никогда (слышите!), никогда не умрёт.

Говорят, что точно так же поступили и с Сергеем Александровичем Есениным, Виктором Робертовичем Цоем, и с Элвисом Пресли, и … список можно продолжать.

Волосы и ногти, как известно, растут после смерти. И вот, представьте себе, особо безумные и фанатичные люди литературного сообщества – а их не мало! – делает из пушкинских волос себе парики, а порой и вживляют их на свои залысины. С ногтями дело обстоит куда скабрезней: их состригают каждое полнолуние, толкут до состояния пыли и начищают этим порошком свои зубы. Они верят, что этот рецепт защити их от кариеса и сделает их злобные рты медовыми устами. Какая пошлость!.. Ещё большая пошлость – это то, что незаурядной популярностью пользуются иссиня жёлтые ногти с мизинцев обеих ног – их заглатывают прямо так и жуют, жуют, жуют…

У литературной общественности есть несколько дней в году, когда они причащаются от тела и от духа Александра Сергеевича. Шестого июня они устраивают массовую оргию у тела покойного.

Обычно это происходит так: какой-то известный актёр или целая труппа читают Его стихи – общая же масса под воздействием поэзии и особых препаратов погружается в транс; в изменённом состоянии сознания, когда активируется только один инстинкт – инстинкт продолжения рода, – они массово познают друг друга; и нет в этот момент ни эллина, ни иудея, нет ни старых, ни молодых, нет женщин и нет мужчин – они цепляются жадными губами о складки ближнего своего, они сладострастно целуются в уды, они ласкают сразу двух-трёх близстоящих; и в кульминационный момент, когда чтец или чтецы завершают своё выступление, они все фонтанируют в оргазмах; а тело покойного в этот момент как будто освещается божественным сиянием.

Другой день – это двадцать третье марта, день, когда вышла всеми любимая энциклопедия русской жизни – «Евгений Онегин». В этот день случается бал-маскарад. На него приглашаются только избранные литераторы. Место действия каждый год меняется и фактически ни от чего не зависит – это может быть и Москва, и Санкт-Петербург, и Рим, и Токио, и Нью-Йорк, – словом, первый попавшийся город.

На этом событии обычно воодушевлённо слушают оперу Чайковского, а после вальсируют до первых петухов. С рассветом, когда встаёт звезда по имени Солнце, поднимается и Солнце Русской Поэзии: к телу приделаны верёвочки, и профессиональные кукольники управляют им. Новорождённый Александр Сергеевич читает присутствующим свои стихи. Читает, естественно, не сам, а подобранный актёр, но для собравшихся это не так уж и важно, ведь они видят живого Пушкина, который, активно жестикулируя, читает свои волшебные стихи. Каждый литератор непременно подходит во время чтений и вручную, либо по привычке пытается удовлетворить мёртвое тело. Заканчивается всё лишь к полночи следующего дня: литераторы, почувствовав небывалый прилив жизненных сил и вдохновения, не отходя от места, садятся писать в две руки и в две ноги новые романы, поэмы и всячески иначе марать бумагу.

А какая легенда известна вам?

Митинг

Иду по ночному Тушину,

Вспоминаю сладостные моменты.

Вижу плакат: «Голосуй за Пушкина!

Памятник Пушкину в президенты!»

(с) Евгений Лесин.

Они собрались у памятника Александру Сергеевичу. Солнце русской поэзии нехотя смотрел на всю эту кодлу. Он пытался их не замечать, но эти сволочи стали скандировать свои глупые лозунги: «Пушкин всё! Остальное ничто!», «Мир Есенину – война подражателям!», «Долой современную поэзию!» Как ни странно, но последний лозунг особо рьяно скандировала великая кучка графоманов из писательского союза.

Самые безбашенные ребята из литинститута залезли на Александра Сергеевича и вывесили чёрный-чёрный транспарант с красной вязью «Да, Блок!» На этом они не успокоились и, аккуратно встав на плечи Нашего Всего, стали вскидывать руки в римском приветствии и кричать: «Отсоси у Гумилёва! Хей! Хей! Отсоси у Мандельштама! Хей! Хей!»

В сторонке от всего стояли две одинокие женщины. В руках у одной была скромная табличка: «Не забудем никогда этап: Варламов, Солженицын и ГУЛАГ». Вторая, увидев любимого ей Александра Исаевича, рассказывала первой о приключениях писателя в Ташкенте и вдохновенно цитировала «Раковый корпус». Первая стояла, как ни в чём не бывало, погружённая в себя.

Самое интересное действо разворачивалось неподалёку от кинотеатра. Там в круге бушующей толпы горели три подвешенных чучела. Огонь съедал их медленно, наслаждаясь вкусом легко воспламеняемой соломы и бензина. Все три чучела изображали известных современных писателей. Заправлял этим действом мужичок с жидкой бородёнкой: он скандировал в микрофон «Елизарова топить в Волге!», «Прилепина топить в Волге!» и «Шаргунова топить в Волге!». Окруживший его народ с превеликой радостью подхватывал слова.

На импровизированную сцену у подножья памятника взгромоздилась молодая, но уже озлобленная на весь мир поэтесса. Она и устроила этот митинг, а за ним и шествие в сторону Кремля. У неё была подготовлена речь:

- Стихи Александра Сергеевича Пушкина – все без исключения абсолютные шедевры! Лучше их ничего не написано и написано быть не может. Общество слепых на экскурсии в Лувре. Глухие на концерте Моцарта. У Пушкина нет и не может быть плохих стихов! Это совсем иной космос, где наша шкала ценностей – в смысле хорошо-неплохо-плохо – попросту не работает. Ко всему написанному им необходимо исключительно благоговейное отношение, для того чтобы оставаться в этой культуре, а не в культуре сев емелиных, быковых, юрьевых и прочих нечистоплотных гадов нашей поэзии. В противном случае мы автоматически оказываемся вне поэзии, его породившей, им порожденной и породившей нас.

Следом за ней выступил старый новый – это в России модно, ректор литературного института:

- Пушкин это наше всё?! – прорычал он в микрофон.

- Да!!! – безумствовала толпа.

Ректор играл с публикой: задавал ей вопросы на «да-нет», надсадно рычал и брызгал слюной. Следом, воодушевившись такой мощной энергетикой, всё внимание протестующих обратилось к музыканту. Одну из центральных скамеечек облепили ультраконсервативные филологи. Все как на подбор: смурые лица, нечесаные бородища, свитера крупной вязки и сумки за спиной, в которых притаился одновременно читаемый десяток книг. У самого полненького и самого бородатого в руках была гитара. Он пел известную переделку шевчуковской «Осени»:

Что такое русский? Это Кама!

Пасмурное небо над рекою.

В отражении мерещатся татары.

Русский, что опять стряслось с тобою?

По площади сновали туда-сюда немногочисленные журналисты с камерами и фотоаппаратами и лениво снимали происходящее. Вслед за ними ходил мужчина в тёмных очках. В руках он держал пустую табличку. Журналисты его не замечали.

До женщин, обсуждающих Солженицына, долетели обрывки переделанной «Осени».

- Вы слышите эти ужасные песни? – встрепенулась женщина, рассказывающая о Ташкенте. Собеседница лишь на пару секунд покосила на неё глаза и сразу же приняла прежний невозмутимый вид. – Фашисты! Сплошные фашисты и махровые националисты! Поют они! Вы посмотрите, а! А ещё филологи! Поют, что они русские! И возмущаются татарской примеси, а! Только подумать, в какой стране мы живём! Вот вы гордитесь тем, что вы русская? Нет? И правильно! Чем тут гордиться! Да, я самая русская из всех здесь собравшихся!

Митингующие собрались в колонны и устроили шествие в сторону Кремля. Ко всем прочим лозунгам прибавились «Бей Быкова – спасай Россию!», «Нам нужна другая поэзия!» и «Только Бунин! Только «Аллеи»!». Шествие возглавлял всё тот же неприметный мужичок в тёмных очках и с пустой табличкой.

Полицейских, вставших в оцепление и сурово всматривающихся за соблюдением правопорядка, не было. Министр внутренних дел посчитал, что хиленькие около литературные безумцы просто-напросто физически не смогут устроить погромов. «Вы шутите? Эти книжные черви ни на что не способны!» – обронил он реплику в приватной беседе.

Вместо полицейских за всем происходящим смотрели доктора в штатском. Тех, кто отставал от колонны, они скручивали, нацепляли белую рубашку и заталкивали в медицинский автозак. Там особо буйным вкалывали успокоительное.

На площади остались только две женщины: та, что держала табличку с ГУЛАГом, и та, что негодовала из-за филологов-националистов. Они всё так же стояли: ничем невозмутимая и раскалённая до красна.