Отражение представлений о душе и смерти в культе мертвых античной традиции

Как бы глубоко мы не погружались в историю индоевропейских народов, из которых вышли греческие и италийские племена, мы не встретим свидетельств, чтобы они верили, что все кончено для человека после краткой земной жизни. Самые древние поколения, задолго до появления философской мысли, верили в последующую жизнь после смерти. Они смотрели на смерть не как на уничтожение, а как на простую перемену бытия.

Но где и как протекала эта вторичная жизнь? История человечества знает несколько тому примеров. Во-первых, верили, что бессмертный дух, покинув телесную оболочку, одушевлял собою новое существо. Однако вера в переселение душ (метемпсихоз) так никогда и не укоренилась в умах греко-италийских племен[1]. Во-вторых, верили, что дух поднимался к небу, к области света. Но эти представления имеют не столь давнюю историю; жизнь небесная понималась лишь как награда великих людей и благодетелей человечества. Как свидетельствуют источники, согласно древнейшим верованиям греческих и италийских племен, душа проводила свою вторую жизнь в том же мире; она оставалась вблизи людей и продолжала жизнь под землею.[2]

Довольно длительное время господствовало также верование, что в это второе существование душа оставалась связанной с телом. Она родилась вместе с ним и не разлучалась с ним по смерти; вместе с ним она покоилась в могиле.

Это подтверждают многочисленные данные античной письменной традиции. Вергилий, у которого описание религиозных церемоний отличается особой точностью и тщательностью, заканчивает рассказ о погребении Полидора такими словами: «Мы погребаем душу в могиле».[3] То же выражение находим у Овидия и Плиния Младшего; однако, это не значит, что оно отвечало представлениям Вергилия и Овидия о душе, просто с незапамятных времен оно обращалось в языке, свидетельствуя о древних и общепринятых верованиях.[4]

Был обычай в конце похоронного обряда трижды призывать душу покойника по имени, которое он носил. Ей высказывалось пожелание счастливой жизни под землею. Трижды ей повторялось: «Будь счастлива, прощай», прибавляя: «Пусть будет тебе легко под землею»[5]. Это говорит о веровании в то, что существо будет продолжать жить под землею, и что оно сохранит и в могиле чувство благосостояния и страдания. На гробнице писалось, что здесь покоится человек, - выражение, пережившее эти верования и из века в век дожившее до нас. И мы еще употребляем его, хотя уже никто теперь не думает, что бессмертное существо покоится в могиле. Но в древности настолько верили, что человек жил там, что никогда не упускали из виду зарыть вместе с ним и предметы, ему необходимые: одежду, посуду, оружие[6]. На его могилу возливалось вино, чтоб утолить его жажду, ставили пищу, чтобы насытить его голод (Еврипид. Ифигения в Тавриде, 163; Вергилий, Энеида, V, 76-80; VI, 225), убивали лошадей и рабов с мыслию о том, чтобы эти существа, погребенные вместе с усопшим, и по смерти служили ему в могиле, как они делали это при жизни[7]. После взятия Трои греки спешат вернуться на родину; каждый из них уводит с собою по прекрасной пленнице; тогда Ахилл, уже под землею, требует свою пленницу, и ему отдают Поликсену (Еврипид. Гекуба, 40-41; 107-113; 637-639).

Один стих Пиндара сберег для нас любопытный след этих воззрений древних поколений. Фрикс был принужден покинуть Грецию и убежать в Колхиду. В этой стране он умер, но и мертвый он жаждал вернуться в Грецию. Он явился во сне Пелиасу и повелел ему идти в Колхиду и взять оттуда его душу. Без сомнения, эта душа тосковала по родной земле, по семейной усыпальнице; но привязанная к плотским останкам, она не могла покинуть без них Колхиды (Пиндар. Pythiq.,IV, 284).

Из этого первоначального верования возникла необходимость погребения. Для того чтобы водворить душу в подземное жилище, нужное ей для посмертной жизни, надлежало тело, с которым она оставалась связанною, предать земле. Душа, не имевшая могилы, не имела жилища. У неё не было постоянного местопребывания, и она была скиталицей. Напрасно жаждала она покоя, столь желанного после волнений и трудов жизни; ей суждено было вечно бродить и скитаться в виде лара или призрака, никогда не останавливаясь для отдыха, никогда не получая необходимых для себя приношений и пищи. Несчастная, она скоро становилась злотворною. Она мучила живых, насылала на них болезни, опустошала их жатвы, пугала их страшными явлениями, чтобы склонить их к погребению её тела и её самой. Отсюда, вероятно, появилось верование в привидения, в пришельцев с того света[8]. Все древние верования убеждают, что без погребения душа несчастна, и что через обряд похорон она навсегда становилась счастливой. Погребальная церемония совершалась отнюдь не для того, чтобы показать печаль, а для успокоения и счастья усопшего (Ил., XXII, 358; Од., XI, 73).

Необходимо обратить внимание, что одного предания тела земле не было достаточно. Нужно было еще соблюсти определенные обряды и произнести установленные молитвы. У Плавта мы находим историю об одном выходце из могилы (Плавт. Mostellaria, III,2); то была душа, скитающаяся поневоле, оттого что её тело было предано земле без соблюдения обрядов. Светоний рассказывает, что тело Калигулы было предано земле без совершения погребальных церемоний, и оттого его душа бродила по свету и являлась живым до тех пор, пока не было решено вырыть труп и снова похоронить его с соблюдением обрядов[9]. Эти два примера ясно показывают, какое действие приписывали обрядам и установленным формулам погребальной церемонии. Без них души оставались скитающимися по земле и являлись живым; следовательно, только благодаря похоронным обрядам, они водворялись и погребались в могилах. И подобно тому, как существовали формулы, обладавшие силой успокоения усопших, древние обладали и другими, имевшими силу тревожить умершие души и, по желанию, вызывать их из могил.

У древних писателей можно заметить, как сильно мучила человека боязнь, что после его смерти не будут выполнены все погребальные обряды, подобающие усопшему. Это служило источником мучительного беспокойства[10]. Сама смерть внушала меньше страха, чем лишение погребения. Это оттого, что здесь дело шло о вечном покое, о вечном благополучии. Мы не должны слишком удивляться поступком афинян, казнивших всех полководцев, выигравших морскую битву, но не позаботившихся о погребении убитых. Эти полководцы, ученики философов, вероятно уже отличали душу от тела и, не думая, чтоб участь последнего была связана с судьбою первой, полагали, что для трупа безразлично, где гнить, в земле или в воде. И из-за пустой обрядности собрать и предать земле убитых они не захотели испытать начинавшейся бури. Но толпа, которая, даже в Афинах, оставалась верной древним верованиям, обвинила полководцев в нечестии и осудила на смерть. Своей победой они спасли Афины; но своею небрежностью они погубили тысячи душ. Родственники убитых, тревожась о вековечной муке, предстоявшей этим душам, явились в суд в траурном одеянии и потребовали мщения (Ксенофонт. Элленика, 11). В древних общинах закон поражал выдающихся преступников наказанием наиболее ужасным – лишением погребения[11]. Таким образом, наказывалась душа и обрекалась на вечную муку.

Надо отметить, что у древних имелось еще другое мнение о пребывании усопших. Они воображали себе область тоже подземную, но несравненно большей величины, чем могила, в которой жили вместе все души, вдали от своих тел, и где мучения и блаженства были распределены сообразно той жизни, какую вел человек на земле. Но похоронные обряды находятся в очевидном разногласии с этими верованиями: несомненное доказательство того, что в эпоху установления этих обрядов не существовало еще веры в Тартар и Элизиум. Первоначальным мнением этих древних поколений было убеждение, что человеческое существо жило в могиле, что душа неотделима от тела и что она оставалась прочно связанной с той частью земли, где зарыты кости. Человеку не предстояло давать никакого отчета за прожитую жизнь. Как только он предается земле, ему уже нечего было ждать ни награды, ни кары. Таково было начало понятия о будущей жизни.

Существо, жившее под землею, не было освобождено от человеческого естества настолько, чтобы не нуждаться в пище. Поэтому в определенные дни в году приносилась пища на каждую могилу[12].

Овидий и Вергилий оставили нам описания этой церемонии, сохранившейся неприкосновенною в обычае до их времени, хотя верования уже изменились. Они рассказывают, что могила украшалась травою и цветами, уставлялась кушаньями, плодами, солью, и на ней совершали возлияние молока, вина, а иногда и жертвенной крови[13].

Было бы крайне ошибочно предположить, что эта погребальная тризна была лишь данью воспоминания. Пища, приносимая семьей, предназначалась исключительно для усопшего. Доказательством тому служит то, что молоко и вино выливались на землю могилы, а для того, чтобы твердая пища могла дойти до мертвого, выкапывалось отверстие; в случае заклания жертвы, она целиком сжигалась, дабы никто из живых не мог отведать её, затем произносились определенные священные заклятия, приглашавшие усопшего отведать пищу и питьё; даже если вся семья присутствовала при этой тризне, она не притрагивалась к кушанью; и наконец, уходя с могилы, старались оставить в сосудах немного молока и хлеба, и считалось большим нечестием для человека тронуть этот маленький запас, рассчитанный на нужды покойника.

Эти древние верования существовали долгое время, и свидетельства их встречаются у многих греческих писателей. «Я возливаю на землю могилы, - говорит Ифигения у Еврипида, - молоко, мед, вино, так как это приносит отраду мертвым» (Еврипид. Ифигения в Тавриде, 157-163). «Сын Пелея, говорит Неоптолем, - прими это питье, угодное мертвым, приди и отведай этой крови» (Еврипид. Гекуба, 536; Электра, 505). Электра возливает вино и говорит: «Питье проникло в землю, мой отец получил его» (Эсхил. Хоэфоры, 162). Вот просьба Ореста, обращенная к его умершему отцу: «О, отец, пока я жив, ты получишь блестящие жертвы, но если я умру, ты не будешь иметь своей доли в приношениях, питающих мертвых»[14]. Насмешки Лукиана свидетельствуют, что эти обычаи существовали еще в его время: «Люди воображают, что души выходят наружу к приносимой пище и питаются дымом сжигаемого мяса и вином, вылитом на могилы»[15]. У греков перед каждой могилой было место, предназначенное для заклания жертвы и сжигания ее мяса[16]. У римской гробницы была также своя culina, место приготовления пищи для мертвых[17]. Плутарх рассказывает, что после битвы при Платеях убитые воины были погребены на месте битвы, и платейцам было поручено справлять ежегодно похоронное жертвенное поминовение. Вследствие этого, в день годовщины они направлялись большой процессией, с главными властями во главе, к холму, под которым покоились убитые. Они несли им приношения, молоко, вино, масло, ароматы и закалывали жертву. Когда приношения помещались на могилу, платейцы произносили заклятие, призывавшее усопших отведать жертвы. Эта церемония совершалась еще во времена Плутарха, которому довелось видеть ее 600 годовщину[18]. Лукиан объясняет нам, откуда появились эти обычаи. «Усопшие, - пишет он, - питаются от приношений, помещаемых нами на их могилах, и пьют выливаемое на землю вино, так что мертвец, которому нет приношений, осужден на вечный голод» (Лукиан. О плаче, 9).

Итак, верования и ритуал очень рано дали определенное руководство для жизненных правил, на основе которых складывается уже собственно культ. Так как мертвые нуждались в пище и питье, то отсюда вытекла обязанность живых удовлетворять эти потребности. Забота о пище, приносимой мертвым, не была предоставлена на произвол и изменчивые чувства человека; она была обязательна. Так образовалась целая религия смерти, догматы которой могли быть очень скоро позабыты, но обряды ее продолжали жить вплоть до полного торжества христианства.

Поскольку мертвые считались священными существами[19], то древние давали им самые почтительные названия, какие только могли придумать. Они называли их добрыми, святыми, блаженными[20]. Они питали к ним все благоговение, какое только доступно человеку по отношению к божеству, внушающему к себе любовь или ужас. По их мысли, каждый усопший был чуть ли не богом[21].

Такое обоготворение было свойственно не одним только великим людям: между умершими не было различий. Цицерон говорит: «Наши предки хотели, чтобы люди, покинувшие эту жизнь, сопричислялись к сонму богов» (Цицерон. О законах, II, 22). Даже не было необходимости быть человеком добродетельным, - злой точно так же становился богом, как и добрый; только и в своей загробной жизни он сохранял в себе все порочные наклонности, свойственные ему при жизни на земле (Святой Августин. О граде Божьем, VIII, 26; IX, 11).

Греки охотно давали умершим названия подземных богов. У Эсхила сын так призывает своего усопшего отца: «О ты, ставший богом под землею». Еврипид говорит об Алкесте: «Прохожий остановится у ее могилы и скажет: теперь она блаженное существо»[22]. Римляне называли своих мертвых богами Манами. «Воздавайте богам Манам должное, - говорит Цицерон: это люди, покинувшие жизнь; считайте их за существа божественные» (Цицерон. О законах, II, 9; Св. Августин. О граде Божьем, VIII, 26).

Гробницы были храмами этих божеств. Оттого они носили на себе священную надпись: Dis Manibus – богам Манам, а по гречески θεοις χθονίοις (богам подземным). Здесь-то и жили погребенный бог, Manesque sepulti, говорит Вергилий (Вергилий. Энеида, IV, 34). Перед могилою находился алтарь для совершения жертвоприношения, как и перед храмами богов[23].

Это почитание мертвых мы находим у эллинов, латинян, сабинян (Варрон. De lingua lat., IV, 74), этрусков; находим его также у арийцев в Индии. Гимны Ригведы упоминают о нем. Книга законов Ману говорит, что культ мертвых самый древний по происхождению у людей. Уже из этой книги видно, что идея переселения душ появилась позднее этих древних верований, однако и при культе Брамы и при учении о переселении душ культ мертвых предков продолжает существовать, полный жизни и силы, и вынуждает издателя законов Ману считаться с собой и внести свои повеления в священную книгу. Не малой странностью этой книги является то, что она носит в себе правила относительно древних верований, тогда как она, очевидно, была составлена во время совершенно противоположных представлений.

Это доказывает, что если много времени необходимо для преобразования человеческих верований, то еще больше его требуется для изменения внешних порядков и законов. Вероятно, у индоевропейской расы нет ничего древнее, а также устойчивее этих идей и обрядов.

Такое почитание было одинаково как в Индии, так и в Греции, и в Италии, индус должен был приносить манам жертву, которая называлась срадда. «Пусть глава дома совершит срадду из риса, молока, корней и плодов, чтобы обратить на себя благоволение манов». Индус верил, что маны предков присутствуют при предложении жертвы, восседают вокруг него и питаются предложенной пищей. Они верили также, что этот обряд доставлял мертвым большую радость: «Когда срадда совершена согласно обрядам, предки приносящего жертву испытывают полной удовольствие» (Законы Ману, I, 95; III, 82, 122, 127, 146, 189, 274).

Таким образом, восточные арийцы вначале думали совершенно одинаково с западными относительно таинственной судьбы человека по смерти. Прежде веры в переселение душ, требовавшей уже точного различия души и тела, существовала вера в смутное и неопределенное бытие человеческого существа, недоступного зрению, но вещественного и требующего от смертных пищи и питья.

Индус, как и грек, смотрел на умерших как на существа божественные, пребывающие в блаженном состоянии. Но для их блаженства требовалось соблюдение одного условия: надлежало, чтобы тщательно соблюдались жертвенные приношения живыми.

Если исполнение срадды по усопшему прекращалось, душа умершего выходила из своего мирного жилища, делалась странствующей по земле душою и мучила живых; так что, если маны были действительно богами, то лишь настолько, насколько живые чествовали их культом[24].

Греки и римляне были того же мнения. Как только прекращались могильные жертвы, приносимые усопшим, умершие тотчас покидали гробницы; они превращались в блуждающие тени и их вопли раздавались по ночам. Они упрекали живущих в нечестивом нерадении, старались наказать их, насылали на них болезни или поражали землю бесплодием. Они не давали живым ни минуты покоя, пока не восстанавливались могильные жертвы[25]. Жертвоприношение, предложение пищи и возлияние вина снова заставляли их вернуться в могилы и возвращали им покой и божественные свойства. Тогда человек снова был в мире с ними[26].

Покойник становился злым существом, когда о нем забывали и не радели, зато, когда его чествовали, он становился богом-покровителем. Он питал любовь к приносившим ему пищу и, чтобы отблагодарить их, продолжал принимать участие в земных делах, - и часто он был очень полезен. Хотя и мертвый, он мог быть деятельным и сильным. К нему обращались с просьбами, у него искали поддержки и благоволения. Если на пути встречалась гробница, то было в обычае остановиться и сказать: «Ты, ставший под землею богом, будь ко мне милостив»[27].

О степени могущества, какое древние приписывали мертвым, можно судить по следующей молитве Электры к манам своего отца: «Сжалься надо мною и братом Орестом; верни его в эту страну; услышь мою мольбу, отец; прими мои возлияния и исполни мои желанья». Эти могучие божества дают не одни вещественные блага; так Электра прибавляет: «Сотвори мне сердце более невинное и руки более чистые, чем сердце и руки моей матери» (Эсхил. Хоэфоры, 122-145). Так и индус просит у манов «да возрастет в семье его число людей добродетельных, и да пребудет у него излишек для раздачи».

Эти человеческие души, возводимые по смерти в степень божества, назывались у греков также демонами или героями[28], латины называли их ларами, манами[29], гениями. «Наши предки думали, - говорит Апулей, - что манов, когда они бывали зловредными, следовало звать ларвами, ларами же их называли тогда, когда они бывали благотворными и милостивыми» (Апулей. De deo Socratis; Сервий. Ad Aeneid., III, 63). Еще одно мнение: «гений и лар это одно и то же существо: так думали наши предки» (Ценсорин. De die natali, 3). И у Цицерона: «Что греки называют демонами, мы зовем ларами»[30].

Но поскольку для живых чаще всего было неизвестно, кто из умерших мог сделаться ларом, а кто ларвой, то и те и другие обозначались общим названием manes (Creuzer, III, 559-562; Ср. Ovid, Fast, II, 565; August, De civitate dei).

Три раза в год, как передает римский лексикограф Фест, отшедшие души выходили из подземного мира на поверхность земли – 24 августа, 5 октября и 8 ноября. Народ связывал представление об этом периодическом душепереселении с камнем теней (lapis manalis), который лежал над одной пропастью. Из под этого камня души истекали наверх. Во время этого исхождения душ совершался римский праздник, происхождение которого приписывали Энею, состоящий преимущественно из возлияний душам умерших (Ovid., Fast, 1 c).

В последствии, когда римляне заимствовали у греков мифы и религиозные верования, местом для отошедших душ они стали полагать греческий Аид или Элизиум.

Итак, мы видим, что эта религия мертвых была одной из древнейших. Долгое время она жила в народе[31]. Прежде чем понять и обоготворить Индру или Зевса, человек обоготворил мертвых; он впервые почувствовал страх и обратился с молитвой. Возможно, что религиозное чувство зародилось именно здесь. Быть может, именно при виде смерти, у человека впервые блеснула мысль о сверхъестественном и возникла жажда надежды на большее, чем они видели. Смерть была для него первой тайной, и она поставила его на путь других. Она подняла его мысль от видимого к не видимому, от преходящего к вечному, от человеческого к божественному. И поскольку эти представления довольно глубоко проникли в умы и чаяния древних, они нашли свое отражение уже в первых попытках систематизации знаний об окружающем мире и вселенной - в мифологии и эпосе.