Путешествие из Тюмени в Санкт-Петербург, или Не вреден север для меня

Этот очерк я хочу посвятить описанию своих впечатлений от пребывания в Санкт-Петербурге, выпавшего на осенне-зимний семестр 2004-2005 учебного года и связанного с реализацией моего исследовательского проекта, поддержанного Carnegie Corporation of New York (США). Хочу заметить, что как и всякое настоящее путешествие и приключение, моя поездка в Северную Столицу предварялась серией случайных, обыденных событий. Как-то в апреле 2004 года я отправил электронное письмо заведующему сектором Западноевропейского средневековья Института всеобщей истории (ИВИ) РАН П.Ю. Уварову с вопросом о возможности размещения статьи в одном из изданий Института. Незамедлительно, чуть ли не в тот же день я принял ответное послание, в котором Павел Юрьевич, помимо одобрительного согласия, сообщил о проводимом петербургским Смольным институтом конкурсе исследовательских проектов.

До deadline подачи заявок в конкурсе оставалось всего несколько дней, а в качестве одного из условий выступало оформление всех документов на английском языке. Меня выручили имеющиеся в запасе прошлые письменные формы, в разное время заполнявшиеся мной для участия в зарубежных программах – British Chevening Scholarships, IREX, JFDP, Budapest Collegium (CEU). Я успел. Необходимые документы были отправлены в срок, чему способствовал, кстати, беспрецедентный демократизм Carnegie Corporation, отразившийся в том, что и саму Application form, и рекомендательные письма позволили присылать по электронной почте.

Затем наступило томительное время ожидания. Поданные соискателями из многих российских вузов проекты проходили экспертную оценку в Петербурге и Нью-Йорке. В конце июня 2004 года от Анны Эткинд – координатора Смольного института я узнал о победе в отборочном конкурсе и принял официальное приглашение к проведению научных изысканий с 15 сентября 2004 по 13 января 2005 года. Следует особо подчеркнуть, что проект носил сугубо научную направленность и, стало быть, его исполнение, в основном, связывалось с инкорпорацией в научную среду Смольного и прикладной библиотечной работой.

И вот, 15 сентября, едва лишь распаковав багаж, часам к двенадцати пополудни я добрался до одного из университетских зданий на Набережной лейтенанта Шмидта, дом 11, где сейчас и располагается Смольный институт. И здесь невозможно не рассказать, хотя бы вкратце, об этом гостеприимном заведении, на несколько месяцев ставшим моим надёжным пристанищем.

Смольный институт (колледж) свободных искусств и наук является совместной образовательной программой Санкт-Петербургского государственного университета и Бард Колледжа (США, штат Нью-Йорк). Привезённый мной рекламный проспект Смольного анонсирует два ноу-хау, выделяющих институт из числа недавно созданных учебных учреждений Высшей школы в России. Во-первых, ему принадлежит общероссийское лидерство в подготовке бакалавров по раритетному пока у нас направлению 522800 “Искусства и гуманитарные науки”. В 2003 году состоялся первый выпуск специалистов. И, во-вторых, также эксклюзивно, институт предлагает студентам модель либерального обучения, которое заключается, главным образом, в самостоятельном выборе учащимися перечня дисциплин.

Звучит достаточно заманчиво, но я поведал ещё далеко не обо всём. Рабочими языками в Смольном являются русский и английский. Т. к. прямым партнёром Смольного выступает основанный в 1860 году Bard College of Liberal Arts and Sciences, то его выпускникам вручают сразу два диплома – СПбГУ и американского прототипа. Кроме этого, студенты петербургского института имеют доступ к международным проектам, предполагающим студенческий обмен (с Бард Колледжем, Ecole Normale Supérieure (Париж)) и прохождение магистратуры (в некоторых американских университетах).

Завершить презентацию Смольного можно перечислением основных и дополнительных учебных курсов, преподаваемых в его стенах. Основными считаются: изобразительное искусство и архитектура; музыка; зрелищные искусства (театр, кино); литература; история цивилизаций; философия; социология и антропология; международные отношения, политические исследования и права человека; экономика; когнитивные исследования; сложные системы в природе и обществе. Дополнительными программами поданы: практические искусства; религиоведение; гендерные исследования; русская культура и цивилизация; американская культура и цивилизация; французская культура и цивилизация; немецкая культура и цивилизация.

Оригинальный образовательный и статусный колорит Смольного усиливается персонами его лидеров в лице директора – Валерия Михайловича Монахова и декана – Николая Евгеньевича Копосова.

Кроме меня право осуществить свои исследовательские замыслы в Санкт-Петербурге завоевали ещё два победителя конкурса – Т.А. Володина (Тульский государственный педагогический университет) и М.Д. Суслов (Пермский госуниверситет). По условиям программы мы были кооптированы в состав преподавателей Смольного института на правах fellows (сотрудников, занимающихся исследовательской работой). Свой проект под названием “Знамения и чудеса в “Церковной истории народа англов” Беды Достопочтенного” я задумал как продолжение развиваемого мной в последнее время сюжета о средневековой антропологии сакрального.

Вообще, это не первый мой стажёрский опыт, но его я считаю наиболее удачным. Те, кому доводилось выезжать на подобного рода мероприятия сразу скажут, что помимо чужих библиотечных фондов невероятный интерес представляет возможность побыть “в среде”, как правило, всегда более разнообразной и продвинутой, чем своя собственная (иначе бессмысленно отправляться куда-либо). Конечно, с гораздо большим трепетом и волнением я вспоминаю из петербургской жизни встречи и общение с коллегами из Смольного и университета, чем многочасовые и многодневные бдения в холодном (студёном, в прямом смысле) читальном зале Библиотеки Академии наук. Впрочем, и то, и другое овеяно невероятным шармом и очарованием, испытываемым от сумрачно-туманного Санкт-Петербурга, и не оставляющим меня и по сию пору.

Первое организационное собеседование, проведённое для нас, вновь прибывших fellows, руководителем международного отдела Смольного Д.Р. Хапаевой и А.А. Эткинд, открыло несколько путей социализации и вживания в “местный” научно-преподавательский коллектив. Во-первых, я с энтузиазмом принял разрешение посещать какие угодно учебные курсы, читаемые в Смольном в текущем семестре. Во-вторых, ещё до поездки в Петербург я знал о проводимом в стенах Смольного семинаре “Критика социальных наук”. Теперь же у меня появлялись реальный шанс стать его участником и возможность выступить на нём. Третий шаг инкорпорации подразумевал наше присутствие на заседаниях секций международной конференции “Будущее социальных наук”, намеченной на середину ноября 2004 года.

Не надеясь только на память, тем более, что со временем воспоминания стираются и приобретают очень выборочный характер, в поездках я стараюсь вести конспекты дискуссий, лекций и прочих учебно-научных мероприятий, свидетелем которых удалось стать. Так и ныне, в моем петербургском архиве хранятся три вида записей, относящихся, как раз, к посещённым лекциям, семинарам и, наконец, конференции.

Из лекционных курсов после непродолжительных раздумий для ознакомления мной был выбран цикл “История мировых цивилизаций. Мир западноевропейского средневековья” в исполнении к. и. н. П.В. Крылова. Я присутствовал на нескольких занятиях, а во время одного из них и сам прочёл лекцию по проблемам исследования. Список академических тем, пройденных студентами Смольного в рамках названного курса, эталонно соответствовал его специфике, позволяя осуществить пространную ретроспекцию средневековой действительности в сфере семейных отношений, политики, литературного творчества, архитектуры и строительства и т. д. Учебные часы в институте не имеют традиционной разбивки на “лекции” и “семинары”, что превращает встречи студента и преподавателя в образовательный диалог без претензии со стороны старшего коллеги на назидательность и истинность в последней инстанции.

Поэтому я восхищался не только безупречным качеством распространяемой “ex cathedra” информации об особенностях средневековой цивилизации, но и полными ответной заинтересованности, научно содержательными и достоверными студенческими докладами. Преподаватели, ответственно относящиеся к своей профессии, думаю, согласятся с моим мнением о необходимости нахождения золотой середины между наукой и дидактикой. Учебная повседневность сопряжена с решением двух насущных вопросов: что? (что является нормативным знанием) и как? (как это нормативное знание превратить из собственного в общедоступное). Одним словом, преподавание в школе любого звена – это путь постижения истины. Его можно либо пройти вместе с каждым поколением учащихся, либо неудачно сымитировать, ограничившись вещанием мудрых, но мёртвых суждений. Нужно отдать должное лекторам Смольного, избирающим, наверное, не самые лёгкие модели общения со студенческой аудиторией, требующие большой самоотдачи и связанные с бесчисленными консультациями, формальными и неформальными собеседованиями. Заслуживает также пристального внимания и применения опыт профессорско-преподавательского состава Смольного института по оперативному созданию ридеров – справочно-методических пособий, собраний источников, используемых, как правило, для проведения практикумов и восполняющих вакуум министерских изданий подобного типа.

Совершенно особое место в петербургской коммуникационной активности занимал семинар “Критика социальных наук”. Вот где по-настоящему проявилась специфика Смольного прежде всего как научного центра. С 2003-04 учебного года семинар приобрёл регулярный статус и курируется деканом института – д. ф. н. Н.Е. Копосовым и Ph.D. А.В. Магуном. В 1-м семестре 2004-05 учебного года состоялось пять семинаров, докладчиками на которых выступили сотрудники института (А.В. Магун), гости (А.В. Скидан, презентация журнала “Логос” (В.В. Анашвили, А.Т. Бикбов, В.А. Куренной), Ph.D. Э. Кирккопельто (Университет Страсбурга)) и fellows (д. и. н. Т.А. Володина, к. и. н. М.Д. Суслов, кандидат культурологии В.В. Яковлев).

По силе произведённого эмоционального воздействия запомнился первый семинар. Я сразу отметил, что всех присутствующих на нём объединяет особый метаязык, дискурс, пронизанный очень сложными структуралистскими и логико-философскими конструкциями. Мне знакомы такие построения, но я не отношу себя к числу людей, хорошо владеющих ими. Поначалу этот дискурс вызывал отторжение, выглядел надуманным и неестественным, но очень быстро дискомфорт сменился неподдельным интересом к разнообразию спектра обсуждаемых на встречах проблем. Например, финский философ и театральный режиссёр Э. Кирккопельто вынес на суд публики доклад “Tragedy, Democracy, Deconstruction”. Автор поделился личным опытом по созданию у себя на родине нетрадиционного театра, по моим впечатлениям больше похожего на место психотерапевтических встреч и основывающегося на практике мимесиса. На каждом новом представлении актёры труппы разыгрывают не действие, а психологические состояния (чувства) – страха, влюблённости, огорчения и т. п. Мимесису – подражанию со стороны актёров подвергаются данные состояния, а привязанность сюжета к демократическим идеалам автор объясняет отсутствием в его театре табуированных для мимесиса чувств.

Доклад А.В. Магуна, прозвучавший на втором семинаре, соответствовал по яркости и лаконичности названию – “Революция как опыт и понятие”. Социально-антропологическому анализу он подвергнул революционность, являющуюся непременным атрибутом постсоветских социальных реалий. Весомость и значимость авторских рассуждений подкреплялись политологическими наблюдениями и тонкой психоаналитической реконструкцией, приоткрывающей психолого-социальный контекст русской (“антикоммунистической”) революции 80 – 90-х годов прошлого века. Она, если я верно интерпретирую слова докладчика, отличалась: 1) отсутствием продукта – т. е. какого-нибудь финала, 2) преобладанием процесса и становления, 3) неопределённостью позитива и отрицания и проч. В конечном же итоге индивид в новой стране получил и новую субъективность, идентифицируемую в либеральности, аполитичности и свободолюбии.

Безусловным успехом увенчалась состоявшаяся на третьем семинаре презентация очередного номера журнала “Логос”. В.В. Анашвили, А.Т. Бикбов, В.А. Куренной развивали тему “Другой истории философии”, вербализируя наиболее интересные и дискуссионные её аспекты, обсуждавшиеся на страницах этого печатного издания. По убеждению докладчиков в бывшем СССР и современной России сложилась уникальная в своём роде концепция истории философии, базирующаяся на стандартизированном наборе и подборе персоналий философов. Советская философия, рассматривавшаяся как метадисциплина, синтезирующая буквально всё научное знание, “вычёркивала” из философского канона фигуры, нарушавшие или взрывавшие эволюционный ряд, последовательность сменявших друг друга мыслительных течений и направлений. Так, например, произошло с коллегой Г.В.Ф. Гегеля Ф.-А. Тренделенбургом, впервые, между прочим, введшим философский семинар как форму учебного занятия. Не вписавшись в круг неокантианцев, формировавших в XIX в. философскую “норму”, он подвергся интеллектуальному остракизму, вследствие чего его имя “выпало” из истории философии.

Следующим свойством неадекватной истории философии уже в России выступавшие назвали встречающуюся порой коллизию между кажущейся “популярностью” того или иного западноевропейского философа и полным неприятием или неумелым применением методологии, им используемой. Столь печальную участь постиг в нашем гуманитарном знании философский язык М. Фуко.

Согласно идее докладчиков, “другая история философии” должна не то чтобы перечеркнуть весь опыт традиционных направлений отечественной истории философии. Последняя просто нуждается в оживлении, достижимом, не в последнюю очередь, через интерполяцию в неё социологического и антропологического подходов, призванных осветить развитие философских школ и течений в зависимости от развёртывания этоса и жизненного опыта мыслителей, а не от степени близости последних к магистральным направлениям в философии.

По экстравагантности заявленной темы, на мой взгляд, четвёртый семинар превзошёл все остальные. Петербургский поэт и писатель А.В. Скидан предложил вниманию собравшихся доклад под названием: “Ф.М. Достоевский и Ларс фон Триер: Стратегии сведения с ума”. В увлекательном и познавательном сообщении автор попытался выкристаллизовать новые грани в интерпретации, без преувеличения, уникального творчества датского кинорежиссёра, весьма часто обращающегося к концепту безумия. В созданных им фильмах “Идиоты”, “Догма” и др. актёры достигают такой точности в передаче сумасшествия, что зритель порой фокусирует своё сознание на ощущении физической невозможности дальнейшего просмотра картины. Оно происходит от чувства жалости к беспомощному в безумии персонажу, невольно напоминающему образы князя Мышкина или Раскольникова.

Докладчик делал краткие и уместные экскурсы в психопатологические теории безумия (Р.Д. Лэйнга, например), убеждающие в большой достоверности переданных писателем и режиссёром состояний сумасшествия. По замечанию спикера, это лишь подготавливает почву для обнаружения ещё больших совпадений в творческих позициях, объективируемых, например, в использовании обоими мастерами одинаковых приёмов столкновения дискурса и повествования, заигрывания с массовой культурой и т. п.

На последнем, пятом по счёту семинаре, состоявшемся 27 декабря 2004 года, с докладами выступали fellows. Это сообщение, наряду с прочтением для студентов Смольного лекции, значилось в качестве обязательного отчётного минимума по итогам исполнения исследовательского проекта. Несмотря на известную формальность обеих процедур, безусловное превалирование в них творческого начала, и в том, и в другом случае я чувствовал значительное волнение. О нём, к счастью, приходилось скоро забывать. Как и в начале декабря на лекции перед студенческой аудиторией, так и в семинарском соло, мне пришлось столкнуться с внимательными, благодарными и, вместе с тем, требовательными слушателями. Пропуская содержательный комментарий своих речей, трансформируемых мной сейчас в статьи, я резюмирую сумму собственных впечатлений от пребывания в “среде” (профессиональной, интеллектуальной, вербально-знаковой и т. д.) Смольного с обращением к популярной метафоре “Другого”. В моём случае упомянутая “среда”, наделённая качествами корпоративного “Другого”, сыграла позитивную роль в корректировке персональных, начавших закостеневать и блёкнуть, профессиональных и научных ориентиров.

Продолжая эти, кажется, переставшие быть небольшими зарисовки, я не могу не остановиться на описании ещё одного важного события петербургской жизни, а именно: участия в статусе приглашённого слушателя в секционных заседаниях Международной конференции “Будущее социальных наук”, организованной Смольным институтом и проходившей в Петровском зале СПбГУ с 11 по 13 ноября 2004 г. За три дня на научном саммите попеременно прошли три “Круглых стола”, соответственно: “История социальных наук”, “Социальные науки сегодня: кризис или новые поля исследования?”, “Русистика сегодня”. Невероятно насыщенное, почти мистериальное воздействие атмосферы и обстановки уютного Петровского зала, выполненного в светло-салатных тонах, подчёркнутых лепниной, стенной и потолочной живописью, усиливалось разноязычием присутствовавших делегатов и гостей.

Посредством докладчиков, по моим подсчётам, к мероприятию подключились два десятка российских и зарубежных учебных и научных центров: Академия госслужбы при Президенте Республики Татарстан, Казань; Бард Колледж, Нью-Йорк; Высшая школа социальных наук, EHESS, Париж; Европейский Университет в Санкт-Петербурге; ИВИ РАН, Москва; Журнал “Анналы. История и социальные науки”, Париж; Журнал “Логос”, Москва; Журнал “Новое литературное обозрение”, Москва; Институт высших гуманитарных исследований, РГГУ, Москва; Колумбийский университет, Нью-Йорк; МАЭ РАН, Санкт-Петербург; Санкт-Петербургский государственный университет; Саратовский госуниверситет; Смольный институт свободных искусств и наук; Томский политехнический университет; Университет Paris – IV, Ecole Normale Superieure; Университет Валансьена, Центр российских исследований Высшей школы социальных наук, EHESS, Париж; Университет Пуатье; Университет Южного Иллинойса, США.

Насколько недостижима “объективность”, например, в передаче настроения от просмотра живописного полотна, настолько же субъективным будет и мой подход к изображению смысловых линий конференции. К тому же, идя вразрез требованиям реферативного стиля, я хочу уделить особое внимание трём докладам, имевшим программное значение и задавшим вектор научных дискуссий. Речь пойдёт о двух пленарных сообщениях, сделанных Ф. Артогом и Н.Е. Копосовым и выступлении П.Ю. Уварова, открывшем заседания Круглого стола “История социальных наук”.

Франсуа Артог, приехавший из парижской Высшей школы социальных наук (EHESS), развернул перед публикой интересный методологический сюжет, любопытно обрамлённый общей темой: “Историк в мире презентизма?”. Специалист, взявшийся описывать конъюнктуру современных социальных наук, по мнению Ф. Артога, неизбежно сталкивается с феноменом презентизма, т. е. тотальным вытеснением представлений об историческом развитии тех или иных социальных явлений и институтов модусом бесконечно продолженного настоящего. Если в XIX веке историки отводили себе место посредников между настоящим и прошлым, нередко считая себя пророками и понтификами (как Ж. Мишле), то ныне они превратились в экспертов, нередко перехватывая инициативу у журналистов.

Современный мир меняется столь стремительно, что историк вынужден прибегать к генерализациям почти мгновенно, не дав историческому факту “отлежаться”, обрести устойчивый ракурс комментариев. Увы, это имеет как положительные, так и отрицательные стороны. Хорошо, когда модели “настоящего в настоящем” и вневременной истории споспешествуют расследованию преступлений против человечества (рабства, армянского геноцида, апартеида и проч.). Но иногда ускоренная интерпретация каких-либо событий невероятным образом резонирует в эффекте “непредсказуемости прошлого”. За примерами далеко ходить не нужно. Воспринятое в своё время с эпатажем падение “Берлинской стены”, начавшее, по существу, новую эпоху международных отношений, вполне соизмеримо с крушением “Старого порядка” в 1789 году.

Охватившая современный мир глобализация, по мнению Ф. Артога, сделала реальной и исчезновение истории как таковой. Однако опасность глобализации не столь внушительна, ведь это всего лишь один из её этапов, пережитых человечеством в XIX веке – “веке империй”, в 50-е и 70-е годы XX в. Подытоживая своё выступление, исследователь пожелал историкам вырабатывать новые “способы говорить” о социальном, учитывающие динамику общественных явлений и возможный плюрализм в их интерпретации.

Взявший слово вслед за Ф. Артогом Н.Е. Копосов сосредоточился, в основном, на пояснении названия и общей проблематики конференции. По его мнению наступило время “критики социальных наук”, переживающих глобальный кризис. Причём он охватил и российский, и западноевропейский сегмент соответствующего гуманитарного знания. После распада СССР прошло уже достаточно много времени, чтобы “ритмы и моды” отечественных и зарубежных социальных наук практически выровнялись. Оставляя в стороне качественную оценку произошедшей синхронизации, докладчик привёл более десятка аргументов, подтверждающих наличие кризиса, которые я воспроизведу в порядке их произнесения.

(1). Кризис проявляется в формировании “новых культурных практик”, постепенно лишающих социальные науки закреплённых за ними аналитических функций. Деструктивные тенденции усугубляет перегруппировка интеллектуальных течений и размывание универсальных методологических парадигм – марксизма и структурализма. (2). Образуется “новая модель обобщения” (Люк Болтянски), сфокусированная на интересе к субъекту. Идея субъективности, в свою очередь, сейчас активно интегрируется в передовую методологию. (3). Распадаются исторические понятия, возникшие ещё в конце XVIII в. и обслуживающие концепцию глобальной истории. Она олицетворяет просветительский взгляд на суть исторического процесса, незамысловато развёрнутый в дихотомии дикости и цивилизации. Нацеленная на фиксацию эволюции и прогресса, создающая “режим историзма”, где будущее преобладает над прошлым, подобная форма рефлексии изначально не приспособлена для анализа процессов, происходящих в настоящем (Рейнхарт Козелек). За два прошедших века категории социальных наук превратились в идеологические штампы, а сама эволюционная концепция исторического процесса подверглась значительной девальвации.

(4). Происходит двоякая деструкция привычной логики социальных наук. Во-первых, распадаются представления о познающей самою себя субстанции (обществе в данном случае). Поставленный в неокантианстве и гегельянстве вопрос об объективности познания применительно к культуре и обществу приобрёл риторическую завершенность в социологии Э. Дюркгейма, допускающей познаваемость социального через социальное. Увлечение позитивизмом приводит социальные науки в начале XXI в. к самоотрицанию. Во-вторых, сейчас обострился конфликт между аристотелевской логикой (логикой космоса) и логикой XVII – XVIII вв. (логикой имён нарицательных). Постепенно возрастающее в социальной жизни значение имён собственных и “полусобственных” заставляет современную мысль обращаться к истории понятий и когнитивным наукам. Но само применение когнитивных понятий выходит за изначально выведенные пределы социальных наук.

(5). Исчезает вера в практическую полезность социальных наук. С ними уже не связывают решение глобальных проблем человечества, как это было в 60 – 70-е годы XX в. В конкурентной борьбе за право манипулирования общественным сознанием социальные науки на современном этапе проиграли СМИ. Аморфность и размытость социальных наук является общим фоном распада идеологии среднего класса, взращенной ими. Они же выпестовали идею демократии, превратив её социальную модель в единственно правильную форму государства. Но и у демократии сейчас есть успешный политический соперник в виде различных мастей радикализма.

(6). Происходит кризис дискурса и семиотической системы социальных наук. Как известно, их дискурс отвоёван у литературы и социальной философии, на что недвусмысленно указывает свойственная им проблематика. В современном гуманитарном образовании прослеживается тенденция к переосмыслению взаимоотношений социальных наук с моральной философией. Особенно это проявляется в проблематике прав человека, где в самое ближайшее время возможны интеллектуальные прорывы. Что касается деформации социально-научной семиотики, то её можно охарактеризовать как разрыв связи между языком социальных категорий и моральной философией. Раньше акцентированная связка обеспечивала устойчивость такой важнейшей функции социальных наук, как участие в формировании “антропологического идеала”.

(7). Кризис социальных наук происходит на фоне кризиса социальных институтов и среды. Дисфункция институтов очевидна на примере образования, когда университеты практически лишены изначального интеллектуального фона и превращены в “супермаркеты” и “штамповочные машины” по выпуску неких средней руки специалистов. Ещё хуже обстоят дела с интеллектуалами, вытесненными в прямом и переносном смысле в сферу социального андеграунда. Но фрустрированные интеллектуалы опасны для общества. Ситуацию нисколько не улучшает система грантов, потому что создавая иллюзию материального стимулирования, она буквально изничтожает науку, провоцируя предсказуемость исследований (кто хоть раз заполнял грантовую application form помнит, что там всегда есть раздел типа “предполагаемые результаты” и т. п.).

(8). Назрел разрыв между научной средой и общественным мнением. Это чревато не только самоизоляцией социальных наук, но и их переводом на модель естественных наук, деидеологизацией и резкой интенсификацией. Не за порогом тот день, когда социальные науки перестанут быть таковыми. Уже сейчас аннулирование парадигмы социальных наук приводит к настоящей мутации их исследовательских приёмов, почти неотличимых порой от литературоведческих и искусствоведческих.

(9). Хотелось бы, а невозможно кризис назвать структурной перестройкой. То, что происходит сейчас в системе социальных наук не вмещается в схемы домашних междоусобиц. (10). В связи с выше сказанным, всё отчётливей проступают контуры грядущих социальных практик, могущие, например, в сфере образования осуществиться в деформации техники научного исследования и замене учёного на учителя. Длительность и последствия кризиса социальных наук во многом зависят от того, сможет ли средний класс сохранить место в истории, которое он занимал благодаря им в XX веке. Единственной задачей социальных наук на данном этапе является стремление к созданию новой парадигмы, учитывающей максимально полный набор методов, накопленных в социальном знании за всю его достаточно непродолжительную историю.

Теперь, как и обещано, я обращусь к докладу, произнесённому П.Ю. Уваровым. Он назывался “Из прошлого социальных наук: конец метафоры тела – начало социального нарратива”. По иронии судьбы Павел Юрьевич был, пожалуй, единственным учёным, профессионально занимающимся историей (медиевистикой, в частности), а не историей идей или социальными науками, вообще. Тем ценнее предстают его рассуждения, может быть, лишённые претензии на универсальность, но убедительные и взвешенные.

Докладчик предложил несколько сместить исходную временную точку, традиционно обозначающую начало истории социальных наук. Modernité, новое время устанавливается не в XVII веке, с лёгкой руки Р. Козелека соотнесённое с философией Декарта и “научной революцией”, а раньше – ещё в конце XVI века. Это очень насыщенный исторический период, сопряжённый с настоящим обвалом столетиями просуществовавшего средневекового жизненного уклада и миросозерцания. Поначалу же ничто не предвещало никаких кризисов. Перемены в социальном мышлении произошли столь стремительно, что XVI век невозможно даже отнести к каким-либо “переходным периодам”.

В XVI веке ещё нельзя найти рассуждений о социальной иерархии или неравенстве. Трёхчленная модель общества стояла в ряду из 10 или даже 15, бытовавших тогда стратегий интерпретации общественного устройства. Создаётся даже впечатление, что к финалу средневековья представления о едином мистическом теле – корпорации только получили надлежащее оформление и приобрели поступательное развитие. “Уютная” система мистических тел определяла и форму религиозного опыта – некий “корпоративный католицизм”, просуществовавший вплоть до Тридентского собора. “Corporatio”, “universitas” в значительной степени связывались с идеей res publica.

Чувство “корпоративного католицизма” в XV – XVI веках лишь усиливалось, что отразилось в появлении религиозных братств, ставших хранителями объединявших их членов реликвий. Правда, уже тогда корпоративная религиозность принимала формы радикальной “социальной инженерии”, скрывавшейся под призывами очистить города от скверны – бродячих собак, проституток и еретиков.

Судьба “нового времени” и социальных наук была бы неизвестна, не начнись Реформация, в свою очередь ставшая случайным следствием распространения книгопечатания и возникновения сверенного сакрального текста (Вульгаты, конечно). Реформация не имела исторического конца, она и не победила, и не проиграла. Начавшиеся религиозные войны также не выявили формальных победителей. Противоборствующие стороны не уничтожили друг друга и договорились. По меткому высказыванию Эрнеста Геллнера современное общество образовалось из патовой ситуации. Однако, подхватив идею толерантности, европейский социум не сумел сохранить верность идеалу единого мистического тела.

Так началась эпоха поиска социальных классификаций, сравнимая с “шоком декорпоративизации”. Следом возникло абстрактное социальное мышление, породившее идеи абсолютизма, демократии и прочих глобальных социальных моделей. Создаётся впечатление, что давно прошедшая эпоха “великих нарративов” сейчас словно бы переживает второе рождение.

Мне понравилось, что ни в прореферированных, ни в других докладах не содержалось ни намёка на назидательность и эсхатологию. Такой же спокойный тон отличал и (всегда очень яркие) дискуссии, проходившие во время “круглых столов”. Впечатляла деликатность организаторов и участников конференции, мудро обозначивших проблему и отстранившихся от создания проектов по её разрешению.

Столь же взвешенно я бы отозвался об итогах состоявшейся петербургской стажировки. Санкт-Петербург до недавнего времени оставался для меня “закрытым” городом. Имеющаяся в моём распоряжении библиографическая картотека создавалась когда-то исключительно на московских библиотечных фондах. Поэтому здесь мне пришлось начинать с азов – методичного просмотра каталогов, на что в БАН, например, я потратил без малого три недели. Не скрою потрясения от ощущения упадка и развала, испытываемого мной при каждом посещении библиотеки Академии Наук. Время, остановившееся там примерно в эпоху социалистического реализма, архаизирует и посетителей, не спасаемых от темпорального коллапса ни наличием мобильных телефонов, ни приносимыми ноутбуками.

Тем не менее, я с большой неохотой собирался домой в начале января. Необходимость предоставления отчёта по результатам стажировки потребовала значительной концентрации творческих усилий в новогоднюю и Рождественскую недели. Замыслив сделать отчётный текст частью новой статьи, я подошёл к его написанию не формально, стараясь учитывать все замечания и пожелания, озвученные в разное время моими новыми петербургскими друзьями и коллегами.

Сейчас, по прошествии почти полугода после возвращения из Питера, я с искренним волнением и приятной ностальгией вспоминаю своё путешествие. Оно не ограничилось лишь дорогами в ту и другую стороны. Каждый день в этом городе, несомненно, соразмерялся со своеобразным вояжем. Я радовался и смене обстановки, и представившейся возможности расширения круга цехового общения. Незабываемым с точки зрения проявленного ко мне внимания и важным в профессиональном плане я считаю знакомство с заведующей кафедрой философии религии и религиоведения СПбГУ М.М. Шахнович и сотрудником этой же кафедры И.Х. Черняком. По этим и многим другим причинам осуществлённая поездка стала для меня знаковой.

В заключение я хочу поблагодарить Carnegie Corporation of New York за предоставленный грант и обратиться со словами признательности к П.Ю. Уварову, любезно поделившемуся со мной информацией о конкурсе и осуществившему, поистине, великодушное посредничество в моём знакомстве с петербургской научной и образовательной средой. Спасибо руководству и всем сотрудникам Смольного за неизменные дружелюбие и отзывчивость, проявленные ими по отношению ко мне. Особой благодарности заслуживают студенты Колледжа свободных искусств и наук, которые, прогуливая пары и не готовясь к занятиям, внушили мне настоящую любовь к их тюменским собратьям, относимых мной раньше (по наивности) к пропащим индивидуумам.

Я благодарен проректору по учебной работе ТюмГУ А.Ю. Деревниной, чьё заступничество, так уж вышло, стало conditio sine qua non моей стажировки. Кланяюсь также моим учителям и начальникам – А.Г. Еманову и С.В. Кондратьеву, любезно разрешившим мне пользоваться на чужбине дискурсом своих имён, превращая его в дискурс смысла и действия.

В.В. Яковлев (Тюм ГУ)