Война имеет трупный запах

В начале лета 1941 года я с матерью уехал в Белоруссию в город Горки на дачу к сестре и матери моего отца и тут началась война. Мать не знала, что делать, но поступила мудро: она написала письмо отцу в Ленинград и спросила у него совета. Отец же оказался умнее наших военных стратегов. Он понимал, что Ленинград представляет собой важную цель для противника, и жителей города ждет нелегкое будущее. Отец велел матери оставаться в Горках и никуда оттуда не выезжать. Это решение спасло наши жизни: велика вероятность, что в блокаду мы бы погибли.

Мне было тогда всего 3 года, но день начала оккупации я хорошо запомнил. Через город на восток молча шли разрозненные группы советских солдат и отдельные солдаты. Никакого организованного движения войск не было, но не было и никакого боя – не слышно было ни выстрелов ни разрывов. Город был сдан без боя, поэтому в нем не было никаких разрушений.

12 июля на двадцатый день войны через город прошли последние отступающие части Красной армии. Возникла многочасовая пауза. Все знали: сейчас войдут немцы, но никто не представлял, как это будет. Мы были наслышаны о зверствах немцев и очень боялись. Вдруг они сразу же начнут всех подряд расстреливать и сжигать дома. Улица полностью опустела. Люди разошлись по домам и с тревогой выглядывали из окон и калиток. Наступила страшная тишина. Утих даже ветер, замолчали собаки – атмосфера страха передалась и им. И вот с западной стороны раздался шум мотоциклов – в город въехала группа немецких мотоциклистов с колясками. Они проехали вдоль всей улицы, никого не трогая. Вскоре за ними появились многочисленные и шумные немецкие войска, занимающие Горки.

Войдя в город, русских и белорусов вначале немцы не трогали, но в один из первых же дней они заставили всех евреев нашить на одежду желтые магендовиды. Когда оккупанты убедились, что это приказание выполнено, они заставили всех евреев собраться вместе и отвели их куда-то за город. Больше их никто никогда не видел. Мы поняли, что их расстреляли, но свидетелей этого не было, и место казни не известно. Это было 7 октября 1941 года.

Фронт откатился далеко на восток, и мы на 3 года оказались в глубоком тылу. В городе находились довольно мирные тыловые части. Людей не трогали, но немцы любили пошарить по домам в поисках яиц и куриц. В дом заходил немец и спрашивал: «Матка! Яйка, курка?». Вскоре куриц у людей совсем не осталось, но нашу козу они не тронули. Впрочем мы её всегда прятали в сарае и не выпускали пастись.

В первые месяцы оккупации по городу бродило много людей в советской военной форме, но без оружия. Это были советские военнопленные, которых немцы не охраняли, но и не кормили. Они были предоставлены сами себе. Их население боялось больше всего, потому что они могли прокормиться только грабежом. Вскоре все эти люди куда-то исчезли.

У нас на Слободе немцы не жили. Все они жили в микрорайоне города, называемом Академия. Там были многоэтажные каменные дома.

Нужно было на что-то жить и мать устроилась у немцев работать. Она мыла им полы, но в основном была прачкой. Это давало нам небольшое пропитание, но, главное, она имела удостоверение – «аусвайс», которое неоднократно спасало нас во время облав. Искали партизан, а также людей, пригодных для работы в Германии. Помогало также и личное знакомство с немцами, которые неоднократно нам помогали в трудных ситуациях. Хотя жизнь была мирная, никого не расстреливали, но очень напряженная и опасная: облава шла за облавой, ходили по домам в поисках молодых девушек для отправки в Германию. Мать, возможно, по возрасту – ей было 35 лет, не тронули.

Ситуация в городе все время менялась: то было более вольготно, то очень опасно, когда не помогал никакой аусвайс. Эти удостоверения часто менялись и давали разную степень защиты и свободы. Немецкие части тоже были разные. Обычные солдаты – это вполне мирные, не опасные люди, но иногда в городе появлялись какие-то особые, одетые в другую форму, немцы. Вероятно, это были эсэсовцы. От них все прятались подальше. Не помогало никакое удостоверение.

Несмотря на отсутствие телефона люди мгновенно узнавали друг от друга о ситуации в городе. Так, однажды пронесся какой-то слух о нависшей над всеми опасности. Все жители нашего микрорайона Слободы мгновенно бросили свои дома и убежали за город в поле, где вырыли себе землянки. Там мы прожили несколько дней.

Вдруг на другом конце поля появился большой немецкий отряд. Они выстроились напротив землянок в шеренгу и с винтовками наперевес маршевым строем двинулись в нашу сторону. Было очень страшно – мы боялись, что сейчас немцы откроют по нам огонь – ведь оружие было наготове. Выглядело это, как знаменитая психическая атака в фильме «Чапаев», но только в немцев, конечно, никто не стрелял. Всех нас выгнали из землянок и под конвоем отправили в небольшой концлагерь. Так я оказался за забором из колючей проволоки, с вышками и часовыми. Мать сразу же стала искать среди немцев кого-нибудь знакомого и, к счастью, такой знакомец нашелся. С его помощью нас оттуда выпустили. Что было с другими, я не знаю.

При постоянном общении языковой барьер преодолевается быстро. Мать выучила необходимый набор слов и фраз, а я через 3 года уже бегло говорил по-немецки, но в пределах узкой тематики. После войны, живя в Ленинграде, мы были вынуждены скрывать свое пребывание в оккупации, т.к. это считалось темным пятном в биографии. Во всех анкетах всегда содержался вопрос о пребывании на оккупированной территории. Поэтому мы постарались скорее забыть и вычеркнуть из своей жизни этот период. Возник некий психологический барьер, или фильтр, ко всему немецкому, и на этот язык наступила амнезия – я его быстро и полностью забыл.

Никаких зверств со стороны немцев, как я уже говорил, не было, но они жестко преследовали за связь с партизанами и самих партизан. Так, однажды они сожгли целую соседнюю улицу Первомайскую. Пришлось мне присутствовать и на казни двух партизан, на которую согнали смотреть всех жителей города. Это было 12 июля 1942 года на одной из небольших площадей Академии. Сейчас на здании висит мемориальная табличка с именами пяти казненных. Я же совершенно точно помню, что тогда их было только двое, а остальных, вероятно, тоже казнили, но не тогда или не там. Все происходило в полной и жуткой тишине. Я стоял в последних рядах, но все равно достаточно близко. Мне было очень страшно, в свои 4 года я прекрасно понимал, что происходит. Мне казалось, что это убивают меня, и старался отвернуться, чтобы не увидеть момент смерти, но немцы не разрешали отворачиваться – велели всем смотреть. Всё же я несколько раз отвернулся, пытаясь не увидеть тот самый момент, но приготовления шли долго, и ОНИ всё еще стояли живые. Наконец, я увидел партизан уже висящими. Кажется, мне удалось в нужный момент закрыть глаза.

Висели казненные на площади несколько дней.

Однако война – дело суровое и обоюдное. С нашей стороны были партизаны, которые не давали немцам спокойно спать, с их стороны было гестапо, которое боролось с партизанами, разумеется, не в белых перчатках. Однажды матери поручили вымыть камеру пыток, и она зачем-то взяла меня с собой. Я увидел небольшую комнату, стены которой были увешаны орудиями пыток. Посреди стоял большой деревянный чурбан. Всё было залито и забрызгано кровью. Я в ужасе убежал из этой страшной комнаты.

Немцы вновь открыли закрытую коммунистами церковь, и она исправно функционировала. Более того, они хоронили своих умерших и погибших солдат вокруг церкви внутри ограды. В церкви же работали монашки, у которых мы жили, - сестра отца Варя и тетя Ксения. Вероятно, это давало им некоторые средства к существованию. Кроме того у них был один приработок: они шили прекрасные ватные стеганые одеяла. Одно такое одеяло сохранилось у нас до сих пор.

Нашел и я себе небольшой заработок: я собирал окурки. Дело в том, что в каждом окурке остается небольшое недокуренное количество табака, я вытряхивал этот табак и собирал его. Когда накапливалось изрядное количество, я продавал его. Немцы охотно его у меня покупали и делали самокрутки. Обычно на улицах окурки попадались редко, но я ходил в Академию и там собирал под окнами казарм. Здесь окурков было много.

Во время войны (кажется, в 1942г.) умерла моя бабушка Марфа Парфеньевна Петрова (Кадаманова). У неё была водянка, но после смерти вся вода куда-то вышла. Все удивлялись. Помню, как она лежала на столе посреди нашей маленькой избушки. Мне было неприятно. Как её хоронили, почему-то совершенно не помню.

До войны я был еще маленький и ни в какие кинотеатры, конечно, не ходил. А тут мать вдруг взяла меня с собой не то в клуб, не то в кинотеатр. Помню, что показывали немецкую военную хронику. О чем и что там говорилось, мне было не интересно, как вдруг сперва на общем, потом на крупных планах стали показывать, как стреляют немецкие крупнокалиберные минометы. Причем все это со звуком. Отчетливо был слышен каждый выстрел. Мне казалось, что минометы стоят в зале около киноэкрана и ведут настоящую стрельбу, и сейчас мины начнут взрываться рядом с нами. А раз так, то нужно спасаться и прятаться, и я залез под стул – так мне было страшно.

Кстати в ту войну немцы из артиллерии особенно широко использовали именно миномёты, гораздо больше, чем в нашей армии.

Между прочим моё поведение во время этого сеанса было в точности такое, как во Франции во время первого показа знаменитого фильма братьев Люмьер «Прибытие поезда». Там тоже люди со страху от едущего на них поезда залезли под кресла.

Шел 1944 год. Война на территории Белоруссии близилась к концу и немцы стали лютовать. Однажды нам сообщили, что идет очередная облава, но какая-то особенная. Никого не жалеют, забирают всех подряд. Не помогают ни пропуска, ни удостоверения, ни личные связи. Мы решили, что вся надежда только на Бога: будем молиться и ни о чем немцев просить не станем. Оделись в лучшие одежды, зажгли свечи и лампады и все стали на колени перед иконами в красном углу.

В сенях раздался топот кованных сапог и немецкая речь. Они там долго рылись, заглянули даже на чердак: кого-то или что-то искали. Мы продолжали молиться. Тётя Варя начала читать «Милосердия двери отверзи нам». Это молитва с прямой просьбой к Богородице о помощи. Если Она не поможет, то уже ничто не поможет.

В этот момент резко распахнулась дверь. От испуга я оглянулся, хотя мы заранее договорились не оборачиваться и немцам ничего не говорить. На пороге молча, словно пораженные внезапным громом, как вкопанные стояли два вооруженных до зубов немца в незнакомой для меня форме. Они все были обвешаны оружием, на груди - какая-то большая бляха, словно собрались воевать с целым отрядом партизан. Потом я видел такую форму только в фильмах. Вероятно, это был какой-то карательный отряд типа жандармерии или еще что-то.

Немцы стояли молча, не говоря ни слова ни друг другу, ни нам. Вдруг они одновременно, как по команде, повернулись и внезапно ушли. Больше всего меня удивило, что они не произнесли ни звука и были чем-то явно поражены. Что-то они увидели. Что это было?

Воистину, как сказано в Евангелии, «По вере вашей да будет вам».

23 июня 1944 года началась Белорусская наступательная операция Красной армии «Багратион». Немцы в спешном порядке покидали г. Горки. Мать попросила наших знакомых немцев взять нас с собой, т.к. боялась, что у нее будут неприятности из-за того, что она у них стирала бельё. Они согласились. Мы поехали вместе с ними на подводах – всё их подразделение было на подводах. Они нас не только везли, но и кормили из солдатской кухни, правда в последнюю очередь.

Путешествие было очень опасным: в это время в воздухе безраздельно господствовала советская авиация. Немецких самолетов почти не было видно. Нас по нескольку раз за день атаковали или штурмовики, или бомбардировщики. Заслышав приближение самолета, люди бросали свои повозки и бежали врассыпную. Я за мать не держался – каждый спасался самостоятельно. Штурмовики охотились за отдельными людьми и стреляли из пулемётов. Поэтому, если поблизости были деревья, надо было спрятаться за ствол с противоположной от самолета стороны. Если были посевы ржи или пшеницы, надо было заползти в них и спрятаться в высокой траве. Если успевал найти укрытие, оставался жив. Как только самолеты улетали, все бросались к своим повозкам и как можно быстрее ехали дальше.

Страшнее всего было, когда налетали бомбардировщики. От них спрятаться было некуда, только лечь на землю или отбежать подальше в сторону. Но далеко убегать тоже нельзя – уедут без тебя, ждать никто не будет. Кругом со страшным грохотом рвутся бомбы, спереди, сзади, справа и слева. Однако бомбометание не очень меткое – ни наших лошадей, ни мать, ни меня не задели даже осколки.

Так под непрерывными бомбежками мы 4 дня спешили на запад. Погода стояла очень жаркая и солнечная. Мы почти всё время ехали по сосновым лесам. Сильно пахло сосновой смолой. Я на всю жизнь запомнил этот запах, он у меня всегда ассоциируется с тем бегством.

Утром 27 июня наш обоз остановился в каком-то большом населенном пункте на берегу реки Березины. Улица из деревянных домов упиралась прямо в реку. Через нее шел большой деревянный мост. Было тихо и спокойно, как давно уже не было. Никаких самолетов. Немецкие солдаты в хорошем настроении выстроились в очередь к полевой кухне. Мы тоже ждали своей порции. И вдруг на противоположном, западном берегу реки слева направо на большой скорости промчались три танка с большими красными звездами на башнях.

Что тут началось! Немцы как разворошенный муравейник забегали кто куда. Всё пришло в движение. В небе появилось огромное количество советских самолетов. Сзади из лесу послышался ружейный и пулеметный огонь – это стреляли партизаны. К 1944 году Советская армия научилась наконец-то воевать и координировать действия различных родов войск. Немцы оказались в котле.

Чтобы спрятаться от бомбёжки, мы с матерью забежали в какой-то пустой дом, и мать вместе со мной залезла со страху под кровать. Грохот разрывов был такой, какого я еще не слышал. Я вылез из-под кровати и подошел к окну и тут прямо на моих глазах бомба попадает в дом через дорогу напротив. Со страшной вспышкой он разлетается в щепки и взлетает на воздух.

Я понял, что следующая бомба может таким же образом попасть и в наш дом. Я схватил мать за руку, вытащил её из-под кровати и крикнул: «Скорей! Бежать!!». Так в возрасте шести лет я взял на себя ответственность за свою жизнь и жизнь матери. Уже привычные к бомбежкам, мы побежали к мосту. Улица была пуста, только под мостом что-то делала группа немцев. Увидев нас, они крикнули, что сейчас взорвут мост. Но оставаться здесь тоже было нельзя. Мы побежали еще быстрее, чтобы до взрыва успеть перебежать мост. На мосту никого не было. Партизаны, вероятно, увидели нас и открыли по нам стрельбу. Я слышал, как свистят пули, я видел, как пули то справа, то слева вгрызаются рядом с нами в деревянный настил моста.

Мост мы перебежали и с облегчением вздохнули. Этот, западный, берег не бомбили, и вообще здесь никого не было. Мы поднялись на склон холма, покрытый сосновым лесом, и счастливые сели отдыхать. На мне были только трусы, тюбетейка и белая майка. Никаких вещей, продуктов или документов – всё осталось там. Через некоторое время мы почувствовали, что по нам опять стреляют. Это партизаны издалека увидели мою белую майку и открыли огонь. Я снял майку, и мы решили, что здесь оставаться нельзя – надо уходить.

По какой-то пустой дороге, ведущей неизвестно куда, по густому лесу мы отправились в путь. Мы решили, что если есть дорога, то должен быть и населенный пункт, куда эта дорога ведет. И действительно, пройдя очень долго километров двадцать, мы увидели какую-то глухую лесную деревушку. Здесь не было никаких солдат, ни немецких, ни советских. Не слышно было и шума боя.

Местные крестьяне, хотя и неохотно, но все же пустили нас к себе. Там мы прожили недели две и решили, что линия фронта уже прошла мимо нас дальше на запад. Мы снова вернулись в тот населенный пункт на берегу Березины. Здесь уже была Красная армия и шла мирная тыловая жизнь.

Мать нашла попутный грузовик, едущий в восточном направлении, и мы в кузове поехали через места недавних боёв. Справа и слева от дороги валялось огромное количество разбитой военной техники. Такого нагромождения железа на протяжении нескольких километров я не видел даже в послевоенных фильмах. Танки, самоходки, орудия большие и малые, миномёты. Чья это была техника, не знаю, и над всем этим стоял тошнотворный и приторный трупный запах! Дышать было нечем. Самих трупов было не видно – только этот ужасный запах!

Всем хочется иметь красивую и героическую историю. Это естественно. Я же свидетельствую: ВОЙНА ИМЕЕТ ТРУПНЫЙ ЗАПАХ. Об этом как-то не принято говорить, ни в книгах, ни в статьях. То ли эти писатели сами были далеко от войны, то ли не хотят пугать читателей правдой.

Ну, а мы благополучно добрались до Горок. Здесь мать никто не преследовал, и даже выдали нам новые документы взамен утраченных. Маме – паспорт (сперва - временный), а мне свидетельство о рождении.

Горки были освобождены от немцев 26 июня, кажется, без боёв. Во всяком случае в городе не было ни разрушений, ни подбитой техники. Но везде, особенно вдоль канав, было много немецких винтовочных патронов, которые мальчишки потом искали и часто находили. Попадались также толовые шашки. Больше ничего военного в городе не осталось. Возможно, в канавах при отступлении прятались и отстреливались арьергардные немецкие пехотные подразделения.

Описываю нашу детскую забаву с патронами. Из патрона вынималась пуля и гильза сплющивалась, чтобы порох не высыпался. Затем гильза с порохом вбивалась в землю капсулем вверх. Пуля своим остриём ставилась на капсуль и присыпалась вокруг землей, чтобы острие пули не сошло в сторону. Затем по торчащему из земли хвосту пули ударяли доской. Пуля надсекала капсуль, и порох взрывался. Звучал звук выстрела. Мальчишкам это нравилось.

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ВОЕННОЙ ТЕМЕ

В 1990 году я в качестве режиссера снимал на территории Белоруссии фильм о добыче озерного ила - сапропеля. Съёмки проходили в самых разных регионах по всей республике.

Однажды мы очень долго ехали на машине с местным шофером из очередного пункта А в пункт В. Мы всё время ехали по сплошным сосновым лесам, на пути не было никаких населенных пунктов. Наконец, мы выехали к какому-то небольшому городу. Смутное беспокойство вдруг взволновало мою душу, и тут мы по каменному мосту пересекли какую-то реку.

- А что это за река?

-Да это Березина.

Сердце моё заколотилось ещё сильнее и я с волнением спросил:

-А нет ли здесь где-нибудь деревянного моста?

-Так деревянный мост раньше здесь был в 100 метрах отсюда, а теперь вот построили каменный, а деревянный разобрали.

-А что это за город?

-Это БОБРУЙСК.

Так я узнал, где всё это было. Оказывается, я был в центре известной в истории Великой Отечественной войны Бобруйской наступательной операции, где было разгромлено свыше шести немецких дивизий.

Виктор Афанасьевич Петров,

1938 г.р.,