Еда как поза и (оп)позиция

Свинина…, как пылкая юность…, надевает на себя всевозможные маски,
но и в самом красивом наряде всегда высказывается ее оригинальность,
станем ли мы искать ее под покровом кровяной колбасы
или под белым кителем колбасы ливерной,
в курточке колбасы из рубленого мяса
или в мантилье сосиски.
Н. Всеволожский

Классический пример такой позиции (легко переходящей и в оппозицию, были бы поводы) — гурманство: вещь, насыщенная этически по крайней мере столько же, сколько чувственно, гедонистически и эстетически. Гурман – денди от кулинарии – повинуется четко продуманным правилам. Те же совсем не обязательно предполагают излишества или какие-то особенные изыски. Важно одно: чтобы все было стилистически выдержано, вписывалось в некоторую цельность и создавало гурману определенную, узнаваемую социальную «физиономию». И тут, конечно, гурманство вступает во взаимодействие с теми ценностями своей культуры, которые принято считать «большими».

Вот, например, есть свидетельства о том, что в нашем отечестве в пору заката русского классицизма гурманство приняло по меньшей мере два основных направления. Одно из них как раз предписывало своим адептам классическую строгость форм и простоту — до суровости — вкусов. Зато другое требовало стилизовать застолья под Нероновы пиры: одеваться в пурпур, лежать на лебяжьем пуху и есть при этом из золотой посуды. (Подавались, правда, блюда не очень-то римские: в меню графа А.С. Строганова, типичного представителя, упоминаются «щеки селедок», «лосиные губы», «разварная лапа медведя». Но это и неважно: ведь в задачу входила не историческая реконструкция римских пиршеств, а создание сопоставимой атмосферы местными средствами.) Нетрудно догадаться, что в обоих случаях гурманы следовали как идеалу и образцу для подражания Большой Ценности западной культуры: античности, точнее, как водится, собственным представлениям о ней, только это были разные образы: один – классичной строгости («ничего слишком»), другой – имперской роскоши.

В оппозицию же такая позиция превращается немедленно, как только начинает хоть в каком-то смысле контрастировать с окружающей жизнью, с ее возможностями и общими интонациями, а тем паче, когда всякий пир приобретает отчетливый оттенок пира во время чумы. Вот, например, как — по мысли А. И. Солженицына — в довольно уже суровом «Октябре 1916-го» в Петербурге у Кюба потчевал Гучков полковников Воротынцева и Свечина: «… К их приходу уже расставлены были: осетрина копченая, осетрина вареная, семга розовая в лоске жира, давно не виданная шустовская рябиновка – она существовала, оказывается! Не исчезла вовсе с земли. Да что там, в углу на табуретке стоял… обещающий бочонок со льдом. Весь вид был – нереальный. Они уже вычерпали уху… (Свечин достал) изо льда бутылку водки да прихватил и вазочку зернистой икры… (Гучков же) взял маринованный грибок… Тут внесли бульон и блюдо горячих пирожков. Кажется, только что по ухе съели офицеры, но теперь и по чашке огненного бульона охотно наливали из судка. Да под бульон хватанули еще отличной ледовой водки. Хор-ро-шо!»

То был, помимо снятия напряжения трудного и скудного времени, еще и род бравады: утверждение и собственного аристократизма и достоинства, и просто жизни перед лицом неминуемой, по существу уже идущей, катастрофы. Много позже этот жест, уже без осетрины, семги и икры, совсем другими средствами — старинными тарелками, серебряными приборами, чистой белой скатертью при любых обстоятельствах — будут повторять бывшие аристократы, воспроизводя свое достоинство, особость, непокоренность советским обстоятельствам с каждым движением серебряной ложки ко рту.

Любовь к простым до грубости вкусам — другая разновидность оппозиции (роскоши, излишеству, общепринятому, развращенности, испорченности нравов, изнеженности…): подчеркивание-усиление своей занятости куда более важными, чем еда, ценностями и целями в жизни. Так Константин Левин, приведенный в изысканный ресторан гурманом Стивой Облонским, набычивался в ответ на предложения ему разносолов: «Мне все равно. Мне лучше всего щи да каша, но ведь здесь этого нет». Так сама государыня Екатерина, по свидетельству М. Пыляева в «Старом житье», «недолюбливала изысканных блюд и предпочитала всему разварную говядину с соленым огурцом и соус из вяленых оленьих языков». А другой известный герой Большого Исторического Нарратива, когда еще был не вождем мирового пролетариата, а просто Володей Ульяновым, как помнится из детских книжек, всем лакомствам предпочитал самый простой и дешевый сыр (сейчас почему-то вспоминается, будто зеленый). Простота вкуса, значит, призвана не просто быть свидетельством таких добродетелей, как суровость духа, точность ума, дисциплина воли, — она и формировать их должна.

А вот как, вполне в рамках действовавших правил, гурманствовал Евгений Онегин:

Пред ним roast-beef окровавленный
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.

Ю. М. Лотман комментирует это следующим образом: «кровавый ростбиф» — блюдо английской кухни, модная новинка в меню конца 1810-1820-х; «Страсбурга пирог» — паштет из гусиной печени, «нетленный» не потому, что принадлежал к вечным ценностям, а благодаря тому, что доставлялся из Страсбурга консервированным, и это тоже было тогда модной новинкой: консервы как раз изобрели во время недавних наполеоновских войн. Употреблявший все это, таким образом, буквально телесно воплощал свою принадлежность не только к аристократии и к «международному сообществу», но и к культурному авангарду.