Национальные ментальности в возрастных категориях

Исторический Прогресс раскрывается Гончаровым-художником через человеческую личность, а столкновение различных социальных и национальных укладов — как конфликт типов сознания и поведения (ментальностей-менталитетов). Отношения общечеловеческого и национального начал, их сложное переплетение — предмет размышлений писателя. Он спорит с «космополитами», которые не признают «узких начал национальности, патриотизма» и заявляют: «...мы признаем человечество и работаем во имя его блага, а не той или другой

- 173 -

нации!» (7, 382), но дорожит и вселенской общностью людей. В рассказе «Литературный вечер» (1880) Гончаров вкладывает собственные мысли в уста старика Пешкова (прототип — поэт Ф. И. Тютчев): «...народность, или, скажем лучше, национальность — не в одном языке выражается. Она в духе единения мысли, чувств, в совокупности всех сил русской жизни... необходимо каждому народу переработать все соки своей жизни, извлечь из нее все силы, весь смысл, все качества и дары, какими он наделен, и привести эти национальные дары в общечеловеческий капитал! Чем сильнее народ, тем богаче будет этот вклад и тем глубже и заметнее будет та черта, которую он прибавит к всемирному образу человеческого бытия» (7, 105). В живописании каждой страны гончаровской Вселенной подчеркивается ее специфика, и одновременно представители всех наций являют «всемирный образ человеческого бытия».

Национальные ментальности понимались писателем как подвижные, а не застывшие, закоренелые структуры. Способность к движению и обогащению достижениями других народов (воспитанию в самом широком смысле этого слова) — залог процветания нации. Поэтому Гончаров и верил, что славянофильство, «оставаясь тем, что оно есть, то есть выражением и охранением коренного славяно-русского духа, нравственной народной силы и исторического характера России, будет искренне протягивать руку к всеобщей, то есть европейской культуре» (8, 117).

Во «Фрегате „Паллада“» национальные ментальности закономерно рассматриваются в трех временных проекциях. Внимание Гончарова к прошлому мотивировано его твердым сознанием, что история — «способ яснейшего уразумения жизни», так как «человек есть продукт не одной минуты, а целого ряда веков и поколений»⁵³. И сложившееся в прошлом общественное сознание вступает в сложное взаимодействие с Прогрессом. Принципиальное значение имеет такое суждение Гончарова: «в основе коренной русской жизни» навсегда останутся некоторые «племенные ее черты, как физиологические особенности, которые будут лежать в жизни и последующих поколений и которых, может быть, не снимет никакая цивилизация и дальнейшее развитие, как с физической природы и климата России не снимет ничто ее естественного клейма» (7, 443). Будущее не подается Гончаровым в виде фантазии, оно улавливается в отдельных приметах настоящего. Живая современность стоит в центре книги и определяет ее лицо.

- 174 -

В гончаровской историософии, каковой она предстает во «Фрегате „Паллада“», можно уловить отзвук идей П. Я. Чаадаева. Известно, что их резонанс среди современников был беспрецедентен, поскольку «концепция России, видвинутая в Философических письмах, является первым в истории русской общественной мысли документом русского национального самосознания, в котором осмысление ведется в широком философско-историческом контексте»⁵⁴. Именно такой контекст более всего интересовал Гончарова, создававшего свою собственную Вселенную. Стремясь уловить этический элемент во всех исторических сдвигах, писатель мог найти опору в сочинениях мыслителя: «...нравственность, нравственные законы — это альфа и омега философии истории Чаадаева, его философской антропологии»⁵⁵. Оба автора видели в воспитании, просвещении и нравственном совершенствовании — единственные реальные средства для осуществления идеала общественного устройства.

Пафос «Философических писем» (1829—1830) — в приобщении России к подлинной цивилизации, то есть европейской. Только в «большой семье христианских народов», по Чаадаеву, можно обнаружить «отличительные черты нового общества... именно здесь находится элемент устойчивости и истинного прогресса, отличающий его от всякой другой социальной системы мира, в этом сокрыты все великие поучения истории»⁵⁶. Чаадаев задает вопрос: «Разве нельзя быть цивилизованным не по европейскому образцу?» — и отвечает: «Можно быть, конечно, цивилизованным иначе, чем в Европе, разве не цивилизована Япония, да еще и в большей степени, чем Россия, если верить одному из наших соотечественников? (Имеется в виду В. Головнин, о нем речь далее в этой главе. — Е. К.) Но разве Вы думаете, что в христианстве абиссинцев и в цивилизации японцев осуществлен тот порядок вещей... который составляет конечное назначение человеческого рода? Неужели Вы думаете, что эти нелепые отступления от божеских и человеческих истин низведут небо на землю?»⁵⁷. Гончаров, включавший Россию (вослед Карамзину) в число европейских стран, тоже полагал, что в иных неевропейских цивилизациях (страны «китайского семейства») не «осуществлен тот порядок вещей», который «составляет назначение человеческого рода», и надеялся на приобщение этих стран, наряду с «дикими», к «большой семье христианских народов».

Как видно уже из приведенного суждения, чаадаевская концепция России разворачивается на фоне концепций других мировых наций-государств.

- 175 -

В обозрении философа не одна Европа, а весь Божий Свет: идея всечеловечества, единства всех наций мира в их поступательном развитии — основополагающая у Чаадаева. У Гончарова, стоящего перед разгадкой ментальностей народов не только Европы, но и Азии-Африки, мысли развивались в том же направлении, что у Чаадаева в «Апологии сумасшедшего» (1837). (Гончаров не мог прочитать это сочинение, которое было опубликовано только в 1906 году, но его «завязь» — в первом «Философическом письме».) Ход размышлений Чаадаева относительно самого понятия «нация» воспроизводится исследователем так: для того, чтобы люди организовались в нацию, необходимы общая цель, «непременно должен быть, следовательно, особенный круг идей, в пределах которого идет брожение умов в том обществе, где цель эта (речь идет о провиденциальной цели, стоящей перед народом. — Е. К.) должна осуществиться... Этот круг идей, эта нравственная сфера неизбежно обусловливает особый образ жизни и особую точку зрения... у разных народов», у них вырабатывается «национальное сознание», «домашняя нравственность, личное чувство, вследствие которого они сознают себя как бы выделенными из остальной части человеческого рода»⁵⁸.

При характеристике уровня-специфики «национальных сознаний» Чаадаев исходил из просветительского в своей основе уподобления исторических фаз развития тех или иных стран (цивилизаций) человеческим возрастам (младенчество-детство, отрочество, юность-молодость, зрелость, старость). Эта своеобразная «образность» придавала чаадаевским конкретным историософским характеристикам психологическую глубину и даже поэтическую объемность.

У Гончарова во «Фрегате „Паллада“» подобный принцип в описании народов Вселенной органически вырастал из его творческого сверхзамысла, о котором шла речь во вступлении и в первой главе этой книги. Идея фазообразности развития личности, природной предопределенности проживания человеком конкретных этапов с обязательной сменой одного другим (без задержки, но и без искусственного ускорения процесса) преемственно перешла из первого романа Гончарова и начала второго в «литературное путешествие». Ю. Лощиц полагает, что «основная смысловая антиномия» «Фрегата „Паллада“» в целом повторяет антиномию «Обыкновенной истории»: «...за частным противостоянием паруса и пара откроется более общее противостояние — двух грандиозных мироукладов, двух возрастов человеческой истории. Один из них — возраст наивного

- 176 -

детства, восторженно-беспомощной молодости человечества, возраст поэзии, веры в чудеса, надежд и грез. Сейчас, в середине XIX столетия, все сроки этого возраста явно истекают. На первый план истории все увереннее выступает «зрелость» человечества»⁵⁹. Действительно, в этой антиномии непосредственно запечатлелся контраст двух половин жизни: «прозаической» и «поэтической», всегда занимавший Гончарова. Но в его Вселенной многообразие «миров» не укладывается в простую антиномию только двух возрастов. Каждый своеобразный «мир» имеет свой «возраст», причудливо сочетающий приметы двух «основных» (детства-юности и взрослости-зрелости), и именно этот конкретизированный «возраст» становится образным лейтмотивом при воссоздании стиля жизни и ментальности народов той или иной страны.