Evenover. К полудню мир кажется нереальным и каким-то далеким, как будто он стоит, глядя со стороны на свой размытый автопортрет

born to porn

читать дальше*

К полудню мир кажется нереальным и каким-то далеким, как будто он стоит, глядя со стороны на свой размытый автопортрет. Всё утро его гложет тихое беспокойство, спрятавшееся под поверхностью, которое невозможно, однако, ни отрицать, ни измерить.

Дженсен сидит, положив открытую записную книжку на колени, и смотрит, как свинцовые облака проносятся по синевато-серому небу. Иногда он смотрит вниз, на написанные слова, но они не меняются. Они не говорят ему ничего такого, чего он бы еще не знал. И всё-таки там есть что-то — что-то, ускользающее из его приглушенного алкоголем сознания, какая-то тайна, спрятанная за буквами на странице.

Вашингтон, штат Колумбия; другой город, другое шоу. Дженсен его не чувствует — он просто не в состоянии. Даже Джастин не смог расшевелить его, выбирая каждую песню из их прошлого, хорошего и плохого. Дженсен делает то, что должен, играет по нотам и нажимает на педали, а потом просто убегает со сцены.

Он отдаёт гитару охраннику и идет через залы, пока не оказывается на улице, и секьюрити не обступают его плотным кольцом. Машины проносятся в полосах золотого и красного света, памятники и мемориалы возвышаются над низким городским ландшафтом, подсвеченные снизу так, чтобы идеальное сочетание света и тени подчеркивало их архитектуру. Здесь так много истории, и напоминания о том, на чем была построена эта страна, берут свое начало из этих символов. Это прекрасно. По меньшей мере, он считает, должно быть прекрасно. Но он не в силах думать, что это не просто символы всего лучшего в этой стране — это также символы всего худшего. Иногда история приносит больше вреда, чем пользы.

Воздух теплый, душный и влажный, он почти липнет к коже. В нем — обещание скорого лета.

Опять лето. Еще одна смена времен года. Когда-то это имело значение; ощущение, что только летом, из-за особого состояния света и воздуха, наступают магические ночи, когда всё кажется возможным. Он так много помнит из событий лета — дни и ночи в доках Олбани, вкус персикового пирога, всё еще ощутимый под вкусом марихуаны, ощущение Джастина под ним, когда они любовались закатом и восходом луны. Он помнит, как ушли школьные годы, как утекло время, и между ними не осталось ничего, кроме воздуха и расстояния, которое Дженсен, кажется, никогда не сможет преодолеть. Как он молился, чтобы Джастин посмотрел на него именно так, наклонился и поцеловал, освободив наконец-то от этого болезненного желания. Чего Джастин не сделал — до самого того лета в Покипси, когда они совсем бросили школу, в той точке невозвращения, где они навсегда оставили док и свои прежние жизни.

Когда-то это что-то значило. Значило всё. Почему теперь не так?

Он привык верить, что всегда будет чувствовать этот огонь, эту жизнь до самого донышка души. Это ужасно нечестно, что он потерял эту надежду, эту веру — эту страсть.

Когда машины останавливаются на светофоре, он переходит улицу, от арены Веризон- Центра к Хилтону; охрана следует за ним.

Может быть, это то, что подразумевают под взрослением. Годы наносят свой урон, изнашивают тебя, пока ты не опустошаешься от накопленной боли. Не оставляя ничего, кроме мечты о прошлом. Мечты о том, чтобы найти магию и надежду в ночи накануне нового лета.

Может быть, так устроена жизнь.

Может быть, он слишком долго ехал по этой колее, и она совсем разрушилась.

Он почти доходит до своего номера, секьюрити остались позади. Кто-то появляется сзади и кладёт руку ему на плечо.

— Джен.

Дженсен останавливается и медленно оборачивается. Он не может игнорировать этот голос — и это прикосновение — даже если бы попытался.

Он всё еще прекрасен. Джастин всегда будет казаться ему прекрасным. Эти карие глаза, темные круги под ними, как кляксы. Они так похожи на глаза из его сна.

Предостерегающая Сказка о Майло.

Джастин долго смотрит на Дженсена, словно пытается подобрать слова, решить, с чего начать, и Дженсен не хочет ему в этом помогать. Он и не знает, чем ему помочь.

— Ты больше не приходишь на вечеринки, ты мало ешь, почти не разговариваешь, всё время проводишь в своём купе или в гостинице один. Даже когда ты со мной… ты где-то в другом месте. — Джастин качает головой, прикусывая нижнюю губу. — Что происходит, Джен?

Дженсен опирается плечом о стену, качая головой в попытке понять, насколько широка пропасть между ними.
— А ты не знаешь?

— Джаред, — говорит Джастин, произнося его имя с мягкой уверенностью. — Но я не… — Джастин проводит рукой по своим взмокшим от пота волосам, уткнувшись лицом в сгиб руки. — Почему же так…? — Он хватается за волосы и, отпустив их, роняет руку вдоль тела, затем поворачивает голову, чтобы посмотреть на Дженсена. — Я имею в виду… ты же не ожидал… от этих отношений большего, чем оно было. Правильно?

Дженсен больше не ощущает на коже тепла этой ночи; всё, что он может чувствовать, — это бесплодное пространство зимы, холодное и пустое. У него нет для Джастина ответа, наполненного горько-сладкими желаниями, как раньше, — о да, есть часть его, которая хочет большего, чем всё, что было.

Дженсен видит момент осознания, внезапного и преображающего осознания; как понимание разглаживает морщины у Джастина на лбу, как приоткрывается рот и проявляется боль в глазах.

Дженсен вспоминает деревянные щепки под спиной; крошечные осколки впиваются в кожу через тонкую ткань футболки, влажной от пота, вспоминает вкус персиков и ощущение бедра Джастина рядом.

— О, господи. — Джастин меняется в лице, морщится. — Твою мать, Джен, — шепчет он дрожащим голосом, и глаза наполняются такой грустью, что Дженсен не может на это смотреть. — Я не… я в самом деле не думал… — Джастин обрывает фразу на середине и отворачивается, вытирая лицо. — Ты… Господи, Джен… ты любишь его?

Как случайно соприкасались их потные руки, каждое движение было наполнено особым смыслом. Они как будто были заряжены электричеством, и изумительная летняя луна светила над ними, озаряя все их надежды, устремленные в будущее.

— Я спросил, — шипит Джастин.— Ты. Его. Любишь?

Боль сочится из его голоса, она бежит, словно кровь, по этим историческим зданиям.

— Да. — Дженсен выдыхает это слово, глядя, как оно падает на сердце Джастина, словно самое страшное из предательств.

Джастин закрывает одной рукой лицо, пальцами потирая бровь.

— Блядь, — выдыхает он. Внезапно Джастин ударяет кулаком в стену над плечом Дженсена. У него постаревшие, наполненные слезами глаза. Каждая морщина на его лице глубоко пропечаталась от боли и предательства.

— Ты не должен был влюбляться в него, — утверждает он, глотая слёзы.

Его слёзы почти красивы, они блестят на щеке, как бриллианты, и каждая своими острыми гранями режет сердце Дженсена.

Кончиками пальцев он вытирает их с лица Джастина.

— Нет. — Джастин резко отстраняется. — Нет… ты не… — Он притягивает ладони к груди, крепко сжимает кулаки, содрогаясь всем телом. — Не смей… утешать меня.

— Прости. — Дженсен знает, что слова бессмысленны; от этого только хуже.

Джастин откидывает голову, закрывает глаза, и всё его лицо искажается от боли, он впивается в себя пальцами. Его щеки еще влажные от слез, и Дженсену кажется, что он что-то должен сделать, но что — не знает. Эти слезы, эта печаль, — это всё для него, для тех двух мальчишек в доке одиннадцать лет назад.

Те двое мальчишек были — и пропали; все их надежды и мечты остались позади, в пыли.

Джастин подаётся вперёд и открывает глаза.

— Ты уверен? — его голос ломается на каждом слоге, и Дженсену очень больно слышать это. Он понимает всё несказанное в этом голосе, каждое невысказанное слово.

Это финал.

— Если бы я был… это было бы гораздо легче, — шепчет Дженсен, и от внезапной эмоции глаза наполняются слезами.

— Дженсен. Нет. — Джастин упирается лбом в лоб Дженсена, прижимая его затылок к стене. Он хватает Дженсена за плечи, мнет их пальцами, умоляя. — Пожалуйста. — Он шепчет это слово так, как будто оно значит всё, — как будто весь мир держится на нем.

Ему семнадцать, он бросает фотографию на пол; ему семнадцать, он развалился на деревянных досках под летней луной рядом с мечтой всей своей жизни. Ему двадцать семь, он бросает фотографию на пол; ему двадцать семь, всё, чего он хочет, находится в неизвестных комнатах и на крышах, у него поджарое тело, косматые тёмные волосы, темно-карие глаза, и он так близко — и так далеко.

Ему двадцать семь, и жизнь продолжается.

Ему двадцать семь, и он говорит: «Прощай».

Это неправильно. Неправильно, но в то же время верно. Мир вывернулся с ног на голову и изнутри наружу, а он даже не уверен, что знал, что это случится, за исключением той части него, которая всегда знала. Правда, наконец, заняла своё место, позади его разбитого сердца.

— Прости. — Слова звучат шепотом, еле слышным у щеки Джастина.

Джастин яростно отталкивается от него, его тело напряжено, а лицо искажено болью. В груди у Дженсена ноет, каждый нерв в его теле кричит: нужно вернуть Джастина, обнять его и утешить, забрать себе его боль.

Но эта боль, это разрывающееся на куски сердце — всё для него. Всё из-за него.

Ему двадцать семь, и он смотрит, как Джастин уходит от него, в самый последний раз.

URL