Тумба авангардистов

Универсальная комедия

(мистификация)

В Царицыно.

Зуб болит, голова раскалывается. О, никчемность бытия! Хотя кого я обманываю? Это голова болит, а зуб как раз раскалывается.

- Девушка, поделитесь сигаретой.

Не поделилась. Прошла молча. Я ее не осуждаю: я, быть может, тоже не поделился со страждущим, если бы он соизволил проснуться на лавке непосредственно в моем присутствии.

Телефон на месте. И паспорт. Ого, и деньги тоже! Да и куда бы они могли деться? Тропинка парковая, раннее утро…

И девушка в легком пальтишке так неспешно прогуливается в лучах рассвета. Симпатичная. Романтично так…

«Кабаев, не смеши людей, иди ты домой!»

Здесь нет людей! Впрочем, знакомьтесь – мой внутренний голос. Знакомиться, конечно, нечего, это я и есть, просто, такие светлые, беспохмельные мысли приходят в столь трудный час, что, кажется, и не мои они вовсе.

Прислушаюсь к голосу. Ну, то есть к себе. К себе это, в смысле, ко мне, но к тому, который голос. Ну, в смысле, голос, который… А-а, к черту!

Иду домой.

Краснов.

Лежу я раз пьяный-препьяный и глаз не могу сомкнуть. Лежу, лежу. Подходит ко мне Краснов.

Взгляд острый, губы сжаты, усы топорщатся.

- Не пожалеем жизни ради Отечества! – и угрожающе вздымает шашку.

«Не проболтайся, Кабаев, казаки порубают!»

Где-то наверху, на чердаке, методично бьет «Льюис»…

Подходит ко мне Краснов

- Вставай, Стасон, полдень уже.

Тумба авангардистов.

Бывают дни бесцельного уличного шатания. Когда созидать что-либо лень, разрушать тем более, но голова дурная от ног отвязываться не желает. И вовсе это не «гулять», осмысленной удалью сквозит сие слово. Гулять еще уметь надо! Шататься же намного проще.

В один из подобных светлых дней выбрал я оригинальнейший маршрут – улицу Тверскую. До тридцать первого числа было еще далеко, Пушка пустовала, и я уже было отчаялся увидеть какую-нибудь веселую нелепость. Как же я поторопился!

Всегда любил поэта Маяковского, но до того дня даже не подозревал, что он отвечает мне взаимностью. У памятника одному из председателей земного шара собралась кучка граждан довольно сомнительной наружности. Неухоженные бороды, рваные джинсовки, мутные глаза мало у кого вызывают доверие. У меня вызывают. К тому ж эти товарищи еще и читали стихи, причем, как я понял, исключительно своего производства. Медленно, бочком подхожу, стараюсь слиться с массой, стать частью ее народного тела, сойти за своего, наконец! Думаете, у меня получилось? Бритый, шляпа импортного фетра, чистый френч. Некоторые на меня смотрели так, будто сейчас пошлют в Литинститут имени Горького; приятного мало, хоть идти недалеко.

Лирика, слетавшая с проспиртованных уст, даже искушенного в вопросах экспериментального стихосложения могла поставить в тупик. И ставила. Без полбанки, прямо скажу, не разберешься. Большинство рифмованных (в лучшем случае) выкидышей отличались остросоциальной риторикой.

Смольный готовит отчет,

Но Матвиенко орет:

«Отчеты – все чепуха!

Где подрядчики, где ЖКХ?

Столько денег продули,

И хули?

Висят сосули!»

Был октябрь. Вдруг подходит ко мне человек в форме. «Попался, Кабаев, документов нет». Молча смотрит не меня умными глазами. «Чекист». Дает закурить. «Расстреливать будут».

- Вот и стой, охраняй таких, а у меня жена трамвай водит…

Господи, какой к чертям трамвай?! Но так как обижать народную милицию (да, в те времена вещи еще не назывались своими именами) не прилично, я стал поддерживать разговор путем употребления многозначительных междометий.

Вдруг сержант резко вскинул фуражку и рыкнул.

- Хоть одно слово про президента или Владимира Владимыча – разгоню всех к чертовой бабушке!

Салон под угрозой силового разгона. Что делать несчастным пиитам? Других стихов-то нет. Решение было найдено очень быстро: главное, не нарушать размер, а там поможет ошалевшая муза! И муза помогла.

Был один у нас схожий,

Звали его Распутин.

Слушай каждый прохожий,

Душит Россию ТУМБА!

Злосчастная тумба стала центральной фигурой сборища. Но не просто тумба, а ТУМБА, резко, громко, с нажимом.

А что тут скажешь? Тумба вещь простая, со всех сторон квадратная, но и к ней можно подойти с разным афетом: хотите, ставьте вазу китайского фарфора, хотите – кладите ноги, все зависит от вашего внутреннего тумбоощущения.

Допиваем мы с сержантом вторую банку пива, чувствую: не могу дать в обиду отечественную поэзию, не могу бросить на произвол судьбы честь русского художника! Пробиваюсь сквозь толпу, вхожу по ступеням постамента. Отставляю правую ногу, пружиню на ней, одновременно с улыбкой снимаю шляпу.

- Стас Кабаев!

Этот нелепый жест весьма органично смотрелся на фоне общего безумия. Вспоминаю выражение лица Ленина во время митинга из кинохроники и выдаю…

Водочки вкушай,

Пей через уши,

Пизди не девок,

Пизди баклуши!

Сахарь утробу

Липовым медом,

Липой голимой

Прям из дурдома!

Режь кулака,

Режь в дурака,

Дурачь комсомолку

И мни ей бока!

Я бы помял,

Но не вижу пока

В этом особенно проку.

Восторг и шквал оваций, неистовей всех хлопал сержант. Еще бы! Тут ни то что тумбой, даже самым завалявшимся пуфиком не пахло.

Сразу же поймал меня за руку местный культуртрегер (самая длинная борода, самая рваная джинсовка, про взгляд молчу). Тяжело положил мне руку на плечо.

- Дык, браток!

Не зря он напоминал мне Митю Шагина, даже лексика такая же. Может все авангардисты имеют общего предка?

- Чего же тебя раньше не было слышно? Добре! Посвящаю тебя в члены «Товарищества русских авангардистов»! – и протягивает мне бутылку портвейна.

Не каждый день меня в члены посвящают. Но роль надо играть до конца.

- Читайте мою новую книгу! Даниил Хармс, Эжен Ионеско, Велимир Хлебников и я представляем совместный проект «Простые вещи»!

В Новый год!

С наступлением теплых деньков на моей жизни пышно расцветает иррационализм. В этом я не одинок. Пока же поспевают озимые, Россию веселит новогоднее пьянство, вносящее какой-никакой диссонанс в заберложенное зимнее существование.

От Нового года всегда ждешь чего-то особенного, но это «что-то» никогда не происходит. Зато, как приятное приложение, была выдумана знаменитая примета: как, мол, Новый год встретишь, так же его и проведешь. Изощрен народный творческий порыв, так чего же теперь удивляться, что одна половина страны перманентно пьяна, а другая - похмельна!

Но не вступить в Новый год нельзя, как бы того не хотелось; вступил в него и я. И не важно, что было в начале ночи; важно, что ближе к двум часам оказался у Андрея Владимировича. Но Владимирович-то, если задуматься, тоже ни при чем, вернее, «при чем» он только косвенно – важно, но естественно то, что он был не один.

Вероятно, я был далеко не первый посетитель, почтивший Андрюху своим присутствием, разнокалиберная батарея бутылок на то указывала, однако сейчас кроме Владимировича в квартире находился один лишь человек. Старый мафон выдавал «Хава-нагилу», по креслу расползался круглощекий Моня.

- Ста-асик! – как же он любит тянуть слова! – Приветствую, товарищ.

- Шалом, Моня.

Руку он мою не отпустил и укоризненно-назидательно, чуть склонив голову набок, посмотрел мне прямо в глаза.

- Я не Моня, я – Артем.

- Шучу, Артем.

Мы допили вина, игристые и не очень. Остро стал вопрос о наших дальнейших действиях. Я сказал, что необходима гулянка. Никто не возразил. Андрей сказал, что хорошо бы гулянку с дамами. И опять возражающих не нашлось.

- Я знаю. Пойдем, - взял инициативу в свои руки Моня.

- Может лучше позвонить Михалычу? – засомневался Владимирович.

- Не надо никакому Миха-алычу, не надо! Михалыч - жопа.

Конечно же, надо было звонить Михалычу.

Надели шляпы и все в предвкушении полетели навстречу прекрасному, манящему, т.е. женскому, по дороге купив бутылку самого дешевого кагора – вежливость не пропьешь! Довольно скоро оказались на пороге офисного помещения, что сразу же мне понравилось. Отметалась вероятность того, что ближе к утру тебя погонят взашей или что ты разобьешь пыльную, всеми забытую, но очень уж ценную хрустальную вазу.

Все шло просто замечательно, я даже ощутил легкое благоговение, что случается со мной, мягко говоря, не часто. Дверь открыл замечательный навскидку мужичок, колобочестого такого типажа. Моня стал с ним крайне любезно беседовать, но я не слушал, меня влекло вовнутрь, к полоске света в конце сумрачного коридора. Краем глаза я заметил стол, ломящийся от закуски. Как давно я не видел столов, покрытых белоснежными скатертями! А рядом скромно, словно младшая сестра, стояла тумбочка, плотно заставленная закупоренными бутылками. Не понимаешь ты своей важности, родная, кто был никем, тот станет всем! Церемониально медленно, словно принося жертву Юпитеру, Андрей Владимирович присоединил наш кагор к его более представительным собратьям. Кто в тот момент мог знать, что метафора с Юпитером окажется жестокой издевкой!

Колобок, широко улыбаясь, позвал нас в одно из помещений, сердце мое затрепетало. А там, усевшись кружком, встречал нас целый взвод дам бальзаковского возраста. Сколь отвратительные наряды, сколь дряхлые физиономии, сколь изощренное предательство! Не говорите мне своих имен, фурии, они мне ни к чему! Не скальте, эринии, свои отнюдь не белоснежные зубы!

- Когда я был здесь в последний раз, все было по-другому, - шипел мне в ухо Моня.

- Ты что, был здесь в последний раз тридцать лет назад?! – кипел я тихим гневом.

Владимирович просто молчал. Я изо всех сил старался не подавать виду, что я чем-то расстроен. «Расстроен, Кабаев? Да это просто…» Сразу мой цепкий взор нашел ее красный пиджачок. Что делаешь ты здесь, о, прекрасная нимфа, среди этих мегер? Только пожелай, и мы помчимся с тобой к предгорьям Парнаса, к вершинам священного Олимпа! Страстная нереида, грациозная дриада, амазонка души моей!

Почему, пока я восторгаюсь и изобретаю красочные эпитеты, Моня всегда оказывается первым? Воистину божественная несправедливость. Все здесь было неправильно! Эти женщины, это помещение, этот стол, даже колобок был неправильный: я заметил, что у него на левой руке всего два пальца. Но это еще не все.

- Видите блюдо с драже посередине стола? – колобок отвратительно размахивал своей культей. – Рядом лежат соломинки, по одной на каждого, и блюдца. Также есть пара игральных костей, кубиков. Правила довольно просты: все по очереди кидают кости, пока не выпадет дубль. Выбросивший дубль берет соломинку и без помощи рук, только с помощью своих легких, начинает перемещать драже из блюдца в стакан. И так до тех пор, пока кто-либо другой не выкинет дубль. Древнеегипетская эзотерическая игра.

«А, эзотерики, ну, все понятно».

- Мы на минутку, господа.

Я выволок Андрея и Моню в коридор.

- Хватит с меня этого шумерского шаманства! Что общего между игральными костями и Древним Египтом? Еще эти никчемные соломины! Игра! Как о ней узнали, откуда, каким образом? О всяких египетских эзотерических играх все известно, но почему-то ничего не известно ни о филистимлянском литрболе, ни о урартском подкидном дураке на раздевание, хорошенькое дело! Хотя какое тут, черт возьми, раздевание!

Моня побледнел, как пергаментный лист.

- Ладно, в конце концов, мы можем просто выпить все их вино.

«Что бы я делал без тебя, Андрюха, родной ты мой!»

Что происходило дальше, я рассказывать не буду. Во-первых, пожалею вашу психику, во-вторых, самому не очень приятно окунаться в пучину эзотерических воспоминаний. Однако после второй бутылки мы чуть повеселели, после третьей даже вновь обрели способность шутить. Но все хорошее имеет тенденцию рано или поздно заканчиваться…

Я пулей вылетел на улицу. Владимирович за мной. Моня решил не выходить.

- С наступившим тебя, Андрей. До завтра.

- Тебя тоже, дружище. Спокойной ночи.

Мы побрели в разные стороны. Как Новый год встретишь, так его… Нет, так его встречать нельзя!

Я тяжело сел на лавку, в голове крутилось множество мыслей не самого веселого содержания. Небо было сокрыто тучами, на улице уже ни души, что еще больше сгущало краски. Захотелось зарыться с головой в снег и пролежать там до Второго пришествия. Вдруг какой-то мужик попросил закурить. Эх, а я уже и не курил, но сразу почему-то ощутил в нем родственную душу. Наверное, всегда ощущаешь в человеке родственную душу, если кроме него вокруг вообще никого нет. Разговорились. Он оказался сторожем. Как и с любым провинциальным сторожем, с ним можно было поговорить о русской литературе. Потому что в нашей провинции, если человек сторож или грузчик, то точно за спиной имеет истфак, филфак, худграф или что-то подобное.

- Значит, у тебя знакомый - русский писатель? – спрашивает он.

- Кажется, писатель, но вот русский ли…

- Не по-нашему пишет, иностранными литерами, да?

- Почему же иностранными? Русскими, но вряд ли по-нашему.

- Не понимаю…

- Не бери в голову.

Опять стали сидеть молча.

- Слушай, - оживает мой собеседник, - ты мне нравишься, давай выпьем.

- Не хочу.

- Почему это?

- Несчастная любовь.

Он немигающим взглядом уставился на меня. Я поспешил объяснить.

- Должно же ощущение несчастной любви отличаться от всех прочих душевных состояний!

- А как же бессонница, плохой аппетит и все такое прочее?

- Меня эти мелкобуржуазные штучки не берут. Ладно, пойдем выпьем.

Вы же понимаете, что уже через час мы в компании таких же потерянных людей у чьего-то подъезда закусывали портвейн тортом, ковыряя его алюминиевыми вилками. Веселись, русский люд, не жалей вина «специального ставропольского белого столового полусладкого крепленого»! Закончилось все прозаично.

- Я решил! – слышал я свой нетвердый голос как будто со стороны. – Решил! Откровенность – единственное богатство. Слышите, богатство! которое у нас осталось. Все проблемы мировые мира из-за ее отсутствия! Если мы не будем отступать! Пусть, кажется, что нет надежды! Пусть раз! Ра-а-аз. Пусть два! Пусть не выходит, но честность золото! Вот и я сейчас пойду, и честно! Все как есть! Я только этим фактом такую общественную! Пощечину общественному вкусу, такую! У меня этот мир чертов умоется кровью! «Умоется! Наверное…» Во имя любви!

Как же болела моя бедная спина! Лестничные пролеты совершенно непригодны для здорового сна. А проснулся я в хорошо знакомом мне подъезде. Кое-как собрал в памяти события новогодней ночи и нисколько не удивился. Впервой что ли? Но теперь отступать уже нельзя, я твердо решил идти до конца. Стольким же людям обещал! Очень меня удивило то, что этаж я ночью определил абсолютно верно. Но вот дверь только какая-то… ну, не такая. А, впрочем, с похмела что не привидится! Опять затрепетало сердце, и я ткнул пальцем в дверной звонок. Попал, правда, только со второго раза.

Дверь открыл объемный мужчина в майке алкоголичке с сиськой пива в руке. Я ощущал, как беззвучно шевелятся мои пересохшие губы, как глаза лезут на лоб. Это что еще за чертовщина?

Товарищ оказался глубоким гуманистом и протянул мне полторашку.

- Кого-нибудь позвать?

«Не стоит». Не отрываясь от горлышка, я помотал глазами, дескать, не надо, отдал полторашку и, пошатываясь, побрел вниз по лестнице. На меня как ушат холодной воды вылили, происходящее определенно не укладывалось в сознании. Вот они до боли знакомые ступени, перила, выученный как «Отче наш» номер этажа и квартиры. Бред, боже, все это какой-то бред.

Навалился на тяжелую железную дверь, с трудом открыл ее и увидел свет дневной. Автопилот понес меня домой. Но перед тем я зачем-то оглянулся. Передо мной стояли три абсолютно одинаковые девятиэтажки, я вышел из центральной. И зашел, получается, тоже в центральную, а должен был в правую. Правую, ха-ха, правую. Пра-ву-ю!