Песнь двадцать третья

Круг восьмой – Пятый ров (окончание) – Шестой ров – Лицемеры

Безмолвны, одиноки и без свиты,

Мы шли путем, неведомым для нас,

Друг другу вслед, как братья минориты.^[295]

Недавний бой припомянув не раз,

Я баснь Эзопа вспомнил поневоле,

Про мышь и про лягушку старый сказ.^[296]

«Сейчас» и «тотчас» сходствуют не боле,

Чем тот и этот случай, если им

Уделено вниманье в равной доле.

И так как мысль дает исток другим,

Одно другим сменилось размышленье,

И страх мой стал вдвойне неодолим.

Я думал так: «Им это посрамленье

Пришло от нас; столь тяжкий претерпев

Ущерб и срам, они затеют мщенье.

Когда на злобный нрав накручен гнев,

Они на нас жесточе ополчатся,

Чем пес на зайца разверзает зев».

Я чуял – волосы на мне дыбятся

От жути, и, остановясь, затих;

Потом сказал: «Они за нами мчатся;

Учитель, спрячь скорее нас двоих;

Мне страшно Загребал; они предстали

Во мне так ясно, что я слышу их».

«Будь я стеклом свинцовым,^[297] я б едва ли, –

Сказал он, – отразил твой внешний лик

Быстрей, чем восприял твои печали.

Твой помысел в мои помысел проник,

Ему лицом и поступью подобный,

И я их свел к решенью в тот же миг.

И если справа склон горы удобный,

Чтоб нам спуститься в следующий ров,

То нас они настигнуть не способны».

Он не успел домолвить этих слов,

Как я увидел: быстры и крылаты,

Они уж близко и спешат на лов.

В единый миг меня схватил вожатый,

Как мать, на шум проснувшись вдруг и дом

Увидя буйным пламенем объятый,

Хватает сына и бежит бегом,

Рубашки не накинув, помышляя

Не о себе, а лишь о нем одном, –

И тотчас вниз с обрывистого края

Скользнул спиной на каменистый скат,

Которым щель окаймлена шестая.

Так быстро воды стоком не спешат

Вращать у дольной мельницы колеса,

Когда струя уже вблизи лопат,

Как мой учитель, с высоты утеса,

Как сына, не как друга, на руках

Меня держа, стремился вдоль откоса.

Чуть он коснулся дна, те впопыхах

Уже достигли выступа стремнины

Как раз над нами; но прошел и страх, –

Затем что стражу пятой котловины

Им промысел высокий отдает,

Но прочь ступить не властен ни единый.

Внизу скалы повапленный народ^[298]

Кружил неспешным шагом, без надежды,

В слезах, устало двигаясь вперед.

Все – в мантиях, и затеняет вежды

Глубокий куколь, низок и давящ;

Так шьют клунийским инокам^[299] одежды.

Снаружи позолочен и слепящ,

Внутри так грузен их убор свинцовый,

Что был соломой Федериков плащ.^[300]

О вековечно тяжкие покровы!

Мы вновь свернули влево, как они,

В их плач печальный вслушаться готовы.

Но те, устав под бременем брони,

Брели так тихо, что с другим соседом

Ровнял нас каждый новый сдвиг ступни.

И я вождю: «Найди, быть может ведом

Делами или именем иной;

Взгляни, шагая, на идущих следом».

Один, признав тосканский говор мой,

За нами крикнул: «Придержите ноги,

Вы, что спешите так под этой тьмой!

Ты можешь у меня спросить подмоги».

Вождь, обернувшись, молвил: «Здесь побудь;

Потом с ним в ногу двинься вдоль дороги».

По лицам двух я видел, что их грудь

Исполнена стремления живого;

Но им мешали груз и тесный путь.

Приблизясь и не говоря ни слова,

Они смотрели долго, взгляд скосив;

Потом спросили так один другого:

«Он, судя по работе горла, жив;

А если оба мертвы, как же это

Они блуждают, столу^[301] совлачив?»

И мне: «Тосканец, здесь, среди совета

Унылых лицемеров, на вопрос,

Кто ты такой, не презирай ответа».

Я молвил: «Я родился и возрос

В великом городе на ясном Арно,

И это тело я и прежде нес.

А кто же вы, чью муку столь коварно

Изобличает этот слезный град?

И чем вы так казнимы лучезарно?»

Один ответил: «Желтый наш наряд

Навис на нас таким свинцовым сводом,

Что под напором гирь весы скрипят.

Мы гауденты^[302], из Болоньи родом,

Я – Каталано, Лодеринго – он;

Мы были призваны твоим народом,

Как одиноких брали испокон,

Чтоб мир хранить; как он хранился нами,

Вокруг Гардинго видно с тех времен».^[303]

Я начал: «Братья, вашими делами…» –

Но смолк; мой глаз внезапно увидал

Распятого в пыли тремя колами.

Он, увидав меня, затрепетал,

Сквозь бороду бросая вздох стесненный.

Брат Каталан на это мне сказал:

«Тот, на кого ты смотришь, здесь пронзенный,

Когда-то речи фарисеям^[304] вел,

Что может всех спасти один казненный.^[305]

Он брошен поперек тропы и гол,

Как видишь сам, и чувствует все время,

Насколько каждый, кто идет, тяжел.

И тесть его^[306] здесь терпит то же бремя,

И весь собор,^[307] оставивший в удел

Еврейскому народу злое семя».

И видел я, как чудно поглядел

Вергилий на того, кто так ничтожно,

В изгнанье вечном, распятый, коснел.

Потом он молвил брату: «Если можно,

То не укажете ли нам пути

Отсюда вправо, чтобы бестревожно

Из здешних мест мы с ним могли уйти

И черных ангелов не понуждая

Нас из ложбины этой унести».

И брат: «Тут есть вблизи гряда большая;

Она идет от круговой стены,

Все яростные рвы пересекая,

Но рухнула над этим; вы должны

Подняться по обвалу; склон обрыва

И дно лощины сплошь завалены».

Вождь голову понурил молчаливо.

«Тот, кто крюком, – сказал он наконец, –

Хватает грешных, говорил нам лживо».

«Я не один в Болонье образец

Слыхал того, как бес ко злу привержен, –

Промолвил брат. – Он всякой лжи отец».

Затем мой вождь пошел, слегка рассержен,

Широкой поступью и хмуря лоб;

И я от тех, кто бременем удержан,

Направился по следу милых стоп.