Вышеизложенного достаточно, чтобы дать представление о том, насколько богаты, разнообразны и интересны категории, выработанные, дабы объяснить появление режимов нового типа на начальном этапе великой войны-революции, ознаменовавшей собою первую половину XX века в Европе.
В конечном итоге, однако, все эти категории, за редкими исключениями, уступили место категории тоталитаризма, вновь признанной ее недругами, после того как фашизм придал ей такой вес. Сама ее судьба подсказывает, почему в разных странах, в разные периоды и в разных обстоятельствах значение этой категории также было очень разным. Как ни парадоксально, сегодня о тоталитаризме говорят даже левые, которые в свое время применяли это понятие по отношению к фашизму — как сделал, например, Тольятти в упоминавшихся выше лекциях 1935 г., - но затем долгое время яростно критиковали его, отвергая саму возможность сравнивать большевизм, фашизм и нацизм или хотя бы считать их порождением одних и тех же исторических условий.
|
|
Добившись запоздалого успеха в стане противника, рассматриваемый нами термин не просто приобрел экспликативную силу, а превратился в какое-то чудотворное заклинание — как будто, без конца повторяя это слово, можно не только объяснить природу вышеназванных режимов, но и, вынеся общий приговор призракам прошлого, с которыми многие из тех, кто ныне пользуется данной категорией, некогда имели весьма тесные связи, заклясть их и изгнать в иное, самое дальнее измерение.
Это любопытный феномен, но еще интереснее, что данное понятие признали и те, кто вовсе не исключал возможности сравнения
54
определенных явлений и прежде выдвигал гипотезы, которые, может быть, лучше помогали осмыслить их возникновение и характерные черты: в действительности и Мизес со своим «военным социализмом», и Алеви со своими «тираниями» предпочитали категорию тоталитаризма; о тоталитаризме заговорил даже Троцкий, раньше считавший, что революцию предали, но дело еще можно поправить.
Если задуматься о причинах постигшей термин «тоталитаризм» судьбы, нельзя не отметить, что своим успехом он обязан некоторым своим достоинствам. Он позволял делать сопоставления и параллели, настолько же очевидные, насколько в течение десятилетий запретные для части западной культуры, отвечал необходимости классифицировать с помощью нового термина новые явления и, казалось, давал возможность, по крайней мере на первый взгляд, выделить характерные признаки и вскрыть суть неизвестных доселе режимов. И тем не менее, в наибольшей степени секрет успеха понятия «тоталитаризм» кроется в очаровании слова, как будто бы лучше других передающего ужасающую и опасную сущность определенных систем, а также в его способности удовлетворить стремление привести к общему знаменателю режимы, равно чудовищные с нравственной точки зрения. Кроме того, не стоит забывать и о его политической силе, которая лишь отчасти объясняется вышеупомянутыми свойствами. Сразу после второй мировой войны понятие тоталитаризма фактически служило превосходным орудием, способным направить против бывшего союзника - СССР -всю энергию, мобилизованную для разгрома нацизма. Для этого нужно было только найти понятие, позволяющее поставить на одну доску разбитого врага и бывшего союзника, превращая тем самым борьбу с последним в непосредственное продолжение войны с первым. Именно отсюда - шумный успех термина «тоталитаризм» в 1944—1946 гг., когда он вновь вошел в употребление1.
|
|
1 Пожалуй, наиболее важная из книг, заново определяющих рамки употребления данного термина, - «Путь к рабству» Ф.А. фон Хайека, вышедшая как раз в 1944 г. и быстро ставшая бестселлером. Через год, когда Арендт начала работать над своими «Истоками тоталитаризма», Карл Фридрих опубликовал статью, вводившую термин «тоталитаризм» в академический дискурс. Затем он организовал важнейшую конференцию, посвященную понятию тоталитаризма (см.: Totalitarianism. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1954) и написал совместно с З.Бжезин-ски книгу «Тоталитарная диктатура и автократия» (Totalitarian Dictatorship and Autocracy. New York: Praeger, 1966). В 1946 г. Черчилль в своей знаменитой фултон-ской речи дважды воспользовался этим термином.
• 55
Значимость и весомость отдельных причин этого успеха, таких как удовлетворение потребности в сравнении или признание того, что недавно получило название «сущностной нравственной тождественности» (essential moral sameness)2 одинаково ужасных феноменов, бесспорны, как бесспорны политическая сила и гибкость рассматриваемого понятия. Однако со временем оно стало подвергаться и критике, на первый взгляд вполне резонной, суть которой Анри Руссо резюмировал так: данное понятие не способно объяснить историческую динамику тоталитарных режимов, оно является скорее дескриптивным, чем аналитическим, и не выдержало испытания прогрессом в исторических исследованиях и углублением эмпирических знаний3. В результате сейчас очень немногие специалисты (за некоторыми немаловажными исключениями) согласны применять его в отношении итальянского фашизма, который, впрочем, та же Х.Арендт исключила из числа тоталитарных систем4. Немногочисленны также «французские и зарубежные исследования последних лет, главным объектом
2 Stalinism and Nazism. Dictatorships in Comparison / Ed. by I.Kershaw, M.Lewin. Cambridge - New York: Cambridge University Press, 1997. P. 3-4.
3 Stalinisme et nazisme. Histoire et memoire comparee / Sous la dir. de H.Rousso. Bruxelle: Complexe, 1999. P. 25. Интересную реконструкцию истории критики понятия тоталитаризма начиная с 1960 г. см.: Gleason A. Totalitarianism. New York: Oxford University Press, 1995. P. 131-142.
4 Ричард Пайпс, великий исследователь русской революции и советского опыта и в то же время твердый приверженец категории тоталитаризма, рассказал мне, как на собственном опыте скоро убедился в ее неприменимости к Италии. Сразу после вторжения немцев в Польшу он, молодой польский еврей, и его семья с фальшивыми паспортами отправились прямым поездом через нацистскую Германию в «не воюющую» Италию, надеясь отплыть оттуда в Америку. Такая возможность им действительно подвернулась, но только через несколько месяцев. После страха, которого он натерпелся в Германии, ему хватило пары дней в нашей стране, чтобы понять, что Италия — совсем другое дело: молодой иностранец с фальшивыми документами, с ярко выраженными центральноевропейскими внешностью и акцентом обнаружил, что может свободно ходить повсюду, а если произнести с сомнительным прононсом пароль «после работы» (по крайней мере, так ему сегодня вспоминается), удается меньше заплатить за билет в кино и поесть в некоторых столовых. Некоторые ученики Де Феличе, например Эмилио Джентиле (ср.: Gentile E. La via italiana al totalitarismo. Roma: Carocci, 1995), акцентируя внимание на претензиях и риторике режима, напротив, по-прежнему употребляют понятие тоталитаризма применительно к Италии. Теперь его взял на вооружение и С.Лупо (Lupo S. II fascismo. La politica in un regime totalitario. Roma: Donzelli, 2000), но в реальной жизни этот автор, кажется, в конце концов предпочел (и совершенно правильно) слово «тирания». См. также ниже, с. 69, прим. 27, и гл. 6.
|
|
56
которых была бы история нацизма и где авторы придерживались бы теории тоталитаризма; несколько особняком здесь стоят лишь работы Эрнста Нольте»5. Те, кто изучает Советский Союз, прежде всего должны решить вопрос, что именно они должны охарактеризовать как тоталитаризм: большевизм, ленинизм, сталинизм, советскую систему в целом или, может быть, коммунизм? Этот вопрос постоянно служил и продолжает служить предметом полемики, и к нему мы еще вернемся. Кроме того, как и в случае фашизма и нацизма, можно, пожалуй, утверждать, что по мере того, как накапливаются знания и открываются архивы бывшего СССР, перед нашими глазами предстает мир, который трудно назвать «тоталитарным», по крайней мере в том смысле, в каком понимали это слово те, кто вновь ввел его в оборот после второй мировой войны.
Посмотрим лучше, в каком смысле оно будет верным. Остановимся на таком парадоксе: термин завоевывает наибольший успех (даже среди историков) как раз в тот момент, когда специалисты по обозначаемым с его помощью режимам от него отказываются. Лично я считаю данное противоречие трудноразрешимым, еще и потому, что, как заметил Майкл Манн, этот термин сейчас «настолько укоренился и в языке ученых, и в повседневной речи», что использование его кажется «неизбежным»6. Существуют ведь и другие примеры научно некорректных терминов, от которых кажется невозможным отделаться (например, уже упоминавшаяся «гражданская война в России»). Однако факт остается фактом: «тоталитаризм», по-видимому, действительно очень слабая, с интерпретатив-ной точки зрения, категория, не объясняющая, а лишь создающая иллюзию объяснения феноменов, к которым она применяется, и почти естественным образом приводящая к упражнениям в таксономическом сравнении, которые я критиковал во Введении.
|
|
Можно предвидеть, что отказаться от этой категории (вернее, понять, что ее можно употреблять лишь критически) придется, хоть это и трудно7, но нужно сделать это таким образом, чтобы
5 Stalinisme et nazisme. P. 12—14.
6 Stalinism and Nazism. P. 14.
7 Разумеется, я имею в виду отказ от понятия тоталитаризма как интерпрета-тивной категории. Как исторический термин, принятый фашизмом для собственной характеристики, вернее, для характеристики своей утопии, тоталитаризм представляет собой важный объект исследования, и отказываться от него нельзя.
• 57
сохранить ее действительно важное свойство - возможность с ее помощью в едином ключе рассматривать режимы, с пеной у рта отстаивавшие свою несхожесть буквально во всем, и подвергать их единому моральному осуждению. Необходимо также сберечь тот вклад, который теоретики тоталитаризма внесли в развитие наших знаний о происходившем в Европе, а затем и за ее пределами в XX в. Я имею в виду, например, новый смысл, который Х.Кон8 в 1949 г. придал связи между новыми режимами и интеллектуальным кризисом, спровоцированным первой мировой войной и охватившим самые широкие социальные слои. Еще в довоенное время презрение к разуму, возникшее среди виталистически настроенных, благоговеющих перед силой групп, привело «к новому триумфу магов и чудотворцев» (вспомним, что именно как о волшебнике, способном творить чудеса, говорили о Ленине большевистские лидеры, когда-то не верившие в возможность социалистической революции в отсталой Российской империи). И если правда, что Кон (во всяком случае по мнению тех, кто изучает советский опыт) слишком сильно акцентирует внимание на новых «верах», порожденных войной, «одна причудливее другой, но все — проявления одного и того же кризиса»9, трудно отрицать, что он верно подметил в этом зарождении новых верований -
8 Kohn H. Political Ideologies of the Twentieth Century. New York: Harper & Row, 1966. См. также автобиографию Кона: Kohn H. Living in a World Revolution. My Encounters with History. New York: Trident Press, 1964.
9 Поэтому не слишком убедительными кажутся интерпретации европейской истории XX в. как истории борьбы между «светскими религиями». Зерно истины в них есть, но они игнорируют тот факт, что «коммунистическая религия» на самом деле весьма слабо пустила корни в СССР, по крайней мере до победы во второй мировой войне (да и тогда там утвердилось нечто совершенно отличное от того, что представляли себе на Западе), и в результате советская история читается сквозь призму западного опыта, для которого такая борьба как раз была характерна и сыграла важную роль, в том числе потому, что «коммунистическая религия» на Западе укоренилась сильнее, чем на своей «родине». Кроме того, следует помнить, что и в сталинском СССР, и в фашистской Италии самая верхушка отличалась достаточным цинизмом. Наконец, малоубедительны — несмотря на то что они могут быть привлекательны и популярны благодаря самой своей простоте — вообще любые попытки объяснить сложные исторически феномены действием двух-трех «идейных сил» (хотя, естественно, нельзя отрицать, что в некоторых исключительных случаях такие мощные факторы, как, например, голод, могут определять собой поведение людей). См. также ниже, с. 69, прим. 27, и гл. 6 о понятии «гражданской войны в Европе».
«светских религий» — одно из явлений, ставших определяющими для первой половины XX в. в Европе.
Еще важнее работа Арендт, которая справедливо усмотрела в подавлении свободы главную отличительную черту тоталитарных режимов, определяемых ею как режимы, решительно не признающие свободу человека, и поняла, сверх того, что необходимо не описывать, а интерпретировать тоталитаризм, реконструировать его генеалогию. «Истоки тоталитаризма» — фундаментальный труд, поскольку представляет собой опыт генетико-проблематического сравнения, позволяющего увидеть как единую картину исторический период, характеризующийся явлениями одного порядка (при всей их самобытности), которые сближали и связывали между собой как установившиеся между ними отношения, так и поиск решения общих проблем, и сходство главных событий, лежащих в их основе (о чем я говорил во Введении). Но, отвлекаясь от содержащихся в книге поразительных интуитивных догадок, следует признать, что выстроенная автором генеалогия чересчур тенденциозно сосредоточена на грехах XIX века, который все же ни в Германской, ни в Австро-Венгерской, ни в Российской, ни тем более в Османской империи (все эти организмы, кстати, никак нельзя назвать нациями-государствами, в крушении которых Арендт видит один из истоков тоталитаризма) не представлял собой одну лишь подготовку будущих кошмаров.
Кроме того, ее генеалогия мало убедительна методологически. Чтобы утверждать, будто истоки того или иного исторического явления (а не общие предпосылки того или иного пути развития, среди которых бывают и самые невероятные), любой исторической ситуации кроются в столь отдаленном прошлом, нужно сначала доказать, что его корни действительно уходят так далеко, а потом шаг за шагом проследить его развитие, доказывая преемственность основных элементов и показывая эндогенную способность к росту, а следовательно - неизбежность этого явления. Тем более верно данное правило, когда речь идет об исторических процессах, которые протекают в эпохи быстрых изменений, отмеченные бурными событиями мирового значения, как, например, первая мировая война. Поэтому справедливыми представляются соображения лучшего из фашистских историков Джоаккино Вольпе10, который, говоря об истоках фашизма, ука-
10 Джоаккино Вольпе (1876-1971) - один из крупнейших итальянских историков, националист, перешедший затем на позиции фашизма. — Прим. пер.
• 59
зывал, что их не следует искать «слишком далеко», «ибо каждый факт своими основными и характерными чертами обязан своему времени»11.
Неубедительна не только выведенная Арендт генеалогия: перед лицом советского опыта, наиболее длительного и во многих отношениях наиболее релевантного случая «тоталитаризма», не выдерживает ее интерпретация этого феномена, в основе которого, по ее словам, лежат систематический террор, институционализированный в системе лагерей, и атомизация населения, лишаемого таким образом способности сопротивляться. Того, кто попробует осмыслить историю не России (как до сих пор делают авторы даже весьма значимых работ, совершая тем самым серьезную ошибку12), а Советского Союза в целом (делу должна помочь длительность его существования, сходная со сроком жизни человека), не может не поразить количество в корне различных фаз, пройденных ею с невероятной быстротой. Военный коммунизм, нэп, великие трагедии революции сверху в начале 1930-х гг., зрелый сталинизм с его процессами и чистками во второй половине того же десятилетия, вторая мировая война и послевоенная разруха, кульминация деспотизма, курс на реформы после смерти
11 Volpe G. Storia del movimento fascista. Milano: Istituto di studi politici internazio-nali, 1939. P. 20. Уже в 1927 г., во введении к «Италии в пути», Вольпе предупреждал, что не стоит искать «мифические "истоки" того, что созрело в сегодняшней Италии, в атмосфере войны и послевоенного времени, и потому является созданием в строгом смысле слова, у которого не слишком много предков и прецедентов». Впоследствии многие крупные историки фашизма и нацизма, от Де Феличе до Мосса, разделяли точку зрения Вольпе.
12 См., напр.: Stalinism and Nazism; Viola L. Peasant Rebels under Stalin. New York — Oxford: Oxford University Press, 1996. Слова «Россия» и «СССР» в этих книгах постоянно употребляются как взаимозаменяемые. Однако невозможно понять ни рождения и построения, ни окончательного распада (на разные республики, входившие в его состав) государства, в названии которого отсутствовало вообще упоминание о какой бы то ни было национальности, не говоря уже о прилагательном «российский». Такое решение совершенно сознательно принял в 1922 г. Ленин, выбравший название «Союз Советских Социалистических Республик» (а не «Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика»), поскольку он хорошо понимал, что новое государство нельзя отождествлять с одной Россией, иначе невозможно будет гарантировать само его выживание. Сталин, поначалу выступавший против ленинской идеи, потом оценил ее по достоинству и впоследствии, не трогая федеральных форм, предпочитал выхолащивать их содержание. Но то, что они сохранились, пусть даже в виде пустых оболочек, позволило и помогло в будущем наполнить их новым значением.
60
генералиссимуса, десталинизация и хрущевская «оттепель», годы торжествующей брежневщины, затем «застой», кризис и стремительный распад режима, притворявшегося и выглядевшего монолитным, следовали друг за другом, как в калейдоскопе, сильно различаясь между собой даже на взгляд не слишком внимательного наблюдателя.
Оставляя пока в стороне интереснейший вопрос о том, какая из предпринятых в это же время попыток строительства нового государства на имперском фундаменте представляет собой наилучшую параллель советскому опыту, раскрывшемуся нам теперь с такой полнотой (автор, например, по причинам, о которых еще будет речь впереди, убежден, что сегодня эвристически наиболее плодотворным будет сравнение его с турецким опытом), спросим себя, какую или какие из перечисленных фаз можно назвать тоталитарными. Большинство ученых, даже наиболее твердо убежденных в доброкачественности категории «тоталитаризм», ответят, что это сталинская эпоха 1929—1953 гг. (правда, Адам Улам, твердый приверженец данной категории, написал, что сталинский СССР — это нечто такое, «для чего нет подходящего слова в политологическом словаре», и назвал «обычным тоталитарным обществом» то, которое сложилось после 1953 г.13). Отметим, что такой ответ влечет за собой уже поднимавшийся вопрос о том, какие, собственно, явления мы сравниваем, когда говорим о тоталитаризме. Если мы принимаем этот ответ, значит, корректно сравнение нацизма и сталинизма в различных его фазах. Но, даже если не обращать внимания на гипотезы о том, что более общая параллель с коммунизмом удачнее, остаются вполне обоснованные исторически возражения со стороны тех, кто, подобно Ричарду Пайпсу, жаловался, что при этом непонятно почему игнорируется ленинизм14.
В действительности речь идет о проблемах, легко поддающихся разрешению, если использовать подходящие категории, и поэтому мы вернемся к ним после того, как будем иметь представление о необходимом инструментарии. Пока же ограничимся допущением, что данное положение на самом деле
13 Ulam A. Understanding the Cold War: A Historian's Personal Reflections. Charlottesville, VA: Leopolis Press, 2000. P. 92.
14 См. рецензию Пайпса на книгу «Сталинизм и нацизм» под редакцией Кершо и Левина (Holocaust and Genocide Studies. 1999. Vol. 13. P. 117-119).
верно, как часто и утверждалось в ответ на сомнения в добротности и научности категории тоталитаризма, послужившие подоплекой вопроса о том, какая фаза советской истории является тоталитарной.
Если сталинизм был тоталитаризмом в строгом смысле слова со всем тем, что подразумевает данная категория (соответствующие структуры, страхи, атомизация, иммобилизм и т.д.), как объяснить тот факт, что всего через месяц после смерти тирана грозный глава органов внутренних дел, при котором чрезвычайно разросся репрессивный аппарат и увеличилось число его жертв (достигшее своего пика в 1952 г.), издал приказ, запрещающий применять какие бы то ни было меры физического и психологического воздействия на заключенных, призывая соблюдать права личности и осуждая грубые нарушения законности со стороны сотрудников органов внутренних дел, высшим представителем которых он, собственно говоря, являлся?15 И почему в развернувшейся в верхах этой «тоталитарной» системы борьбе за власть решающую роль стал играть курс на реформы, с помощью которого победитель и упрочил свои позиции? Иными словами, неужели смерти одного-единственного человека достаточно, чтобы вызвать стремительный крах «тоталитаризма»?16
Не одно только быстрое падение сталинизма не вписывается в традиционные представления о тоталитарных системах. Говоря о его зарождении, мы должны вернуться в эпоху, когда страну раздирала жестокая война между государством и крестьянами, составлявшими четыре пятых населения и более пяти лет упорно сопротивлявшимися «революции сверху», кульминацией которой в 1933 г. стал голод, за несколько месяцев унесший несколько миллионов жизней и повергший страну в хаос. Сотни тысяч раскулаченных каждый год бежали из мест ссылки, часто пережив перед этим распад семьи и смерть близких, не выдер-
15 Приказ министра внутренних дел СССР Л.П.Берии «О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия» 4 апреля 1953 г. // Новый курс Л.П.Берии // Исторический архив. 1996. № 4. С. 151.
16 Стоит вспомнить, что Гранди (Дино Гранди - один из «квадрумвиров» похода на Рим, видный фашистский лидер, министр иностранных дел, противник союза с Германией, автор резолюции, вызвавшей падение Муссолини в июле 1943 г. - Прим. пер.) сказал Аквароне по поводу голосования Большого совета против Муссолини: вместе с этим последним рухнула бы «вся тоталитарная система» (см.: Namier L.B. Europe in Decay. A Study in Disintegration. Gloucester, Mass.: Peter Smith, 1963. P. 148).
62
жавших лишений. Миллионы крестьян хлынули из деревни в город, где вовсю процветала торговля фальшивыми документами, а тем временем уцелевшие среднеазиатские кочевники, среди которых свирепствовали голод и эпидемии, искали спасения за границей17.
Два характерных эпизода (правда, один из них носит чрезвычайный характер), наверное, могут помочь нам понять царившую тогда почти по всей стране атмосферу, состояние умов и направление мыслей партийно-государственной верхушки.
В сентябре 1930 г., когда официальная советская пропаганда превозносила усилия, которые режим прилагал, чтобы модернизировать страну путем построения нового общества и создания нового человека, Сталин в одном письме Молотову предлагал изыскать средства для увеличения численности армии с 640 до 700 тыс. чел., «форсируя» производство водки, этого массового наркотика для измученного народа (впоследствии к этому испытанному средству прибегали еще не раз, что, по-видимому, в значительной мере повлияло на продолжительность жизни мужчин, обнаружившую спустя несколько десятилетий неуклонную тенденцию к сокращению).
Через два с половиной года, в мае 1933-го, в некоторых районах Украины отчаявшиеся крестьяне подбрасывали головы или трупы своих умерших от голода детей в укрепленные лагеря воинских частей, посланных туда, чтобы контролировать положение и подавлять возможные беспорядки. В официальных рапортах подобные деяния квалифицировались как «контрреволюционные провокации со стороны социально-враждебных элементов»18.
В те же самые месяцы, на пике кризиса, режим, уже почувствовавший себя на краю гибели, приложил неимоверные уси-
17 Lettere da Kharkov. La carestia in Ucraina e nel Caucaso del Nord nei rapporti dei diplomatici italiani / A cura di A.Graziosi. Torino: Einaudi, 1991; Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. Большевики и крестьяне. 1917-1933; D'Ann R.P. Stalin and the Ital'ianka of 1932-33 in the Don Region // Carriers du monde russe. 1997. Vol. 38. P. 27-68; Viola L. Stalin e i ribelli contadini. Soveria Mannelli (Cz): Rubbettino, 2000 (итальянское издание книги, цит. выше, с. 60, прим. 12).
18 Письма И.В.Сталина В.М.Молотову, 1925-1936 / Под ред. Л.Кошелевой и др. М.: Россия молодая, 1995. С. 209; Blum A. Naitre, vivre et mourir en Urss, 1917- 1991. Paris: Plon, 1994; L'armata rossa e la collettivizzazione delle campagne nell'Urss, 1928-33 / A cura di A.Romano, N.Tarchova. Napoli: Istituto Universitario Orientate, 1996. P. 494-497.
63
лия, дабы восстановить контроль над ситуацией — над передвижениями населения и «качественным» составом жителей крупных городов, отчуждения и враждебности со стороны которых власти боялись. Введенная с этой целью внутренняя паспортная система и проверка городских жителей, которым должны были выдаваться паспорта, выявили целые слои новоиспеченных горожан, живших на совершенно нелегальном положении. Вот лишь один отдельный, но весьма показательный пример: в Магнитогорске, ставшем одним из символов индустриализации, из 250 тыс. человек, которые, как считалось, населяли его в 1933 г., были прописаны лишь 75 тыс. Остальные либо покинули город, перед тем как начались проверки, либо выбыли уже давно, не сообщив о своем отъезде (чаще всего — чтобы на них продолжали выдавать карточки), либо просто никогда не существовали19.
Несколько отличающаяся от привычного образа тоталитарной системы картина возникает даже в ходе реконструкции (теперь наконец возможной) крупнейших операций по политической, социальной и этнической «чистке» после 1933 г., неизменно проводившихся в попытке вернуть контроль над страной, очистить от «мусора» площадку социалистического строительства и уничтожить в зародыше любую возможность создания пятой колонны в случае войны, которая казалась
неизбежной.
На этой картине перед нами страна, все еще не поддающаяся власти. Конечно, в чистках и процессах 1936-1938 гг. присутствовали элементы паранойи, заставляющей неустанно выискивать и уничтожать врагов (по большей части воображаемых) среди элиты, однако сосредоточивать все внимание именно на этом их аспекте, как, увы, делали многие крупные историки в весьма серьезных трудах, было бы большой ошибкой. Операции чистки, или, лучше сказать, социальной и этнической хирургии, в действительности представляли собой гораздо более сложное и разностороннее явление, и подавляющее большинство из 700 тыс. расстрелянных в 1937—1938 гг., в ходе первой крупной плановой акции массового уничтожения людей, проводившейся в Европе в мирное время, составляли не политические, экономические или военные
19 Rapports secrets sovietiques, 1921-1991 / Sous la dir. de N.Werth, G.Moullec. Paris: Gallimard, 1994. P. 45.
64
кадры, а те, кто уже стали жертвами режима, — раскулаченные крестьяне, лица, осужденные в прошлом на срок более трех лет, представители национальностей, считавшихся «опасными», и т.д. (это лишь некоторые из основных категорий населения, от которых Сталин решил отделаться) — естественно, не имевшие особых причин его любить20.
Само огромное количество крестьян, депортированных во время коллективизации и сразу после нее, арестованных «врагов народа», отправленных в лагеря, говорит о том, что система ощущала и сознавала свою непопулярность. Как это ни покажется парадоксальным, но, по-видимому, чистки, сознательно направленные против элиты, несущей свою ответственность за трагедию предыдущих лет, и потому оправданные в глазах населения, помогали прочнее утвердиться режиму и его лидеру, раньше столь пугающим и ненавистным. В разгар террора, унесшего жизни сотен тысяч простых граждан, зачастую уже подвергавшихся преследованиям в предшествующие годы, Сталин не упускал случая публично заявить о своей солидарности с «простыми маленькими людьми, рядовыми членами партии», противопоставляя себя «большим барам», которых он начал обличать уже в 1934 г. и которые в 1936—1938 гг. стали наиболее заметными его жертвами21.
Зарождение и функции системы концентрационных лагерей, прямая связь которых с репрессивной деятельностью правящей верхушки, вынужденной защищать себя от враждебности населе-
20 Два приказа, легшие в основу большого террора 1937-1938 гг., - приказ № 00447 от 30 июля 1937 г. (где речь шла о «социальных» категориях) и № 00485 от 11 августа 1937 г. (направленный против поляков, проживавших в СССР, и послуживший образцом для всех последующих кампаний по ликвидации подозрительных национальностей) - опубликованы: Кокурин А.И., Петров Н.В. ГУЛаг 1918-1960. Документы. М.: Демократия, 2000. См. также: Martin T. The Origins of Soviet Ethnic Cleansing // Journal of Modern History. 1998. Vol. 4. P. 813-861; Chlevnjuk O. Stalin e la societa sovietica negli anni del terrore. Perugia: Guerra, 1997; Bettanin F. II lungo terrore. Politica e repression} in Urss, 1917-1953. Roma: Editori Riuniti, 1999; Werth N. Logiques de la violence dans Г Urss stalinienne // Stalinisme et nazisme. P. 99-128; Lewin M. Stalin in the Mirror of the Other // Stalinism and Nazism. P. 107-134; The Role of the Political Police in Soviet History / Ed. by A.Graziosi, T.Martin // Cahiers du monde russe. 2001. Num. spec.
21 См., напр., тонкие наблюдения Н.Верта (Stalinisme et nazisme. P. 69—70). Наивысшим выражением подобной тактики стала культурная революция Мао, но и Муссолини — si parva licet - ее не чуждался.
65
ния, сегодня лучше просматривается, также свидетельствуют о чрезвычайных масштабах оппозиции; эту оппозицию требовалось сокрушить, дабы насадить систему, которую, в свою очередь, во время второй мировой войны оккупанты на значительной территории страны искореняли столь же грубыми насильственными методами.
С этой точки зрения, если проводить параллель с Германией 1937 г., где в лагерях сидели всего несколько тысяч человек, а режим и возглавлявший его диктатор по крайней мере до вторжения в Прагу пользовались поддержкой большей части населения, в первую очередь бросаются в глаза различия, а не сходство, которое, тем не менее, тоже можно обнаружить22.
Таким образом, знание советских реалий 1930-х гг. заставляет " нас переформулировать меткое замечание Кона о связи между тоталитаризмом и чудотворцами, подхваченное Кершо, который предложил новую интерпретацию гитлеризма как харизматической власти. Эту связь можно увидеть, анализируя феномен ленинизма, но о ней вряд ли приходится говорить при рассмотрении первой фазы сталинизма, когда Сталин выступал в роли нового волшебника перед маленькой группой своих приверженцев и относительно широким (но в процентном отношении все-таки ограниченным, пусть даже речь идет о сотнях тысяч, а то и нескольких миллионах человек) слоем молодежи и интеллектуалов, которых привлекали национал-коммунистические идеи строительства и модернизации 1929—1931 гг. При этом не стоит забывать, что в результате ужасных кризисов, вызванных внедрением «плана», размеры обеих вышеназванных групп стремительно сокращались, по крайней мере пока не кончился великий голод 1932-1933 гг. Первые годы сталинского владычества были отмечены поражениями, а не громкими победами.
Вообще говоря, в отличие от культов Ленина, Муссолини и Гитлера, культ Сталина, во всяком случае на родине, - явление искусственное, сознательно сконструированное, что заняло не один год. Только во второй половине десятилетия, благодаря все тем же большим процессам, он начал обретать под собой реальную основу, а затем новую силу ему придала война, которая между прочим привела и
22 Хлевнюк О. Принудительный труд в экономике СССР, 1929—1941 годы // Свободная мысль. 1992. № 14. С. 73-84; Browning C.R. The Path to Genocide: Essays on Launching the Final Solution. Cambridge: Cambridge University Press, 1992.
66
к массовым вспышкам его на Западе. Косвенным доказательством этого может служить сравнение между хронической неуверенностью и обостренной подозрительностью, которую Сталин всегда проявлял по отношению и к своим приспешникам, и к своим подданным (уже в 1930 г., зная, какую ненависть, и не только в деревне, вызвала политика коллективизации и раскулачивания, он добился, чтобы Политбюро официальным указом запретило ему передвигаться пешком по улицам Москвы), и поведением Гитлера - как в тесном кругу, среди близких, так и при контактах с населением, с которым фюрер любил общаться, по крайней мере до 1942 г.23
Интересная спираль вырисовывается при рассмотрении вопроса о сравнительной популярности двух тиранов и их режимов в 1930-е гг. и о ее причинах. К этому вопросу мы еще вернемся в третьей части нашей книги. Он, в свою очередь, возвращает нас к проблеме истоков двух режимов: один из них установился благодаря разложению имперских, царистских структур, а другой — в силу страстного стремления немцев к реваншу, которое нацизму в течение нескольких лет удавалось удовлетворять.
К последнему вопросу и, следовательно, к проблеме природы соответствующих видов «тоталитаризма» заставляют вернуться также сведения о десятках тысяч мелких и крупных крестьянских восстаний начала 1930-х гг. в СССР и множество полицейских рапортов, обнаруживающихся сегодня в бывших советских архивах, пестрящих именами скептиков, критиков, оппозиционеров, миллионы которых кончали лагерями или пулей в затылок. В свете этих документов трудно утверждать, что категория «атомизация» приложима к советскому обществу 1930-х гг., где с такой силой проявлялись черты социальной аномии, или придерживаться гипотезы о его якобы неспособности к сопротивлению. Ныне оказывается, что даже на Съезде советских писателей в 1934 г., за которым пристально следили, появлялись обличительные документы, написанные для почетных иностранных гостей «советскими духовными проститутками» (подпись внизу листовки), которые, признаваясь, что продаются власти, толкаемые голодом и
23 М.Левин (Russia, USSR, Russia. The Drive and Drift of a Superstate. New York: The New Press, 1995. P. 218) сравнивает миф о Гитлере, родившийся в значительной мере спонтанно в культурной стране, с мифом о Сталине, «насильно насажденным в неграмотной стране» (но впоследствии легитимированным победой в 1945 г.). См. также: Stalinism and Nazism. P. 350-355 (где, однако, Левин, кажется, иногда противоречит сам себе).
67
страхом, спрашивали, что заставляет прославленных, сытых и неприкосновенных западных интеллектуалов делать то же самое24.
Итак, парадоксальным образом картине «тоталитарного» конформизма, оруэлловского общества, держащегося на лжи и покорности, гораздо больше соответствует относительно умиротворенное и сытое общество хрущевских и брежневских лет, а не страна первого сталинского десятилетия, в период ее жесточайшего укрощения.
Кроме того, сам характер больших чисток 1937-1938 гг., направленных против групп, которые центр объявил опасными, подразумевает, что, по крайней мере с точки зрения режима, речь не шла о терроре, тем более о беспорядочном, произвольном терроре. То, что делал тогда режим, скорее можно назвать профилактической операцией по уничтожению определенных категорий населения, и это имеет мало общего с гипотезой о применении тоталитарной властью террора с целью атомизиро-вать общество, выдвигавшейся, например, Арендт. Атомизация могла стать одним из непредвиденных последствий чисток, воспринимавшихся людьми как беспорядочный террор (ибо их жертвы не ведали, что их вычищают строго по категориям), но это уже другой вопрос25.
24 Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. Terror, Propaganda and Dissent, 1934-41. Cambridge: Cambridge University Press, 1997; Rimmel L. Svodki and Popular Opinion in Stalinist Leningrad // Cahiers du monde russe. 1999. Vol. 40. P. 217-234; Rossman J. Weaver of Rebellion // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas. 1996. Bd. 44. S. 373-408; Советская деревня глазами ВЧК - ОГПУ - НКВД. Документы и материалы / Под ред. В.ПДанилова, А.Береловича. Т. 1: 1918-1922. М.: РОССПЭН, 1998; Т. 2: 1923-1929. М.: РОССПЭН, 2000 (проект представлен В.П.Даниловым и А.Береловичем: Les documents de la Vck-Ogpu-Nkvd sur la campagne sovietique, 1918-1937 // Cahiers du monde russe. 1995. Vol. 35. P. 633-682); Коллективизация и крестьянское сопротивление на Украине, 1929-1930 / Под ред. Л.Виола, В.Васильева. Винница: Логос, 1997; Власть и художественная интеллигенция. Документы 1917-1953. М.: Демократия, 1999. С. 227.
25 См. комментарий Т.Мартина (Storica. 2001. Vol. 18). Впечатление, будто террор 1937-1938 гг. представлял собой беспорядочный и стихийный процесс, т.е. террор в полном смысле слова, конечно, еще усиливалось благодаря хаосу, который директивы центра вызывали на местах. Нередко количество имен, содержавшихся в досье органов внутренних дел того или иного региона, оказывалось недостаточным для выполнения спущенного Москвой плана по расстрелам, арестам и высылкам. Отсюда - произвольные аресты, выбивание показаний на других лиц и т.д. Ср.: Hlevnjuk О. Les mecanismes de la «Grande Terreur» des annees 1937-1938 au Turkmenistan // Cahiers du monde russe. 1998. Vol. 1-2. P. 197-208.
68
Нищета и одичание рабочих, заработная плата которых с 1928 по 1932 г. была вдвое, если не втрое меньше достаточно скудных заработков царских времен, стремительный рост алкоголизма как прямое следствие действий режима, хотя тот и брал свое начало от революции, одним из первых декретов запретившей производство водки, циничный совет Горького Сталину в 1929 г. изображать в печати, и особенно в пропаганде, рассчитанной на зарубежные страны, голодных и недовольных рабочих (до тех пор не заслуживавших иных названий, кроме как «бездельники» и «пьяницы») героическими строителями нового общества и творцами нового человека - все это не вызывает особенного доверия к «модернистским» прокламациям режима26. Закрадывается подозрение, что в них чересчур уверовали те, кто хотел видеть в идее создания нового человека и в связанной с ней пропаганде доказательство тоталитарного характера режима, толковавшего о «перековке» сознания своих подданных и в то же время поставлявшего им спиртное во все возрастающих количествах27.
После того как очень быстро растаяли иллюзии по поводу пятилетнего плана, а вместе с ними — и всякая возможность его успешного выполнения, «современность», которую большая часть теоретиков считает одной из фундаментальных характеристик «тоталитаризма», в Советском Союзе 1930-х гг. можно было увидеть только в пропаганде, особенно рассчитанной на Запад, да еще в отдельных ограниченных секторах военно-промышленного комплекса. Для подавляющего большинства населения, включая городское, и значительной части новой бюрократии эти годы
26 Graziosi A. Stalin's Antiworker «Workerism» // Graziosi A. A New, Peculiar State. Explorations in Soviet History, 1917-1937. Westport, Conn.: Praeger, 2000. P. 179-222.
27 Еще и поэтому кажутся слабыми гипотезы серьезных авторов, которые, под влиянием Фуко и по крайней мере косвенно вновь обращаясь к сути арендтов-ской интерпретации, опять принимаются настаивать на важном значении «перестройки» сознания в СССР 1930-х гг. См., напр.: Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkeley: University of California Press, 1995, - а также работы П.Хольквиста и Дж.Хеллбека. По тем же соображениям неубедительны тезисы тех, кто выводит тоталитарную природу фашизма из прокламируемого им желания создать «нового человека». Сам Муссолини был слишком умным и циничным читателем Сореля и Парето (Вильфредо Парето (1848-1923) - один из крупнейших экономиков и социологов конца XIX - начала XX в. - Прим. пер.), чтобы верить в мифы, созданием которых руководил (другое дело, что потом он придавал этим мифам большое значение как орудиям манипуляции). См. также выше, с. 56, прим. 4, с. 58, прим. 9.
прошли под знаком хаоса, борьбы за выживание и упорного соревнования примитивных условий жизни с еще большим примитивизмом действий и менталитета правящей верхушки.
Как уже отмечалось, все вышесказанное не отрицает реальность сталинской модернизации, главным результатом которой стало в первую очередь создание научно-военно-промышленного комплекса. Однако сущность и особенности этой модернизации невозможно осмыслить, не принимая во внимание контекст, в котором она происходила, и я попробовал в общих чертах набросать его. Между прочим, уловить суть этого контекста, заключающуюся в войне, совершенно необходимо, чтобы понять, почему — в соответствии с аргументацией Спенсера - такого рода модернизация может на определенный, не слишком долгий период вызвать политический регресс к деспотическим формам, ассоциирующимся у всех с предшествующими фазами истории человечества и, конечно, более примитивным, чем те, что были характерны для ленинской тирании28.
Вторая мировая война и немецкое нашествие мгновенно расшатали только-только выстроенную систему. Четыре года войны и оккупации, следом за ними период новой разрухи, которому суждено было закончиться новым великим голодом 1947 г.29, ослабили наложенную на население в предыдущие годы узду В значительной части Европейской России, на Украине и в Белоруссии, на территориях, ненадолго аннексированных в 1939-1941 гг.30 и завоеванных в 1945 г., не существовало государства, заслуживающего своего названия, а партия не играла никакой роли, как подметил Моше Левин, задававший риторический вопрос, кто тогда одержал бы верх в споре между командиром победоносного танкового соединения, партийным функционером и государственным чиновником. Возможно, здесь имеет место некоторая натяжка, но она подводит нас к новой проблеме и, бесспорно, содержит важное рациональное
28 Грациози А. Великая крестьянская война в СССР. С. 67. Устанавливая, как мне кажется, оправданно, тесную связь между скачком, совершенным сталинским деспотизмом по сравнению с тиранией Ленина, и войной против крестьян, развязанной самим Сталиным (плюс к тому же «личные качества» нового тирана), мы принуждены отвергнуть определение сталинизма как «аграрного деспотизма», предложенное Моше Левином (Russia, USSR, Russia. P. 13, 82-88, passim).
29 Зима В.Ф. Голод в СССР, 1946-1947: Происхождение и последствия. М.: Институт российской истории РАН, 1996.
30 Gross J.T. Revolution from Abroad. The Soviet Conquest of Poland's Western Ukraine and Western Belorassia. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1988.
70
зерно: необходимость контролировать огромную территорию, где то тут, то там вспыхивали очаги антисоветского партизанского движения, окончательно подавленные лишь в начале 1950-х гг., доказывала, что политическая полиция и армия не зря едят свой хлеб.
В тех местах вдобавок практически весь государственно-экономический аппарат, существовавший до 1941 г., был сметен войной, и задача удовлетворения нужд населения выпала на долю отдельных индивидов, т.е. самого примитивного «рынка» (даже если нацисты не упразднили колхозы, в вакууме власти, образовавшемся после 1943 г., они стали функционировать весьма нетрадиционным образом). То же самое, хотя и в сравнительно меньших масштабах, происходило и на территориях, не затронутых военными действиями, где государство, по необходимости сосредоточившись на военной промышленности, по большей части предоставило снабжение населения рынку, часто — черному31.
Стремительное нарастание репрессий, отличавшее последние годы сталинской эпохи, диктовалось, собственно, необходимостью вновь поставить под свой контроль действительность, где были миллионы солдат разгромленных армий; семьи, разрушенные и объединяющиеся в новых формах, часто вокруг женщины, обреченной на одиночество из-за огромных потерь среди мужчин; люди, привыкшие воевать и самостоятельно добывать себе все необходимое; целые народы, не «прошедшие акклиматизацию» в предыдущее десятилетие, поскольку тогда они еще жили за границами СССР, не считая краткой трагической интерлюдии 1939—1941 гг. (я имею в виду Прибалтику, Западную Украину и Бессарабию)32.
Число заключенных в лагерях и исправительно-трудовых колониях, даже в 1937-1938 гг. не достигавшее полутора миллионов человек, а во время войны сократившееся благодаря тому, что многих освобождали, как правило, отправляя на фронт, а также в связи с ростом смертности от голода и болезней и составлявшее менее одного миллиона человек, в 1948 г. превысило два миллиона и продолжало расти до 1952 г., когда оно перевалило за два с половиной миллиона человек. И хотя в то время сократилось
31 Слова Левина привожу по записям одной моей с ним беседы; Hessler J. А Postwar Perestroika? Towards a History of Private Enterprise in the USSR // Slavic Review. 1998. Vol. 3; Sapir J. The Economics of War in the Soviet Union during WWII // Stalinism and Nazism. P. 208-236.
32 Zubkova E. Russia after the War: Hope, Illusions and Disappointments, 1945—47. Armonk: Sharpe, 1998.
71
количество «раскулаченных», проживавших в местах поселения под надзором политической полиции (своего потолка — 1,3 миллиона человек - оно достигло в 1932 г., а уже в 1946 г. составляло менее 600 тысяч человек), однако все больше становилось депортированных по национальному признаку. В 1949 г. их было более 2,5 миллионов, что свидетельствовало о постепенной переориентации на этнические и национальные группы репрессивной политики режима, который в начале своего существования хвастался тем, что принципиально обращает внимание исключительно на социальную принадлежность своих граждан, однако начиная с высылки в Среднюю Азию в 1937 г. всех корейцев, проживавших на советском Дальнем Востоке, числом 172 тысячи человек, сделал депортацию целых народов своей обычной практикой. За депортациями с территорий, оккупированных после заключения пакта Молотова - Риббентропа, последовала высылка миллиона граждан немецкого происхождения в 1941 г. В 1944 г. та же судьба постигла карачаевцев (69 тыс.. чел.), калмыков (80 тыс. чел.), чеченцев (310 тыс. чел.), ингушей (80 тыс. чел.), балкарцев (37 тыс. чел.), крымских татар (200 тыс. чел.), турок-месхетинцев (86 тыс. чел.), а также болгар, греков и армян с побережья Черного моря. После победы дошло дело и до крупных операций по этнической и социальной чистке территорий, аннексированных СССР, жертвами которых стали десятки и сотни тысяч человек33.
Сегодня невозможно установить наверняка, действительно ли Сталин незадолго до конца своего правления готовил депортацию всего еврейского населения Советского Союза, однако многие признаки, помимо того что вышеописанная практика стала привычной, указывают по крайней мере на правдоподобность такой
зз Земсков В.Н. Заключенные, спецпоселенцы, ссыльнопоселенцы, ссыльные и высланные // История СССР. 1991. № 5. С. 151-161; Он же. ГУЛаг (Историко-со-циологический аспект) // Социологические исследования. 1991. № 6. С. 10-27; № 7. С. 3-16; Он же. Судьба кулацкой ссылки (1930-1954 гг.) // Отечественная история. 1994. № 1. С. 118-147; Martin Т. Origins of Soviet Ethnic Cleansing; Бугай Н.Ф. Л.Берия - И.Сталину: «Согласно Вашему указанию...» М.: Аиро-ХХ, 1995; Бугай Н.Ф., Гонов А.М. Кавказ: народы в эшелонах (20-60-е годы). М.: Инсан, 1998; Полян П. Не по своей воле... История и география принудительной миграции в СССР. М.: ОГИ, 2001. Некоторые основные итоги исследований Н.Ф.Бугая см.: Marie J.J. Les peoples deportes d'Union sovietique. Braxelles: Complexe, 1995. Более пространная и взвешенная работа: Pohl О. Ethnic Cleansing in the USSR. 1937-1949. Westport, Conn.: Greenwood Press, 1999. См. также интересную книгу этого же автора: The Soviet Penal System. Jefferson, N.C.: McFarland, 1997.
гипотезы, широко дискутирующейся в настоящее время: вспомним, к примеру, кампанию борьбы с космополитизмом, «разоблачение» в январе 1953 г. так называемого заговора врачей, в большинстве своем евреев, как прозрачно намекала печать. К тому же весьма впечатляющее чтение представляют собой донесения органов внутренних дел, поступавшие Сталину в последние недели его жизни. В них с плохо скрытым удовлетворением сообщается о росте антисемитизма среди населения, обстоятельно перечисляются «высказывания» о необходимости разделаться с евреями, говорится о тревоге, воцарившейся в еврейских общинах34.
Раскручивание маховика репрессий, находящееся в резком противоречии с большими надеждами послевоенной поры, которые Сталин отнюдь не собирался реализовать, и новым самосознанием «советского народа» - мифической общности, которой война придала кое-какое реальное содержание, - обретенным в боях с нацистской Германией, в 1952 г., казалось, вновь служило прелюдией к атаке на элиту системы, и так уже перенесшую гонения, не имевшие аналогов при других «тоталитарных» режимах (аналоги появятся лишь потом в маоистском Китае).
Как вспоминал Лев Разгон, в ближайшем окружении Сталина тогда «трудно было найти человека, у кого не был арестован кто-то из более или менее близких родственников». В лагерь попали и невестка Ворошилова, и жены Молотова и Калинина (последний, все эти годы являвшийся номинальным главой государства, говорят, унижаясь и рыдая, вымолил у Сталина позволение провести
34 Madievski S. 1953: la deportation des juifs sovietiques etait-elle programmee? // Cahiers du monde russe. 2000. Vol. 4. P. 561-568; Kostyrchenko G.B. Out of the Shadows. Anti-Semitism in Stalin's Russia. Amherst, N.Y.: Prometheus, 1995; Костыр-ченко Г.Б. Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2001; Rapports secrets sovietiques. P. 585-595. Почти за двадцать лет до начала сталинской «борьбы с космополитизмом» Нэмир пророчески писал: «Когда средние классы на континенте прониклись антисемитским духом, кое-кто из евреев стал возлагать свои надежды на социализм, называя антисемитизм буржуазным явлением, как когда-то называли его феодально-клерикальным предрассудком. Но нет причин, мешающих коммунизму стать ультранационалистическим и антисемитским. Капитализм вначале, со своим индивидуализмом и требованиями экономической свободы, был интернационален; коммунизм, стремящийся к национализации экономики, по сути своей национален, и его интернационализм выдохнется, так же как выдохся интернационализм Французской революции. И тогда — горе тому, кого сочтут чужаком в социалистическом обществе» (In the Margin of History. New York: Books for Libraries Press, 1969. P. 76).
73
остаток жизни с супругой). Хрущев рассказывал в 1956 г. членам ЦК польской компартии, разъясняя им свой секретный доклад на XX съезде КПСС, как его коллеги по Политбюро, услышав, что Сталин пригласил его провести вместе выходные, выражали ему свои соболезнования и велели благодарить Бога, если он вернется после этих выходных живым35.
Кошмар закончился со смертью Сталина и произошедшим после нее поворотом к реформам, в котором, как мы видели, принял участие даже человек, до тех пор прочно ассоциировавшийся с нарастающими репрессиями. Реформистские устремления, совершенно очевидно, вдохновлялись не только страхом и желанием жить спокойно, царившими среди правящей верхушки, которой в 1952 г., так же как и в 1937-1938 гг., приходилось опасаться за собственную участь, но и новым менталитетом, рожденным победой в войне. С этой точки зрения, тот, кто взялся бы провести реформы, т.е. освободить большинство узников, отменить законы против абортов и разводов, упразднить антирабочее законодательство 1938—1940 гг., начать вкладывать крупные средства в социальную сферу, встал бы тем самым во главе такой советской системы, которая была легитимирована победой и держалась на пакте, заключенном с народом во время войны и преданном Сталиным в 1945—1953 гг. Понадобилось всего три года, чтобы символически предать крзни тирана на XX съезде; через восемь лет, в октябре 1964 г., номенклатура, отправив Хрущева на пенсию, показала, что теперь она сильнее вождя, полностью перевернула взаимоотношения, установившиеся еще при Ленине, и сделала себя несменяемой, ускорив тем самым процессы, ведущие к тому, что впоследствии получило название «застоя»36.
35 См. отрывок из «Непридуманного» Л.Разгона: GULag. II sistema dei lager in Urss / A cure di M.Flores, F.Gori. Milano: Mazzotta, 1999. P. 13-24; Khrushchev's Second Secret Speech / Ed. by L.W.Gluchowski // Cold War International History Project Bulletin. 1998. Vol. 10. P. 47.
36 Объясняя перемены в высших эшелонах Советской власти, Бертрам Вольф сформулировал остроумный «закон измельчания диктаторов» (см.: Treadgold D.W. Twentieth Century Russia. Boulder, Colo.: Westview, 1995. P. 385): от Ленина, «человека, действительно державшего все в своих руках», к Сталину, «интеллектуально ограниченному, но всемогущему», далее к Хрущеву, который мог гораздо меньше, но «хорошо умел создавать видимость», и, наконец, к Брежневу (не говоря уже о Черненко), «не представлявшему собой вообще ничего». В этой шутке больше смысла, чем в целой цепочке серьезных аналитических рассуждений. Уже будучи в агонии, режим попытался спасти себя, вновь предавшись в руки сильных личностей, но слишком инертен был материал, с которым тем пришлось иметь дело.
74
Категория «тоталитаризм» поэтому не слишком подходит для характеристики советской истории. Однако речь идет не о том, чтобы отказаться от нее: просто следует пойти дальше в поисках понятий, которые могут дать лучшее представление о событиях в стране и пройденном ею пути, кратко намеченном выше. В этом плане мне представляется более справедливым говорить о советском опыте построения новой социально-экономической системы — совпавшем, в силу убеждений самих строителей и связи его с опытом войны, с пиком вмешательства государства в сферу экономики — посредством тирании, или, точнее, ряда тираний нового типа, сильно различающихся между собой, среди которых особое место занял сталинский деспотизм.
Опираясь на тезисы Левина о регрессивном влиянии войны, революции и гражданской войны на общество царской России, современный сектор которого — город, интеллектуальные, профессиональные и предпринимательские круги — был в результате сильно ослаблен, если не вообще уничтожен, а деревня все более возвращалась к натуральному хозяйству, можно было бы утверждать, что события 1914-1922 гг., в значительной степени подорвавшие и разложившие власть и традиционные социальные отношения, создали в возникшем на их обломках Советском Союзе идеальные условия для тирании, почти совершенной, т.е. наиболее свободной от рамок предшествовавших государственных, социальных и религиозных структур. Именно в этом контексте, к которому добавились последствия новой войны, развязанной в 1929 г. против крестьян, Левин позднее заявлял, что «власть Сталина в его стране (и над ней) была более абсолютной, чем власть Гитлера, хотя и не настолько велика, чтобы удовлетворить его самого»37.
Подобная свобода - наряду с другими факторами, в первую очередь идеологическими, — способствовала постоянному воспроизводству первоначальной ленинской тирании в виде целой цепи сменявших друг друга тираний, каждое звено которой несло на себе отпечаток породивших его событий и лично-
37 Lewin M. The Making of the Soviet System. New York: Pantheon, 1985. P. 295-370; Idem. Russia, USSR, Russia. P. 218. Так что и Левин некоторым образом присоединяется к Спенсеровой интерпретации влияния войны, революции и гражданской войны.
75
сти персонифицировавшего его тирана, сохраняя к тому же (за исключением самого первого) какие-то черты своего предшественника.
Такая гипотеза, позволяющая также разрешить проблему связи между ленинизмом и сталинизмом, понять как их сходство, так и их различия, на первый взгляд кажется убедительной. Но как объяснить само появление этой новой системы и этой цепи тираний?
Мы уже видели, насколько очевидна, даже на первый взгляд, их связь с другими современными им европейскими феноменами. Поэтому удовлетворительное объяснение не должно исключать европейский опыт периода после первой мировой войны и даже происходившее в Османской империи, а затем в Турции после революции 1908 г. и балканских войн.
Отмечалось также, что история XX века изобилует примерами режимов, во многих отношениях схожих с теми, которые мы здесь рассматриваем, особенно после 1945 г., в странах, возникших после распада колониальных европейских империй. Таким образом, мы имеем дело с проблемами и явлениями, имеющими, по крайней мере внешне, более общую природу, проявившимися сначала в Европе, а затем распространившимися и на другие географические регионы, включая в себя все новые и новые факторы и новые их комбинации.
Я выдвинул также гипотезу, что среди этих явлений особенное значение имеет быстрое возникновение десятков новых государств, стремящихся утвердиться в условиях острой конкуренции, а то и войны, на международной арене и при этом зачастую внутренне очень слабых. С этой точки зрения, поскольку многообразный характер этих государств и современные реформы суть феномены, возникшие еще до XX столетия, так же как до него начались великие трансформации, приведшие к их появлению, нам нельзя в своих рассуждениях ограничиваться одним XX веком.
Предвосхищая некоторые заключительные выводы данной книги, следует добавить, что в общей перспективе, отвлекаясь от особенностей режимов, рожденных первой мировой войной или испытавших на себе ее влияние, представляется правомерным утверждение, что чем больше усилий прилагалось для создания (или возрождения) этих государств, чем ненадежнее была обстановка, в которой им приходилось действовать, чем острее — унижения, ис-
76
тинные или воображаемые, которым они (их элита, их народ) подвергались, и чем более слабой, неоднородной или «отсталой» была база нового (или перестраивающегося) государства, тем интенсивнее эту базу старались мобилизовать, тем более «приемлемыми» казались принудительные методы, тем сильнее переплетались политика и экономика и тем вероятнее становилось появление дегенеративных феноменов, связанных с систематическим применением насилия.
Главным элементом мобилизации базы новых или находящихся в процессе восстановления государств стала, по выражению Мосса, «национализация масс». Выражение это не совсем удачно, поскольку в принципе исключает аналогичные процессы, основанные на ненациональных идеологиях, например советской (и по крайней мере в некоторых отношениях — идеологии Соединенных Штатов38). Но один разок можно им воспользоваться, пояснив, что речь идет об особом проявлении более общего феномена - новом уровне вовлечения населения в жизнь государства при контроле за ним со стороны последнего.
Важнее подчеркнуть, что эти процессы, инициируемые сверху, переплетались со стихийными явлениями, связанными с чрезвычайным демографическим бумом и переходом традиционных аграрных обществ к обществам урбанистическим и индустриальным. Все это началось в XVIII в. в Европе, постепенно распространилось на весь остальной мир, а там, где начиналось, уже, можно считать, закончилось, сменившись в корне иными тенденциями.
Модернизация, в свою очередь, вызвала к жизни различные формы мобилизации населения, создала — при общем улучшении условий существования — обширные районы, для которых харак-
38 Мне кажется неверным называть «национализацией» интенсивнейшие и зачастую успешные усилия, неоднократно предпринимавшиеся США, чтобы ассимилировать иммигрантов и построить свою «национальную» культуру. В действительности от американцев требовалось разделять космополитические просветительские ценности XVII в., не имеющие, по крайней мере в принципе, ничего общего с этнической или религиозной идентичностью (хотя, естественно, некоторое фактическое родство между этими ценностями и этнорелигиозной идентичностью существовало). Ужасный, но, наверное, более точный неологизм «граждани-зация» больше подходит для обозначения политики США, проводившейся с большой решимостью, но и с большой гибкостью, собственно, без прямой апелляции к национальной культуре, типичной, например, для французов или итальянцев.
терны утрата населением социальных корней и психологическое отчуждение от своей страны, спровоцировала появление социальных слоев и групп, мало и плохо приобщенных к культуре, застрявших между старым и новым мирами, тяготеющих к элементарным идеологическим схемам. Таким образом, внизу тоже сложились настроения и ожидания, необходимые для возникновения и распространения новых верований и моделей поведения, в том числе самого брутального характера.
Если перейти от общей картины к режимам, о которых мы говорили с самого начала, имеет смысл предположить, что действие на обрисованном выше фоне сильных искажающих элементов определенного типа могло — и все еще может там, где указанные процессы до сих пор не завершились, — привести к «аберрациям», воплощенным в данных режимах.
Ответ на заключительный вопрос при анализе советского опыта — как объяснить возникновение этой новой системы и характерной для нее цепи тираний? — следует поэтому искать в двух различных плоскостях. Прежде всего необходимо найти почву, в которой укореняются подобные режимы и которая обусловила большинство встающих перед ними проблем. Это значит — проанализировать европейский опыт эпохи, предшествовавшей первой мировой войне, в частности различные этапы процессов строительства государства, организации и массификации общества, полным ходом шедших уже в конце XIX в., а также их распространения на восточную часть континента. Этому опыту посвящен следующий раздел книги, где я в каком-то смысле иду по стопам Х.Арендт, не разделяя, однако, ее способов анализа и методологических приемов, а в особенности ее финализма. Главным предметом моего внимания будет не поиск истоков, а выделение тех элементов сложного настоящего, которые, не предопределяя будущее, как бы отбирались в ходе дальнейших событий, способствовавших им и питавших их.
Затем мы исследуем непосредственные причины возникновения европейских тираний XX в., наложившие на последние свой отпечаток. Эти причины представляют собой уже упоминавшийся блок событий: революции 1905—1908 гг. — балканские войны — первая мировая война — «гражданская война в России» — величайший фактор, исказивший уже идущие процессы и вызвавший к жизни новые явления, которым будет посвящена третья часть книги.