Когда совещание закончилось и Маннергейм увез с собой и Лайдонера и страшного тихонького старичка, Владек Щениовский, весь еще в жару, прошел в холодную комнату, примыкавшую к той, где дядя Аря поселил его превосходительство; тут он сел на подоконник, прижался горячим лбом к холодному стеклу.
Да! Вот теперь все было решено! Только что сам главнокомандующий армией, готовящейся к походу на Петербург, выразил согласие принять его на службу!
Пока он намечался на штабную должность в корпус генерала Родзянки, которому предназначалась в ближайшие недели чрезвычайная роль… На должность начштаба туда, к Родзянке, ехал один из ближайших помощников Юденича – полковник, фамилии которого Щениовский еще не успел узнать, но которого генерал звал запросто Александром Эдуардовичем. Он должен был взять с собой и молодого человека. Значит, еще месяц, еще – два и потом… И потом – счастье: сладость мести, восторг быть победителем, под рукоплескания всего мира железной метлой выметать оттуда, из Петербурга, всю эту красную чуму… О!
|
|
Ему чудовищно повезло, Владеку! Архип Иванович пожелал, кроме официальных протоколов, иметь еще и собственный… Какое счастье, что когда‑то, еще в реальном, он от нечего делать увлекся стенографией!..
Маннергейм поморщился, но не возразил ничего… А теперь он все видел и все слышал…
Да, да! Это была история! Самая настоящая «История» с большой буквы – такая же, как в Тильзите, как в Сан‑Стефано, как…
Бедная страна, несчастная Россия!.. Мелкая шушера эта, все эти новоиспеченные «республики», чёрт их задави совсем, Финляндии да Эстонии, салака и марципаны! – все они за каждое движение требуют, требуют, требуют, как Шейлоки, по фунту русского мяса…
Так было больно, так страшно, когда Юденич, изменившись в лице, заверил Маннергейма о своем намерении «безоговорочно признать полную независимость и суверенные права Финляндии…» Независимость чего? Наших дачных пригородов! Суверенные права – на что? На возможность висеть над Белоостровом, над Сестрорецком? Обидно и страшно! Да, но что поделаешь, если мы так чудовищно ослабли, что только на финской «вейке» можем въехать в свой Петербург?
Был и второй вопрос, еще более обидный для русского человека, для русской души… Кто будет командовать армией, идущей на Петроград?
– Вы, господин барон, твердо возымели намерение возглавить союзные войска при их марше на несчастную нашу столицу? – спросил Юденич. – Требование… весьма тяжелое для русского национального сознания!
– О, йа! – охотно согласился Маннергейм. – Но… у меня есть некоторый опыт.
– Я тоже имею известный военный опыт, ваше высокопревосходительство! – багровея затылком, Юденич налег на стол. – И, помимо этого, я могу заверить вас, что ни я, ни верховный правитель, ни кто‑либо другой из русского генералитета никогда не согласится уступить эту честь иноплеменнику…
|
|
– Очень жаль! – холодно ответил хозяин белой Финляндии, выпрямляясь еще выше над столом. – Если пренебрегать иноплеменниками, не следует взывать к иноплеменной помощи…
Юденич беспомощно развел было руками, озираясь на своего начштаба… Но как раз в этот момент в дальнем углу стола тихонько кашлянул седой старый человек, похожий не то на кабинетного ученого, не то на пресвитерианского пастора, которого Щениовский почти не успел заметить за обедом. Кашлянул и негромко постучал сухим пальцем по столу перед собой. И сейчас же все обернулись к нему.
– Национальное сознание?!. – проговорил он по‑английски и помолчал. – Честь и амбиция старых государств и рождающихся малых организмов!.. Да, что же, отчего ж?.. А имеется, на чем утвердить это самосознание и эту честь?
Снова замолчав, он поднял розовое старческое лицо и с нескрываемым пренебрежением, точно в микроскоп, поглядел на сидевших перед ним.
– Честь – хорошо; сознание – еще того лучше! Но… – старые пальцы его машинально вынули из жилетного кармана какой‑то желтый жетон… или нет – золотой! Монету… Он бросил монетку на зеленое сукно и попытался придать ей вращательное движение. – Но… Я думаю, не нужно увлекаться красивыми словами… Мне кажется – мы должны понимать: перед нами задача организации … Организация эта должна быть осуществлена быстро и точно; иначе… Иначе – она может лишиться кредита… В моей стране думают, что идейные споры хорошо вести тогда, когда над головой есть крыша, когда в стены не бьются потоки воды или раскаленной лавы… В моей стране – трезвые люди. Они живут далеко, но их деловые интересы простираются еще дальше. Вам следует немедленно, – он снова, как за столом, взглянул на часы, – да, именно немедленно… договориться. Мы не хотим вмешиваться во внутренние дела русских, господин барон… Как и во внутренние дела Финляндии или Эстонии, господин генерал… Но… у меня – очень стесненное время… И я был бы рад, если бы моя поездка сюда, на край света, не оказалась напрасной… А теперь… Я человек штатский… Господин Юденич! Я попросил бы вас ознакомить меня по карте с вашими предполагаемыми действиями… Мистер Моррис в Стокгольме остался доволен вашим докладом в сентябре.
Холодное лицо Маннергейма не выразило ничего. Протянув Яну Лайдонеру портсигар, он просто отвернулся в сторону. Юденич признательно прижал руку к ожирелой груди. Владек Щениовский задохнулся…
«Что, съели, съели, голубчики? – и сейчас шептал он. – Это – не ваши загребущие лапы… Это – великая цивилизация говорит! Разве можно так цинично, так холодно ругаться над огромной страной, над народом, пусть, виновным, но попавшим в страшную беду? Нет, не дадут вам задавить Россию!.. Мы сами, мы одни отсечем зараженные члены! Мы сами вернем все! А тогда… Тогда посмотрим, чем станут пахнуть ваши шейлоковские векселя! Тогда мы потребуем у вас обратно эти кровавые расписки…»
Он резко обернулся, услышав легкие шаги… Хильда, старшая дочка Михайлова, вошла, почти вбежала в комнату…
– Владек! Владек, милый… Да, да, мама мне уже все сказала… Ты пойдешь? Ты отомстишь этим варварам? За все, за все… Но особенно за них, за царственную семью… За их кровь! О! – В сумерках он почти не видел ее лица, маленького красивого личика, с резкими, странным образом – почти мальчишескими чертами, с твердым подбородком, с чрезмерно точным разрезом тонких недобрых губ.
– Хильда! – он поднес к губам ее твердую руку. – Хильда, я знаю… Сейчас не время, но…
|
|
– Когда ты будешь сражаться там, в России, милый, помни, что ты защищаешь и наш дом… И – меня, правда? Ведь если вы не сумеете победить…
Владек задохнулся.
– Так нельзя говорить! – вдруг поднимая голову, сказал он. – Мы не можем не победить! Разве ты не читала сегодня статьи в «Русском голосе»? Там сказано удивительно, сказано по‑настоящему, от самой глубины сердца. Я помню наизусть:
«Белая мечта – это мечта великого прошлого. Это мечта, которую лелеет каждый, кто имеет право на имя господина во всем мире. Рабам не постигнуть ее. Она непобедима, потому что мы – не одиноки. В Англии, в Америке – всюду, откладывая заботы о хлебе насущном, встают люди дела; встают во имя одной идеи: укрощения бунтующей черни, торжества высшей справедливости, великой белой правды… Так пойдем же на смерть за нее!»
Ну, что ж, Хильда. Вот я и готов итти… За моим генералом. За русским дворянином! До конца!
* * *
Примерно в это же время два человека, только что перед этим разговаривавшие в «Трех алмазах», вышли на улицу.
Солнце было еще высоко, но уже похолодало и начало слегка мести. Двое попрощались на углу Фабрикасгатан. Аркадий Гурманов остался стоять; Джон Макферсон сел в подошедший трамвай. Минуту спустя Борис Краснощеков вывернулся из какой‑то подворотни.
– Аркаша! – выпучивая еще сильнее, чем обычно, глаза, счастливо заговорил он. – Все сделал! Несколько раз общим планом; дважды совсем близко… Я уверен, можно будет различить лица…
– Наплевать! – равнодушно проговорил Гурманов.
– Как – наплевать? Да, ты… А Юденич‑то? Избранник народа? «Белая мечта воплощается в жизнь»! Сам же писал!
– А, не дури ты мне голову, Борис! – отмахнулся от приятеля Гурманов. – «Белая мечта, белая мечта!» Плевать я хотел на всякие мечты… белые, бурые, серо‑бело‑козельчатые! Дарю тебе все твои снимки… Ну, конечно: продашь их в тот же «Голос»; желаю успеха! Пиши за меня! «Белая мечта моего истинно русского сердца!» А что ты скажешь, Борис, если вместо звания «палладина белой мечты» я предложу тебе должностишку… Небольшую… Младшего клерка… Или разъездного агента, коммивояжера в тресте мистера Ванса Маккормика (ну да, тот самый!). В каком тресте? В тресте по перегонке белой мечты на зеленые бумажки… В тресте с ограниченной ответственностью! В компании по разделке медвежьих туш! По выжиманию всех соков из мужика‑богоносца! Как? А так, как выжимают их из поклонников Шивы и Брамы… Как из зулусов выжимают… Точно так же!
|
|
– Позволь, Аркадий… Я не понимаю… Я тебе – про белую армию…
– Белая армия, мой друг, это жандармерия нашего треста… Юденич? Жандармский унтер! Где стоит сейф, хочешь знать? В Париже, в Лондоне, в Нью‑Йорке – какое нам дело? Но если у тебя есть еще хоть тысяча марок – покупай все. Покупай дома на Васильевском и на Охте! Покупай дачи в Вырице, рудники на Урале, марганец в Чиатурах, уголь в Штеровке… Все, все! По‑ку‑пай!
– Но… чего ради, Гурманов?
– Ах, чего ради? Чего ради? А ради того, чтобы она попала вот сюда! – с восторженной яростью хлопнул он себя по заднему карману.
– Она? Кто она? – развел руки Краснощекое.
– Рассея‑матушка! – рыкнул Гурманов уже в дверцу подошедшего вагона. – Кормилица наша! Родина‑мать, чёрт бы ее драл совсем! Б‑б‑белая м‑м‑мечта! Хотел бы я поглядеть, что делают сейчас они там, в Петрограде!
Глава I