2015-06-16
267
Предпочесть порядок беспорядку или беспорядок порядку – значит решиться испытать и созидательное, и разрушительное. Предпочесть же созидательное разрушительному – значит принять испытание абсолютным созиданием, в котором есть и порядок, и беспорядок.
Малаклипс Младший, X. С. X. «Проклятие Серолицего и введение в негативизм», Principia Discordia
Утро 25 апреля Джон Диллинджер начал с беглого просмотра «Нью-Йорк тайме»; как он заметил, фнордов было больше обычного. «Верьмо допало в пентилятор», – мысленно ухмыльнулся он, включая восьмичасовые новости, – и, как нарочно, попал на сообщение о происшествии в особняке Дрейка: еще один плохой знак. В Лас-Вегасе, в залах, где никогда не выключался свет, никто из игроков не заметил, что уже наступило утро. Кармел, возвращаясь из пустыни, где похоронил Шерри Бренди, съехал с дороги, чтобы оглядеть дом доктора Чарли Мочениго в надежде увидеть или услышать что-нибудь полезное. Он услышал револьверный выстрел и быстро укатил прочь. Оглянувшись, увидел столб пламени, подскочивший до небес. Над Атлантическим океаном Р. Бакминстер Фуллер посмотрел на стрелки трех пар своих часов и увидел, что в самолете сейчас два часа ночи, в Найроби, куда он летел, полночь, а дома в Карбондэйле (штат Иллинойс) уже шесть утра. В самом Найроби Нкрумах Фубар, изготовитель кукол вуду, причинявших головную боль президенту Соединенных Штатов, готовился ко сну, с нетерпением ожидая завтрашней лекции мистера Фуллера в университете. (Мистер Фубар с его сложным примитивизмом, как и Саймон Мун с его примитивистской сложностью, не считал, что магия противоречит математике.)
В Вашингтоне часы пробили пять; «фольксваген», украденный Беном Вольпе, притормозил у дома сенатора Эдварда Коука Бейкона, самого известного американского либерала и главной надежды всех молодых людей, еще не вступивших в «Моритури».
– Одна нога здесь, одна там, – лаконично скомандовал Бен Вольпе своим спутникам, – «приковбойте».
Сенатор Бейкон перевернулся в постели на другой бок (Альберт «Учитель» Штерн стреляет в Голландца) и пробормотал: «Нью-арк». Лежавшая рядом жена проснулась: ей послышался шум в саду («Мама, мама, мама», – бормочет Голландец). «Мама», – слышит она голос сына и опять засыпает. Но град пуль выбрасывает ее из сна в море крови; в одной вспышке она видит умирающего рядом мужа, сына, плачущего двадцать лет назад над сдохшей черепашкой, лицо Менди Вейсса и пятящихся из комнаты Бена Вольпе и двух других.
В 1936 году, когда Роберт Пашни Дрейк вернулся из Европы, собираясь стать вице-президентом отцовского банка в Бостоне, полиция уже знала, что на самом деле Голлландца застрелил отнюдь не Альберт Учитель. Однако лишь немногие, вроде Эллиота Несса, обладали информацией, что его заказали мистер Счастливчик Лучано и мистер Альфонс Капоне (из тюремного заключения в Атланте) через Федерико Малдонадо. И никто за пределами Синдиката не ведал имен настоящих убийц – Джимми Землеройки, Чарли Жука и Менди Вейсса. Никто, кроме Роберта Патни Дрейка.
1 апреля 1936 года в доме Федерико Малдонадо зазвонил телефон. Когда Малдонадо поднял трубку, некто с интеллигентным бостонским выговором произнес: «Мама это лучший выбор. Не дайте Сатане тянуть вас слишком быстро». И повесил трубку.
Малдонадо думал об этом весь день, а вечером поделился с одним очень близким другом:
– Сегодня мне позвонил какой-то псих и произнес часть той тирады, которую Голландец выдал копам перед смертью. И что забавно: он повторил именно то, что могло бы нас всех погубить, если бы хоть кто-то в полиции или ФБР понял смысл.
– Бывают такие психи, – изрек в ответ мафиозный дон, элегантный пожилой джентльмен, похожий на одного из соколов Фридриха Второго. – Они умеют настраиваться, как цыгане. Телепатия, понимаешь? Однако, в отличие от цыган, у них в голове все перепутывается, потому что они психи.
– Да, наверное, ты прав, – согласился Малдонадо. – Он вспомнил своего сумасшедшего дядюшку, который среди бессвязной чепухи о том, как священники «это самое» со служками в алтаре или как Муссолини прятался на пожарной лестнице, иногда вдруг произносил такой секрет Братства, о котором никак не мог знать. – Они настраиваются – как и Глаз, а?
И он расхохотался.
На следующее утро телефон зазвонил снова, и тот же голос с новоанглийской интонацией произнес: «Грязные крысы настроились. Порция свежей бобовой похлебки». Малдонадо бросило в холодный пот; тогда-то он и решил, что его сын, священник, будет каждое воскресенье служить мессу за упокой души Голландца.
Малдонадо думал об этом весь день: «Бостон… акцент ведь явно бостонский… Когда-то там были ведьмы. Порция свежей бобовой похлебки. Боже, ведь Гарвард совсем рядом с Бостоном, а Гувер набирает федералов в Гарвардском юридическом институте. Неужели среди юристов тоже есть ведьмы? Приковбойте сукина сына, приказал я, и они нашли его в мужском сортире. Вот чертов Голландец. Пуля в брюхе, но успел выболтать все, что можно, о Segreto[1] Проклятые tedeschi[2]…»
В тот вечер Роберт Патни Дрейк ужинал омаром «Ньюберг» с одной юной леди из малоизвестной ветви Фамилии Морганов. Затем они сходили в кино на «Табачную дорогу». В такси, по пути в отель, Дрейк всерьез обсуждал с ней страдания бедняков и мастерство Генри Халла, сыгравшего роль Джитера. После этого он трахал ее в своем номере до самого завтрака. В десять утра, после того как юная леди удалилась, Дрейк вышел из душа – тридцатитрехлетний, богатый, привлекательный голый самец, ощущающий себя здоровым и счастливым хищным млекопитающим. Оглядывая свой пенис и вспоминая змей из мескалиновых видений в. Цюрихе, он накинул на себя купальный халат, стоивший столько, что на эти деньги голодающая семья из близлежащих трущоб могла бы кормиться в течение полугода. Потом он закурил толстую кубинскую сигару и сел возле телефона – счастливый хищник-самец. Набирая номер и прислушиваясь к щелчкам в трубке, Дрейк вспоминал аромат духов матери, склонившейся над его детской кроваткой однажды вечером тридцать два года назад, и запах ее грудей, а также свой первый гомосексуальный эксперимент в Бостонском Парке – бледный опустился перед ним в туалетной кабинке, запах мочи и лизола, а на двери выцарапано: «Элеонора Рузвельт сосет»… и промелькнувшая на миг фантазия, что перед его горячим твердым членом, как в церкви, преклонил колени не какой-то педик, а жена самого Президента…
– Да? – послышался в трубке раздраженный звенящий голос Бананового Носа Малдонадо.
– Когда я зашел в сортир, парень вышел на меня, – сказал Дрейк, растягивая слова и ощущая, как эрекция усиливается. – А как остальные шестнадцать? – Он быстро положил трубку.
(– Блестящий анализ, – сказал о его статье, посвященной разбору предсмертных слов Голландца Шульца, профессор Тохус в Гарварде. – Особенно удачно то, что один и тот же образ вы в одном месте трактуете по Фрейду, считая его отражением сексуальности, а в другом месте – по Адлеру, как отражение жажды власти. Весьма оригинальный подход.
Дрейк засмеялся и сказал:
– Боюсь, маркиз де Сад опередил меня на полтора столетия. Для некоторых мужчин сексуальность – это и есть Власть и Обладание.)
Способности Дрейка не остались незамеченными в юнговском кругу в Цюрихе. Однажды, когда Дрейк под мескалином совершал с Паулем Клее и друзьями то, что они называли «своим Путешествием на Восток», он стал предметом долгого и сложного обсуждения в кабинете Юнга.
– Мы не видели ничего подобного с тех пор, как здесь бывал Джойс, – заметила одна женщина-психиатр.
– У него блестящий ум, да, – печально произнес Юнг, – но испорченный. Настолько испорченный, что я потерял надежду его понять. Мне даже интересно, что бы сказал о нем старик Фрейд. Этот человек не хочет убить отца и обладать матерью; он хочет убить Бога и обладать Космосом.
На третье утро в доме Малдонадо раздались два телефонных звонка. Первый был от Луиса Лепке, огорошившего резким вопросом:
– В чем дело, Банановый Нос?
Оскорбительное употребление этой клички в качестве обращения было умышленным и почти непростительным, но Малдонадо простил.
– Ты засек, что за тобой следят мои мальчики, да? – добродушно спросил он.
– Я засек твоих солдат, – Лепке подчеркнул это слово, – а это значит, ты хотел, чтобы я их засек. Так в чем дело? Ты же знаешь, если тронут меня, тронут и тебя.
– Никто тебя не тронет, caro mio [3], – сердечно ответил дон Федерико. – У меня возникла сумасшедшая идея по поводу одной утечки, которая, как я подумал, могла исходить изнутри, и я решил, что единственный, кто достаточно знал, чтобы это сделать, был ты. Но я ошибся. Я понял это по твоему голосу. Ведь если бы я оказался прав, ты мне не позвонил бы. Миллион извинений. Больше тебя никто не будет вести. За исключением разве что следователей Тома Дьюи, а? – расхохотался он.
– О'кей, – медленно сказал Лепке.
– Отзови своих бойцов, и я обо всем забуду. Но не вздумай меня снова запугивать. Когда я пугаюсь, я совершаю безумные поступки.
– Никогда в жизни, – пообещал Малдонадо.
Лепке положил трубку, а Малдонадо все хмурился у телефона. «Теперь я его должник, – размышлял он. – Надо бы грохнуть кого-нибудь из тех, кто ему досаждает: это будет очень учтивое и уместное извинение. Но, Дева Мария, если это не Мясник, то кто же? Настоящая ведьма?»
Снова зазвонил телефон. Перекрестившись и мысленно призвав в помощь Богородицу, Малдонадо снял трубку.
– Пусть он сначала тебе покорится, а уж потом докучает, – с удовольствием процитировал Роберт Патни Дрейк. – Веселиться так, веселиться!
Он не повесил трубку.
– Послушайте, – сказал дон Федерико, – кто это?
– Голландец умирал три раза, – могильным голосом произнес Дрейк. – Когда в него стрелял Менди Вейсс, когда в него стрелял призрак Винса Колла и когда в него стрелял отморозок Учитель. А Диллинджер ни разу не умер.
– Мистер, по рукам! – сказал Малдонадо. – Вы меня убедили. Я встречусь с вами где угодно. При свете дня. В Центральном парке. В любом месте, где вы чувствуете себя в безопасности.
– Нет, прямо сейчас вы со мной не встретитесь, – холодно отозвался Дрейк. – Сначала вам придется обсудить это с мистером Лепке и мистером Капоне. Вы также обсудите это с… – и он перечислил еще пятнадцать имен. – После того как у каждого из вас будет время подумать, я снова с вами свяжусь.
Как всегда в напряженный момент, когда совершалась важная сделка, Дрейк выпустил газы и повесил трубку.
«Теперь, – сказал он себе, – страховка».
На гостиничном столе перед ним лежала фотокопия второго анализа последних слов Голландца Шульца, сделанного им лично для себя, а не для публичного разбора на кафедре психологии в Гарварде. Аккуратно сложив бумагу, он прикрепил к ней записку: «Еще пять копий хранится в сейфах пяти разных банков». Затем он вложил фотокопию в конверт, адресовав его Лучано. Выйдя из номера, Дрейк бросил конверт в гостиничный почтовый ящик.
Вернувшись в номер, он позвонил Луису Лепке (настоящее имя – Луис Бухалтер), представлявшему организацию, которую падкая на сенсации пресса впоследствии назвала «Корпорацией убийств». Когда Лепке снял трубку, Дрейк торжественно продекламировал очередную цитату из Голландца: «Мне дали месяц. Они это сделали. Давайте, Иллюминаты».
– Черт побери, кто это? – услышал Дрейк крик Лепке, аккуратно кладя трубку на рычаг.
Через несколько минут он завершил процедуру выписки из гостиницы и дневным рейсом улетел домой, чтобы посвятить пять утомительных суток реорганизации и модернизации отцовского банка. На пятый вечер он расслабился и сводил юную леди из семьи Лоджей потанцевать под оркестр Теда Уимса и послушать нового молодого певца Перри Комо. Потом всю ночь напролет он трахал юную леди так и эдак. На следующее утро он вытащил маленькую книжечку, в которой были аккуратно записаны все самые богатые семейства Америки, и напротив фамилии Лодж, как неделей раньше перед фамилией Морган, поставил галочку и вписал имя девушки. На очереди были Рокфеллеры.
Дневным рейсом он улетел в Нью-Йорк и целый день вел переговоры с представителями Треста Морганов. В тот вечер он увидел очередь безработных за бесплатным питанием на Сороковой улице, и это глубоко его взволновало. Вернувшись в отель, он сделал одну из своих редких записей в дневнике:
В любой момент может произойти революция. Если бы Хьюи Лонга не застрелили в прошлом году, она бы уже свершилась. Если бы Капоне позволил Голландцу застрелить Дьюи, в качестве ответных мер Министерство юстиции обрело бы больше полномочий и смогло бы обеспечить безопасность государства. Если Рузвельт не изыщет способ ввязаться в начавшуюся войну, наступит полный крах. А до войны осталось не более трех или четырех лет. Если бы мы смогли вернуть Диллинджера обратно, Гувер и юстиция укрепились бы, но Джон, кажется, в другом лагере. Возможно, мой план – это последний шанс, но Иллюминаты пока не выходят на связь, хотя должны уже были настроиться. О Вейсгаупт, что за бестолочи пытаются продолжать твое дело!
Он нервно вырвал эту страничку, пукнул и сжег ее в пепельнице. Затем, по-прежнему взволнованный, набрал номер мистера Чарльза Лучано и тихо произнес: «Я тертый калач, Винифред. Министерство юстиции. Я получил это из самого министерства».
– Не вешайте трубку, – тихо сказал Лучано. – Мы ждали вашего звонка. Вы слушаете?
– Да, – сосредоточенно сказал Дрейк, плотно сжав губы и сфинктер.
– О'кей, – продолжил мистер Счастливчик. – Вы знаете об Иллюминатах. Вы знаете, о чем пытался сообщить полиции Голландец. По-моему, вы даже в курсе насчет «Liberteri» и Джонни Диллинджера. Что вы хотите?
– Всё, – ответил Дрейк. – И вы непременно мне это дадите. Но еще не время. Не сегодня.
Он положил трубку.
(Колесо времени, как знали еще древние майя, вращается в трех ритмах: Земля крутится вокруг собственной оси, одновременно вращаясь по орбите вокруг Солнца и при этом вместе с Солнцем совершая долгий путь вокруг центра галактики; и это колесо завершает один круг, когда Дрейк кладет телефонную трубку, другой – когда Груад Серолицый рассчитывает траекторию кометы и говорит своим последователям: «Видите? Даже небесные тела подчиняются закону, и даже сам ллойгор, так не должны ли мужчины и женщины тоже ему подчиняться?», и третий, поменьше, – когда Семпер Куний Лингус, центурион на забытых богами задворках Империи, со скукой слушает увлеченный рассказ субалтерна: «Тот мужик, которого мы распяли в прошлую пятницу… Люди по всему городу клянутся, что видели, как он бродит по окрестностям. Один парень даже утверждает, что вставлял ему руку меж ребер!» Семпер Куний Лингус цинично смеется: «Расскажешь это гладиаторам», – говорит он. А Альберт Штерн включает газ, впрыскивает последнюю дозу морфия и в состоянии полной эйфории медленно умирает с сознанием того, что навсегда останется в людской памяти тем человеком, который убил Голландца Шульца, не подозревая, что через пять лет Эйб Рилз раскроет правду.)
Во время второго путешествия Джо на «Лейфе Эриксоне» они отправились в Африку, где у Хагбарда состоялось важное совещание с пятью гориллами. Это он сказал, что важное; Джо не мог об этом судить, поскольку беседа велась на суахили.
– Они немного говорят по-английски, – объяснил Хагбард, когда вернулись на лодку, – но я предпочитаю суахили: этим языком они владеют свободнее и могут передать больше смысловых оттенков.
– Ко всему прочему ты еще и первый человек, научивший обезьяну разговаривать? – спросил Джо.
– Нет, что ты, – скромно отозвался Хагбард. – Ладно уж, открою тебе дискордианский секрет. Первым человеком, общавшимся с гориллой, был дискордианский миссионер, которого звали Малаклипс Старший; он родился в Афинах, но был изгнан за сопротивление мужской диктатуре, когда афиняне создали патриархат и заперли женщин в домах. Потом он странствовал по всему древнему миру, узнавал разные тайны и оставил в память о себе бесценную коллекцию умопомрачительных легенд. Он был тем «безумцем», который спел Конфуцию о Фениксе [4]; он же, известный как Кришна, изложил эту славную библию революционной этики, «Бхагавад-Гиту», Арджуне в Индии. И совершил еще много других подвигов. Кажется, ты встречался с ним в Чикаго, когда он выдавал себя за христианского Дьявола.
– Но как же вам, дискордианцам, удалось скрыть тот факт, что гориллы разговаривают?
– Мы привыкли держать язык за зубами, а уж если пускаем его в ход, так только для того, чтобы кого-то разыграть или свести с ума.
– Я это заметил, – сказал Джо.
– Да и сами гориллы слишком умны, чтобы болтать с кем попало: они общаются только с другими анархистами. Видишь ли, все гориллы – анархисты, и они проявляют здоровую осмотрительность насчет людей в целом и правительственных чиновников в частности. Одна горилла мне как-то сказала: «Если станет известно, что мы умеем разговаривать, то консерваторы половину из нас истребят, а остальных заставят арендовать землю, на которой мы живем. А либералы начнут учить нас токарному делу. На хрен нам сдалось работать у станка?» Им нравится их пасторальный, эристический уклад жизни, и лично я не хочу им мешать. Но мы с ними общаемся, как и с дельфинами. Оба эти вида достаточно разумны и понимают, что, помогая горстке людей-анархистов, пытающихся прекратить или хотя бы притормозить всемирную анэристическую бойню, они помогают самим себе, как части земной биосферы.
– Я все еще немного путаюсь в ваших теологических – или психологических? – терминах. Анэристические силы, особенно Иллюминаты, помешаны на структуре и хотят навязать свое понимание «порядка» всему миру. Но я до сих пор не могу разобраться, в чем разница между эридианцами, эридистами и дискордианцами. Не говоря уже о ДЖЕМах.
– Эридизм – это противоположность анэридизма, – терпеливо начал Хагбард, – и, значит, они тождественны друг другу. Как Шаляй и Валяй. К примеру, такие писатели, как де Сад, Макс Штирнер и Ницше, – это эридисты; гориллы тоже. Эридисты стоят за абсолютное господство индивидуальности и полностью отрицают коллективизм. Это не обязательно «война всех против всех», как представляют анэристические философы, но в условиях стресса возможно и такое развитие событий. Чаще всего эридисты-пацифисты, как и наши волосатые друзья там, в джунглях. Теперь эридианство. Это более умеренная позиция. Эридианцы признают, что анэристические силы – это тоже часть всемирного театра, от которой невозможно полностью избавиться. Эридианство нужно для того, чтобы восстановить равновесие, потому что за время эпохи Рыб человеческое общество слишком уж отклонилось в сторону анэридизма. Мы, дискордианцы, – активисты эридианского движения, люди действия. Чистые эридианцы работают более тонко, по даосскому принципу увэй, то есть эффективного недеяния. ДЖЕМы – это наше левое крыло. Они могли бы стать анэридистами, если бы не особые обстоятельства, которые заставили их пойти в направлении полного свободомыслия и полной свободы действий. Но они, с их типично левацкой ненавистью, все запутали к чертям собачьим. Они не поняли «Гиту» и не научились искусству сражаться с любящим сердцем.
– Странно, – сказал Джо. – Доктор Игги из сан-францисской клики ДЖЕМов объяснял совсем по-другому.
– А чего ты ожидал? – ответил Хагбард. – Знание двоих знающих никогда не бывает одинаковым. Кстати, почему ты мне не сказал, что эти гориллы были людьми, переодетыми в шкуры горилл?
– Я становлюсь доверчивее, – ответил Джо.
– Очень жаль, – грустно констатировал Хагбард. – Ведь это действительно были люди, переодетые гориллами. Это был экзамен: я проверял, легко ли тебя разыграть, и ты его не выдержал.
– Эй, подожди! Они же воняли, как гориллы. Никакой это был не розыгрыш. Разыгрываешь ты меня сейчас.
– Верно, – согласился Хагбрад. – Мне хотелось посмотреть, чему ты больше доверяешь: своим органам чувств или слову такого Прирожденного Лидера и Гуру, как я. Ты доверился собственным чувствам и сдал экзамен. Пойми, дружище, я разыгрываю тебя не ради шутки. Самая трудная задача для человека с геном доминирования и пиратской родословной, как у меня, заключается в том, чтобы не стать проклятой властной фигурой. Мне необходима любая информация и максимально возможная обратная связь – с мужчинами, женщинами, детьми, гориллами, дельфинами, компьютерами, любыми разумными организмами, – но никто, как тебе известно, не спорит с Властью. Обмен информацией возможен только между равными: это первая теорема социальной кибернетики и фундаментальная основа анархизма, поэтому мне приходится постоянно ломать человеческую зависимость от меня, чтобы не превратиться в чертового Великого Отца, который уже не сможет рассчитывать на получение точной информации извне. Когда дубоголовые Иллюминаты и их анэристические подражатели во всех правительствах, корпорациях, университетах и армиях мира поймут этот простой принцип, до них наконец дойдет, что происходит на самом деле, и тогда они перестанут проваливать все проекты, которые начинают. Я – Свободный Человек Хагбард Челине, а не какой-нибудь несчастный правитель. Когда ты полностью осознаешь, что я тебе ровня, что мое дерьмо воняет так же, как и твое, и что каждые несколько дней мне нужен секс, чтобы не становиться брюзгой и не принимать дурацких решений, и что есть Тот, Кому можно доверять больше, чем всем буддам и мудрецам, но найти Его ты должен сам, – только тогда ты начнешь понимать, что такое Легион Динамического Раздора.
– Тот, Кому можно доверять больше, чем всем буддам и мудрецам?… – повторил Джо, чувствуя, что еще больше запутался, хотя мгновение назад был так близок к абсолютному пониманию.
– Чтобы воспринимать свет, ты должен быть восприимчивым, – коротко и резко сказал Хагбард. – Думай сам, что это значит. Ну а тем временем возьми это с собой в Нью-Йорк и немного пораскинь мозгами.
– Он вручил Джо брошюру, на обложке которой значилось:
Хагбард Челине, С.Ч., Д. Г. Не свисти, когда писаешь: руководство по самоосвобождению
На протяжении следующих недель, пока Пат Уэлш из отдела журналистских расследований «Конфронтэйшн» проверяла информацию об иллюминатах, которую Джо получил от Хагбарда, Саймона, Диллинджера и доктора Игноциуса, он внимательно читал брошюру. Хотя местами она была великолепна, многое оставалось неясным, и он не нашел ни единого намека на то, кем же был Тот, Кому можно доверять больше, чем всем буддам. И вот однажды вечером, под гашишем «черный аламут», он начал над этим размышлять в состоянии расширенного и углубленного сознания. Малаклипс Старший? Нет, он был мудрым и в некотором смысле великодушным в своей обреченности, но, безусловно, доверия не заслуживал. Саймон? Несмотря на молодость и «двинутость», у него бывали вспышки озарения, но до уровня просветленности Хагбарда он явно не дотягивал. Диллинджер? Доктор Игноциус? Таинственный Малаклипс Младший, который исчез, оставив после себя лишь загадочную «Principia Discordia»!
«Боже, – подумал Джо, – какой же я мужской шовинист! Почему я не подумал о Стелле?» Ему вспомнилась старая шутка: «Ты видел Бога?» – «Да, и она чернокожая».
Конечно. Разве не Стелла проводила его посвящение в часовне доктора Игги? Разве не говорил Хагбард, что она займется инициацией Джорджа Дорна, когда Джордж будет готов? Конечно.
Джо навсегда запомнил то мгновение экстаза и уверенности, когда он многое понял об употреблении наркотиков и злоупотреблении ими, а также о том, почему иллюминаты пошли по ложному пути. Потому что это мгновение прошло, а понимание, которым его почти наделило сверхсознание, рассеялось под действием загрязняющего влияния бессознательного, стремящегося увидеть в каждой классной любовнице материнскую фигуру. Лишь много месяцев спустя, как раз накануне кризиса в Фернандо-По, он, вне всякого сомнения, открыл наконец Того, Кому можно доверять больше, чем всем Буддам и мудрецам.
(А Семпер Куний Лингус, устроивший разнос субалтерну за слишком серьезное отношение к местным суевериям, в тот же вечер проходил по оливковой роще и увидел Семнадцать… и с ними был Восемнадцатый, тот, кого они в последнюю пятницу распяли. «Magna Mater, – выругался он, подкрадываясь ближе, – неужто я схожу с ума?» Восемнадцатый, как-бишь-его, тот самый проповедник, крутил установленное горизонтально колесо, вокруг которого на земле были начертаны цифры. Он громко называл число, напротив которого останавливалась отметка на колесе, а Семнадцать что-то отмечали на дощечках для письма. Так повторялось, пока здоровенный парень, Симон, не крикнул «Бинго!» Потомок благородной семьи Лингусов развернулся и убежал… За его спиной светящаяся фигура сказала:
– Делайте так в память обо мне.
– Я полагал, что в память о Тебе мы должны причащаться вином и хлебом! – возразил Симон.
– Делайте и то, и другое, – согласился призрак. – Для некоторых людей причащение вином и хлебом слишком символично и загадочно. А такая игра приживется в народе. Поймите, ребята, если вы хотите вовлечь людей в Движение, начинайте процесс с того уровня, на котором находятся люди. Лука, не надо это записывать. Это часть тайных учений.)
(– Но как вы объясните поведение такого человека, как Дрейк? – спросил один из гостей Юнга за чашкой воскресного Kaffeeklatsc[5] о странном молодом американце, вызывавшем у них огромный интерес. Юнг задумчиво пососал трубку, думая на самом деле о том, удастся ли ему когда-нибудь отучить своих коллег относиться к нему как к гуру, и наконец ответил:
– Тонкий ум схватывает идею, как стрела бьет в цель. Американцы до сих пор не породили такой ум, поскольку они слишком самонадеянны, слишком общительны. Они набрасываются на какую-нибудь идею, даже важную идею, как футбольные защитники на мяч. Поэтому они всегда выхолащивают ее и уродуют. У Дрейка именно такой ум. Он знает о власти все – больше, чем знает о ней Адлер, при всем его интересе к этой теме, – но он не знает о власти самого главного. Он не знает, как уклониться от власти. У него нет религиозного смирения, которое так ему необходимо, но, увы, скорее всего, он никогда до него не поднимется. Это невозможно в его стране, где даже интроверты большую часть времени проявляют качества экстровертов.)
Первый намек на то, что Мафия всегда называла il Segreto, Дрейку фактически дал знаменитый романист, впоследствии получивший Нобелевскую премию. Они беседовали о Джойсе и его несчастной дочери, и романист упомянул о попытках Джойса убедить себя, что на самом деле у нее не было шизофрении.
– Он сказал Юнгу: «В конце концов, я и сам творю такие же вещи, но только с языком». И знаете, что ему ответил Юнг, этот древний китайский мудрец, переодетый психиатром? «Вы ныряете, а она тонет». Хлестко, да; но все мы, кто пишет о том, что скрыто за ширмой натурализма, прекрасно понимаем скептицизм Джойса. Никто из нас никогда не знает наверняка, ныряет он или попросту тонет.
Дрейк вспомнил о своей статье, посвященной разбору последних слов мистера Артура Флегенхеймера, известного также под именем Голландца Шульца. Он подошел к письменному столу, вытащил из ящика стопку листов, дал ее романисту и спросил:
– Что скажете об авторе этой статьи: ныряет он или тонет? Романист читал медленно, и по мере чтения его интерес все возрастал; наконец он поднял голову и с любопытством взглянул на Дрейка.
– Это перевод с французского? – спросил он.
– Нет, – ответил Дрейк. – Автор – американец.
– Значит, это не бедняга Арто. А я было подумал… После поездки в Мексику он, как говорят англичане, сбрендил. Насколько мне известно, сейчас он занимается очень любопытными астрологическими картами, связанными с канцлером Гитлером.
Романист погрузился в молчание, а затем спросил:
– Какую строку вы считаете здесь самой интересной?
– «Мальчик никогда не плакал и не рвал тысячу ким»[6], – процитировал Дрейк, поскольку его больше всего беспокоила эта строка.
– О, образ такого ребенка трансперсонален, просто подавленный гомосексуализм, обычное дело, – нетерпеливо отозвался романист. – «Когда я зашел в сортир, парень вышел на меня». Я полагаю, что автор каким-то образом причинил этому ребенку вред. Здесь чувствуется нечто большее, чем обычная гомосексуальная вина.
«Господи, – подумал Дрейк, – Вине Коля. Он был достаточно молод, чтобы в глазах Шульца выглядеть мальчишкой. В том сортире в Нъюарке Голландец решил, что в него стреляет призрак Колла».
– Смею предположить, что в настоящее время автор либо покончил жизнь самоубийством, либо находится в психиатрической клинике, – задумчиво добавил романист.
– Он мертв, – неохотно выдавил Дрейк. – Но больше подсказок не будет. Интересно понаблюдать, в состоянии ли вы справиться самостоятельно.
– Вот еще любопытное место, – сказал романист. – «Я это слышал, это слышал окружной суд, возможно, даже Верховный суд. Это расплата. Прошу вас, придержите дружков Китайца и Командира Гитлера». Вы уверены, что автор был американцем?
– Вообще-то родом он из Германии, – сказал Дрейк, вспомнив юнговскую теорию генетической памяти. – Но канцлер Гитлер никогда бы с этим не согласился. Его предки не были арийцами.
– Он еврей? – воскликнул романист.
– А почему вас это так удивляет?
– Вряд ли за пределами внутреннего круга нацистской партии в целом мире найдется более двух-трех человек, которые поймут, что подразумевается под словами «Китаец» и «Командир Гитлера». Должно быть, автор весьма глубоко изучал оккультную литературу, читал Элифаса Леви, или Людвига Принна, или же докопался до самых строго охраняемых розенкрейцерских секретов, а потом высказал совершенно удивительную догадку в верном направлении.
– О чем вы, черт побери, толкуете?
Романист смерил Дрейка долгим взглядом, а затем сказал:
– Мне даже не хочется это обсуждать. Некоторые вещи слишком ужасны. Как говорил ваш мистер Эдгар По, не позволяйте себе читать некоторые книги. Даже сам я многое зашифровываю в моей знаменитой работе, которой читатели совершенно неоправданно восхищаются. В поисках мистического я узнал вещи, которые предпочел бы забыть, и реальная цель герра Гитлера относится к таким вещам. Но вы должны мне сказать: кто этот загадочный автор?
(– Он только что мне звонил, – Лучано рассказывает Малдонадо, – и, по крайней мере, я понял, что он не шантажист. Это большой человек, который вынашивает далеко идущие планы. Я вытащил из постели моего адвоката, велел ему проверить все лучшие бостонские семьи и выяснить, в какой из них есть сын, проявляющий склонность к присвоению чужого. Держу пари, что это семейство банкиров. Я слышу хруст купюр в его голосе.)
Дрейк упорствовал, и наконец романист сказал:
– Как вы знаете, я отказываюсь жить в Германии из-за того, что там происходит. Тем не менее, это моя родина и мне действительно кое-что известно. Если я попытаюсь вам объяснить, вам придется перестать мыслить с точки зрения обычной политики. Когда я говорю, что у Гитлера на самом деле есть Хозяин, это вовсе не значит, что он подставное лицо в обывательском политическом смысле. – Романист помолчал. – Как бы мне рассказать, чтобы вы поняли? Вы же не немец… Разве вы можете понять народ, о котором справедливо говорят, что одной ногой он стоит на своей земле, а другой – на земле Туле? Вы когда-нибудь слышали о Туле? Это немецкое название легендарного царства, которое древние греки называли Атлантидой. Существовало ли когда-нибудь это царство, не столь важно; вера в него существует от начала истории, а верования побуждают к действию. Нельзя понять поведение человека, пока не поймешь, во что он верит.
Романист снова помолчал, а затем начал рассказывать об обществе «Золотая Заря» в Англии 1890-х годов.
– Странные вещи написаны его членами. Например, Элджернон Блэквуд писал о разумных существах, которые населяли Землю до появления человечества. Можете ли вы отнестись к этой концепции всерьез? В состоянии ли понять смысл предостережений Блэквуда, зашифрованный в такой, например, фразе: «Каковы же были те великие силы или существа, о которых осталась лишь смутная память и которые сохранились в мифах и легендах как боги, демоны и чудовища?» А Артур Мейчен, рассказавший во время Великой войны об «ангелах Монса»? Вы знаете, что он опубликовал свой рассказ за два дня до того, как солдаты, участвовавшие в битве под Монсом и на самом деле видевшие «ангелов», подали рапорты о случившемся? Мейчен был членом «Золотой Зари» и ушел из нее, снова вернувшись в лоно католической церкви. Он предупреждал: «Есть святые таинства не только Добра, но и Зла». Уильям Батлер Йейтс тоже был членом «Золотой Зари», и вы наверняка знаете его замечательные строки: «Что за косматая тварь – Ее время пришло – Спускается на Вифлеем, чтобы родиться?» «Золотая Заря» была просто внешним порталом Мистерий. Того, что узнал Кроули, когда ушел из «Золотой Зари» и примкнул к «Ордену Восточного Храма», или ОТО[7]. Как известно, Гитлер запретил оба этих ордена. Сам он принадлежит к Обществу «Вриль», где хранятся настоящие внеземные секреты…
– Судя по всему, вы никак не подберете слова, чтобы подойти к сути дела, – заметил Дрейк.
– Есть вещи, к которым нельзя подходить напрямую, а лучше пользоваться намеками и даже аллегориями. Вы же пробовали мескалин с Клее и его друзьями, и всю ночь наслаждались Великими Видениями. Неужели я должен вам напоминать, что реальность не одномерна?
– Ладно, – сказала Дрейк. – За фасадом «Золотой Зари», и ОТО, и Общества «Вриль» скрывается тайная группа истинных Посвященных. Есть немецкая ветвь «Золотой Зари», и Гитлер был ее членом. Вы хотите, чтобы я понял, что святые таинства Зла и существ из Атлантиды нельзя воспринимать слишком упрощенно, считая их народными сказками. Верно?
– «Золотая Заря» была основана немкой, продолжавшей традицию, которая сотни лет существовала в Баварии. Что касается этих сил или существ из Туле, они существуют не так, как кирпичи или бифштексы. Физик, манипулируя фантастическими электронами – которые, смею вам напомнить, попадают из одного места в другое, не проходя через какое бы то ни было промежуточное пространство, словно это фея или призрак, – предъявляет реальное явление, воспринимаемое чувствами. Вот так же манипулируя существами или силами из Туле, определенные люди способны вызывать эффекты, которые тоже можно увидеть и ощутить.
– Что собой представляла «Золотая Заря»? – увлеченно спросил Дрейк. – Как она появилась?
– Она появилась очень давно, задолго до средневековья. Современную организацию основал в 1776 году человек, который ушел из ордена иезуитов, потому что считал себя атеистом, пока его исследования истории Востока не привели к поразительным результатам…
(– Это он! – крикнул Гитлер, – Он пришел за мной! – А потом, как вспоминал Герман Раушнинг, «он скатился в бессвязное бормотание». – Сам босс, – стонал Голландец Шульц, – О мама, мне не довести это дело до конца. Прошу. Давайте, откройте мыльные билеты. Трубочисты. Возьмитесь за меч. Заткнись. У тебя большой рот.)
– У нас есть два возможных варианта, – сообщил адвокат мистера Лепке. – Но один из них бостонский ирландец, вы говорите, что слышали акцент коренного бостонца. Тогда второй человек, возможно, и есть тот, кого вы ищете. Его зовут Роберт Патни Дрейк.
Стоя спиной к дому на Бенефит-стрит, Дрейк видел на другом конце города вершину Сентинеллского холма и старую заброшенную церковь, которая в семидесятые годы девятнадцатого века приютила секту «Звездной Мудрости». Он повернулся лицом ко входу, приподнял старинное дверное кольцо (вспоминая, что и репортер Лиллибридж, и художник Блейк умерли, пытаясь что-то узнать об этой секте) и трижды сильно постучал.
Дверь открыл бледный, сухопарый и изможденный Говард Филипс Лавкрафт.
– Мистер Дрейк? – сердечно спросил он.
– Замечательно, что вы согласились со мной встретиться, – сказал Дрейк.
– Какая ерунда, – ответил Лавкрафт, вводя его в прихожую, обставленную в колониальном стиле. – Я всегда рад встрече с каждым любителем моих скромных рассказов. Их так мало, что я мог бы пригласить всех сюда на обед без особого убытка для продуктовых запасов моей тетушки.
«Возможно, он один из самых важных людей, живущих на Земле, – подумал Дрейк, – и совсем об этом не догадывается».
(– Сегодня утром он сел на поезд и покинул Бостон, – докладывал боевик Малдонадо и Лепке. – Он направлялся в Провиденс, штат Род-Айленд.)
– Конечно, я без колебаний готов это обсуждать, – сказал Лавкрафт, когда они расположились в старинном кабинете, стены которого были заставлены книжными полками, и миссис Гэмхилл принесла им чай. – Что бы ни ощущал ваш друг из Цюриха, я был и навсегда останусь неисправимым материалистом.
– Но вы были в контакте с этими людьми?
– О, безусловно, и какие же они нелепые, все эти люди! Все началось с того, что я опубликовал рассказ «Дагон», в… дайте-ка вспомнить, в 1919 году. Я читал Библию, и описание морского бога филистимлян, Дагона, заставило меня вспомнить легенды о морском змее и изображения динозавров, воссозданные палеонтологами. И тогда я начал фантазировать: предположим, Дагон был реальностью – не богом, а просто долгоживущим существом, состоявшим в отдаленном родстве с огромными ископаемыми ящерами. Я написал простой рассказ, желая развлечь тех, кто любит читать о потусторонних силах и готических ужасах. Представьте мое удивление, когда со мной начали связываться различные оккультные группы, спрашивая, к какой группе я принадлежу и на чьей я стороне. Они ужасно разозлились, когда я предельно четко заявил, что не верю в такую ерунду.
– Но тогда зачем, – спросил в недоумении Дрейк, – вы узнавали все больше и больше об этих тайных оккультных учениях и вводили их в последующие рассказы?
– Я художник, – сказал Лавкрафт, – боюсь, довольно посредственный художник, и не убеждайте меня в обратном. Среди всех добродетелей я больше всего ценю честность. Мне бы хотелось верить в сверхъестественные миры, в мир социальной справедливости и в мою гениальность. Но здравый смысл велит смотреть фактам в лицо: мир состоит из слепой материи, порочные и жестокие всегда третировали и будут третировать слабых и невинных, а моя возможность создать в небольшом художественном пространстве жуткий мир, привлекательный для весьма ограниченной и весьма специфической читательской аудитории, почти микроскопична. Однако мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Поэтому, пусть и в консервативной форме, я поддерживаю некоторые законодательные инициативы, которые могут улучшить социальные условия жизни бедноты, и хотя мой писательский дар более чем скромен, я стремлюсь повысить уровень моей жалкой прозы. Вампиры, привидения и оборотни себя изжили; они вызывают больше хихиканья, чем страха. Таким образом, когда после публикации «Дагона» я начал изучать древнее знание, то решил вводить его в мои рассказы. Вы даже не представляете, сколько часов я потратил в Мискатонике на чтение старых томов, пробираясь сквозь тонны макулатуры – Альхазреда, Леви и фон Юнцта, которые, вы же понимаете, были клиническими случаями, – чтобы выискать действительно неизвестные фантазии, которые могли вызвать у моих читателей неподдельный шок, и заставить их по-настоящему содрогнуться.
– И вы ни разу не получали угроз от какой-нибудь из оккультных групп за то, что в открытую писали в своих рассказах о Йог-Сототе или Ктулху?
– Только когда я написал о Хали, – ответил Лавкрафт с насмешливой улыбкой. – Нашлась добрая душа, которая напомнила, что произошло с Бирсом, когда он начал писать на эту тему слишком откровенно. Однако это было дружеское предупреждение, а вовсе не угроза. Мистер Дрейк, вы ведь банкир и бизнесмен. Разумеется, вы не воспринимаете все это всерьез?
– Позвольте мне ответить вопросом на вопрос, – осторожно произнес Дрейк. – Почему вы, решив превратить эзотерическое знание в экзотерическое, введя его в ваши рассказы, нигде не упоминаете о Законе Пятерок? Не совсем так, – поправил его Лавкрафт. – На самом деле я намекал на него довольно откровенно в рассказе «В горах безумия». Вы его не читали? Это самое длинное и, как мне кажется, самое лучшее мое произведение на сегодняшний день. – Он неожиданно побледнел.
– В «Жизни Чарльза Декстера Уорда», – настаивал Дрейк, – вы цитируете формулу из «Истории магии» Элифаса Леви. Но цитируете не полностью. Почему?
Лавкрафт сделал глоток чая, очевидно, стараясь получше сформулировать ответ. Наконец он сказал:
– Не обязательно верить в Санта-Клауса, чтобы понимать, что в канун Рождества люди будут обмениваться подарками. Не обязательно верить в Йог-Сотота, Пожирателя Душ, чтобы понять, как поведут себя люди, которые в него верят. У меня не было ни малейшего намерения сообщать в моих сочинениях сведения, которыми мог бы воспользоваться пусть даже один психически неуравновешенный читатель, чтобы поставить эксперименты, однозначно заканчивающиеся потерей человеческой жизни.
Дрейк встал.
– Я пришел сюда учиться, – сказал он, – но, судя по всему, мне придется вас учить. Позвольте напомнить вам слова Лао-цзы: «Говорящий не знает, знающий не говорит». Большинство оккультных групп относится к первой категории, и вы совершенно справедливо считаете все их спекуляции абсурдными. Но от тех, кто относится ко второй категории, не так просто отмахнуться. Они оставили вас в покое потому, что ваши рассказы появляются только в журналах, которые кажутся интересными очень незначительному меньшинству. Однако эти же журналы в последнее время публикуют рассказы о ракетах, цепных ядерных реакциях и прочих вещах, которые относятся к величайшим технологическим достижениям. Когда такие фантазии начнут воплощаться в реальности – а это, вероятно, произойдет в течение ближайшего десятилетия, – к журналам, и в том числе к вашим рассказам, возродится более широкий и пристальный интерес. И тогда вы привлечете к себе крайне нежелательное для вас внимание.
Лавкрафт остался сидеть.
– По-моему, я понял, о ком вы говорите: я ведь тоже читаю газеты и умею делать выводы. Даже если они настолько безумны, чтобы пойти на это, у них не хватит средств. Им придется захватывать власть не в одном, а во многих государствах. Смею надеяться, что они будут слишком увлечены этим занятием, чтобы отвлекаться на всякие мелочи и беспокоиться по поводу тех или иных строк, появляющихся в рассказах, которые печатаются под рубрикой «фантастика». Я могу представить, что очередная война приведет к открытиям в области ракетостроения и ядерной энергетики, но я сомневаюсь, что даже она увеличит число людей, воспринимающих мои рассказы всерьез или способных увидеть связи между определенными ритуалами, которые я никогда подробно не описываю, и действиями, которые будут толковаться как типичные проявления деспотизма.
– До свидания, сэр, – официальным тоном сказал Дрейк. – Я должен ехать в Нью-Йорк, и ваше благополучие меня на самом деле не слишком заботит.
– До свидания, – сказал Лавкрафт, с колониальной учтивостью поднявшись с кресла. – Поскольку вы были столь любезны, что решили меня предупредить, я тоже окажу вам любезность. Мне кажется, ваш интерес к этим людям основан не на желании им противодействовать, а на желании им служить. Прошу вас, помните, как они относятся к слугам.
Оказавшись на улице, Дрейк впал в глубокое уныние. «Он пишет о них около двадцати лет, а они так и не вошли с ним в контакт. Я возмущал их спокойствие на двух континентах, но они не вошли в контакт и со мной. Как заставить их раскрыться? И если я их не понимаю, то все мои планы насчет Малдонадо и Капоне нереальны. Я не могу иметь дело с Мафией, не вступив в сделку с ними. Что делать? Не помещать же объявление в газетах: „Не будет ли Всевидящее Око столь любезно взглянуть в мою сторону? Р. П. Дрейк, Бостон“».
А когда Дрейк покинул Бенефит-стрит, направляясь обратно в центральную часть города, от тротуара возле соседнего дома отъехал «понтиак» (украденный час назад в Кингспорте) и продолжил за ним слежку. Дрейк не оглядывался, поэтому не видел, что случилось с этой машиной, но он обратил внимание на то, как старик, который шел ему навстречу, вдруг остановился и сильно побледнел.
– Боже праведный, – едва слышно пробормотал старик. Дрейк бросил взгляд через его плечо, но ничего, кроме пустынной улицы не увидел.
– Что? – спросил он.
– Не обращайте внимания, – сказал старик. – Вы все равно никогда бы мне не поверили, мистер. – Он сошел с тротуара и направился через улицу к ближайшему бару.
(– Что это значит: «потерял четырех бойцов»? – кричал в трубку Малдонадо.
– То, что я сказал, – ответил Эдди Вителли, из тех Вителли, которые контролировали игорный, героиновый и бордельный бизнес в Провиденсе. – Мы обнаружили вашего Дрейка в отеле. Четверо наших лучших солдат начали его вести. Один раз они позвонили и сказали, что объект находится в доме на Бенефит-стрит. Я велел им взять его, как только он выйдет. Тут и сказочке конец. Все четверо как сквозь землю провалились. Я послал всех своих людей искать машину, в которой они были, но она тоже пропала.)
Дрейк отменил поездку в Нью-Йорк и вернулся в Бостон, где с головой окунулся в банковское дело, обдумывая следующий шаг. Через два дня к его столу приблизился вахтер, почтительно державший в руке фуражку, и спросил:
– Можно с вами поговорить, мистер Дрейк?
– Что случилось, Гетти? – раздраженно отозвался Дрейк. Он специально взял такой тон: наверняка вахтер пришел просить о повышении жалованья, поэтому его лучше сразу поставить в положение обороняющегося.
– Вот, сэр, – сказал вахтер, положив на стол визитную карточку.
Она была напечатана на каком-то неизвестном Дрейку виде пластика и переливалась всеми цветами радуги, напомнив ему цюрихские мескалиновые сеансы. Сквозь мерцание он увидел контуры тринадцати ступенчатой пирамиды с красным глазом на вершине. Дрейк уставился на вахтера – и не заметил на его лице обычного подобострастия.
– Великий Магистр Восточных Соединенных Штатов готов с вами поговорить, – тихо сказал вахтер.
– Святая Клеопатра! – воскликнул Дрейк. Все кассиры в недоумении уставились на него.
– Клеопатра? – переспросил Саймон Мун через двадцать три года. – Расскажи ему о Клеопатре.
Стоял солнечный октябрьский денек, и шторы в столовой квартиры на семнадцатом этаже дома №2323 на Лэйк-Шор-драйв были раздвинуты. Из углового окна открывался вид на небоскребы делового района Чикаго и голубое озеро Мичиган, с белыми барашками волн. Джо сидел, развалясь в кресле, лицом к озеру. Саймон и Падре Педерастия сидели на кушетке под громадной картиной с названием «Клеопатра». Клеопатра здорово смахивала на Стеллу Марис и прижимала к груди змею. Несколько раз в иероглифах, начертанных на стене гробницы за ее спиной, встречался символ глаза в пирамиде. В кресле напротив картины сидел стройный смуглый мужчина с резкими чертами лица, каштановыми волосами до плеч, раздвоенной темной бородкой и зелеными глазами.
– Клеопатра, – сказал он, – была блестящей актрисой. Мгновенно заучивала роль. Останься жива, стала бы Полиматерью всего мира. Она чуть не свалила Римскую империю – во всяком случае, очень приблизила ее конец. Ведь она вынудила Октавиана установить такую сильную анэристическую власть, что империя раньше времени вошла в состояние бюрократии.
– Как мне вас называть? – спросил Джо. – Люцифер? Сатана?
– Зови меня Малаклипсом Старшим, – сказал раздвоеннобородый с улыбкой, которая, словно просвечивала сквозь густую вуаль чувства собственного достоинства.
– Я что-то не пойму, – сказал Джо. – В первый раз, когда я вас увидел, мы все чуть с ума не сошли от страха. Хотя потом, когда вы наконец появились в облике Билли Грэма, я не знал, смеяться мне или блевать. Но знаю, что мне было страшно.
Падре Педерастия расхохотался.
– Ты так испугался, сын мой, что попытался прямиком влезть в большое красное гнездышко нашей маленькой рыжеволосой красавицы. Так испугался, что твой здоровенный член, – он облизнул губы, – забрызгал весь ковер. Ох, как же ты испугался, сын мой. Да, ода!
– Вообще-то в тот момент, о котором ты говоришь, мне было не так страшно, – сказал с улыбкой Джо. – Мне стало страшно чуть позже, перед появлением вот этого нашего друга. Ты и сам испугался, Падре Педерастия. Вспомни, как ты все время вопил: «Приди не в этой форме! Приди не в этой форме!» А сейчас все мы сидим в этой столовой, ведем себя так, словно мы старые приятели, а это… это существо предается воспоминаниям о старых добрых временах с Клеопатрой.
– Это были ужасные времена, – сказал Малаклипс. – Крайне жестокие времена, весьма печальные времена. Непрерывные войны, пытки, массовые убийства, распятия. Плохие времена. – Я вам верю. И хуже того, я знаю, как трудно мне будет жить с мыслью о том, что вы существуете, если я окончательно поверю в ваше существование. Вот так сидеть и запросто с вами курить.
Откуда-то из пальцев Малаклипса вынырнули две зажженные сигареты. Одну из них он протянул Джо. Джо затянулся; сигарета была сладковатой, явно с добавкой марихуаны.
– Банальный трюк, – заметил Джо.
– Это помешает тебе слишком быстро избавиться от твоих прежних представлений обо мне, – сказал Малаклипс. – Кто слишком быстро понимает, тот слишком быстро понимает неправильно.
Падре Педерастия сказал:
– В тот вечер, когда мы проводили Черную Мессу, я просто довел себя до состояния, в котором полностью поверил. В конце концов, это и есть магия. Люди, которые собрались в тот вечер, хорошо реагируют на «магию левой руки», миф о Сатане, легенду о Фаусте. Это был самый быстрый способ их увлечь. С тобой это тоже сработало, но теперь дело другое: мы нуждаемся в твоей помощи. Так что тебе больше не нужны ловушки.
– Вовсе не обязательно быть сатанистом, чтобы любить Малаклипса, – сказал Малаклипс.
– А лучше вообще им не быть, – заметил Саймон. – Сатанисты – ничтожества. Они сдирают шкуру с живых собак и занимаются прочим дерьмом в таком же роде.
– Потому что большинство сатанистов – христиане, – объяснил Джо. – А это весьма махозистская религия.
– Эй, минуточку, – возмутился, было, Падре Педерастия.
– Он прав, Педерастия, – осадил его Малаклипс. – Коли на то пошло, кто знает об этом лучше тебя… или меня!
– Вы когда-нибудь встречались с Иисусом? – спросил Джо, который ощущал благоговение, несмотря на весь свой скептицизм.
Малаклипс улыбнулся.
– Я был Иисусом.
Падре Педерастия всплеснул руками и подскочил на месте.
– Ты слишком много говоришь!
– По мне, доверие либо полное, либо его нет вообще, – сказал Малаклипс. – Мне кажется, я могу доверять Джо. Я не был настоящим Иисусом, тем, которого распяли. Но через несколько веков после того, как мне довелось испытать трансцендентальное просветление в Милосе, я проходил по Иудее в облике греческого купца. Как раз когда распинали Иисуса. В тот день, когда он умер, я встретил нескольких его последователей и разговаривал с ними. Если ты считаешь, что христианство в его нынешнем состоянии – это религия, замешанная на крови, то эта кровь – всего лишь капля по сравнению с тем, сколько ее могло бы пролиться, если бы Иисусу не удалось вернуться. Если бы семнадцать истинных апостолов – о пятерых из них потом уничтожили все письменные упоминания – были предоставлены сами себе, от ужаса и страха из-за смерти Иисуса они впали бы в ярость и начали бы мстить. Христианство было бы самым настоящим исламом, но только появившимся на семь столетий раньше. Вместо постепенного захвата Римской империи и сохранения большей части греко-римского мира нетронутым оно распространилось бы на Восток, уничтожило основы западной цивилизации и заменило его более деспотической теократией, чем при фараонах в Древнем Египте. Я остановил этот процесс при помощи нескольких магических трюков. Явившись в облике воскресшего Иисуса, я внушал им, что после моей смерти в их душах не должно быть ни ненависти, ни жажды мщения. Я даже пытался им объяснить, что жизнь – это игра, и для этого научил их играть в бинго. По сей день никто так ничего и не понял, а критики называют это элементом коммерциализации Церкви. Священное колесо Таро, вращающуюся Мандалу! Вот почему, несмотря на мои усилия, христианство ставит во главу угла распятие Христа – которое не имеет ни малейшего отношения к тому, чему он учил, пока был жив, – и остается разновидностью культа смерти. Когда Павел отправился в Афины и воссоединился с иллюминатами, которые использовали в качестве прикрытия платоновскую Академию, идеология Платона объединилась с мифологией Христа для нанесения нокаутирующего удара по языческому гуманизму и заложила основы современного мира сверхдержав. После этого я снова изменил внешность, взял себе имя Симона Волхва и довольно успешно занялся распространением идей, противоречащих христианству.
– Значит, вы можете по желанию изменять внешность, – полуспросил Джо.
– Естественно. Я не менее ловок по части создания мысленных проекций, чем любой другой.
Он задумчиво засунул мизинец в левую ноздрю и провернул его. Джо остолбенел. Ему не хотелось смотреть, как кто-то публично ковыряет в носу. Он решительно перевел взгляд за левое плечо Малаклипса.
– Сейчас, Джо, когда ты знаешь о нас столько, сколько знаешь, пора бы начинать с нами работать. Как тебе известно, в этом полушарии нервный центр иллюминатов находится в Чикаго, поэтому именно здесь мы испытаем АУМ, новый наркотик с потрясающими свойствами. Если специалисты из ЭФО не врут, он превращает неофобов в неофилов.
Тут Саймон хлопнул себя по лбу, воскликнул «Ух ты!» и рассмеялся. Педерастия удивленно присвистнул.
– У тебя озадаченный вид, Джо, – сказал Малаклипс. – Неужели никто тебе не объяснил, что человеческая раса делится на два различных генотипа: неофобов, которые отмахиваются от новых идей и признают только то, что они знали всю свою жизнь, и неофилов, которые любят все новое, перемены, изобретения, новаторство? На протяжении первых четырех миллионов лет человеческой истории все люди были неофобами, и поэтому цивилизация не развивалась. Все животные – неофобы. Их может изменить только мутация. Инстинкт – это проявление естественного поведения неофоба. Около ста тысяч лет назад началась неофильная мутация, а тридцать тысяч лет назад она начала набирать скорость. Но в масштабах планеты неофилы – это капля в море. Сами иллюминаты возникли в результате одного из известных древнейших неофильно-неофобных конфликтов.
– Если я правильно понимаю, иллюминаты пытались задержать прогресс, – сказал Джо. – Это их основная цель?
– Ты все еще рассуждаешь как либерал, – заметил Саймон. – Да хрен с ним, с прогрессом!
– Верно, – подтвердил Малаклипс. – В данном случае они были новаторами. Все иллюминаты были – и остаются – неофилами. Даже сегодня они считают, что их деятельность ведет к прогрессу. Они хотят уподобиться богам. При выборе правильных методов люди могут стать богами, то есть перевести себя в поля чистой энергии, наделенные сознанием, которые будут существовать более или менее долговременно. Этот процесс называется трансцендентальным просветлением и отличается от постижения сути истинной природы человека и вселенной, которое называется обычным просветлением. Я пережил трансцендентальное просветление, и сейчас я, как ты, наверное, догадался, – существо, состоящее целиком из чистой энергии. Однако прежде чем превратиться в энергетические поля, люди часто впадают в гордыню. Действия таких людей причиняют страдания другим людям и делают их бесчувственными, нетворческими и иррациональными. Массовое человеческое жертвоприношение – это самый надежный способ достижения трансцендентального просветления. Разумеется, человеческие жертвоприношения могут искусно маскироваться под войны, голод и чуму. Образ четырех всадников Апокалипсиса, явленный Святому Иоанну, был на самом деле предвидением массового трансцендентального просветления.
– А как достигли его вы? – спросил Джо.
– Я был свидетелем массового вырезания мужчин Милоса, устроенного афинянами в 416 году до нашей эры. Ты читал Фукидида?
– Очень давно.
– Видишь ли, Фукидид все неправильно истолковал. Он представил эту резню как неописуемое зверство, но ведь у афинян были смягчающие обстоятельства. Милосцы наносили удары в спину афинских солдат, подсыпали им яд, пускали в них тучи стрел из засады. Некоторые из них работали на спартанцев, а некоторые были на стороне афинян, но афиняне не знали, кому из них можно доверять. Они не горели желанием понапрасну убивать, но им хотелось вернуться в Афины живыми. Поэтому в один прекрасный день они согнали всех милосских мужчин на городскую площадь и разрубили их на куски. А женщин и детей продали в рабство.
– А что делали вы? – спросил Джо. – Были на стороне афинян?
– Да, но я никого не убивал. Я был капелланом. Разумеется, эридианской конфессии. Но я умел служить Гермесу, Дионису, Гераклу, Афродите, Афине, Гере и другим олимпийским богам. Я чуть с ума не сошел от ужаса: не понимал, что Пангенитор – это Панфаг[8]. Я молил Эриду спасти меня, или спасти милосцев, или сделать хоть что-нибудь, и она мне ответила.
– Да здравствует та, что все это сделала, – сказал Саймон.
– Я почти вам верю, – сказал Джо. – Но то и дело в мою душу закрадывается подозрение, что вы просто разыгрываете из себя бессмертного, которому две тысячи лет, а из меня делаете обыкновенного идиота.
Малаклипс встал с едва заметной улыбкой.
– Подойди ко мне, Джо.
– Для чего?
– Просто подойди ко мне. – Малаклипс поднял руки в стороны, трогательно раскрыв ладони. Джо подошел и встал перед ним.
– Вложи руку в ребра мои, – произнес Малаклипс.
– Только этого не хватало, – сказал Джо.
Педерастия давился от смеха. Малаклипс продолжал смотреть на Джо с ласковой ободряющей улыбкой, поэтому он протянул руку и коснулся рубашки Малаклипса. Его рука ничего не почувствовала. Он закрыл глаза, чтобы проверить это ощущение. Но его рука по-прежнему не ощущала ни малейшего сопротивления. Воздух. Не открывая глаз, он потянулся рукой дальше. Когда Джо открыл глаза и увидел, что его рука по самый локоть утонула в теле Малаклипса, его чуть не стошнило. Джо отпрянул.
– Это не кино. Я бы с удовольствием назвал это движущейся голограммой, но иллюзия слишком натуральна. Вы смотрите на меня. Для моих глаз вы, бесспорно, здесь.
– Попробуй каратэ, – посоветовал Малаклипс.
Тремя взмахами руки Джо рассек воздух в тех местах, где находились талия, грудь и голова Малаклипса. В завершение Джо выпрямил руку и резко ударил его по макушке, но по-прежнему ничего не почувствовал, кроме движения воздуха.
– Пока воздержусь от оценок, – сказал Джо. – Возможно, вы действительно тот, за кого себя выдаете. Но в это слишком трудно поверить. Вы способны что-то чувствовать?
– При необходимости я могу создавать себе временные органы чувств. Я могу наслаждаться практическим всем, чем наслаждается и что ощущает человек. Но моя основная форма восприятия – это очень высокоразвитая форма того, что вы называете интуицией. Интуиция– это своеобразная чувствительность души к событиям и процессам; я же обладаю высокоразвитым интуитивным рецептором, деятельностью которого полностью управляю.
Джо отошел назад и сел, покачивая головой.
– Да, вам можно позавидовать.
– Как я говорил, именно в этом и кроется истинная причина человеческих жертвоприношений, – сказал Малаклипс. Он тоже сел, и сейчас Джо заметил, что мягкая обивка сиденья стула под ним не прогнулась. – Любая внезапная или насильственная смерть сопровождается выбросом сознательной энергии, которой можно управлять, как и любой другой энергией взрыва. Все иллюминаты хотят стать как боги. Они лелеют этот честолюбивый замысел очень долго. Слишком долго, я бы сказал.
– Но это означает, что они должны совершать массовые убийства, – сказал Джо, вспоминая о ядерных бомбах, биологическом оружии, газовых камерах…
Малаклипс кивнул.
– Вот именно, хотя я осуждаю это не по моральным соображениям, поскольку мораль – это сплошная иллюзия. Просто сам я испытываю глубокое личное отвращение к таким методам. Впрочем, когда живешь так долго, как я, и теряешь такое множество друзей и любимых, невозможно не воспринимать человеческие смерти как естественный ход вещей. Так устроен мир. И поскольку сам я обрел бессмертие и дематериализовался в результате массового убийства, с моей стороны было бы лицемерием осуждать иллюминатов. Кстати, и лицемерие я тоже не осуждаю, хотя лично мне оно глубоко противно. Но я считаю метод иллюминатов глупым и разорительным, поскольку все мы изначально боги. Тогда зачем тратить время на пустяки? Абсурдно пытаться быть чем-то другим, если ничего другого нет.
– Эта логика за пределами моего понимания, – признался Джо. – Не знаю, возможно, это издержки инженерного образования. Но даже после частичного просветления в Сан-Франциско с доктором Игги все эти разговоры остаются для меня такими же бессмысленными, как Христианская Наука.
– Скоро ты начнешь понимать больше, – заверил Малаклипс. -Об истории человечества, об эзотерическом знании, которое существует в мире десятки тысяч лет. В итоге ты будешь знать абсолютно все абсолютно обо всем, заслуживающем знания.
(Тобиас Найт, агент ФБР, прослушивавший жучки в доме доктора Мочениго, услышал пистолетный выстрел одновременно с Кармелом. «Что за черт?» – пробормотал он, выпрямившись на стуле. Он слышал, как открылась дверь, затем послышался шум шагов, но вместо ожидаемого разговора… вдруг, без предупреждения, раздался выстрел. Затем он услышал, как чей-то голос сказал: «Простите, доктор Мочениго. Вы были великим патриотом, а это собачья смерть. Но я разделю ее вместе с вами». Затем снова послышались шаги и что-то еще… Найт узнал этот звук: плеск разливаемой жидкости. Шум шагов и плеск жидкости. Найт наконец вышел из состояния оцепенения и нажал кнопку интеркома.
– Найт? – отозвался голос Эсперандо Деспонда, специального агента по Лас-Вегасу.
– Дом Мочениго, – отчеканил Найт. – Немедленно наряд. Там что-то происходит. Как минимум, уже одно убийство.
Он отключил интерком и зачарованно слушал звуки шагов и плеск разливаемой жидкости, которые теперь сопровождались тихим насвистыванием. Человек занимался неприятной работой, но пытался сохранять хладнокровие. Затем снова заговорил:
– Я, генерал Лоуренс Стюарт Толбот, обращаюсь к ЦРУ, ФБР и всем остальным, кто прослушивает этот дом. Сегодня в два часа ночи я обнаружил, что несколько сотрудников, участвующих в нашем проекте «Антракс-лепра-пи», случайно подверглись контакту с вирусными культурами. Все они живут на базе, поэтому их легко изолировать на то время, пока сработает противоядие. Я уже отдал на этот счет соответствующие приказы. Доктор Мочениго, ни о чем не догадываясь, получил самую большую дозу и к моменту моего прибытия находился в тяжелейшем состоянии, практически на грани смерти. Понятно, что его дом должен быть взорван, и взорван вместе со мной, поскольку при осмотре Мочениго, которого уже нельзя было спасти, я находился в непосредственной близости от него. Поэтому я застрелюсь, когда подожгу дом. Остается одна проблема. Я обнаружил улику, свидетельствующую о том, что совсем недавно в постели доктора Мочениго была женщина – вот к чему приводит разрешение ценным сотрудникам жить вне базы. Ее необходимо найти, дать ей противоядие и проследить все ее контакты. Само собой, это нужно сделать быстро, иначе страну охватит паника. Пусть Президент проследит, чтобы медаль за мой подвиг вручили супруге. Передайте ей: даже на последнем издыхании я продолжал настаивать, что она ошибается насчет той девицы в Ред-Лайоне, штат Пенсильвания. В завершение скажу: я твердо верю, что это величайшая страна в истории мира, и ее еще можно спасти, если Конгресс раз и навсегда прихлопнет этих чертовых студентишек! Боже, благослови Америку!
Найт услышал, как чиркнула – о Господи! – спичка о коробок и сразу заревел огонь. Генерал Толбот, похоже, попытался добавить постскриптум, но не смог произнести ничего связного, потому что начал пронзительно кричать. Наконец послышался звук выстрела, и тогда крик прекратился. Найт поднял голову, стиснул зубы и сдержал скупую мужскую слезу, навернувшуюся на стальные гл
