Глава XVIII

"Ричард III". - Психология и монологи. - Способность Шекспира перевоплощаться. - Презрение к женщине. - Лучшие сцены. - Классическое направление трагедии. В 1594 - 1595 гг. Шекспир возвращается к сюжету, бывшему у него подруками в то время, как он переделывал вторую и третью части "Генриха VI"; онснова останавливается на столь смело там задуманном характере РичардаЙоркского и, как в "Ричарде II" он шел по следам Марло, так и теперь онвсецело погружается в чисто марловский образ, но лишь с тем, чтобы выполнитьего со свойственной ему лично энергией и на нем, как на фундаменте,построить первую из написанных им исторических трагедий с цельнымдраматическим действием. Прежние его исторические пьесы были еще наполовинуэпического характера. Эта же - чистая драма, быстро сделавшаяся одной излюбимейших и эффектнейших на сцене и запечатлевшаяся в памяти всех и каждогоблагодаря монументальному характеру главного действующего лица. Поводом к тому, что Шекспир именно теперь занялся этой темой,послужило, вероятно, то обстоятельство, что в 1594 г. была напечатанадовольно старинная, ничтожная пьеса на тот же сюжет "The True Tragedy ofRichard III" ("Истинная трагедия о Ричарде III"). Своим появлением в печатиона была, вероятно, обязана представлением на сцене "Генриха VI",возбудившим новый интерес к герою драмы. Определить вполне точно дату шекспировской пьесы невозможно. Какстарейшее издание in-quarto "Ричарда II" было занесено в регистры(Registers) книгопродавцев лишь 29-го августа 1597 г., так и старейшееиздание "Ричарда III" - лишь 20-го октября того же года. Но нет никакогосомнения в том, что в самой ранней своей форме пьеса гораздо старше;разнородность стиля показывает, что Шекспир переработал ее еще до первогоиздания, что между первым in-quarto и первым изданием in-folio произошларадикальная переработка пьесы. Эту драму, очевидно, подразумевает ДжонУивер, когда (уже в 1595 г.) в стихотворении "Ad Gulielmum Shakespeare",восхваляя образы, созданные Шекспиром, упоминает под конец о Ричарде. Из старой драмы о Ричарде III Шекспир не взял ничего, или, точнее,взял, быть может, половину каких-нибудь трех или четырех стихов в первойсцене второго акта. Он придерживался с начала до конца Холиншеда, списавшегосвою хронику от слова до слова с Холла, который, в свою очередь, толькоперевел рассказ о жизни Ричарда III, составленный Томасом Мором. Мы можемдаже видеть, каким изданием Холиншеда пользовался Шекспир, так как онсохранил описку, или опечатку, встречающуюся лишь в этом издании. В V акте,3-й сцене, 324-й строке значится: Long kept in Bretagne at our mothers cost! (Долго живший в Бретани насчет нашей матери. Здесь mother ошибочно поставлено вместо brother). Текст в "Ричарде III" причиняет издателям Шекспира немало затруднений.Ни первое издание in-quarto, ни значительно исправленное in-folio несвободны от грубых и сбивающих с толку ошибок. Редакторы так называемогокембриджского издания сделали попытку вывести оба шекспировских текста изплохих копий с подлинных рукописей. В этом еще не было бы, пожалуй, ничегоудивительного, так как собственноручная рукопись поэта, при постоянномупотреблении ее суфлером и режиссером, всегда так быстро уничтожалась, чтоприходилось то один, то другой лист заменять копией. Но со всем тем издателинесомненно придали слишком мало значения увеличенному и исправленному текступервого in-folio. Джеймс Спеддинг доказал в превосходной статье, чтоизменения, казавшиеся здесь случайными или произвольными, следовательно,предпринятыми не самим поэтом, объясняются - одни - стремлением егоусовершенствовать стихотворную форму, другие - его старанием избежатьповторения одних и тех же слов, третьи - его желанием удалить устарелыеобороты и выражения. Всякий, кто воспитался на Шекспире, с недоумением останавливался вранней юности перед Ричардом, этим дьяволом в человеческом образе, и сострастным участием следил за взрывами его дикой силы, когда он переходит отубийства к убийству, пробирается через омут лжи и лицемерия к новымзлодействам, становится цареубийцей, братоубийцей, тираном, убийцей своейжены и своих союзников, и в последний момент - хотя весь запятнанный кровьюи неправдой - с непреклонным величием испускает свой бессмертный крик:"Коня! Коня!.." Когда Гейберг отказался поставить "Ричарда III" на сцене королевскоготеатра в Копенгагене, он выразил сомнение в том, чтобы "мы когда-либо моглипривыкнуть видеть кинжал Мельпомены превращенным в нож мясника", и, как имногие до и после него, он возмутился словами Ричарда в первом монологе; чтоон поставил себе задачей быть злодеем. {I am determined to prove a villain// And hate the idle pleasures of these days. (Я решился быть злодеем ивозненавидел суетные удовольствия нашего времени).} Он сомневался, чтобыэтот оборот речи был психологически возможен, - в чем был прав, - но ведьсам монолог есть уже несогласное с действительностью развитие в словахсокровенных мыслей, а с некоторым различием оттенка в выражении эта мысльлегко могла найти себе оправдание. Ричард ведь не хочет сказать, что онрешил быть тем, что в его собственных глазах беззаконно, но толькоутверждает с горькой иронией, что так как он не может разделять наслаждениемирного и изнеженного времени, в котором живет, то выступит злодеем и дастполный простор ненависти к суетным радостям своей эпохи. В этих словах есть программная откровенность, которая поражает; Ричардстоит здесь наивный, как пролог, и предвозвещает содержание трагедии. Можнопочти подумать, что Шекспир хотел здесь с первого шага обеспечить себяпротив обвинения в неясности, которому, вероятно, подвергся его Ричард II.Но надо помнить, что властолюбивые люди в его время обладали менее сложнымхарактером, чем в наши дни, и что, кроме того, он вовсе и не хотелизобразить кого-либо из своих современников, а хотел изобразить личность,стоявшую перед его фантазией, как историческое чудовище, отделенное от егоэпохи более чем столетием. Его Ричард подобен портрету из тех времен, когдакак у опасных, так и у благородных людей был более простой механизммышления, и когда у выдающихся личностей еще встречались такиенесложно-крепкие затылки, какие после них можно было бы найти лишь у дикихвождей в отдаленных частях света. На такие-то образы, как этот Ричард, нападают те, кто не видит вШекспире первостепенного психолога. Но Шекспир не был детальным живописцем.Психологическая детальная живопись, вроде той, какая встречается в наши дниу Достоевского, была не его делом, хотя он и умел изображать разнообразныедушевные оттенки, как он и доказал это на Гамлете. Разница лишь в том, чтоон создает многообразие не посредством дробления, а тем, что оставляетвпечатление внутренней бесконечности в индивидууме. Он, очевидно, лишь вредких случаях мог наблюдать в свою эпоху, как обстоятельства, переживаемыесобытия, изменяющиеся условия жизни шлифуют личностей до такой степени, чтоони начинают сверкать мельчайшей гранью. Если исключить Гамлета, стоящегоособо в известных отношениях, то его мужские образы имеют, правда, углы, ноне имеют граней. Возьмите этого Ричарда. Шекспир создает его из немногих простыхосновных свойств: уродства, могучего сознания умственного превосходства ивластолюбия. Все в нем можно свести к этим простым элементам. Он храбр изсамолюбия, притворно влюблен из неутолимой жажды могущества, он хитер илжив, он комедиант и кровопийца, он столь же жесток, как лицемерен, - всеэто ради того, чтобы достигнуть высшей власти, составляющей его цель. Шекспир нашел в хронике Холиншеда некоторые основные черты: Ричардродился с зубами, умел кусаться прежде, чем улыбаться. Он был безобразен;одно его плечо было выше другого. Он был зол и остроумен; он был храбрый,щедрый полководец; он был скрытен; он был коварен и лицемерен из честолюбия,жесток из политических видов. Шекспир упрощает и преувеличивает, как это делает всякий художник.Делакруа тонко заметил: "Искусство - это преувеличение кстати". Ричард является в трагедии уродом: он маленького роста, с искривленнымстаном, у него горб на спине, одна рука у него сухая. Он не обманывает себя,как другие уроды, относительно своей наружности, не воображает себякрасивым, вместе с тем он не встречает любви в дщерях Евы, как это бывает сомногими уродами, благодаря сострадательному инстинкту у женщин, способномуиногда превратиться в любовь. Нет, Ричард чувствует себя обиженным природой, чувствует, что он ссамого рождения терпел несправедливость и рос, как какой-то отверженец,несмотря на свой сильный и стремящийся вперед ум. Он с самого начала быллишен любви своей матери и должен был слышать издевательства своих врагов.На его тень указывали со смехом. Собаки лаяли на него, когда он проходилмимо, - до того был он хром и безобразен. Но в этой внешней оболочке обитаетвластолюбивая душа. Пути, ведущие других к радости и наслаждению, для негозакрыты. Но он хочет господствовать; он создан для этого. Власть для него -все; она - его idee fixe; одна только власть может отомстить за негоокружающим его людям, которых он или ненавидит, или ставит ни во что, илиненавидит и презирает вместе. Он жаждет блеска короны над головой, сидящейна его уродливом теле. Он видит, как светится вдали ее золотое сияние; междуним и целью стоит много, много жизней. Но нет лжи, нет убийства, нетвероломства, нет предательства, перед которыми он отступил бы, раз он можетих ценою приблизиться к ней. И в этот-то характер Шекспир - в тайниках своей души - превращаетсамого себя. Драматург, как известно, должен постоянно уметь совлекать ссебя свое "я" и переходить в существо другого. Но в позднейшие временанекоторые из величайших драматических поэтов содрогались переднеобходимостью превратиться в злодея, как это, например, было с Гете. Егопреступно действующие персонажи только слабохарактерны, как Вейслинген илиКлавиго; даже его Мефистофель вовсе не зол. Шекспир попытался усвоить себечувства Ричарда. Что сделал он для этого? Точь-в-точь то же, что делаем мы,когда стараемся уразуметь другую личность, того же Шекспира, например. Онпереселяется в него с помощью своей поэтической фантазии, то есть пробиваетв его образе отверстие, через которое может проникнуть в него, и вот оночутился в нем и живет в нем. Ведь для поэта вопрос всегда сводится кследующему: как чувствовал бы я и как поступал бы, если бы был принцем,женщиной, если бы был победоносен, покинут и т. д.? Шекспир берет исходной точкой оскорбление, нанесенное природой егогерою. Ричард - человек обиженный природой. Как мог почувствовать этоШекспир, - Шекспир, имевший здоровые члены и выше всякой меры бывшийлюбимцем природы? Он тоже долгое время терпел унижения, он жил в низменныхусловиях, не соответствовавших его таланту и стремлениям. Бедность есть тоже увечье, а положение актера было бесчестьем, своего рода горбом на спине.Таким образом, ему легко было почувствовать, что должен выстрадать обиженныйприродой человек. Он только расширяет в себе все настроения, вызванныенанесенными ему унижениями, и заставляет их принимать грандиозные размеры. Затем следовало чувство превосходства и проистекающая отсюда жаждамогущества и владычества у Ричарда. Шекспир не мог иметь недостатка всознании своего личного превосходства, что же касается властолюбия, то инего, как и у всякого гения, был, несомненно, зародыш этого чувства. Что онбыл честолюбив, это, разумеется, само собой, - правда, не в том смысле, вкаком честолюбивы актеры и драматурга нашего века, простое фиглярствокоторых считается искусством, между тем как его искусство было лишьфиглярством для значительного большинства; правда, его художническоесамолюбие было придавлено в самом своем росте; но в страсти, сделавшей его внесколько лет из помощника актеров руководителем театра и заставившей егопроявить во всем блеске величайшее творческое дарование своей страны, покаон не затмил собою всех соперников в своей профессии и не был оценензнатнейшими и наиболее сведущими в искусстве людьми, - в этой страсти все жебыло честолюбие. Совокупность чувств, наполнявших его, он переносит в другойжизненный круг, круг внешнего господства, и инстинкт его души, никогда недопускавший ни перерыва, ни остановки, но побуждавший его совершать одинумственный подвиг за другим и, не давая себе ни минуты отдыха, бросать посвоим следам одно за другим готовое произведение, этот бурный инстинкт снеизбежно сопутствующим ему эгоизмом, заставившим его в молодости покинутьсвою семью, в зрелые годы наживать себе состояние, без сентиментальнойжалости к должникам и (per fas et nefas) домогаться своей скромнойдворянской грамоты, - вот что помогает Шекспиру понять и почувствоватьстремление к высшей власти, попирающее и разрушающее все преграды. Все жепрочие свойства (например, лицемерие, бывшее в хронике главным свойством) онделает простыми средствами, орудиями властолюбия. Обратите внимание на то, как он сумел индивидуализировать это чувство.Оно унаследовано. Во второй части "Генриха VI" (III, 1) отец Ричарда, Йорк,говорит следующее: Пусть страх в душе гнездится подлой черни; Ему в державном сердце места нет. Как дождь весной, так мысль бежит за мыслью, Но все они стремятся к главной цели.... Политики искусные вы, лорды, Меня отсюда шлете дальше с войском! Но на груди вы греете змею, И скоро вас она ужалит в сердце. В третьей части "Генриха VI" Ричард показывает себя истинным сыномсвоего отца. Его брат добивается женской любви; он же мечтает лишь окоролевском сане. Если бы для него не существовало короны, то мир не мог быему дать никакой радости. Он сам говорит (III, 2): Во чреве матери любовью проклят Я был, не мог сносить ее закона, И ей подкуплена была природа: Свела мне руку, как сухую ветвь, А на спину взвалила эту гору.... И ноги мне дала длины не равной. Все члены сделавши несоразмерно, Так я, как медвежонок неумытый, И матери подобья не имею. Так разве полюбить меня возможно? Нелепый бред - об этом даже думать. Но если нет мне радости иной, Как угнетать и властвовать, царить Над теми, кто красивее меня, Мысль о венце моим пусть будет раем. Властолюбие является у него внутренним страданием. Он говорит, что онподобен человеку, попавшему в чащу терновника. Шипы колют его, и он, в своюочередь, разрывает их и не видит другого выхода на волю, кроме того, которыйон может проложить себе топором. Так и он терзается из-за английской короны.Поэтому, как значится в его монологе, он будет завлекать в пучину, каксирена, будет лукавить, как Улисс, менять цвет, как хамелеон, достигнеттого, что сам Макиавелли найдет чему поучиться у него (последняя черта -анахронизм, так как Ричард умер за 50 лет до того времени, когда вышла всвет книга "О государе"). Если это значит быть злодеем, то он, конечно, злодей. И Шекспир, винтересе художественного эффекта, нагромоздил над головой Ричарда гораздоболее преступлений, чем он совершил по свидетельству истории. Этообъясняется тем, что поэт, читая у Холишпеда о вопиющих злодеяниях Ричарда,был убежден, что есть действительно такие люди, как тот человек, который вэто время овладел его фантазией. Он верил в существование злодеев, - вера,по большей части уступающая место в наши дни неверию, в сильной степениоблегчающему всем злодеям их работу, - он изобразил их не в одном Ричарде:он создал Эдмунда в "Лире", для которого незаконное рождение имеет подобноеже значение, как уродство у Ричарда, и создал великого магистра злобы - Ягов "Отелло". Но оставим в стороне это пустое бранное слово "злодей", которымназывает самого себя Ричард. Шекспир, вероятно, теоретически верил всвободную волю, могущую проявлять себя в самых различных направлениях,следовательно, и в направлении злодейства, но на практике все у негомотивировано. Три сцены были здесь, очевидно, главными пунктами для Шекспира, и этитри сцены останутся навсегда в нашей памяти, если мы хоть раз внимательнопрочли пьесу. Первая из этих сцен та, где Ричард покоряет сердце Анны, вдовы принцаЭдуарда, которого он умертвил в союзе со своими братьями, наследницыпрестола после Генриха VI, которого он равным образом убил. Шекспир вседовел здесь до крайних пределов. В то самое время, когда Анна провожает гробс останками убитого Ричардом Генриха VI, Ричард выходит к ней навстречу,останавливает похоронное шествие обнаженным мечом, спокойно выслушивает всевзрывы ненависти, отвращения и презрения, которыми старается уничтожить егоАнна, и, стряхнув с себя ее издевательства, начинает свое сватовство,разыгрывает свою комедию влюбленного и тут же изменяет ее образ мыслей тем,что она сразу подает ему надежду на взаимность и даже принимает егоперстень. С исторической точки зрения эта сцена невозможна, так как королеваМаргарита взяла с собой Анну во время своего бегства, и Кларенс скрывал еецелых два года после смерти Генриха VI, пока Ричард не отыскал ее в Лондоне.Помимо того, при первом чтении эта сцена имеет в себе нечто изумляющее или,скорее, ошеломляющее, производит такое впечатление, точно она написана напари или с целью превзойти какого-нибудь предшественника. Тем не менее, вней нет ничего неестественного. Что справедливо можно возразить против нее,это лишь то, что она не подготовлена. Поэт сделал ошибку, заставив нас вэтой самой сцене впервые познакомиться с Анной, - следовательно, лишив насвозможности составить себе мнение относительно того, насколько ее поступкисогласуются или нет с ее характером. Драматическое искусство есть почтивсецело искусство подготавливать и, несмотря на подготовку, а, может быть, ив силу ее, производить впечатление неожиданности. Впечатление неожиданностибез подготовки только наполовину достигает художественного воздействия. Но это лишь технический недостаток, который такой первостепенныйхудожник в более зрелые годы легко бы исправил. Решающим фактом остаетсябезмерная смелость и сила этой сцены или, говоря психологически, пучина раноразвившегося презрения к женщинам, в которую она дает нам заглянуть. Ибоименно потому, что поэт вовсе не дал характеристики этой женщины, он какбудто хочет сказать: вот какова женская натура вообще! Очевидно, в молодыегоды поэт не испытал такого сильного впечатления от достоинств женскойнатуры, какое испытал в более поздний период своей жизни. Он любитизображать грубых женщин, как Адриана в "Комедии ошибок", необузданных ииспорченных, как Тамора в "Андронике" и Маргарита в "Генрихе VI", илисварливых, как Катарина в "Укрощении строптивой". Здесь он дает образспециально женской слабохарактерности и олицетворяет свое собственноепренебрежение к ней в презрении, которое питает Ричард к женщинам. И вот что говорит это презрение: ожесточи против себя женщину, причинией какое хочешь зло, убей ее мужа, лиши ее этим надежды на корону, наполнисердце ее ненавистью и проклятиями, но если ты только сумеешь заставить еевообразить, что все, все, что ты сделал, все твои преступления, все этосовершено из пламенной страсти к ней, с целью стать к ней ближе и, есливозможно, добиться ее руки, - тогда ты одержал верх, и раньше или позже онасдастся, - ее тщеславие не устоит. Если оно устоит против десяти мерпоклонения, то не устоит против ста, а если и этого недостаточно, то дай ейбольше. У всякой женщины есть своя цена, за которую можно купить еетщеславие, - стоит только решиться и начать торг. И Шекспир заставляетурода-убийцу, не поморщившись, стереть с лица своего плевок Анны и броситьей в лицо свое жаркое объяснение в любви, - он делается менее безобразным вее глазах, когда она слышит, что он ради нее совершал преступления. Шекспирзаставляет его подать ей свой обнаженный меч, чтобы она заколола его, еслихочет; он вполне уверен в том, что она этого не сделает. Она не выносит силыволи, горящей в его взоре, он гипнотизирует ее ненависть, ее смущает егопревосходство над другими, которое дает ему жажда власти, и он становитсяпочти красивым в ее глазах, когда подставляет свою грудь для ее мести. Онаподдается ему под обаянием, представляющим смесь головокружения, ужаса исладострастия развращенной натуры. Его безобразие только еще большеподстрекает ее. Точно воркование испуганной голубки слышится в этойстихомифии (состязательных стихах) в стиле античной трагедии, котороеначинается отсюда: Леди Анна. Кто может знать, что в сердце у тебя? Глостер. Перед тобой язык мой сердце выдал. Леди Анна. Боюсь я, оба лгут. Глостер. Тогда и правды нет на свете. Но зато в нем клокочет торжество: Была ль когда так ведена любовь? Была ль когда так женщина добыта? Торжество при мысли о том, что он, урод и чудовище, только показался ипустил в ход свой бойкий язык и мгновенно остановил проклятие на устах,осушил слезы на глазах и возбудил желание в душе. После этой сцены ончувствует в себе головокружительное чувство неотразимости. Шекспир при своей гениальной обработке этого сватовства, найденного имв хронике, следовал своему поэтическому стремлению придать Ричарду величие,свойственное трагическому герою. В действительности же он, конечно, необладал такими демоническими инстинктами. Причина, по которой он домогалсяруки леди Анны, была чистая алчность к деньгам. И Кларенс, и Глостер - обастроили планы относительно того, как бы им захватить крупное состояниеумершего графа Уоррика, хотя графиня была еще жива и по закону имела правона большую часть состояния. Кларенс, женившийся на старшей дочери, былспокоен насчет своей доли в наследстве, но Ричард полагал, что заручившисьмладшею дочерью, вдовой принца Эдуарда, он может сделаться обладателемполовины состояния. Парламентским актом дело было решено так, что братьяполучили каждый свою долю добычи. На место этой-то низменной хищности уРичарда Шекспир поставил торжествующее чувство урода, оказавшегосясчастливым претендентом. Тем не менее, Шекспир не имел в виду представить Ричарда неодолимым длявсякой женской хитрости. Эта первая сцена имеет в трагедии соответствующуюей в другом месте (IV, 4), где король, отделавшись посредством яда отдобытой таким образом жены, просит у Елизаветы, вдовы Эдуарда IV, руки еедочери. Мотив производит впечатление повторения. Ричард отправил на тот светобоих сыновей Эдуарда, чтобы проложить себе путь к престолу. Снова ищетздесь убийца руку ближайшей родственницы убитых, и здесь даже черезпосредство их матери. Шекспир в этом месте проявил весь блеск своегоискусства. Елизавета тоже выражает ему глубочайшее отвращение. Ричардотвечает, что если он отнял у сыновей ее царство, то теперь сделает ее дочькоролевой. И здесь обмен реплик переходит в стихомифию, что достаточно ясноуказывает на то, что эти части принадлежат к старейшим местам пьесы: Ричард. Скажи, что тем союзом прочный мир Дадим мы Англии. Елизавета. Борьбой и скорбью Тот прочный мир придется ей купить. Ричард. Скажи: король и повелитель просит. Елизавета. Но Царь царей согласья не дает. Ричард не только уверяет ее в чистоте и силе своих чувств, нонастаивает на том, что лишь этот брак и ничто иное может воспрепятствоватьему повергнуть в бедствие и гибель многих и многих в стране. Тогда Елизаветаделает вид, будто сдается, и Ричард восклицает совершенно так, как в первомакте: Непостоянная, дрянная дура! Но он сам оказывается одураченным: Елизавета только притворно дала емусогласие, чтобы тотчас же после того предложить свою дочь его смертельномуврагу. Другая незабвенная сцена следующая: Ричард устранил все препятствия, лежавшие между ним и троном. Егостарший брат Кларенс убит и утоплен в бочке с вином, малолетние сыновьяЭдуарда сейчас будут задушены в тюрьме, Гастингса только что, без допроса исуда, повели на место казни, - теперь необходимо сохранить виднепричастности ко всем злодеяниям и совершенного равнодушия по отношению квласти. С этой целью Ричард заставляет своего наперсника, негодяя Букингема,уговорить простодушного и перепуганного лондонского лорд-мэра явиться к немувместе с именитыми гражданами столицы, чтобы просить его, упорно томупротивящегося, принять в свои руки бразды правления. Букингем подготовляетРичарда к их прибытию (III, 7): Не позабудьте Прикинуться встревоженным, не вдруг Вы соглашайтесь выслушать его. Молитвенник, меж тем, в руках держите; Да надобно, милорд, чтоб вы стояли Между двумя священниками. Я На святость эту приналечь намерен. Затем, не вдруг склоняйтесь; как девица, Твердите "нет", а делайте, что надо. Являются депутаты от граждан Лондона. Кетсби просит их прийти в другойраз. Его высочество заперся в замке с двумя благочестивыми епископами, - онблагоговейно погружен в святые помыслы и не желает отвлекаться от своегодушеспасительного упражнения никакими мирскими делами. Они снова осаждаютпосланного от короля, умоляют дать им возможность держать речь к еговысочеству по крайне важному делу. И вот Глостер показывается наверху, на балконе, посреди двух епископов. Когда Дизраэли, без всякого, впрочем, сомнения, ничуть не похожий наРичарда, на выборах 1868 года, где дело шло о положении ирландской церкви, вравной степени опирался на английских и ирландских прелатов, так как обецеркви, и английская, и ирландская, обещали ему свою безусловную поддержку,то "Панч" нарисовал его в костюме XV века, стоящим на балконе с невыразимоплутовской и в то же время смиренной миной, с молитвенником в руках, междутем как два епископа, долженствовавшие представлять англиканскую иирландскую церковь, поддерживали его, каждый со своей стороны. Это былаиллюстрация к восклицанию лорд-мэра: Вот и его высочество! Стоит он Меж двух духовных лиц. А Букингем подходит и поясняет:...Святому принцу Они подпора от грехопаденья. Смотри: молитвенник в его руках, Краса и честь людей благочестивых. Депутация получает строгий отказ, пока Ричард, наконец, не меняет гневна милость и не приказывает воротить депутатов. Третья решительная сцена - это сцена в палатке Ричарда при Босворте (V,3). Непоколебимая до этого самоуверенность его как будто сломилась, онослабел, он не хочет ужинать: "Что же, поправили мой шлем? Налей мне кубоквина! Позаботься, чтоб у меня были к утру новые копья, и не слишкомтяжелые!" - и опять: - "Дай мне кубок вина!" Он уже не чувствует в душе тогоогня, той бодрой отваги, которые прежде никогда не покидали его. Затем, в то время, как он спит на походной кровати, во всех доспехах,крепко стиснув в пальцах рукоятку меча, ему являются в сновидении одна задругой тени всех тех, кого он убил или велел убить. Он просыпается в ужасе.Совесть заговорила в нем тысячью языков, и каждый из них произносит над нимприговор, как над клятвопреступником и убийцей: Отчаянье грызет меня. Никто Из всех людей любить меня не может. Умру я - кто заплачет обо мне? Это - муки совести, порой охватывавшие самых закаленных и черствыхлюдей в те времена, когда вера и суеверие были в большой силе, когда дажетот, кто глумился над религией или извлекал из нее выгоду, все же колебалсяв тайниках своей души, и, в то же время, здесь выражается чисто человеческоечувство сиротливости и потребности в любви, которое никогда не умирает вчеловеке. Нельзя не восторгаться тем, как Ричард ободряет самого себя и вселяетмужество в своих окружающих. Так говорит тот, кто изгоняет отчаяние из своейдуши: Про совесть трусы говорят одни, Пытаясь тем пугать людей могучих. В его речи к войскам слышатся неотразимые звуки дикой и возбуждающейвоенной музыки; она построена так же, как строфы марсельезы: Припомните, с кем вы на бой идете, - Со стадом мерзких плутов и бродяг, С бретонским сором, жалкими рабами. У вас есть земли, - им земель тех надо; Красивых жен послала вам судьба, - И ваших жен пришли они бесчестить. Сметем же в море пакостных бродяг! И в словах Ричарда звучит такая стремительность, такое дикое презрение,такое народное красноречие, в сравнении с которыми пафос марсельезыпредставляется декламаторским, даже академическим. Положительно удивительны последние слова его речи: Им наших жен? Им наших дочерей? Им наши земли? Чу! их барабаны! На бой, дворяне Англии! На бой, Британии лихие поселяне! Стрелки, вперед, - и бейте прямо в сердце! Ломайте копья, небесам на страх. Сильней, сильней и вскачь по лужам крови! Входит гонец. Король Ричард. Ну, что же Стэнли? Где его войска? Гонец. Мой государь, идти он отказался. Король Ричард. Георгу Стэнли голову долой! Норфолк. Враги уже болото перешли. Окончив бой, его казнить успеем. Король Ричард. В груди забилась тысяча сердец. Вперед, знамена! Прямо на врага! Святой Георг! Пусть древний бранный клич Вдохнет в нас ярость огненных драконов! Спустилася победа нам на шлемы! Вперед - и на врага! Потом он убивает одного за другим пятерых рыцарей в доспехах Ричмонда.Его конь убит. Он, пеший, в шестой раз ищет Ричмонда: Коня, коня! Престол мой за коня! Кетсби. Вам конь готов. Спасайтесь, государь! Король Ричард. Прочь, раб! Я жизнь мою на карту ставлю, И я дождусь, чем кончится игра! Шесть Ричмондов, должно быть, вышло в поле: Я пятерых убил, а не его! Коня, коня! Престол мой за коня! Нет сомнения, что ни в какой другой шекспировской пьесе главноедействующее лицо не господствует до такой степени над остальными. Ричардпоглощает почти весь интерес, и только великое искусство Шекспира заставляетнас, вопреки всему, с участием следить за ним. Это, в известной мере,зависит от того, что некоторые из его жертв так ничтожны; судьба ихпредставляется нам заслуженной. Слабохарактерность Анны лишает ее нашегосочувствия, и, кроме того, кровавое злодеяние Ричарда кажется нам менееужасным, когда мы видим, как легко оно прощается ему тою, сердце которой оновсего больнее должно было поразить. Несмотря на все свои пороки, он имеетостроумие и мужество, - остроумие, возвышающееся порою до мефистофелевскогоюмора, - мужество, не изменяющее ему даже в минуту гибели и окружающее егопадение таким блеском, какого не имеет торжество его корректного противника.Как ни лжив и лицемерен он по отношению к другим, перед самим собой онникогда не лицемерит; он химически чист от самоукрашения, до того, что самсебе дает самые унизительные наименования. Эта искренность, таящаяся вглубине его существа, действует привлекательным образом. Кроме того, онимеет за себя еще то, что угрозы и проклятия от него отскакивают, что его непугают ни ненависть, ни оружие, направленное против него, ни перевес настороне врага; сила характера столь редкая вещь, что даже к преступникувызывает симпатию. Быть может, если бы Ричарду был дарован болеепродолжительный срок правления, он остался бы в истории королем типаЛюдовика XI, злокозненным, всегда прикрывающимся религией, но умным итвердым. Теперь же он и в действительности, как в драме, провел все время вусилиях упрочить за собою место, которое он отвоевал себе, как хищный зверь.Его внешний облик стоит перед нами так, как изображали его современники:маленького роста и крепкого сложения, с приподнятым правым плечом, скрасивыми каштановыми волосами, ниспадающими на плечи, чтобы скрыть ихуродливость; он постоянно закусывает нижнюю губу, постоянно тревожен,постоянно выдергивает и снова прячет в ножны свой кинжал, но никогда средиразговора не обнажает его совсем. Шекспир сумел озарить ореолом поэзии этугиену в человеческом виде. Самый яркий контраст Ричарду представляют две детские фигуры, сыновьяЭдуарда. Старший мальчик уже занят великими помыслами, склад ума у негоцарственный, он глубоко проникнут тем, что значат исторические подвиги; тотфакт, что Юлий Цезарь построил Тауэр, должен бы, даже и не внесенный влетописи, переходить из рода в род. Он поглощен мыслью о том, что какподвиги Цезаря давали материал его гению, так его гений давал его подвигамжизнь, и он с жаром восклицает: "Героя победы не победила смерть!" Младшийбрат по-детски остроумен, полон забавных выходок, полон ребяческих насмешекнад безобразной фигурой дяди и невинной радости при виде кинжалов и мечей.Шекспир в нескольких штрихах наделил этих малолетних братьев невыразимойпрелестью. Убийцы плачут, как дети, делая доклад об их смерти:...Так они лежали, Обняв друг друга.... Как на одном стебле четыре розы Пурпурные блистают в летний день, Так целовались губы спящих братьев. Наконец, вся трагедия жизни и смерти Ричарда точно вставлена в рамкуженской печали и насквозь пронизана женскими воплями. По своей внутреннейформе она имеет сходство с греческой трагедией, подобно тому, как ифактически образует собой последнее звено тетралогии. Нигде Шекспир не стоит так близко к классическому направлению драмы,развившемуся в Англии по образцу Сенеки._ Все исходит здесь от проклятия, которое Йорк в третьей части "ГенрихаVI" (I, 4) изрекает над головой Маргариты Анжуйской. Она глумилась над своимпленным врагом, она вонзила кинжал в сердце его сыну, малолетнему Рутленду,и подала отцу платок, смоченный его кровью. За это она теряет своего мужа икорону, своего сына, принца Уэльского, своего любовника Суффолка, - все, чтопривязывает ее к жизни. Но теперь и для нее наступило время отмщения. Поэт хотел олицетворить вней древнюю Немезиду; он придал ей размеры, превышающие действительность, ипоставил ее вне условий действительной жизни. Она, изгнанница,беспрепятственно возвращается в Англию, бродит по замку Эдуарда IV и даетполную волю своей ненависти и ярости в присутствии его самого, егородственников и придворных. Точно так же бродит она и при Ричарде III,единственно для того, чтобы проклинать своих врагов, и эти проклятия даже уРичарда вызывают порой суеверный трепет. Никогда после того Шекспир не удалялся до такой степени от возможного сцелью достигнуть сценического воздействия. И все же сомнительно, чтобы оноим достигалось здесь. При чтении все эти проклятия, конечно, потрясают нас снеобычайной силой; на сцене же Маргарита, нарушающая и замедляющая ходдействия, но ни разу не вступающая в него, может только утомлять. Впрочем,даже и не вступая в действие, она все же производит достаточно сильноевпечатление. Все, кого она прокляла, все умирают, - король и его малолетниедети, Риверс и Дорсет, лорд Гастингс и т. д. Она встречается с герцогиней Йоркской, матерью Эдуарда IV, и скоролевой Елизаветой, его вдовой, под конец и с Анной, так нагло добытой итак скоро покинутой Ричардом. И из уст всех этих женщин снова и сновараздаются в рифмованных стихах, точно в греческом хоре, проклятия и стоны вмогучем лирическом стиле. В двух главных местах (II, 2, и IV, 1) они поютнастоящие хоры в форме реплик. Прочтите эти строки, как образчик лирического тона дикции: Герцогиня Йоркская (Дорсету). Беги же к Ричмонду И счастлив будь! (Леди Анне). Ты к Ричарду иди и пусть тебя Хранят святые ангелы. (Кор. Елизавете). Не медли, Укройся в храме и молися там! А мне - одна могила остается: Там я найду покой и тишину. Я восемьдесят горьких лет прожила, За каждый час платя неделей горя. Вот каково это юношеское произведение, где все твердо, все богато иуверенно, не все одинаково хорошо. Все здесь разработано только наповерхности; действующие лица сами говорят, что они такое, и все они, буйныеи кроткие, прозрачны и слишком знают самих себя. Каждое из них вполневысказывает себя в монологах, и над каждым отдельным лицом произноситсяприговор как бы в пении античного хора. То время еще не настало, когда Шекспиру не придет мысль заставлятьдействующее лицо торжественно протягивать зрителю ключ для его уразумения, икогда он, наоборот, запрятывает этот ключ на дно природы своего действующеголица, так глубоко, как только позволяет его дар проникновения в тайны ипротиворечия душевной жизни.