Расходящиеся пути

Неожиданная смерть Ф. Рузвельта 12 апреля 1945 г. спутала карты как в Вашингтоне, так и в Москве. В доверительной беседе с Дж. Дэвисом 23 апреля Молотов назвал ее «непоправимой потерей», подчеркнув, что, проживи Рузвельт дольше, «многие мировые проблемы были бы урегулированы…»⁶⁰ Для Сталина, при всем его недоверии к президенту, ФДР был самым удобным и надежным западным партнером, гарантом сохранения «рузвельтовской тенденции» в политике США. Будучи хорошо информированным о нарастании внутренней оппозиции политике Рузвельта, Сталин теперь имел все основания опасаться усиления антисоветизма в Вашингтоне. Не слишком обнадеживала и личность преемника ФДР, известного советскому руководству в основном по памятному призыву не мешать взаимному истреблению русских и немцев. Однако в Москве не спешили с выводами. Первые внутренние оценки нового президента экспертами НКИД были выдержаны в духе осторожного оптимизма, характеризуя Трумэна как способного в основном продолжать внешнеполитическую линию Рузвельта⁶¹.

В Вашингтоне же смена политических ветров ощутилась в первые же дни. Уход Рузвельта открыл шлюзы копившегося давления в пользу ужесточения советской политики. Малоопытный и прямолинейный Трумэн, чуждый виртуозной рузвельтовской стратегии «приручения», быстро дал понять, что предпочитает более откровенный и жесткий тон в отношении СССР и будет больше полагаться на мнение своих военных и дипломатических советников. Сторонники ужесточения незамедлительно воспользовались новой обстановкой. Уже 17—23 апреля КНШ пересмотрел свое решение двухнедельной давности, согласившись с рекомендациями генерала Дж. Дина о выходе из совместных проектов и зарезервировав за собой правона ответные меры в случае советской неуступчивости⁶².

В те же дни руководство УСС повторной и более широкой рассылкой распространило среди военно-дипломатической верхушки страны проигнорированный Рузвельтом доклад «Проблемы и цели политики Соединенных Штатов», подводивший развернутую концептуальную базу под новую жесткую стратегию. В ее основе лежало представление об СССР как о новом, по завершении разгрома Германии и Японии, «евразийском гегемоне», способном в силу сохраняющихся у него «экспансионистских устремлений» «стать для США самой зловещей угрозой из всех известных до сих пор». И хотя авторы еще оставляли небольшой знак вопроса над советскими намерениями, США, утверждали они, «никак не могут ждать, пока русская политика полностью себя обнаружит» с принятием мер по предотвращению этой пусть даже пока еще потенциальной угрозы, ибо «подавляющим императивом ситуации является будущий (курсив мой. — В. П.) военный потенциал России и та огромная угроза, которую она будет представлять Соединенным Штатам, если преуспеет в объединении ресурсов Европы и Азии под своим контролем». В качестве основных средств этого «профилактического сдерживания» предлагалось создание американо-западноевропейского блока в Европе, исключение советского влияния в Японии и недопущение его распространения на всю Германию и Китай⁶³. Примерно в том же духе был выдержан и меморандум «О послевоенной безопасности», подготовленный в марте группой государственных консультантов под руководством принстонского профессора Э. Эрла⁶⁴. Ключевые посылки этих документов вскоре лягут в основу всего военно-стратегического планирования США.

Наконец, 22 апреля состоялось известное совещание в Белом доме, на котором поспешивший в Вашингтон Гарриман с Форрестолом и Леги использовали ту же аргументацию для подготовки президента к предстоящей беседе с Молотовым. И хотя участники совещания не проявили полного единодушия, преобладающее мнение (по дневниковой записи Леги) свелось к тому, что «настало время занять сильную позицию в отношении Советов и что не будет большого вреда для наших военных планов даже если Россия замедлит или вовсе прекратит свои военные усилия в Европе и Азии»⁶⁵.

Обещание президента «проявить твердость» на следующий день полностью подтвердилось. Пусть знаменитый «прямой в челюсть» советскому министру и был несколько преувеличен самим Трумэном, Молотов действительно подвергся холодному душу, прежде всего — по польскому вопросу. Советской стороне недвусмысленно дали понять, что времена изменились. Американская пропаганда получила указание, подчеркивая преемственность политики Рузвельта и Трумэна, «не замалчивать трудностей в отношениях между союзниками»⁶⁶. В напряженной обстановке началась и учредительная конференция ООН в Сан-Франциско: открытая перепалка по процедурным вопросам сопровождалась враждебными брифингами американской делегации и разрастанием кулуарных слухов о грядущем конфликте (и даже войне) между союзниками.

Окончание войны в Европе дало новый импульс демонстрации жесткости. Откровеннее всего возможности новой ситуации оценил британский разведывательный комитет в своем докладе совместному штабному комитету США и Великобритании. «С окончанием войны в Европе отпала необходимость предоставления России военной помощи… наше положение в торге с русскими сразу же улучшилось и нам нет больше нужды любой ценой сохранять примирительный тон». Отныне, делался вывод, СССР больше зависит от Запада (прежде всего — финансово-экономически), чем Запад от него, что открывает новые возможности для более жесткого торга⁶⁷.

Уже 9 мая на встрече у госсекретаря в Сан-Франциско было решено: 1) усилить давление на Кремль по польскому вопросу; 2) отдать приоритет экономической помощи Западной Европе за счет сокращения поставок по ленд-лизу в СССР⁶⁸. На следующий день состоялось ключевое межведомственное совещание в госдепартаменте по вопросу дальнейшей судьбы советского ленд-лиза. Как докладывал своему начальнику его участник от штаба армии генерал Линкольн, «в ходе обсуждения присутствовавшие представители госдепартамента дали понять, что рассматривают использование ленд-лиза как политического оружия в связи с нашими трудностями с русскими по Центральной Европе»⁶⁹. Параллельно в госдепартаменте стали обсуждаться варианты увязки с восточноевропейскими проблемами и другого важного для СССР вопроса — о предоставлении послевоенного кредита⁷⁰. По итогам совещания от 10 мая президенту Трумэну был направлен проект директивы о «немедленном прекращении» запланированных поставок Советскому Союзу (кроме предназначенных для войны с Японией) и перенацеливании освобождающихся ресурсов тоннажа и товаров на нужды Западной Европы⁷¹. В тот же день Трумэн одобрил директиву и уже на следующее утро не только была прекращена погрузка стоявших в портах судов, но и повернуты вспять два американских судна, находившихся далеко в открытом море. 12 мая советскому послу была вручена сухая нота, в которой в общих словах говорилось о «немедленном видоизменении отгрузок поставок».

Вскоре госдепартамент открестился от злополучной фразы «о немедленном прекращении» (списав ее на ошибку неведомого чиновника), а суда продолжили свой путь, но было уже поздно. Хотя посольство в Вашингтоне детально информировало Москву о неразберихе вокруг этого решения⁷², в Кремле однозначно интерпретировали его как продуманный акт политического давления и демонстративный разрыв с рузвельтовским запретом на политизацию ленд-лиза. Официальным ответом американцам стала предельно лаконичная нота от 16 мая, а внутренним наказом советским дипломатам — суровое молотовское указание больше «не клянчить» и «не высовываться вперед со своими жалкими протестами. Если США хотят прекратить поставки, тем хуже для них»⁷³.

Эта смесь бравады с искренним возмущением как нельзя лучше передает подлинное настроение кремлевских вождей, оскорбленных в час своего победного триумфа не столько сутью в общем-то ожидавшегося американского решения, сколько его бесцеремонной стилистикой. Три недели спустя, уже после компромиссного урегулирования вопроса о дальнейших поставках, Сталин в разговоре с Гопкинсом опять вернется к этому эпизоду, многозначительно предупредив о тщетности попыток разговаривать с СССР языком ультиматумов.

Выговорами американцам дело не ограничилось. Прекращение ленд-лиза было доведено до всего советского руководства в специальной ориентировке, которая, как свидетельствуют ветераны советской разведки, квалифицировала этот акт Вашингтона как серьезный симптом нового жесткого курса в отношении СССР⁷⁴.

В те же майские дни госдепартамент под влиянием Дж. Грю и Гарримана затеял подготовку ревизии ялтинских соглашений по Дальнему Востоку. Растущее убеждение, что советский вклад в разгром Японии не так уж необходим, подогревало усилившееся со смертью Рузвельта и окончанием войны в Европе стремление переиграть ялтинские договоренности в пользу США. Ставился даже вопрос о том, стоит ли президенту Трумэну брать на себя обязательства, данные по этому вопросу Рузвельтом. Конкретно речь шла о сокращении согласованных советских приобретений (в т. ч. по аренде Порт-Артура) и требовании дополнительных политических уступок от СССР по Маньчжурии, Северному Китаю и использованию Курильских островов военной авиацией США⁷⁵. Однако реакция военных на этот запрос госдепартамента от 12 мая была в целом прохладной: Стимсон подчеркнул, что вступление СССР в войну с Японией по-прежнему «будет иметь глубокие военные последствия», а США все равно не в силах воспрепятствовать занятию данных территорий Красной Армией (за исключением Курильских островов, где это повлекло бы за собой удлинение сроков войны с Японией и неприемлемые «потери американских жизней»). Военный министр также подтвердил, что советское участие в оккупации Японии было бы оправданным с военной точки зрения, но является предметом политического решения⁷⁶. В результате «задний ход» по Ялте не удался, хотя его рецидивы еще дадут себя знать в будущем.

Вообще май—июнь 1945 г. стали периодом, пожалуй, самых напряженных дебатов по советской политике в общественно-политических кругах США. В борьбе «за душу Трумэна» сталкивались два противоположных подхода. Сторонники рузвельтовской линии (Г. Уоллес, Дж. Дэвис, О. Кокс, Г. Кларк и др.), встревоженные первыми серьезными признаками похолодания, били тревогу, призывая к срочным мерам для пресечения дрейфа советско-американских отношений в сторону враждебности. Продолжая разделять ключевые посылки рузвельтовского подхода (советско-американское сотрудничество как основа послевоенного мира, легитимность интересов безопасности СССР, эластичность советских мотивов), они предупреждали об опасности ужесточения американской политики, которое грозит привести к «ощетинившейся России» и расколу Европы на два враждебных блока. Вместо этого предлагалось снять советские опасения за счет заключения военно-политических договоров о демилитаризации Германии и Японии, интернационализации Рура, учета советских запросов по черноморским проливам, безотлагательного предоставления крупных кредитов на восстановление экономики СССР⁷⁷.

«Ястребы», со своей стороны, исходили из противоположных презумпций и ратовали за сдерживание «советской экспансии» путем создания противовесов ей в Европе и Азии как единственного способа избежать новой большой войны, а в случае необходимости — победить в ней. «Грядущая война с Советской Россией — предрешенное дело», — писал, например, первый заместитель госсекретаря Дж. Грю в записке от 19 мая, распространить которую в кругах госдепартамента ему с трудом отсоветовали Гарриман и Болен (опасаясь, что более чем вероятная утечка этой информации будет расценена как «планирование войны с Советским Союзом»)⁷⁸. Масло в огонь подобных настроений подливала тенденциозная информация от захваченных в плен немецких генералов и дипломатов, командования Армии Крайовой и других врагов СССР, подзуживавших американцев к «неизбежному столкновению» с «советской тиранией»⁷⁹.

Антагонистов в этих внутренних дебатах объединяло ощущение критичности переходной ситуации и необходимости резкой смены курса. Однако время однозначных решений еще не пришло. Сохранялась зависимость от советского фактора в разгроме Японии, в общественном мнении и влиятельных СМИ еще были сильны настроения в пользу сотрудничества с СССР⁸⁰, оставалась неясность как в стратегических аппетитах самих США, так и в отношении советской политики.

Поэтому за первым похолоданием последовала серия примирительных шагов со стороны США. Последняя миссия Гопкинса в Москву проложила дорогу к признанию Западом Временного польского правительства (что было расценено в Москве и просоветских кругах Польши как «победа по всей линии»)⁸¹. В ходе июньской переписки А. Громыко со Стеттиниусом США согласились поддержать заявку СССР на мандатное управление одной из бывших итальянских колоний⁸². В июне после колебаний Белый дом все-таки не последовал призывам Черчилля оставить американские войска в отведенной для СССР оккупационной зоне в Германии в качестве «козырной карты» на предстоявших переговорах. Хотя у сэра Уинстона нашлись сторонники в администрации⁸³, энергичное вмешательство Гопкинса и отрицательное мнение госдепартамента предотвратили взрывоопасную ситуацию⁸⁴. Весьма положительной была и предварительная американская реакция на советские предложения по десятимиллиардному уровню репараций с Германии в пользу СССР и интернационализации Рурской области. «Намерения у них неплохие», — подытожил для руководства И. Майский впечатления от первой встречи с представителями США в межсоюзной репарационной комиссии⁸⁵.

Однако опытные советские дипломаты хорошо понимали, что податливость союзников долго не продлится и предлагали форсировать переговоры по мирному урегулированию. Союзники, докладывал Сталину и Молотову М. Литвинов, «заинтересованы в том, чтобы мы вступили в войну с Японией… Именно поэтому они будут более расположены к уступчивости, чем после победоносного завершения ими войны на востоке…»⁸⁶

В этом смысле Потсдамская конференция «большой тройки» представляла оптимальную возможность для закрепления и дальнейшего продвижения советских интересов. Накануне и в ходе конференции их растущий размах обозначился весьма выразительно. В дополнение к Восточной Европе и Дальнему Востоку речь шла о новых требованиях к Турции (совместный контроль над Проливами, включая советские военные базы в их районе плюс территориальные претензии на Карс и Адаган), индивидуальной опеке над одной из бывших колоний Италии в Средиземноморье, создании советских военных баз на территории Норвегии (на Шпицбергене и о-ве Медвежий) и Дании (о-в Борнхольм). Обозначилось также усиление активности СССР на севере Ирана, направленной на его превращение в зону советского влияния. Хотя некоторые из этих запросов имели характер зондажа, в целом этот список, имевший под собой весомое стратегическое обоснование, представлялся советскому руководству вполне законной «долей», причитавшейся союзнику, внесшему наибольший вклад в победу над общим врагом⁸⁷.

Однако в то время, как советские геополитические аппетиты росли, терпимость к ним западных партнеров быстро сокращалась. Процесс межведомственного согласования позиций США к Потсдаму еще сопровождался внутренними разногласиями, но на сей раз «ялтинцы» оказались уже в явном меньшинстве. В военном командовании, по сути, лишь генерал С. Эмбик из Объединенного комитета стратегического анализа продолжал отстаивать прежнюю линию в отношении СССР. Советские запросы по Проливам и Кильскому каналу, доказывал он, отражают легитимные интересы безопасности русских, отказывать в которых у США нет ни военных сил в этих районах, ни «морального основания», поскольку сами они требуют баз в Атлантике и на Тихом океане и сохраняют контроль над жизненно важными для себя морскими путями. Подобный отказ, заключал он, лишь создаст угрозу для союза трех держав и всего мирового порядка⁸⁸.

Для критиков Эмбика опасность дальнейших уступок виделась в поощрении «экспансионистских тенденций» СССР, создании опасных прецедентов интернационализации для зон влияния США и Англии (Суэц, Панамский канал). Доводы об отсутствии в советских запросах непосредственной угрозы американским интересам парировались констатацией общности стратегических интересов США и Британской империи, а тезис о невозможности США помешать силовому решению этих проблем Советским Союзом отводился сомнениями в том, что СССР решится встать на путь открытого разрыва с Западом и нового напряжения своих военно-экономических ресурсов. Наконец, довод о «моральной непоследовательности» «снимался» характерной посылкой о качественных различиях между США и СССР как в методах достижения стратегических целей, так и, самое главное, — в мотивах и репутации обеих сторон: «История показывает, что мы не являемся агрессивными экспансионистами, тогда как Россия пока находится под подозрением…»⁸⁹

Но даже те, кто еще не убирал знак вопроса над советскими намерениями, считали, что безопаснее подстраховаться на случай возможного «развала отношений между великими державами» и не усиливать позиции потенциального конкурента⁹⁰. Непримиримее всего были настроены армейские разведка и планировщики, по долгу службы ориентированные на поиск новых угроз и врагов. Для них уже не было сомнений в том, что советской политикой движут не законные интересы безопасности, а стремление к неограниченной экспансии и что, следовательно, разрозненные геополитические «заходы» СССР в различных регионах мира есть составляющие единого плана борьбы «за мировое господство», которому пора поставить заслон. «Мы достигли предела в санкционировании советской экспансии», — гласил вывод «Джи-2» о советских намерениях⁹¹.

Подробный анализ этих пределов содержался в подготовленном к Потсдаму докладе оперативного управления штаба сухопутных сил о «Позиции США в отношении советских намерений экспансии». Эта экспансия характеризовалась в нем как глобально-неограниченная по своим целям и «оппортунистическая» по своим методам, график которой во многом зависит от «географической близости того или иного района к границам СССР и степени зрелости плода». Районом «наибольшей стратегической угрозы» считалась Турция, поскольку выход СССР на Карское плато и Проливы будет означать начало «двойного охвата Малой Азии» с перспективой распространения советского контроля на Эгейское море и восточное Средиземноморье.

Следующим этапом советской экспансии в Европе считалась дестабилизация ситуации на западе континента с целью укрепления там просоветских сил. Не исключалась и возможность применения военной силы, особенно по мере сокращения военного присутствия США на континенте: если в настоящее время, считали планировщики, США в случае конфликта могут удержать свои позиции по нынешней линии раздела, то через несколько месяцев им придется отойти к Центральной Франции и странам Бенилюкса, а через год с небольшим (когда по планам демобилизации у США в Европе останется всего 8 дивизий) вообще убраться с континента. В свете подобного расклада сил ключевое значение приобретала Великобритания, которая, как говорилось в докладе, является «европейской душой» «кучки сравнительно маломощных стран (Западной Европы. — В. П.), возможно, еще готовых сражаться с нами против России». «Безусловно, что без ее участия, как, видимо, и без нашего, нельзя ожидать сопротивления России со стороны этих стран». Отсюда делался вывод о необходимости всемерной поддержки интересов Британской империи в Турции, Средиземноморье и других районах.

Не более утешительно выглядели возможности военного отпора «советской экспансии» в Иране и Континентальной Азии, где СССР, как считалось, может легко захватить Монголию, Маньчжурию и Корею, а также победить в борьбе за влияние в Китае. После этого, прогнозировали авторы доклада, СССР посягнет и на стратегическую вотчину США — Западное полушарие. Для пресечения этих глобальных планов рекомендовалось оказывать решительное политическое противодействие советским притязаниям в Турции и Иране, распространению советского военного присутствия на Тайвань, Японские острова и к югу от реки Янцзы в Китае. Наконец, США должны были «противодействовать, если необходимо — с использованием военной силы, любой дальнейшей экспансии России на западноевропейском направлении»⁹². Хотя авторы доклада пока воздерживались от более далеко идущих выводов, из подобного анализа они напрашивались сами собой — необходимо сохранение и наращивание американских и союзных с ними сил по всем ключевым направлениям «советской экспансии». В этом смысле данный сугубо рабочий документ интересен как, пожалуй, самый ранний набросок будущей стратегии сдерживания.

Через ту же призму «советской угрозы» начинали рассматриваться и другие проблемы, включая японскую и германскую. Так, в докладе УСС о стратегических целях США на Дальнем Востоке намечалось решение проблемы создания там нового противовеса СССР на замену Японии: «Если мы будем поддерживать наше превосходство в воздухе и на море примерно на нынешнем уровне и сохраним оккупацию японских островов, мы можем стать таким же, если не более эффективным, заслоном русской экспансии на севере Китая, каким на протяжении полувека были японцы»⁹³. Рекомендации планировщиков КНШ к Потсдаму предусматривали продолжение «торга» по вопросу западной границы Польши (ввиду вероятности ее просоветской ориентации) и отклонение советского предложения по интернационализации Рура, которая, как подчеркивали авторы, «неизбежно и в нежелательной степени допустит Россию к участию в западноевропейских делах»⁹⁴. Явное охлаждение к идее совместного контроля над Руром — «арсеналом будущих войн» со стороны верхушки госдепартамента отмечал в своих потсдамских дневниках и Дж. Дэвис. Общий настрой американской делегации, по его словам, определялся не желанием найти справедливое общее урегулирование, а стремлением «объегорить» партнера или послать его к черту…»⁹⁵

Неудивительно, что при таком настрое и заготовленных позициях англосаксы в Потсдаме сумели отбить ключевые советские требования по Руру и уровню репараций с Германии, заявки на стратегические форпосты в Проливах, Средиземноморье и др. районах. В то же время советской дипломатии удалось отстоять свои основные предложения по оккупационному режиму для Германии, новым границам Польши, а также ведущей роли СССР в подготовке мирных договоров с европейскими сателлитами Германии (кроме Италии). Одновременно были отвергнуты попытки союзников установить международный контроль за выборами в Румынии, Болгарии и Венгрии. Это решение, сообщал Молотов в циркуляре для наркомата, «развязывает нам руки в дипломатическом признании Румынии, Болгарии, Венгрии и Финляндии» (в разговоре с Г. Димитровым нарком был еще откровенней, назвав потсдамские решения «признанием Балкан как советской сферы влияния»)⁹⁶. Устраивало Москву и решение о сохранении за «большой тройкой» главной роли в согласовании мирных договоров. Таким образом, общий баланс уступок представлялся в Москве «вполне удовлетворительным», тем более что торг по остальным советским требованиям должен был быть продолжен в рамках СМИД.

Любопытно, что историческое сообщение из Аламагордо об успешном испытании первой американской атомной бомбы 16 июля, немало воодушевившее, по свидетельству очевидцев, Трумэна и Бирнса⁹⁷, не сразу прибавило им жесткой напористости в переговорах. Напротив, основные договоренности на конференции (как отмечал в том же циркуляре и Молотов) были достигнуты на ее заключительной стадии. Однако уже через несколько дней ситуация круто изменилась.

Хиросима нанесла серьезный удар сразу по нескольким опорам советской стратегии. Прежде всего, было подорвано привычное представление о США как далекой стране, неспособной представлять прямую военную угрозу Советскому Союзу. Во-вторых, обретение американцами монополии на новое сверхоружие нарушало сложившееся «соотношение сил» (о чем Сталин говорил на встрече с учеными-атомщиками в Кремле вскоре после Хиросимы). В-третьих, рушились расчеты на получение равной (или хотя бы сопоставимой) с американской доли в оккупации Японии, о которой Сталин рассуждал еще два месяца назад в беседе с Гопкинсом. Хотя страхи Сталина и надежды Трумэна на то, что Япония сдастся еще до наступления советских войск (и что американцы могут сказать — «мы вам ничего не должны»)⁹⁸ оправдались не полностью, стремительная капитуляция Японии после Хиросимы и Нагасаки сводила советский вклад в победу и основанные на нем притязания к минимуму. Под угрозой могли оказаться даже ялтинские приобретения в регионе.

Границы этого минимума быстро обретали весьма жесткие очертания. Американские планы зональной оккупации Японии были пересмотрены, а полномочия генерала Маккартура — усилены. Уже 11 августа на встрече с Молотовым Гарриман резко отвел попытку наркома получить право голоса в вопросе назначения союзного главнокомандующего в Японии (даже в скупой советской записи беседы говорится о «раздраженном тоне», с которым посол заявил, что «Советский Союз не может предъявлять таких претензий после всего лишь двух дней войны с Японией»)⁹⁹. В тот же день Трумэн отдал распоряжение сразу же после капитуляции Японии оккупировать порт Дальний «если к тому времени он еще не будет захвачен силами советского правительства»¹⁰⁰. (по Ялтинским соглашениям СССР, как известно, имел преимущественные права в Дальнем и его захват американцами был бы нарушением этих договоренностей). Однако когда передовой отряд морской пехоты США подошел к Дальнему, там уже были советские войска, что вынудило американцев ретироваться¹⁰¹.

Еще через неделю Трумэн в своем послании не только наотрез отказал Сталину в предполагавшемся участии в оккупации Хоккайдо, но и в весьма категоричной форме запросил права базирования американских ВВС на Курилах. Трумэновский заход по Курилам вряд ли был просто неожиданной импровизацией. В Пентагоне, как уже отмечалось, давно нацеливались на них как кратчайший воздушный коридор от Алеутских островов в Восточную Азию и подбивали политиков на подобную попытку¹⁰². Для Сталина же, с учетом его подозрительности, двойной демарш Трумэна не мог не иметь серьезнейшей подоплеки: мало того, что наглые янки хотят закрыть для СССР дверь в Японию, они решили еще и влезть в зону советского контроля, завоеванную в Ялте, или, по крайней мере, испытать этот контроль на прочность. Поэтому, проглотив горькую пилюлю по Хоккайдо, Сталин отплатил Трумэну той же монетой по Курилам. Непреклонно ледяной тон сталинского ответа заставил Белый дом отступить, поскольку в последовавшем внутреннем разбирательстве даже пентагоновцы скрепя сердце признали правомочность советского отказа¹⁰³. Плоды Ялты на Дальнем Востоке удалось отстоять (в том числе — и закрепив их в советско-китайском договоре от 14 августа 1945 г.), но дверь в Японию для СССР продолжала закрываться.

В дни обмена по Курилам Кремль получил еще один очень тревожный сигнал — отказ западных союзников признать просоветские правительства в Румынии и Болгарии до тех пор, пока в них не войдут представители прозападных оппозиционных партий. Одновременно англо-американцы активизировали скрытую поддержку оппозиционных сил в этих странах и так уже всерьез препятствовавших советскому доминированию. Особенно напористо действовали американские спецслужбы в Румынии¹⁰⁴. Представители СССР в этих странах начали сигнализировать об «англо-американском наступлении», а в Болгарии даже члены правительства стали поговаривать об отсрочке выборов до введения межсоюзного контроля за их проведением¹⁰⁵.

Попытка западных союзников оспорить советский контроль в решающей и казавшейся уже обеспеченной зоне влияния СССР вкупе с происходившим на Дальнем Востоке в глазах советского руководства могла означать только одно — ободренные новым (атомным) козырем в своих руках, англосаксы перешли в наступление, пытаясь ревизовать ялтинско-потсдамские договоренности в своих целях. Разговоры союзников о «защите демократии» в Восточной Европе и на Балканах, безусловно, воспринимались в Москве как лицемерное прикрытие попыток возродить антисоветский «санитарный кордон» (коль скоро даже сами американцы между собой не воспринимали всерьез демократические потенции восточноевропейских стран)¹⁰⁶.

Сталинский ответ на «атомную дипломатию» союзников был по-своему вполне логичен: стремительное наращивание советской атомной программы (Постановление ГКО от 20 августа о создании Специального комитета во главе с Берия) и встречная жесткость на переговорах с целью девальвировать атомное преимущество США. Сталин, вспоминал А. Громыко слова вождя, был уверен, что американцы используют свою атомную монополию, чтобы «заставить нас принять свои планы по проблемам Европы и остального мира. Но этому не бывать». В этом наступательном ключе и подготавливались советские позиции на предстоящей первой сессии СМИД в Лондоне. Американцы, в свою очередь, также готовились к наступлению: «с бомбой и долларом в кармане, — записал в своем дневнике Г. Стимсон, — Бирнс не предвидел больших трудностей в достижении согласия остальных министров по мирным договорам на условиях Соединенных Штатов»¹⁰⁷.

Главными задачами Сталина на сессии было закрепить советский контроль на Балканах и попытаться навязать американцам контрольный механизм в Японии по типу германского. «…По всем данным, махинации союзников (в Румынии) будут разбиты», — сообщал он Молотову в Лондон после встречи с делегацией П. Гроза, наказывая своему заму «держаться крепко» и не делать «никаких уступок союзникам насчет Румынии». Главным аргументом было обвинение союзников в поддержке «антисоветских элементов» в Румынии, «что несовместимо с нашими союзническими отношениями»¹⁰⁸. Молотов дополнил этот довод параллелями с американской зоной влияния в Мексике, но Бирнс продолжал упорно настаивать на «независимости балканских стран» от Москвы. И доводы Сталина и реакция Молотова («при Рузвельте было иначе», а «теперь мы, что же, стали не нужны»)¹⁰⁹ говорят об искреннем возмущении обоих нарушением неписаного правила поведения союзников времен Рузвельта — невмешательства в сферы влияния друг друга.

Еще большим было возмущение Сталина безапелляционным отводом англосаксами советского предложения по контрольному механизму для Японии: «Я считаю верхом наглости англичан и американцев, считающих себя нашими союзниками, то, что они не захотели заслушать нас, как следует, по вопросу о Контрольном совете в Японии, — телеграфировал он Молотову. — Один из союзников — СССР заявляет, что он недоволен положением в Японии, а люди, называющие себя нашими союзниками, отказываются обсудить наше заявление. Это говорит о том, что у них отсутствует элементарное чувство уважения к своему союзнику»¹¹⁰. Чувствуется, что Сталин был действительно оскорблен не только сутью, но и формой ответа американцев, отбросивших былую вежливость и видимость союзного равноправия.

Столь же жесткое сопротивление встретил и советский заход по Триполитании, получение которой в опеку предусматривалось инструкциями Политбюро. Не помогли и неоднократные напоминания об обещании поддержки в этом вопросе, что создавало общее впечатление «отката» американцев от ялтинско-потсдамских договоренностей сразу по нескольким направлениям. Это впечатление еще больше укрепилось, когда западные союзники «при попустительстве» Молотова (как потом скажет Сталин) в обход потсдамского решения добились участия представителей Франции и Китая в обсуждении всех мирных договоров. Сталинский выговор Молотову с требованием вернуться к потсдамской формуле участия «только вовлеченных стран» поставили конференцию на грань срыва.

Не менее тревожным сигналом для Сталина стало и неожиданное предложение Бирнса заключить договор о разоружении и демилитаризации Германии, которое по замыслу госсекретаря должно было стать испытанием для советских опасений возрождения германской угрозы. Молотов в отчете о беседе высказался в поддержку этой инициативы. Сталин же со свойственной ему проницательной подозрительностью сразу же разглядел в этой преимущественно пропагандистской затее четырехзвенный стратегический замысел. «Первое, отвлечь наше внимание от Дальнего Востока, где Америка видит себя как завтрашний друг Японии… — разъяснял он Молотову в очередной депеше, — второе — получить от СССР формальное согласие на то, чтобы США играли в делах Европы такую же роль, как СССР, с тем, чтобы потом в блоке с Англией взять в свои руки судьбу Европы; третье — обесценить пакты о союзе, которые уже заключены СССР с европейскими государствами; четвертое — сделать беспредметными всякие будущие пакты СССР о союзе с Румынией, Финляндией и т. д.»¹¹¹ Вместе с тем, учитывая, что «нам трудно отказаться от антигерманского пакта с Америкой», Сталин предложил увязать его с подписанием аналогичного пакта в отношении Японии.

В реакции вождя на зондаж американцев прослеживалось сразу несколько расчетов и опасений. Прежде всего — ослабление надежды на уход США из Европы и явное нежелание делить с дядей Сэмом роль гаранта европейской безопасности. Во-вторых, подспудная боязнь связать себе руки в Германии договорным обязательством вывести оттуда советские войска по завершению демилитаризации и тем самым лишиться главного геополитического козыря СССР на континенте — военного присутствия в сердце Европы. В третьих — стремление сохранить Германию в качестве жупела для пристегивания восточноевропейских стран к советской «орбите» безопасности. Наконец, — попытка использовать увязку двух пактов для того, чтобы влезть в японские дела вместе с американцами.

В любом случае заход Бирнса по Германии только подтверждал худшие опасения Сталина насчет новой постхиросимской линии союзников. Отплачивая им той же монетой, Сталин предпочел срыв Лондонской конференции любым уступкам, способным, как ему представлялось, лишь разжечь аппетиты англосаксов. Первая послевоенная атака Запада была отбита и в этом в Кремле видели главный итог лондонской встречи, которая (как сообщал Молотов в НКИД) «окончилась провалом попытки определенных англо-американских кругов развернуть первое после войны дипломатическое наступление на внешнеполитические завоевания Советского Союза, достигнутые в ходе войны»¹¹².

Примерно такой же смысл вкладывали в происшедшее и англосаксы: Советскому Союзу преподан первый настоящий урок жесткости, после которого ему придется умерить свои аппетиты¹¹³.

Окончание войны с Японией устранило последнюю серьезную зависимость США от советского союзника, что не замедлило сказаться на ходе мысли и поведении Пентагона. Военное командование, панически напуганное перспективой «саморазрушения» вооруженных сил после разгрома Японии (прежде всего — ВВС и сухопутных сил)¹¹⁴, видело в сохранении глобальных позиций и военной мощи США единственный способ избежать повторения стратегических провалов Первой и Второй мировых войн. СССР с его огромными военными ресурсами и чуждой идеологией представлялся идеальным функциональным эквивалентом фашистской угрозы, дающим как нельзя более подходящее и единственно возможное оправдание дальнейшего наращивания американской военной мощи¹¹⁵. Не минуло и двух недель после капитуляции Японии, как планировщики КНШ принялись за разработку новой «Стратегической концепции и плана использования вооруженных сил США», исходившей из того, что «единственной ведущей державой, с которой США могут войти в конфликт, неразрешимый в рамках ООН, является СССР»¹¹⁶. Выдвинутая в этом документе «Стратегическая концепция разгрома России» стала быстро обретать очертания конкретных военных планов: уже в сентябре 1945 г. был разработан первый из таких планов, предусматривавший стратегические бомбардировки 20 крупнейших советских городов с использованием атомного оружия¹¹⁷. К тому времени последние сторонники договоренности с СССР типа генерала Эмбика присоединились к антисоветскому консенсусу¹¹⁸.

Быстро менялось к худшему и отношение американского общественного мнения к СССР. Окончание войны в сочетании с жесткой советской политикой в Восточной Европе, массовыми реквизициями и эксцессами поведения военнослужащих Красной Армии в Германии и других оккупированных территориях быстро стирали в массовом сознании образ «славного союзника», воскрешая западный стереотип «варварского нашествия с Востока». Активную роль в этом играла печать союзников, освободившаяся с концом войны от сдерживающего влияния цензуры в освещении советской политики¹¹⁹ и не замечавшая аналогичных явлений на своей стороне. Слухи о жестокости и грабительстве русских, отмечал в своем потсдамском дневнике Дж. Дэвис, «старательно распространяются и отравляют всю атмосферу. Французы тащат все подряд из своей зоны, включая кухонные печи. Наши солдаты и даже некоторые члены делегации (США на Потсдамской конференции. — В. П.) «освобождают» ценные вещи в этом районе. Но критика направлена только на русских…»¹²⁰ Советская сторона, в свою очередь, не проводя различия между частными СМИ и государственной пропагандой, усматривала в этой критике целенаправленную «кампанию союзников по дискредитации Красной Армии» и приступила к «отпору» путем сбора и распространения «компромата» на поведение союзников¹²¹.

К концу 1945 г. и официальная пропаганда США на СССР стала смещаться в сторону более наступательно-критического «разоблачения» политики Кремля и открытой апологетики американского образа жизни. Призывая к развертыванию русскоязычного радиовещания на территорию СССР (в ответ на «антиамериканское» радиовещание на США), посольство США в Москве заверяло госдепартамент в том, что «наш народ будет менее восприимчив к клевете, чем русские — к правде»¹²². Предложения посольства легли в основу подготовки «русского канала» на «Голосе Америки». Так пропагандистское сотрудничество времен войны сменялось растущим соперничеством. Спецслужбы США, освободившись от ограничений рузвельтовских времен, резко активизировали работу против советской агентуры. С осени в Белый дом начала поступать регулярная информация от ФБР, свидетельствовавшая о серьезности советского проникновения в атомные и другие секреты США¹²³.

Дипломатия США перестраивалась в духе соперничества несколько медленнее, чем военное командование. Еще в конце сентября при опросе руководителей государственных ведомств относительно целесообразности сохранения полной секретности производства атомного оружия заместитель госсекретаря Д. Ачесон присоединился к ученым-атомщикам (Э. Ферми, Л. Сцилларду, В. Бушу), предлагавшим сотрудничество с СССР в этом вопросе. «Никакое прочное взаимопонимание, основанное на твердости, откровенности и признании коренных интересов друг друга, — писал он президенту, — на мой взгляд будет невозможно при англо-американской политике исключения России из атомных разработок»¹²⁴. Разброс мнений по советской политике сохранялся на «Фогги боттом» вплоть до конца 1945 г. Срыв лондонской встречи стимулировал поиск альтернативных идей среди аналитиков госдепартамента, озабоченных дрейфом союзнических отношений к новой враждебности. В стремлении развязать восточноевропейский узел заведующий отделом Южной Европы К. Хьюстон в своем меморандуме от 24 октября предложил публично признать советскую сферу влияния в Восточной Европе, отказавшись от поддержки любых групп в этом регионе «направленных против Советского Союза»¹²⁵. Более сдержанный вариант, предложенный Бирнсу Боленом, предусматривал те же действия США в обмен на советские гарантии сохранить эту сферу влияния открытой. (Болен также прозорливо предупреждал об опасности создания в умах советских лидеров представления о тщательно «продуманном дипломатическом наступлении на советские интересы, отражающем коренной поворот в американской политике»)¹²⁶. Признавая, что для «советского ума» трудно провести различие «между дружественным и марионеточным правительством», Болен все же еще не терял надежды на «перевоспитание» советского руководства в этом вопросе под воздействием «последовательной, твердой и терпеливой» политики США¹²⁷. Отголосок этих рекомендаций был слышен в выступлении Бирнса 31 октября перед журналистами в Нью-Йорке, с помощью которого госсекретарь пытался подтолкнуть СССР к политике в духе «добрососедства» в Восточной Европе за счет признания законных интересов СССР в этом регионе¹²⁸.

Последней и наиболее концептуальной попыткой найти альтернативу жесткому антисоветизму в недрах госдепартамента можно считать меморандум Болена — Робинсона от 10 декабря 1945 г. «Возможности и намерения Советского Союза в зависимости от американской политики». Этот документ достаточно подробно изучен в американской и отечественной историографии¹²⁹, поэтому подчеркнем лишь ключевые моменты, относящиеся к нашему изложению.

Авторы документа исходили из посылки о достигнутом «решающем военном превосходстве» США над СССР (прежде всего в атомном оружии и средствах его доставки), которое должно было продлиться еще «несколько лет» («период № 1»), в течение которых США могут не слишком беспокоиться о советских намерениях и имеют повышенную свободу маневра. Однако вслед за этим неминуемо должен был последовать «период № 2», когда СССР достигнет «сравнимого потенциала», а его намерения станут «критически важными для США». Поэтому главная проблема, поставленная авторами, заключалась в том, как разумнее распорядиться этим преходящим периодом превосходства, чтобы минимизировать опасности последующего периода — сочетание «сравнимого потенциала» СССР с враждебными намерениями. Исходя из того, что политика США в течение «периода №1» окажет большое воздействие на обе эти переменные (особенно — на дальнейшие советские намерения), Болен и Робинсон предлагали избрать в отношении СССР «умеренный, рассчитанно-успокоительный курс вместо максимального сосредоточения мощи против Советского Союза». Такой «курс А» («долгосрочная стабилизация американо-советских отношений») предусматривал предоставление советской стороне данных, необходимых для производства атомного оружия (или, по крайней мере, — для мирного использования атомной энергии), признание советской сферы влияния в Восточной Европе, «совместные усилия по созданию в Германии, Японии и Китае стабильных буферных режимов, приемлемых для обеих сторон», а также активную поддержку Соединенными Штатами «экономических и политических реформ» в Европе и Азии в целях предотвращения там «революционных ситуаций».

Подобная политика, считали авторы, не будет представлять чрезмерного риска для США с учетом их явного превосходства и возможности ее обратимости в случае, если Кремль однозначно станет на путь «экспансии, облегчаемой революциями». И напротив, «курс Б» (ставка на приумножение силового превосходства) грозит стать «самосбывающимся пророчеством», способным «затвердить советские намерения в этой (агрессивной) форме», что в сочетании с достижением СССР силового паритета со временем создаст для США «чрезвычайно опасную ситуацию»¹³⁰.

Нетрудно заметить перекличку основных презумпций этого документа (об эластичности советских намерений, о влиянии США на политику Москвы, законности советских интересов безопасности) с рузвельтовским подходом, проекция которого на послевоенный период порождала серьезную альтернативу надвигавшейся холодной войне. Однако подобные идеи уже не делали погоды в госдепартаменте. Меморандум Болена — Робинсона остался невостребованным¹³¹, хотя некоторые шаги в духе «умеренности» еще будут сделаны Бирнсом в Москве.

В Советском Союзе между тем тоже продолжался пересмотр политики в отношении западных союзников, имевший, правда, дополнительные причины и протекавший в несколько иных формах. Пожалуй, главным отличием советского разворота к холодной войне была повышенная роль внутренних факторов. Хотя победоносная народная война и укрепила легитимность сталинской системы, окончание войны ставило перед ней ряд новых проблем. Помимо уже отмеченных сдвигов в общественных настроениях и государственной политике за годы войны заметно укрепилась самостоятельность нового поколения руководящих военных и хозяйственных кадров, резко расширился состав ВКП(б), превратившейся в многомиллионную организацию, возросли роль и авторитет научно-технической и творческой интеллигенции, были созданы конституционные предпосылки большей самостоятельности союзных республик. Продолжить движение к дальнейшей нормализации и плюрализации советской системы, идя навстречу народной тяге к спокойной мирной жизни после долгих лет огромных лишений и крайнего напряжения сил, или вернуться к привычной системе тотального контроля и принудительной мобилизации — таков был, видимо, главный стратегический выбор Сталина и его окружения.

Впрочем, для Сталина ответ на этот вопрос был фактически предрешен. Дальнейшие эксперименты с уже отработанным режимом личной власти вряд ли входили в его планы, тем более что окончание войны породило и ряд более непосредственных угроз стабильности этого режима. Брожение в армии, где «декабристские» настроения части боевого офицерства, его фронда в отношении «представителей органов» сочетались с буйным разгулом солдатской массы на оккупированных территориях и внутри страны; послевоенная волна преступности, охватившая крупные города СССР; наконец, признаки дисубординации в среде «возомнившего о себе» за годы войны ближайшего сталинского окружения¹³² — все это на фоне серьезнейших экономических трудностей послевоенного периода не могло не создавать в уме Сталина тревожной картины «разболтанной страны», которую было необходимо «подморозить» (используя одно из любимых выражений В. Леонтьева). Тем более что предстояло мобилизовать народ на новые гигантские усилия и лишения, связанные с послевоенным восстановлением и наращиванием военно-промышленного потенциала страны. «Враждебное окружение» с его императивами сплочения, жертв и дисциплины было правдоподобным (учитывая все более жесткое поведение Запада), привычным и универсальным решением целого комплекса проблем.

Уже летом — осенью 1945 г. происходит постепенное изменение тона советской пропаганды, руководители которой на служебных совещаниях призывают пропагандистский актив вновь «обострить идеологическую борьбу»¹³³: советским людям опять начинают напоминать о «капиталистическом окружении», «реакционных тенденциях» в политике Запада и необходимости борьбы с ними. Более идеологизированной и напористой становится и внешняя пропаганда, особенно после принятия сентябрьского постановления ЦК «Об усилении советской пропаганды за рубежом». Эти сдвиги быстро фиксировались американскими дипломатами в СССР, сообщавшими о «возвращении к довоенному стилю пропаганды»¹³⁴. В ноябре Сталин, находясь в отпуске на юге, делает резкий выговор Молотову за ослабление цензуры материалов иностранных корреспондентов в Москве и публикацию речи Черчилля с дифирамбами в адрес советского народа и «великого Сталина». Он использует последний эпизод для того, чтобы вскрыть «лицемерие Черчилля» и предупредить соратников по Политбюро о необходимости «вести борьбу против угодничества и низкопоклонства перед иностранными фигурами». В начале декабря для вящей назидательности Сталин организует унизительную процедуру обвинения и покаяния Молотова перед «тройкой» Политбюро в «либерализме» и «уступчивости» по отношению к «англо-американцам»¹³⁵. В «ошибках» Молотова со времени лондонской сессии СМИД действительно просматривалась если не «уступчивость», то инерция привычного союзного сотрудничества, тогда как Сталин уже начинал настраивать соратников и страну на более жесткое соперничество с Западом. «Попутно» решалась и задача укрепления его личной власти над ближайшим окружением, которое теперь прекрасно понимало, что отныне лучше «переборщить» в сторону жесткости и ксенофобии, чем пиетета в отношении «союзников».

Вместе с тем в конкретных внешнеполитических шагах Кремля еще не было линейной одномерности. Сталин не оставлял попыток шире внедриться в японские дела, жестко пресекая линию «четверки» Политбюро на признание главенствующей роли там США. Однако он проявлял большую осторожность в Китае, опасаясь конфликта с наращивавшими свое военное присутствие американцами. В ноябре Сталин приказывает отозвать «наших людей» из Янаня, «поддерживать хорошие отношения» с гоминьдановцами в Маньчжурии и «отгонять» «так называемые коммунистические отряды» от городов региона, «имея в виду, что эти отряды хотят втянуть нас в конфликт с США, чего нельзя допускать»¹³⁶. Весной за этим последовал, как известно, вывод советских войск из Маньчжурии вопреки всем прогнозам американских военных. По договоренности с США советские войска к началу декабря были выведены и из Чехословакии. В конце октября Сталин даже прерывает свой отдых для приема посла Гарримана, рассчитывая, что тот привезет новые уступки по Японии и другим проблемам. Уступок Гарриман не привез, но торг по этим вопросам был продолжен.

Одним из рефренов той встречи, в ответ на жесткий тон Белого дома, стало сталинское предупреждение о том, что «СССР не подходит для этой роли» (сателлита Америки. — В. П.)¹³⁷. Акцентировка Сталиным проблемы равенства в советско-американских отношениях была не просто тактическим ходом. Судя по всему, Сталин и его соратники действительно воспринимали весь постхиросимский курс США как результат «головокружения от успехов» со стороны самонадеянных янки, взявших командный тон в отношении главного союзника. В начале декабря Сталин получил примечательную запись беседы И. М. Майского с Гарриманом (которая так понравилась Молотову, что тот дослал ее вождю и «тройке» Политбюро). В ней Майский, парируя сетования американца на «ухудшение атмосферы» и «нехватку доверия» в отношениях между союзниками, возразил: «…советским людям кажется, что как раз американцы в последнее время несколько зазнались и не дают себе труда даже сознавать этого. Здесь кроется одна из трудностей нынешнего положения. Здесь кроется и одна из причин лондонской неудачи. Если американцы поймут и почувствуют, что все мы живем на одной и той же маленькой планете, что эта планета с каждым годом становится все меньше, а соприкасаемость народов все больше, что поэтому США в целях поддержания мирового порядка следует в отношениях с другими странами больше признавать принципы равноправия со всеми вытекающими отсюда последствиями, то мне думается, что с психологическим фактором на предстоящей конференции все будет в порядке». Гарриман, согласно записи беседы, согласился с тем, что «элементы зазнайства» у американцев в последнее время действительно имелись, но пробовал доказать, что в данном случае речь может идти лишь об отдельных лицах или группах в США. Он, однако, признал, что с настроениями «зазнайства» необходимо вести борьбу и что такие настроения не должны быть допущены за столом конференции»¹³⁸.

Сталин и Молотов подчеркнули пассажи о «зазнайстве» и «равноправии», а особенно о «чистосердечном признании» Гарримана¹³⁹. Оно, с одной стороны, авторитетно подтверждало опасения Москвы, а с другой — давало некоторую надежду на «отрезвление» зарвавшихся заокеанских партнеров при условии твердого и спокойного их «осаживания». Именно к такой политике «выдержки и стойкости» и призвал Сталин своих коллег по Политбюро накануне московского совещания трех министров иностранных дел¹⁴⁰.

К тому времени появился ряд признаков эффективности линии Сталина на блокирование политико-дипломатического наступления союзников после Потсдама. Бирнс, несмотря на рекомендации Форин Оффис и своих дипломатов «дать русским повариться в собственном соку»¹⁴¹, пошел на возврат к ялтинско-потсдамскому формату «большой тройки», предложив созвать конференцию трех министров в Москве (причем без предварительного согласования этой инициативы с англичанами, что вдвойне порадовало Москву). Кроме того, после успешных выборов укрепились позиции просоветских режимов в Болгарии и Югославии, что усиливало надежды Кремля на решение «балканской проблемы». Все это расценивалось Сталиным, как победа «советской линии», создавшая предпосылки для успеха московского совещания.

Оно действительно ознаменовалось серией компромиссных решений. Советской дипломатии удалось добиться согласия союзников признать правительства Румынии и Болгарии в обмен на включение в их состав минимального числа представителей «лояльной» оппозиции. «Решения по Болгарии и Румынии, — информировал Молотов руководство НКИД, — укрепляют положение дружественных Советскому Союзу демократических правительств, а вместе с тем, благодаря небольшим уступкам, дают возможность Англии и США в скором времени признать румынское и болгарское правительства»¹⁴². В Кремле хорошо понимали, что московские решения если и не прекратят, то резко сузят возможность западного вмешательства в Юго-Восточной Европе. «Конечно, за кулисами англичане и американцы будут продолжать свою поддержку оппозиции, — говорил чуть позже Молотов в беседе с болгарскими коммунистами, — но они не смогут больше это делать открыто»¹⁴³.

Гораздо более скромными были советские успехи по Японии, но и там американцы вместо прежнего лобового сопротивления согласились на создание Дальневосточной комиссии и Союзного совета с участием СССР, что давало советской стороне небольшое влияние на оккупационную политику и надежду на его расширение в будущем. Взаимные уступки привели к соглашениям о составе участников будущей мирной конференции и создании Комиссии ООН по атомной энергии.

В целом итоги встречи в Кремле рассматривали не только как успех в решении ряда конкретных проблем, но и чуть ли не возврат к союзному сотрудничеству времен войны. «Нам удалось, — подытоживал Молотов в циркуляре по Наркомату, — достигнуть решений по ряду важных европейских и дальневосточных вопросов и поддержать развитие сотрудничества трех стран, сложившегося во время войны»¹⁴⁴. В сходных выражениях было выдержано и послание Сталина Трумэну от 23 декабря¹⁴⁵.

Однако добиться большего взаимопонимания и ясности в отношении намерений друг друга участникам встречи не удалось. Несмотря на рекомендации отдельных советников обеих сторон «раскрыть карты», с тем чтобы обозначить и попытаться согласовать сферы своих геополитических интересов, и несмотря на то, что обоюдные призывы в том же духе прозвучали и за столом переговоров¹⁴⁶, обе стороны в основном продолжали действовать втемную, предпочитая сохранять свободу рук и ставить друг друга перед свершившимися фактами, что, естественно, не укрепляло взаимного доверия. «США, — признавал А. Гарриман в служебном меморандуме, написанном во время московской встречи, — планируют и осуществляют определенные меры по обеспечению своей безопасности, которые они не раскрывают Советскому правительству, кроме отдельных случаев, когда имеются обращения к третьим странам (как, например, Исландии) или сообщения в печати... Советское правительство, со своей стороны, также не информирует Соединенные Штаты о своих планах в области безопасности, кроме как в самом общем виде или в связи с конкретными шагами, которые оно предпринимает или собирается предпринять»¹⁴⁷.

На встрече Сталин, правда, попытался завести разговор с Бевиным о «справедливом» разделе сфер влияния между тремя великими державами, вновь возвращаясь к вопросу об итальянских колониях. Советская делегация в Лондоне, сказал Сталин (согласно английской записи беседы от 24 декабря), «была несколько обижена отношением английского и американского правительств, которые как будто боятся согласиться на советскую опеку над Триполитанией. Но если бы об этом договорились, то Великобритания ничего не потеряла бы, поскольку она владеет множеством баз по всему свету, которых у нее даже больше, чем у США. Почему же нельзя учесть и интересы Советского правительства?… У Великобритании есть Индия, владения в Индийском океане и целая сфера интересов; у США есть Япония и Китай, а у Советского Союза ничего нет». «Советская сфера, — возразил Бевин, — протянулась от Любека до Порт-Артура»¹⁴⁸. На том разговор о сферах влияния и закончился, хотя в параллельных контактах с американцами Бевин подробно обсуждал ситуацию во всех стратегически важных районах (Турции, Греции, Иране и т. д.), где СССР, по его словам, «терся о британскую империю»¹⁴⁹.

Тем не менее советское руководство, судя по всему, действительно сочло, что московское совещание расчистило путь к приемлемым решениям основных проблем межсоюзных отношений. На прощальной беседе с А. Гарриманом 23 января 1946 г. Сталин выразил уверенность в том, что «по Японии, видимо, дела пойдут на лад» (ибо «советское и американское правительства нашли общий язык в японских делах»), отметил урегулированность румынской и болгарской проблем, заинтересованно расспрашивал Гарримана о видах на предоставление кредитов Советскому Союзу¹⁵⁰.

В Кремле еще, видимо, не знали о том холодном приеме, который был оказан в Вашингтоне вернувшемуся из Москвы Бирнсу: его уступки (особенно по японским и атомным делам) были сочтены чрезмерными и отдающими «умиротворением», а Трумэн в письменном выговоре госсекретарю заявил, что ему «надоело нянчиться с Советами»¹⁵¹. Хотя трумэновская «выволочка» Бирнсу по форме выгодно отличалась от унизительного «избиения» Молотова Сталиным месяц назад, по сути, оба жеста означали примерно одно и то же — лидеры настраивали свое окружение на более жесткий курс в отношении вчерашнего союзника. Но если теперь в Кремле были несколько успокоены результатами успешного (как казалось) «осаживания» «зазнавшихся» американцев, то в Белом доме, напротив, жаждали реванша.

Масла в огонь подлила известная речь Сталина от 9 февраля, в которой тот, развивая линию, намеченную им еще по осени прошлого года в переписке с соратниками, призвал к новой мобилизации сил для очередного экономического рывка и воскресил ортодоксальную идеологическую установку о капитализме как источнике войн. В кругах администрации эта речь была с пристрастием воспринята как отказ от союза с Западом и призыв вернуться к идеологической вражде и революционной экспансии предшествовавшего периода¹⁵². Знаменитая «длинная телеграмма» Дж. Кеннана (написанная по горячим следам сталинской речи) подвела развернутую аналитическую базу под новый (а точнее — подновленный) взгляд на «источники советского поведения». Неотразимая привлекательность кеннановского анализа для «вашингтонского сообщества» заключалась не только в том, что он давал авторитетное обоснование и ориентиры уже пробивавшему себе дорогу курсу в отношении СССР, но и в том, что он снимал с США всякую моральную ответственность за прогрессирующий развал союза и обострение всей международной обстановки, целиком перекладывая ее на СССР. В концептуальном плане выводы Кеннана довершали формулирование антитезы рузвельтовскому подходу к СССР: имманентная агрессивность советской системы (вместо рационального поведения великой державы), «неисправимость» советского поведения (вместо эластичности мотивов СССР) и как следствие — ставка на «слом» или «размягчение» этой системы под действием превосходящей силы (вместо ее постепенной интеграции в мировое сообщество). В этом смысле «длинная телеграмма» означала не менее явно выраженную реидеологизацию политики США в отношении СССР, чем сталинская речь в Большом театре — в отношении советской политики. Обе стороны двигались в одном и том же направлении отрицания легитимности друг друга и признания непримиримой враждебности двух систем.

Среди хора одобрений в адрес творения Кеннана (разосланного в сотни адресов в столице и зарубежных миссиях США) еще звучали и отдельные голоса несогласных. Так, глава военной администрации США в Германии генерал Л. Клей воспринял «длинную телеграмму» (по сообщению в госдепартамент политического советника США в этой стране Р. Мэрфи) как «крайний алармизм» и результат происков англичан, пытающихся, в частности, переложить вину за осложнение работы союзного механизма в Германии с себя на советскую сторону, тогда как советские представители в Германии, по словам Клея, «скрупулезно соблюдают основные принципы Потсдамских соглашений» и сохраняют дружественное отношение к своим американским коллегам¹⁵³.

Но в целом постулаты «длинной телеграммы» стремительно становились новой ортодоксией в официальном Вашингтоне¹⁵⁴. Ужесточалась и публичная риторика госсекретаря Бирнса, исправлявшего свои московские «ошибки». Но, пожалуй, самым важным следующим рубежом в отношениях внутри «большой тройки» стали фултонская речь Черчилля и «иранский кризис». В сложной пропагандистско-дипломатической игре трех лидеров вокруг фултонской речи основная задача Трумэна сводилась к тому, чтобы не солидаризируясь полностью с призывами Черчилля, но и не противореча ему, послать Сталину сигнал-предупреждение о возможных последствиях дальнейшего советского продвижения в Иране и других стратегически важных районах, а заодно — прощупать общественную реакцию в США на ужесточение политики в отношении СССР¹⁵⁵.

Для Сталина же фултонский демарш представил не только угрозу, но и новую возможность. Тревожные симптомы ужесточения политики англосаксов накапливались уже с конца февраля: «длинная телеграмма» Кеннана (перехваченная, по свидетельству советских разведчиков, в Вашингтоне сразу по нескольким каналам)¹⁵⁶, жесткая речь Бирнса от 28 февраля, первое использование Совета Безопасности ООН англо-американцами для изоляции СССР по иранскому вопросу. На этом фоне фултонская речь с ее призывом к сплочению англоязычного мира перед лицом новой тоталитарной угрозы всерьез возрождала кошмарный призрак англо-американской коалиции против СССР, которая еще недавно казалась в Москве маловероятной. Соединение же американской военно-экономической мощи с глобальной стратегической инфраструктурой Британской империи не сулило для СССР ничего хорошего (недаром и Сталин и Молотов при чтении перевода речи Черчилля особо подчеркнули именно эти ее пассажи).

В то же время Фултон дал Сталину возможность использовать знаковую фигуру старого антисоветчика Черчилля для напоминания советскому народу об империалистической угрозе и необходимости бдительности и нового напряжения сил для отпора ей. Отсюда — срежиссированная Сталиным широкая пропагандистская кампания вокруг фултонской речи, перебросившая своего рода мостик от ее «камерной» репетиции внутри Политбюро в ноябре 1945 г. к полномасштабной «ждановщине» августа 1946 г. Прологом последней стало апрельское совещание в ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам, на котором Жданов высказал указание вождя заняться «лечением недостатков на идеологическом фронте» (прежде всего — в работе «толстых» журналов) и бороться против вредного тезиса о том, «что людям после войны надо дать отдохнуть и т. д.»¹⁵⁷ Но, несмотря на реидеологизацию своей пропаганды, Сталин не оставлял попыток предотвратить дальнейшее англо-американское сближение на антисоветской основе, пытаясь убедить американцев по дипломатическим каналам не таскать антисоветские каштаны из огня для англичан¹⁵⁸. Однако его собственные шаги по продолжению грубого нажима на Иран и Турцию лишь подталкивали союзников к совместным ответным действиям. 13 марта ОКНШ в ответ на запрос госдепартамента о последствиях удовлетворения советских требований по Турции делал однозначный и нарочито алармистский вывод: «Поражение или дезинтеграция Британской империи устранит в Евразии последний оплот сопротивления между Соединенными Штатами и советской экспансией. После этого военный потенциал США и их возможных союзников по общей идеологии может оказаться меньшим, чем потенциал расширившегося Советского Союза»¹⁵⁹. Последовавшее в конце марта советское решение о выводе войск из Ирана не меняло этой принципиальной позиции союзников, ибо советское отступление целиком приписывалось «твердости Запада», которую следовало проявлять и впредь.

В апреле того же года госдепартамент предпринял последнюю робкую попытку нащупать компромиссное решение по советским запросам относительно Проливов и Средиземноморья. Советник госдепартамента Б. Коэн по поручению Бирнса прозондировал в Пентагоне возможность предоставления Советскому Союзу права опеки над Триполитанией в обмен на двадцатилетний мораторий на следующие запросы СССР в этом регионе. Посетовав между собой на «наивность» дипломатов, военные ответили категорическим отказом: такой шаг, утверждал ОКНШ, не только создает угрозу коммуникациям Британской империи и «окружения» Италии и Греции, но и в случае войны с СССР воспрепятствует действиям союзников в воздухе и на море¹⁶⁰. Кроме того, вскоре Белый дом распорядился в кратчайшие сроки усилить разведработу на советском направлении по всем линиям¹⁶¹. И хотя деятели администрации в контактах с советской стороной еще говорили о сохраняющемся для СССР выборе между сотрудничеством и «разграничением Запада и Во