Восточная Европа в системе отношений Восток — Запад

(1953 — начало 1960-х гг.)

В последние годы жизни Сталина вассальные «народно-демократические» режимы Восточной Европы стали одним из инструментов осуществления внешней политики СССР, которая в условиях обострившейся холодной войны носила все более конфронтационный характер, будучи направленной как против стран блока НАТО, так и против титовской Югославии. Советско-югославские отношения, достигнув низшей точки к осени 1949 г., продолжали и дальше оставаться предельно напряженными. Носившая антиюгославский характер пропагандистская истерия распространилась на всю советскую сферу влияния. Сохранялась вероятность вооруженного конфликта на венгеро-югославской границе, где было сосредоточено большое количество войск и боевой техники¹.

На рубеже 1940—1950-х годов по инициативе Сталина в восточноевропейских странах — сателлитах СССР принимаются меры по укреплению военно-промышленного комплекса. Решению этой задачи служило совещание в Кремле в январе 1951 г. По его итогам странам народной демократии было навязано заметное увеличение расходов на содержание армии и развитие тяжелой промышленности (в первую очередь ее оборонных отраслей)². Поскольку создание мощного потенциала тяжелой индустрии и укрепление ВПК происходили в значительной мере за счет сокращения затрат на социальные нужды, этот курс крайне отрицательно сказывался на уровне жизни населения, вызывая общественное недовольство.

Другой задачей, продиктованной Сталину и его окружению холодной войной, явилась консолидация коммунистических режимов в странах Восточной Европы на основе безоговорочного подчинения их правящих элит политике СССР. Во устранение любых потенциальных проявлений оппозиционности и уклонизма фабрикуются судебные дела в отношении видных деятелей компартий. Одним из наиболее громких оказалось «дело Сланского» в Чехословакии (1952). В отличие от состоявшихся в 1949 г. процесса по делу Л. Райка в Венгрии и суда над Т. Костовым в Болгарии, имевших ярко выраженную антиюгославскую направленность, суд над бывшим первым секретарем ЦК КПЧ Р. Сланским и рядом других высокопоставленных чехословацких коммунистов, подобно «делу врачей» в СССР, явился составной частью задуманной Сталиным массированной антисионистской кампании; подсудимым вменялась в вину связь с израильскими спецслужбами и международным еврейским капиталом (на самом деле — мифическая). По имеющимся сведениям, аналогичные процессы затевались и в других странах, однако их осуществлению помешала смерть Сталина 5 марта 1953 г., обозначившая начало нового этапа в развитии отношений СССР со странами Восточной Европы.

Дипломатические и «гэбистские» донесения, поступавшие в Москву из восточноевропейских столиц, все более свидетельствовали о неблагополучии в экономике «народно-демократических» стран, надрывавшейся под грузом непомерных военных расходов, о симптомах недовольства населения своим материальным положением. Это касалось и развитых, индустриальных стран — Восточной Германии и Чехословакии, где замедлилась тенденция к повышению уровня жизни. Именно в этих странах в начале лета 1953 г. имели место первые открытые проявления протеста против экономической и социальной политики коммунистических властей. 1 июня 1953 г. прошли уличные волнения в городе Пльзень (Западная Чехия). 16—17 июня в Восточном Берлине и целом ряде других городов ГДР возмущение рабочих повышением норм выработки вылилось в массовые беспорядки, подавленные с помощью советских войск. Берлинские события явились самым серьезным сигналом, указавшим официальной Москве на неизбежность определенных корректировок во внутренней политике стран социалистического лагеря.

Наряду с ГДР, внутренние проблемы которой в то время пока еще рассматривались в более широком контексте решения германского вопроса в целом, наибольшую обеспокоенность послесталинского «коллективного руководства» СССР вызывало положение в Венгрии, где курс на форсированную индустриализацию, взятый на рубеже 1940—1950-х годов, привел к особенно серьезным экономическим и социальным диспропорциям и также вызвал открытые проявления протеста (забастовки на Чепельском комбинате). 13—16 июня 1953 г. приглашенная в СССР делегация Венгерской партии трудящихся во главе с ее лидером М. Ракоши выслушала в Кремле резкую критику в свой адрес со стороны членов Президиума ЦК КПСС. Речь шла, в частности, об игнорировании экономической политикой специфических особенностей страны, о недостатках в расстановке кадров, «перегибах», допущенных при судебном преследовании чуждых социализму элементов.

В Кремле в те дни приближалась к драматической развязке острая закулисная борьба между ближайшими сподвижниками Сталина. Она закончилась устранением Л. П. Берии, арестованного 26 июня. За несколько дней до краха своей карьеры, в ходе июньской встречи с делегацией ВПТ Берия был резко критичен в отношении венгерского руководства и настаивал на решительных кадровых изменениях. Его инициатива назначить главой правительства ВНР И. Надя была поддержана другими членами Президиума ЦК КПСС.

Критика, прозвучавшая в Москве, дала зеленый свет переменам в Венгрии. Программа И. Надя, изложенная 4 июля 1953 г. на сессии Государственного собрания ВНР, переносила главный акцент в экономической политике с тяжелой индустрии на производство предметов потребления и развитие сельского хозяйства. Было обещано оказать поддержку мелкому товаропроизводителю и обеспечить право свободного выхода из кооперативов тех крестьян, которые были загнаны в них силой в процессе коллективизации, осуществлявшейся по советскому образцу. В выступлении премьер-министра был затронут и вопрос о нарушениях законности, обещана широкая амнистия.

«Новый курс» И. Надя внешне не противоречил политике советского руководства. Ведь в августе 1953 г. председатель Совета Министров СССР Г. М. Маленков на сессии Верховного Совета СССР провозгласил задачу всемерно форсировать развитие легкой промышленности. Решения сентябрьского Пленума ЦК КПСС 1953 г. ориентировали на подъем сельского хозяйства. Были заметно увеличены заготовительные цены на сельхозпродукты, сдаваемые колхозами государству в качестве обязательных поставок, приняты меры по развитию подсобных хозяйств. Однако при всем своем созвучии новой линии Москвы программа И. Надя превосходила ее в радикализме разрыва с прежним курсом. Так, планы реформ в Венгрии распространялись и на политическую сферу общества. Ставился, в частности, вопрос об активизации деятельности Отечественного народного фронта (ОНФ), придании подлинно представительских функций этой организации, прежде служившей лишь одним из «приводных ремней» правящей партии. В стремлении премьер-министра превратить ОНФ в рупор многообразных общественных интересов проявилась, хотя и в зачаточной форме, тенденция к восстановлению в венгерском обществе элементов плюрализма, задавленного при установлении диктатуры сталинского типа³.

Реализация нового курса в Венгрии проходила с трудом и в течение 1954 г. не привела к повышению эффективности экономики⁴. Главным реальным его завоеванием стали меры по пересмотру фальсифицированных судебных дел рубежа 1940—1950-х годов, освобождению политзаключенных — процесс этот, начавшись в 1954 г., за недолгие годы пребывания И. Надя во главе правительства так и не успел набрать силу.

Попытки либерализации режима с самого начала вызывали скрытое, а затем и все более открытое сопротивление М. Ракоши и его сторонников — вынужденный под давлением Москвы поступиться частью своих прежде неограниченных полномочий партийный лидер, отчаянно цепляясь за власть, прилагал немалые усилия для мобилизации преданного ему аппарата на саботаж проводимых реформ, грозивших партийным функционерам утратой многих привилегий, тем более что И. Надь последовательно стремился перенести центр тяжести в принятии важнейших решений с партийных органов на государственные. Осенью 1954 г., столкнувшись с явным противодействием своему курсу, И. Надь впервые решился пойти ва-банк, выступив на пленуме центрального руководства ВПТ с резкой критикой контрреформаторских тенденций, а затем, 20 октября, пренебрегая всеми нормами коммунистической этики, не позволяющими выносить на суд широкой общественности внутрипартийные разногласия, опубликовав на страницах главной партийной газеты «Сабад неп» статью, в которой прямо заявил, что экономические трудности проистекают не из его политической линии, а из попыток помешать ее осуществлению. Тем самым со всей очевидностью проявилось существование в высших кругах ВПТ острейших разногласий⁵.

Хотя первотолчком перемен в Венгрии явились импульсы, полученные из Москвы, реформы, предпринятые И. Надем в 1953—1954 гг., были уникальной, в то время беспрецедентной в советской сфере влияния попыткой придать социализму более человеческое лицо. Неудивительно поэтому, что положение дел в Венгрии, где к осени 1954 г. стал намечаться довольно значительный отход от сталинских образцов, вызвало новый прилив обеспокоенности в Москве, тем более что Ракоши во время своего почти двухмесячного пребывания на отдыхе в СССР в октябре—ноябре 1954 г. сумел настроить против «зарвавшегося» венгерского премьера «коллективное руководство» КПСС, проявившее полное единодушие в его осуждении во время встречи на высшем уровне в январе 1955 г.⁶

Некоторое временное похолодание в конце 1954 г. международной атмосферы, связанное с планами включения ФРГ в НАТО, стало причиной нового зигзага в политике Москвы, не замедлившего сказаться на соотношении сил в Будапеште. Начало нового витка в гонке вооружений предопределило усиление внимания к тяжелой промышленности. Это нанесло удар прежде всего по концепции и по позициям Г. М. Маленкова: не прекращавшееся в кремлевских коридорах выяснение отношений между наследниками Сталина приводит в феврале 1955 г. к его отстранению от должности Председателя Совета Министров СССР. Не последовав примеру Маленкова, выступившего с самокритикой и оставшегося в руководстве, Надь продолжал упорно отстаивать свою правоту. Это грозило уже более серьезным обвинением во фракционной деятельности и не могло не иметь последствий. Мартовский пленум ЦР ВПТ подверг критике «правый уклон» в партии. В апреле 1955 г. И. Надь был вынужден оставить свой пост премьер-министра, выведен из Политбюро и ЦР ВПТ, а позже, в декабре, исключен из партии. Таким образом, первая в истории стран Восточной Европы попытка реформировать социализм сверху завершилась неудачей⁷. В конечном итоге судьбу нового курса И. Надя предопределил продолжавший оставаться решающим внешний фактор — очередной поворот во внутренней политике КПСС сузил поле самостоятельных действий сторонников демократизации социализма в Венгрии.

Наряду с Венгрией симптомы кризиса существующего режима отчетливо обозначились в 1954—1955 гг. в Польше. Эксперименты по перенесению на польскую национальную почву сталинской модели социализма с самого начала терпели очевидное фиаско: длительная историческая традиция противостояния России, будучи одной из доминант польского национального сознания, значительно повышала планку сопротивляемости общества любым попыткам внедрения в Польше социально-политических образцов, исходивших от восточного соседа (опыт советско-польской войны 1920 г. и участие СССР в «четвертом разделе Речи Посполитой» в сентябре 1939 г. воспринимались в контексте этой традиции как новые подтверждения перманентной «угрозы с Востока»). Правда, осознание аналогичной угрозы с Запада, опиравшееся на столь же длительную традицию польско-германского противостояния и особенно на непосредственный, свежий опыт Второй мировой войны, было фактором, в немалой мере способствовавшим примирению польского общества с подчиненным положением страны в послевоенной системе международных отношений. Роль позиции СССР как основного гаранта новых польско-германских границ по Одеру и Нейсе не могли отрицать даже наиболее последовательные оппоненты коммунистического режима в Польше.

Упорное сопротивление значительной части населения коммунистической альтернативе, балансирование общества на грани гражданской войны в течение ряда лет предопределили более компромиссный, нежели в других странах Восточной Европы, характер сталинистской диктатуры в Польше, где так и не удалось провести коллективизацию земельной собственности, поколебать позиции костела в идеологической сфере, установить монополию марксизма в школьной системе, в том числе в университетах. Даже совсем незначительное ослабление административного пресса в 1953—1954 гг. вызвало быструю регенерацию придавленных, но не заглушенных элементов плюрализма. В 1955 г. страну охватывает идеологическое брожение, нашедшее проявление в деятельности прессы, обратившейся к освещению самых злободневных проблем, в активизации гуманитарной и творческой интеллигенции в рамках первых дискуссионных клубов и других спонтанно возникавших неформальных общественных объединений. Все громче заявляют о себе сторонники умеренных реформ и в рядах правящей Польской объединенной рабочей партии. На ее III пленуме (январь 1955 г.) партийное руководство во главе с Б. Берутом подверглось резкой критике многих выступавших как за промахи в экономической политике, так и за попустительство бесконтрольному функционированию органов государственной безопасности, постоянно нарушавших законность. 13 декабря 1954 г. после более чем трехлетнего пребывания под домашним арестом вышел на свободу бывший первый секретарь ЦК ППР В. Гомулка, имевший стойкую репутацию лидера «правонационалистического» крыла в польском коммунистическом движении. Вместе с тем вплоть до осени 1956 г. силовые структуры в Польше (армия, органы безопасности, в меньшей степени милиция и внутренние войска) продолжали контролироваться Москвой посредством развитого института советников и путем непосредственного внедрения в соответствующие службы ПНР генералов и офицеров из числа бывших граждан СССР (как правило, польского происхождения). Самым влиятельным из них был Маршал Советского Союза и Польши К. Рокоссовский, в 1949—1956 гг. министр национальной обороны ПНР, реально обладавший более широкими полномочиями.

В других странах восточноевропейского блока, несмотря на различного рода экономические трудности, в 1953—1955 гг. внутриполитическая ситуация оставалась достаточно стабильной. Правящие коммунистические режимы продолжали консолидировать свою власть, «оттепель» в сфере идеологии и культуры также пока не наступила. Не меняла дела и не прекращавшаяся в высших эшелонах власти внутрипартийная борьба (соперничество между А. Новотным и А. Запотоцким в Чехословакии после смерти К. Готвальда в марте 1953 г., противоборство между В. Червенковым, Т. Живковым и А. Юговым в Болгарии, завершившееся смещением В. Червенкова с должности первого секретаря ЦК БКП в 1954 г. и с поста Председателя Совета Министров НРБ в 1956 г.). Временами эта борьба принимала не менее острые формы, чем при жизни Сталина. Так, видный деятель румынской компартии Л. Патрашкану, арестованный еще в 1948 г., был казнен в 1954 г. В Чехословакии в том же году прошел громкий процесс по делу так называемых «словацких националистов» (обвиняемые, включая Г. Гусака, были приговорены к длительным срокам тюремного заключения). Не видя каких-либо симптомов кризиса коммунистической власти в Чехословакии, Румынии, Болгарии, Албании и не чувствуя обеспокоенности в связи с возможным ослаблением советского влияния в этих странах, руководство СССР в это время уже, как правило, отстранялось от активного вмешательства во внутрипартийные распри.

В развитой Чехословакии, обладавшей сложившимся гражданским обществом и восходившей ко временам президентства Т. Г. Масарика и Э. Бенеша традицией политической культуры, несмотря на значительные структурные сдвиги в промышленности (связанные с переориентацией внешнеэкономических связей на Восток) продолжал сохраняться довольно высокий уровень жизни, что не способствовало радикализации оппозиционных настроений. В слаборазвитых Румынии и Болгарии, где волюнтаристская экономическая политика властей лишь усиливала бедственное положение основной массы населения, монополия коммунистической власти с ее репрессивным механизмом не дала еще трещины, которую смогли бы заполнить внесистемные политические образования.

Признавая ялтинско-потсдамские договоренности о разделе послевоенной Европы, США и их союзники неизменно воспринимали Польшу, Чехословакию, Венгрию, Румынию, Болгарию, Албанию как страны, относящиеся к сфере влияния СССР. Вместе с тем с самого начала холодной войны в стратегических планах США не упускалась из виду сверхзадача десоветизации этих стран (в первую очередь Чехословакии, Польши и Венгрии), присоединения их к западному миру в целях ослабления экспансионистской угрозы с Востока. В качестве программы минимум выдвигалась «титоизация» восточноевропейских государств, т. е. установление в них неконтролируемых Москвой коммунистических режимов по образцу югославского. Усилия, направленные на решение этих задач, включали целый набор методов политического, экономического, психологического давления. При президенте Г. Трумэне особенно большое внимание уделялось экономическому воздействию в целях создания перманентных трудностей в хозяйстве стран — сателлитов СССР. Начиная с 1948 г. принимаются меры по ограничению и даже прекращению экспорта в Восточную Европу таких товаров, которые способствовали бы укреплению промышленного и особенно военного потенциала стран советского блока. Вместе с тем в вопросе о масштабах сокращения экономических связей с Востоком в западном лагере существовали разногласия. Под давлением европейских союзников, более заинтересованных в торговле с Восточной Европой, правительству США неоднократно приходилось корректировать свою жесткую линию⁸.

Президент Д. Эйзенхауэр, пришедший к власти в начале 1953 г., с самого начала отрицательно отнесся к чересчур жестким торговым ограничениям, способным ударить рикошетом по экономике союзников. «Мы не можем себе позволить, чтобы американская политика привела к снижению жизненного уровня в странах Западной Европы, если хотим, чтобы эти страны стояли на нашей стороне в противоборстве с Советским Союзом»⁹, — заявлял он. Отныне предпочтение отдавалось не экономическим, а психологическим формам давления. С приходом администрации Д. Эйзенхауэра с Д. Ф. Даллесом в качестве государственного секретаря концепция восточноевропейской политики США претерпевает существенные изменения: на смену трумэновской доктрине «сдерживания» коммунизма приходит доктрина «освобождения», провозглашавшая право США и западного сообщества на более активную, динамичную, наступательную политику в отношении стран — сателлитов СССР.

Основные положения новой доктрины были впервые сформулированы Дж. Ф. Даллесом в мае 1952 г. на страницах журнала «Лайф», а в июле того же года нашли отражение в предвыборной платформе республиканской партии, составленной при непосредственном участии Даллеса. В ней выражалось намерение «всемерно способствовать подлинному освобождению порабощенных народов Восточной Европы», тогда как предшествующая политика администрации Трумэна на восточноевропейском направлении называлась бесплодной и аморальной, поскольку «оставляла огромные массы людей во власти деспотизма»¹⁰. Ради достижения этой цели не исключался даже пересмотр Ялтинских соглашений, расценивавшихся как уступка мировому коммунизму. 24 августа Эйзенхауэр прибегнул к «освободительной» риторике на съезде американского легиона в Нью-Йорке. В случае своего избрания президентом он обещал, что США используют все свое «влияние, силу и мощь, чтобы помочь народам стран — сателлитам сбросить “ярмо русской тирании”». Было подчеркнуто, что США никогда не признают советскую оккупацию Восточной Европы и что американская помощь «порабощенным народам» будет оказываться вплоть до их полного освобождения¹¹. Однако в необходимых случаях делались важные оговорки о том, что правительство США считает приемлемыми только мирные способы воздействия на ситуацию в Восточной Европе.

Придя к власти, республиканцы положили новую доктрину в основу своей практической политики. Оживляется деятельность восточноевропейских эмигрантских организаций, расширяются их связи с госдепартаментскими структурами, причастными к выработке внешнеполитического курса США на восточноевропейском направлении. Заметно увеличиваются бюджетные расходы на содержание пропагандистского механизма, обслуживающего восточноевропейскую аудиторию и призванного поддерживать в обществах этих стран «дух сопротивления» и надежды на освобождение в обозримом будущем (радио «Свободная Европа», запуск воздушных шаров с листовками). «Освободительная» риторика все чаще звучала из уст официальных лиц, внушая оппонентам коммунизма в самих странах Восточной Европы надежды на более активное вмешательство США в регионе, по крайней мере, в интересах смягчения тоталитарных режимов¹². По справедливому замечанию Г. Киссинджера, «на практике даллесовская теория «освобождения» была лишь попыткой заставить Москву платить более дорогую цену за усилия по консолидации собственных завоеваний, не увеличивая при этом риск для Соединенных Штатов»¹³. Тем не менее ее активный, наступательный характер достаточно серьезно воспринимался в Москве, рассматриваясь в контексте усиления позиций США и их союзников в Европе вследствие включения Западной Германии в НАТО в 1955 г. Реакцией на расширение НАТО явилось подписание в мае 1955 г. Варшавского Договора, юридически оформившего уже фактически складывавшийся начиная с 1948—1949 гг. военный блок восточноевропейских государств под эгидой СССР.

Острые разногласия между СССР и США (а также Великобританией и Францией) в вопросе об интеграции Западной Германии в североатлантические структуры не исключали, однако, возможностей диалога, активизировавшегося после смерти Сталина. В ходе этого диалога американская сторона рассчитывала вынудить СССР на определенные уступки, добившись, в частности, ослабления его тотальной власти над странами Восточной Европы. При этом США проявили готовность принять во внимание интересы безопасности СССР, дать гарантии того, что в случае смены восточноевропейских режимов его соседи не только не будут проводить открытой антисоветской политики, но и не войдут в НАТО. Определенные надежды на результативность переговорного процесса вселяло подписание в мае 1955 г. договора о воссоздании независимой Австрии, в соответствии с которым советские войска были выведены из Восточной Австрии в обмен на гарантии австрийского нейтралитета. В июле 1955 г. на Женевском совещании глав государств и правительств 4 больших держав Дж. Ф. Даллес затронул вопрос о проведении свободных выборов в странах Восточной Европы. Однако обрисованная им перспектива «финляндизации» этих стран была с ходу отвергнута советской делегацией.

Одной из важнейших задач советской внешней политики в 1954—1955 гг. стало сближение с титовской Югославией, вследствие известного конфликта 1948 г. оказавшейся в роли отщепенца в мировом коммунистическом движении. Уже на июльском Пленуме ЦК КПСС 1953 г. была заявлена готовность к восстановлению нормальных отношений¹⁴. Летом 1953 г. происходит обмен послами. После годичного выжидания 22 июня 1954 г. Н. С. Хрущев от имени ЦК КПСС направил письмо в ЦК СКЮ, в котором содержалось предложение о встрече высокопоставленных делегаций двух стран в целях преодоления имеющихся наслоений в двусторонних отношениях. Тито в ответном письме от 11 августа благосклонно отнесся к этому предложению, подчеркнув при этом решимость Югославии не поступаться самостоятельностью своей внешней политики¹⁵. Осенью 1954 г. окончательно сходит на нет антиюгославская пропаганда в советской прессе, распускаются антититовские организации югославских коммунистов-эмигрантов, принимается решение об изъятии из широкого обращения книг и брошюр, в которых имелись антиюгославские выпады, «находящиеся в противоречии с политикой нормализации отношений между СССР и Югославией»¹⁶. 28 ноября представители советского руководства приняли участие в торжественном приеме в югославском посольстве в Москве по случаю Дня независимости ФНРЮ. 20 декабря были начаты переговоры о торговых отношениях, завершившиеся в январе 1955 г. подписанием соглашения о товарообмене на 1955 г.

Между тем в вопросе о пределах сближения с Югославией в Президиуме ЦК КПСС имелись серьезные разногласия, в первую очередь связанные с особой позицией В. М. Молотова. Не возражая против нормализации отношений с Югославией, Молотов вместе с тем последовательно отрицал ее принадлежность к числу стран социалистического лагеря. Но большинство членов советского руководства, включая Н. С. Хрущева, придерживалось иной платформы. Подвергая критике формировавшийся с начала 1950-х годов югославский «самоуправленческий социализм» за отступления от образцовой советской модели, они в то же время не оспаривали социалистического характера общественных отношений в этой стране¹⁷. Белградская встреча советских и югославских лидеров 27 мая — 2 июня 1955 г. продемонстрировала стремление руководства КПСС пойти на гораздо более решительное, чем предполагалось в 1953 г., сближение с режимом Тито. В последовавшие за ней месяцы заметно активизируются всесторонние связи с Югославией.

Важным событием, оказавшим влияние на положение дел внутри советского блока, явился XX съезд КПСС (14—25 февраля 1956 г.). Состоявшееся на нем разоблачение Сталина, равно как и провозглашение тезиса о многообразии путей перехода к социализму, образовали ту новую систему идейных ориентиров, в соответствии с которой зарубежные компартии должны были откорректировать свои программные установки¹⁸. При всей непоследовательности в выявлении сущности сталинизма решения ХХ съезда КПСС дали мощный импульс реформаторским силам в странах советского лагеря, ведь критика тех или иных сторон тоталитарной системы, за которую прежде представители оппозиционно настроенной интеллигенции подвергались нещадным гонениям, вдруг получила неожиданную поддержку из самой Москвы. Как и в предшествующие годы, движение с требованием демократизации достигло наибольшего размаха в Венгрии и Польше. В марте и апреле на многих партийных собраниях в Венгрии (особенно в среде будапештской творческой интеллигенции) звучала острая критика в адрес М. Ракоши за неспособность извлечь уроки из решений ХХ съезда, раздавались требования довести до конца реабилитацию жертв незаконных репрессий и, в частности, пересмотреть дело Л. Райка¹⁹. Иногда открыто ставился даже вопрос об отставке Ракоши.

28 марта 1956 г. в «Правде» была опубликована большая редакционная статья «Почему культ личности чужд духу марксизма-ленинизма?» Подобного рода установочные статьи, как правило, без промедления перепечатывались или подробно излагались в партийной прессе стран народной демократии, распространяя, таким образом, свое директивное воздействие на всю советскую сферу влияния. В публикации от 28 марта главный акцент был сделан на том, что не надо «ослаблять борьбы против пережитков культа личности». Естественно поэтому, что статья была воспринята сторонниками реформ во всех странах с воодушевлением, как еще одно свидетельство поддержки их позиции официальной Москвой. Провозглашенная в конце 1940-х годов и неизменно остававшаяся в силе установка на широкое и всестороннее использование (а по сути дела, копирование, механическое насаждение) советского опыта, на протяжении ряда лет служившая орудием массированной сталинизации, в конкретных условиях, сложившихся после ХХ съезда КПСС, вдруг неожиданно заработала на зародившуюся в Венгрии и отчасти в Польше внутрипартийную оппозицию, позволила ей, выдвигая свои требования, ссылаться на авторитетный советский пример. Но апеллировать в своих интересах к советскому опыту реформаторы могли недолго. Политический климат в Москве не отличался устойчивостью. Обсуждение решений ХХ съезда в первичных организациях КПСС достигло такого критического накала, что перепуганным партийным аппаратчикам пришлось дать задний ход развернувшейся кампании. «Шли на оттепель в руководстве, в том числе и я в этом коллективе, сознательно. И сознательно побаивались этой оттепели, потому что как бы из этой оттепели не наступило половодье, которое бы захлестнуло и с которым было бы трудно справиться. А это возможно во всяком политическом деле. Поэтому мы как бы сдерживали эту оттепель», — комментировал впоследствии Н. С. Хрущев зигзаги своей политики после XX съезда²⁰. А посол Югославии в СССР В. Мичунович уже 20 апреля зафиксировал в своем дневнике: «Волна, вызванная ХХ съездом, разбилась о сталинистский утес советской системы и общества. Сейчас она откатывается назад и уже уносит с собой кое-что из того, что выплеснула было на поверхность»²¹.

Одним из первых симптомов произошедшего похолодания явилась статья «Правды» от 5 апреля «Коммунистическая партия побеждала и побеждает верностью ленинизму», во многом противоположная по духу публикации от 28 марта. Пафос новой статьи заключался в том, что «политика партии во все периоды ее истории была и остается ленинской политикой». Газета резко осудила «отдельные гнилые элементы», которые «под видом осуждения культа личности пытаются поставить под сомнение правильность политики партии». В унисон с этой публикацией действовала другая — перепечатка в «Правде» 7 апреля (с некоторыми сокращениями) статьи в «Женьминь жибао» от 5 апреля «Об историческом опыте диктатуры пролетариата». Если содержание этой статьи свидетельствовало о более чем сдержанном отношении руководства второй по своему реальному влиянию компартии мира к идеям ХХ съезда КПСС, то самый факт ее перепечатки в «Правде» говорил о готовности лидеров КПСС откорректировать свои принципиальные позиции с учетом мнения Пекина.

С этого времени в Венгрии и Польше активизируется критика «правого уклона» в прессе. Предпринимаются и более жесткие административные меры — например, изъятие из обращения одного из апрельских номеров газеты Союза польских писателей «Нова культура», сравнившего обстановку, сложившуюся после XX съезда с «революцией трудящихся масс против окостеневшей, покрывающей социализм все более толстой и твердой скорлупой системы бюрократизма». Осознание необходимости определенных перемен все более широко проникало, однако, и в сознание умеренных партаппаратчиков. Посольство СССР в Польше в одном из своих донесений выражало обеспокоенность в связи с тем, что в апреле на сессии сейма некоторые депутаты, особенно из числа журналистов и редакторов газет, «под лозунгом «заботы» о единстве польского народа, «заботы» о дальнейшем строительстве социализма в стране преподносили в ряде случаев вредные, фальшивые и даже антипартийные концепции, направленные на подрыв авторитета правительства и народной власти в Польше», тогда как председатель Совета Министров ПНР Ю. Циранкевич «не только обошел молчанием недопустимое поведение определенной группы журналистов, но фактически дал им положительную оценку»²².

Таким образом, и в Венгрии и в Польше контрнаступление, предпринятое антиреформаторскими силами, в обстановке общественного подъема, вызванного XX съездом КПСС, было все же малоэффективным. Едва ли можно было говорить и о каком-либо затишье. В середине апреля на партсобрании в Союзе венгерских писателей снова звучала резкая критика в адрес партийного руководства. Развернувшийся после XX съезда КПСС процесс формирования внутрипартийной демократической оппозиции, таким образом, отнюдь не застопорился. Оживление реформаторски настроенных сил под влиянием XX съезда КПСС происходит и в тех странах, где коммунистические режимы обладали значительно большим запасом прочности, что проявилось, в частности, в более медленных темпах реабилитаций. Так, в Чехословакии в мае 1956 г. на съезде писателей прозвучали острые выступления, вызвавшие тревогу даже у маршала Тито, в июне, на новой встрече с Хрущевым, поделившегося своими соображениями о пределах терпимости пролетарской диктатуры²³.

XX съезд КПСС ускорил процесс размежевания сил как в низовых организациях, так и в верхних эшелонах «братских партий». В Болгарии этим успешно воспользовался Т. Живков, на апрельском пленуме ЦК БКП сумевший нанести сокрушительный удар по своему сопернику В. Червенкову. Однако если в Болгарии, Румынии, Чехословакии и Восточной Германии внутрипартийная борьба приняла форму подковерных интриг, то в Венгрии и Польше ситуация была несколько иной. При том, что нормы партийной жизни всячески препятствовали вынесению внутриверхушечных баталий на суд широкой публики, от последней в этих странах все же не могло ускользнуть наличие серьезных противоречий и трений в партийном руководстве. В обстановке, когда после долгого перерыва в венгерской политике вновь начал, пусть и очень робко, заявлять о себе такой фактор, как общественное мнение, М. Ракоши, судя по его беседам с советским послом Ю. В. Андроповым, проявлял все большую обеспокоенность активизацией ряда своих политических противников, которые могли рассчитывать на поддержку снизу²⁴. Речь идет не только об И. Наде, который, находясь в опале, продолжал поддерживать контакты со многими влиятельными партийцами, став одним из центров притяжения формирующейся оппозиции²⁵. Еще большую угрозу для Ракоши представляло усиление политической активности Я. Кадара, в то время довольно популярного в среднем звене ВПТ²⁶.

В мае идеи демократического обновления социализма все более решительно высказывались в венгерской прессе, особенно на страницах газеты Союза писателей «Иродалми уйшаг». Главным форумом формировавшейся в партийных низах антисталинистской оппозиции стал в эти месяцы «кружок Петефи», дискуссионный клуб студенчества и молодой интеллигенции, функционировавший как орган политпросвещения в системе Союза трудящейся молодежи. Происходившие на заседаниях кружка дискуссии по актуальным проблемам экономики, политических реформ, гуманитарных наук, литературы и искусства, привлекали все большее внимание широкой публики, собирали значительную аудиторию²⁷. При том, что в этих дискуссиях доминировала идея очищения социализма от сталинских «искажений» и антисоциалистическая тенденция не находила сколько-нибудь заметного проявления, они вызывали серьезную озабоченность не только партийно-государственного руководства Венгрии, но и советского посольства. В них виделся один из симптомов того, что процессы, происходящие в обществе, начинают выходить из-под контроля властей.

Все более осознавая, что Ракоши стал немалой обузой для партийного руководства, лица из его ближайшего окружения всерьез подумывали о его смещении²⁸, но не решались предпринимать решительных действий без предварительного согласования с Москвой. В мае—июне в беседах с Ю. В. Андроповым они осторожно, но все более настойчиво пытались подвести советского посла к мысли о неизбежности принципиальных кадровых перестановок в Венгрии. Андропов, однако, продолжал руководствоваться прежней линией Москвы на поддержку Ракоши, которую подтвердил и член Президиума ЦК КПСС М. А. Суслов, находившийся в Венгрии 7—14 июня²⁹.

Отсутствие указаний из Кремля на хотя бы частичную корректировку курса, на приведение его в соответствие изменившимся требованиям во многом объяснялось тем, что новая концепция отношений со странами народной демократии, ассимилирующая фразеологию XX съезда КПСС и вместе с тем обеспечивающая сохранение завоеванных при Сталине позиций СССР в Восточной Европе (а по возможности, даже их приумножение за счет Югославии), находилась в стадии проработки, с огромным трудом обретая свои очертания. Особенно много головной боли советским лидерам причинял именно югославский вопрос. Задача дальнейшего сближения с Югославией, вовлечения ее в орбиту советского влияния продолжала считаться приоритетной на восточноевропейском направлении советской внешней политики. Поскольку межгосударственные отношения к этому времени вполне нормализовались, на очереди был следующий шаг — установление тесных межпартийных связей между КПСС и Союзом коммунистов Югославии, что предполагало общность подходов к наиболее принципиальным вопросам мирового коммунистического движения. Между тем последовательная линия Югославии в активизировавшемся в 1955 г. диалоге двух стран не давала оснований для чересчур оптимистических прогнозов в отношении пределов такого сближения. Режим Тито, с начала 1950-х годов проводивший активную и независимую внешнюю политику, отнюдь не проявлял склонности оказаться в роли советского вассала. Таким образом, концепция отношений внутри «народно-демократического» лагеря и — шире — международного коммунистического движения подлежала определенной корректировке с тем, чтобы отразить своеобразие не только советско-китайских³⁰, но и советско-югославских отношений. Провозглашенная на XX съезде формула о многообразии путей перехода к социализму скрывала в своем подтексте именно такую направленность, сама постановка этого вопроса была в 1956 г. актуальна прежде всего из-за невозможности подгонки под общий ранжир как китайской, так и югославской специфики³¹. Формальная ликвидация Коминформа в апреле 1956 г. также в известной мере явилась жестом доброй воли в отношении Югославии, поскольку в антиюгославской кампании конца 1940 — начала 1950-х годов именно Коминформ был главным инструментом (утратив подобную роль, он сразу же потерял свое прежнее значение)³². Образовавшийся с ликвидацией Коминформа вакуум предстояло чем-то заполнить, однако весной 1956 г. в вопросе о новых формах осуществления советского влияния в странах Восточной Европы не было полной ясности³³.

Важным шагом на пути продвижения к новой концепции восточноевропейской политики СССР была призвана стать встреча советских и югославских лидеров в Москве в июне 1956 г. Визит И. Броз Тито в Советский Союз, длившийся более 20 дней (с 1 по 23 июня), был обставлен с большой помпой. Многотысячный митинг советско-югославской дружбы на стадионе «Динамо» 19 июня должен был символизировать полное преодоление взаимного недоверия. В угоду сближению с Тито в Москве готовы были даже пойти на существенные кадровые перестановки. Буквально в день приезда президента ФНРЮ происходит смена караула на Смоленской площади — на смену стопроцентному ортодоксу и консерватору В. М. Молотову, последовательно сохранявшему особую позицию в югославском вопросе, приходит более молодой, либеральный (конечно, по кремлевским меркам) и мобильный Д. Т. Шепилов, имевший репутацию главного интеллектуала партии. С самого начала своего пребывания во главе МИДа он развил активную деятельность, первое же длительное ближневосточное турне нового министра настолько резко контрастировало с дипломатическим стилем предшественника, что заставило политических наблюдателей во всем мире провести аналогию с челночной дипломатией Дж. Ф. Даллеса. Большая открытость внешней политики СССР способствовала укреплению советского влияния, в частности, в странах «третьего мира» — Москва в это время попыталась, и не безуспешно, разыграть восточную карту, сделать своим союзником активизировавшиеся после Второй мировой войны антиколониальные движения в странах Азии, а затем и Африки. Путь в «третий мир» также мог лежать через сближение с Югославией, ставшей одним из инициаторов движения неприсоединения еще за несколько лет до его формального провозглашения в 1961 г.

При всей серьезности приготовлений сверхзадача переговоров так и не была решена. Осознавая экономическую выгоду сотрудничества с СССР, Югославия в то же время нисколько не хотела поступаться своим суверенитетом и продолжала сохранять некоторую дистанцию от советского лагеря, не проявив, в частности, желания к вступлению в ОВД и СЭВ. Тем не менее московская июньская встреча 1956 г. способствовала дальнейшему развитию многостороннего сотрудничества со страной, после 1948 г. на протяжении ряда лет находившейся на положении изгоя.

Итоги визита Тито в СССР обсуждались 24 июня в Москве на встрече руководителей стран народной демократии. Подписанная перед этим советско-югославская декларация носила явно компромиссный характер со стороны СССР. По справедливому наблюдению югославского посла В. Мичуновича, отраженному в его дневнике, в ней и речи не было ни об «идеологическом единстве», ни о «социалистическом лагере». Однако эту декларацию не собирались класть в основу новой доктрины восточноевропейской политики Советского Союза. Чтобы в корне пресечь любую попытку извлечения в других странах Восточной Европы нежелательных для Москвы выводов из этого документа, «русские... ясно дали понять лидерам стран лагеря, что то, что они подписали с Тито, не имеет значения для политики СССР по отношению к государствам и коммунистическим партиям стран лагеря»³⁴. Подобное предупреждение было адресовано не столько партийным руководителям, привыкшим беспрекословно подчиняться воле Москвы, сколько активизировавшимся во многих братских партиях апологетам югославской модели, настаивавшим не только на заимствовании экономического опыта так называемой системы самоуправления, но и на более независимой внешней политике по образцу Югославии.

На встрече была затронута и внутриполитическая ситуация в странах Восточной Европы. Напуганный размахом критических выступлений дома и в ближнем зарубежье и раздосадованный июньской публикацией в американской прессе своего секретного доклада, Хрущев призывал лидеров социалистического лагеря к более жесткой реакции на оппозиционные настроения, оживившиеся после ХХ съезда КПСС³⁵. Через считанные дни, 28 июня, в польском городе Познани демонстрация рабочих, выступивших за улучшение условий труда, вылилась в вооруженные беспорядки, подавленные с помощью армии. Более 70 человек погибло, не менее 300 получили ранения. Познаньские волнения, ставшие первым серьезным испытанием на прочность заявленной с трибуны XX съезда КПСС готовности к преодолению сталинского наследия, наглядно продемонстрировали всему мировому сообществу, что на подобные эксцессы в советском лагере будут и впредь реагировать только силой.

В Венгрии в те же дни происходят события, которые перепуганные партийные функционеры тут же окрестили «идеологической Познанью». Дискуссия о проблемах печати на собрании «кружка Петефи» 27 июня превзошла все предшествующие как по количеству участников, так и по накалу страстей, остроте критических выступлений в адрес партийной верхушки. Напутствия, полученные в Москве, придали М. Ракоши уверенности в борьбе с оппозицией. Происходят исключения из партии, инициируется шумная кампания в прессе. Однако курс на ужесточение вызывал сильное противодействие не только в среде интеллигенции, но даже среди части партийного аппарата. Опасаясь углубления кризиса власти, некоторые влиятельные члены партийного руководства активизировали давление на советского посла, чтобы добиться наконец согласия Москвы на смену лидера партии³⁶.

Рассмотрев на своем заседании от 12 июля телеграмму Андропова от 9 июля³⁷ и придя к выводу о чрезвычайной сложности обстановки в Венгрии, Президиум ЦК КПСС срочно командировал в Будапешт А. И. Микояна, которому была дана установка «облегчить положение Ракоши»³⁸. Однако действия Микояна в ходе его недельной миссии в Венгрии (с 13 по 20 июля) отнюдь не свидетельствовали о его связанности этой установкой — можно сделать предположение, что в советском руководстве не было единства в вопросе о дальнейшей поддержке Ракоши, и хотя в записи заседания Президиума от 12 июля эта задача была зафиксирована со всей определенностью, не исключалось, по всей видимости, и альтернативное решение: Микоян получил необходимые полномочия на то, чтобы самому разобраться на месте с ситуацией и определить, целесообразно ли и дальше делать ставку на Ракоши или же интересы сохранения советского влияния в Венгрии требуют пойти здесь на уступку силам, добивающимся удаления этого политика, не только полностью скомпрометировавшего себя организацией незаконных репрессий, но и (что было важнее для Москвы) не способного вывести страну из состояния перманентной нестабильности³⁹.

Пленум ЦР ВПТ прошел 18—21 июля в соответствии с заранее разработанным сценарием. Э. Гере и его соратники по Политбюро под давлением обстоятельств склонились к тому, чтобы пожертвовать своим вождем Ракоши ради спасения системы и сохранения своего положения в ней. Решение пленума о смещении Ракоши было подготовлено изнутри партии, людьми из ближайшего окружения первого секретаря. Москва в лице А. И. Микояна в сложившихся условиях была вынуждена отказаться от первоначальной ставки на Ракоши и поддержала в роли лидера Гере, так и не решившись на большее — в интересах укрепления политической стабильности в Венгрии сделать ставку на Я. Кадара и других умеренных реформаторов в руководстве ВПТ, еще не утративших доверие в более широких массах (что же касается более радикальных реформаторов во главе с И. Надем, то на них по-прежнему лежало клеймо правоуклонистов). Приглушив на некоторое время остроту накопившихся в венгерском обществе противоречий, июльский пленум позволил выпустить пар и отсрочить развязку, однако не мог кардинально изменить ситуацию из-за компромиссности, половинчатости принятых на нем решений.

Временное политическое затишье, наступившее в Венгрии после июльского пленума, оказалось недолгим. Подъем оппозиционных выступлений — опять, как правило, под лозунгами более гуманного социализма — стал намечаться начиная с сентября. В центре общественного внимания оказывается пресса, публикующая острые материалы по самому широкому кругу проблем. На партсобраниях все громче и смелее звучало требование о восстановлении в партии Имре Надя. Имя этого деятеля ассоциировалось с более либеральной политикой, надеждами на обновление, демократические реформы, поэтому многие венгры так хотели его возвращения в руководство. Учитывая большую популярность Надя, его насильственное устранение с политической арены было вряд ли целесообразным. «Строптивого» политика приходилось терпеть и искать более тонкие способы нейтрализации его влияния⁴⁰. Начиная с июля представители венгерского руководства несколько раз вели переговоры с Надем, пытаясь убедить его в необходимости публичной критики своих «правых» ошибок, после чего он мог бы вернуться в партию без ущерба для ее авторитета. Однако Надь не выражал желания следовать навязываемой ему логике действий и возвращаться в партию на условиях признания собственной неправоты в интересах очередного публичного подтверждения непогрешимости партии. Он предлагал вынести свою деятельность во главе правительства в 1953—1955 гг. на обсуждение внутрипартийной дискуссии, призванной определить: содержались ли в ней элементы «правого уклона» или же ХХ съезд КПСС полностью доказал его правоту. Несомненно, Имре Надя не могло не окрылять развитие событий в Польше, где в начале августа было объявлено о полной реабилитации и восстановлении в партии В. Гомулки. Как и лидеры ВПТ, советское посольство в лице Андропова видело в упорстве бывшего венгерского премьера покушение на святая святых большевистской этики — единство партии, о чем с озабоченностью информировало Москву. Уступка Имре Надю считалась совершенно невозможной, так как могла бы повлечь за собой серьезное усиление «правых настроений» и фракционных тенденций в партии.

Под давлением снизу партийное руководство было вынуждено дать согласие на перезахоронение останков Л. Райка и его товарищей. Этому акту в общественном сознании придавалось символическое значение как свидетельству полного разрыва со сталинским наследием. Моросивший весь день дождь не помешал многим тысячам венгров прийти 6 октября на Керепешское кладбище, где состоялось торжественное перезахоронение жертв сталинизма. Массовое шествие под лозунгами обновления социализма явилось важным психологическим рубежом — народ впервые вышел на улицы, почувствовав в себе достаточно сил для открытого противостояния диктатуре. Власть в свою очередь пошла на принципиальные уступки. 14 октября было объявлено о восстановлении Имре Надя в партии.

Э. Гере, с начала сентября находившийся в длительном отпуске в СССР, вернулся в Венгрию 7 октября и мог воочию убедиться, насколько изменилась обстановка за время его отсутствия. К середине октябре в стране сложилась ситуация, когда реформаторски настроенное крыло ВПТ, ощущая за собой поддержку самых широких масс, с каждым днем овладевало новыми и новыми позициями в различных областях общественной жизни, тогда как партийное руководство, не способное проводить реформы сверху, все более и более выпускало из своих рук контроль за ходом событий. Кризис власти приобретал угрожающий характер для тех, кто стоял у руля страны.

В ряде провинциальных городов активизировали свою деятельность дискуссионные клубы, созданные по образцу будапештского «кружка Петефи». В городе Дьере 16 октября на одном из заседаний впервые публично прозвучало требование о выводе советских войск из Венгрии. О неправомерности пребывания иностранной армии на территории страны в тот же день говорилось и в г. Сегеде, где было принято решение о восстановлении распущенной в конце 1940-х годов самостоятельной студенческой организации, независимой от Союза трудящейся молодежи. Монолитная политическая система, при которой общественные организации были не более чем приводными ремнями правящей партии, дала трещину, тем более серьезную, что речь шла о потере контроля за студенчеством, одной из самых динамичных и политически активных социальных прослоек. Внутрипартийная оппозиция весны—лета 1956 г. со всей очевидностью перерастала в широкое и разнородное демократическое движение, отнюдь не ограниченное рамками ВПТ. На горизонте уже замаячил вопрос о многопартийности и альтернативных выборах в Госсобрание — 20 октября он в осторожной форме затрагивался на заседании специальной комиссии Отечественного народного фронта, обсуждавшей планы реформ политической системы общества.

Борьба за реформы к середине октября достигла своего апогея и в Польше: проходившие в стране массовые митинги постоянно грозили перерасти в иное качество. На 19 октября было назначено открытие VIII пленума ЦК ПОРП. Опасаясь радикальных перемен и прежде всего удаления из руководства ПОРП деятелей четко выраженной просоветской ориентации (маршала К. Рокоссовского и др.), Москва прибегла к политике силового давления на Варшаву. 18 октября были приведены в боевую готовность советские войска, дислоцированные в Польше, а также Балтийский флот и ряд соединений Прибалтийского военного округа. 19 октября советская танковая дивизия, получив приказ, двинулась в направлении Варшавы. Хотя на многих ключевых позициях в Войске Польском (начиная с должности министра обороны) находились прямые ставленники СССР, система контроля Москвы за польской армией дала сбой: ряд вооруженных частей (прежде всего внутренних войск МВД, где иностранных советников было меньше) начал подготовку к отражению наступления советских войск. Возникла реальная угроза вооруженного конфликта между странами — союзницами по Варшавскому блоку, грозившая (учитывая боеспособность Войска Польского, а также настроения в польском обществе) самыми непредсказуемыми последствиями. В этих условиях в Варшаву к началу пленума неожиданно прибыла делегация КПСС в составе членов Президиума ЦК Н. С. Хрущева, Л. М. Кагановича, А. И. Микояна и В. М. Молотова и главнокомандующего Объединенными вооруженными силами государств — участников Варшавского Договора маршала И. С. Конева. Непрошеным гостям пришлось выдержать продолжавшиеся всю ночь в Бельведерском дворце жаркие споры и вернуться в Москву, не достигнув цели, — главные требования внутрипартийной оппозиции, касающиеся кадровых изменений в руководстве ПОРП, были выполнены, несмотря на упорное противодействие делегации КПСС. Первым секретарем ЦК ПОРП был избран В. Гомулка, 20 октября выступивший с трибуны пленума за пересмотр польско-советских отношений на основе равноправия. Опасения военного конфликта заставили Хрущева еще 19 октября дать приказ о приостановке продвижения войск, хотя вопрос о возможном советском военном вмешательстве в Польше продолжал еще в течение нескольких дней оставаться открытым.

Решительные действия Гомулки и его сторонников, пришедших к руководству ПОРП на волне народного подъема, несколько разрядили обстановку, нейтрализовали грозившие обернуться мощным взрывом антикоммунистические настроения в Польше⁴¹. В отличие от В. Гомулки в Польше руководители Венгрии оказались неспособны осуществить тот коренной поворот к утверждению в своей политике национальных приоритетов, который мог бы предотвратить соскальзывание к вооруженной конфронтации.

Рассчитывая, что окончательное примирение с Югославией способно принести руководству ВПТ определенный политический капитал, Э. Гере во главе представительной партийно-правительственной делегации отбыл 15 октября в Белград. Возглавлявший в его отсутствие работу Политбюро молодой секретарь ЦР ВПТ Л. Ач, встречаясь с Андроповым, признавал, что польские события могут явиться «плохим примером» для многих венгров⁴². Дабы избежать эксцессов, Политбюро поручило силовым органам принять соответствующие меры, которые, однако, оказались неэффективными⁴³.

Вопреки всем усилиям верхов нейтрализовать влияние из Польши, длительная традиция польско-венгерских связей в освободительной борьбе против экспансий как с Запада, так и с Востока, заработала в те дни в общественном сознании с новой силой. В знак солидарности с происходившей в Польше борьбой за обновление студенты будапештского строительно-технического института на собрании, состоявшемся в понедельник 22 октября, выступили с инициативой провести на следующий день массовую демонстрацию под лозунгами демократизации социализма в Венгрии.

Программа непосредственных организаторов этой акции заметно превосходила своим радикализмом лозунги, звучавшие в ходе июньских дискуссий «кружка Петефи», сентябрьских выступлений интеллигентской оппозиции. Назначение И. Надя премьер-министром и созыв внеочередного съезда ВПТ по-прежнему фигурировали в списке требований, но упор в нем теперь уже делался не на внутрипартийные реформы, а на решение общедемократических задач и меры по обеспечению национального суверенитета. Окрыленные первым успехом польских реформаторов, сумевших вопреки давлению Москвы обновить руководство ПОРП, их венгерские единомышленники шли дальше, настаивая на немедленном выводе из Венгрии советских войск, разрешении политических партий и проведении свободных выборов в Национальное собрание на альтернативной основе. Ими ставился также вопрос о суде над Ракоши и Фаркашем, несущими ответственность за преступления прошлых лет. Студенческая программа была размножена в большом количестве экземпляров, разослана не только во все будапештские вузы, но и на крупные заводы, в военные училища⁴⁴. Поскольку в прессе к этому времени тон задавали приверженцы обновления⁴⁵, утром следующего дня, 23 октября, ее удалось опубликовать или хотя бы изложить в ряде газет, сделав, таким образом, достоянием самого широкого общественного мнения⁴⁶.

Начало демонстрации было назначено на 14 — 14.30. Располагая информацией о масштабах готовящегося шествия и опасаясь нежелательных инцидентов, МВД Венгрии в 12.53 объявило по радио о запрещении демонстрации. Это вызвало широкое возмущение: в здание ЦР ВПТ направились многочисленные депутации с требованием отменить запрет, что и было сделано в 14.23, ввиду угрозы повсеместных несанкционированных митингов. Непоследовательность властей, то и дело отдававших противоречащие одно другому распоряжения, лишь усиливала впечатление их слабости, побуждала оппозицию к выдвижению новых требований. С течением времени демонстрация приобретала все больший размах, менялся и состав ее участников. По окончании трудового дня в ряды демонстрантов влились служащие государственных учреждений, с промышленных окраин города в его центральные районы стекались заводские рабочие. «Улица — наша!» — этот броский заголовок передовой статьи центральной молодежной газеты «Сабад ифьюшаг», вышедшей специальным выпуском к вечеру 23 октября, довольно точно передавал настроение масс. С увеличением числа участников демонстрации (до 150—200 тыс. человек) заметно радикализировались лозунги, скандировавшиеся многотысячной толпой; все более распространенными становились требования о выводе советских войск, установлении более равноправных отношений с Советским Союзом.

Большой митинг во второй половине дня состоялся на будайском берегу Дуная у памятника польскому генералу Ю. Бему, герою венгерской революции 1848 г. Оттуда толпа двинулась в Пешт, к зданию парламента. Насколько можно судить по многочисленным свидетельствам очевидцев, масштабы демонстрации уже в самые первые ее часы превзошли ожидания внутрипартийной демократической оппозиции, тщетно пытавшейся направить шествие в организованное русло⁴⁷.

Если оппозиция в некоторой степени была готова к неконтролируемому развитию событий, в меньшей мере это можно сказать про большинство членов партийного руководства⁴⁸. Э. Гере вернулся из Белграда только утром 23 октября. В два часа дня началось заседание Совета Министров, где организаторы демонстрации были охарактеризованы как «недобросовестные люди», преследующие корыстные цели. Записи высказываний участников заседания свидетельствуют о том, что некоторые из них (включая главу правительства А. Хегедюша, предложившего созвать ближайший пленум ЦР 31 октября) явно не осознавали всей серьезности ситуации⁴⁹. Когда в 17 часов началось заседание Политбюро ЦР ВПТ, оценка происходившего в городе была уже более адекватной, что, в свою очередь, только усиливало растерянность власть имущих.

К вечеру 23 октября волнения уже отнюдь не ограничивались пределами венгерской столицы. В главном городе Восточной Венгрии Дебрецене студенты местного университета организовали после полудня демонстрацию по образцу будапештской. Полиция открыла огонь, ранив более десятка и убив четырех человек, которые стали первыми жертвами октябрьских событий в Венгрии. В городе был введен комендантский час.

Около 8 часов вечера по радио прозвучало выступление Э. Гере. Выдержанное в духе привычной коммунистической риторики, оно содержало резкие выпады в адрес устроителей демонстрации и имело лишь негативный эффект. Впрочем, не только сталинист Э. Гере, но и реформатор И. Надь оказался вечером 23 октября совершенно бессилен обуздать массовое народное движение⁵⁰. Прибыв наконец после 9 часов вечера к зданию парламента, бывший премьер-министр в своем коротком выступлении с балкона, усиленном мощными репродукторами, призвал собравшихся соблюдать порядок, предоставить решение насущных проблем обновленному правительству и мирно разойтись по домам. Фактически провозглашенный им возврат к программе 1953 г. ни в коей мере уже не мог удовлетворить чаяния народа; к этому времени на повестку дня весомо и зримо выступили гораздо более радикальные лозунги — о многопартийности, выводе советских войск.

К вечеру 23 октября город, по свидетельству очевидца, «изменился до неузнаваемости, начали действовать законы толпы, где уже совсем другая, не поддающаяся предсказанию логика»⁵¹. Примерно в 18 часов большая группа молодежи устремилась к зданию радио и попыталась проникнуть туда, чтобы зачитать свою программу. Штурм продолжался несколько часов. За это время часть демонстрантов овладевает складами огнестрельного оружия — на пунктах гражданской обороны, в полицейских участках, и носившая мирный характер акция приобретает иное качество, формируются первые повстанческие группы. Попытка захватить радиокомитет привела к вооруженному столкновению с частями госбезопасности, в ходе которого после 21 часа появились первые в столице убитые и раненые. В те же часы в другом районе города многотысячная толпа в порыве гнева и ликования снесла и разбила на мелкие куски гигантскую статую Сталина, один из символов тиранической власти. А начиная с раннего утра 24 октября основную суть событий определял уже не стихийный выброс накопившейся за годы тирании энергии протеста против доморощенного коммунистического режима, а несколько другой, внешний, фактор — закономерное возмущение миллионов венгров советским военным вмешательством во внутренние дела страны.

Не исключая возможности развития в Венгрии событий, подобных познаньским в Польше, руководство ВПТ вместе с тем не сомневалось в способности силовых структур навести порядок с большими или меньшими усилиями⁵². Однако вечером 23 октября уже в самые первые часы восстания властям пришлось убедиться в необоснованности подобного рода оптимизма. В ходе перестрелки у здания радио ни полиция, ни посланные на подмогу воинские части не проявили готовности дать отпор восставшим. Напуганное размахом народного движения руководство ВПТ, беспрерывно заседавшее с позднего вечера в течение всей ночи, засомневалось в эффективности собственных вооруженных сил в сложившейся ситуации. На повестку дня встал вопрос о советской военной помощи.

В какой мере политическое руководство СССР было застигнуто врасплох происходившим в Венгрии? Председатель КГБ И. А. Серов еще 26 июля в донесении высшим партийным органам приводил высказывания своей агентуры о возможности в Венгрии через несколько недель «открытых бунтов». Это предупреждение едва ли было принято всерьез Хрущевым, лично ознакомившимся 31 июля с донесением Серова⁵³. В Венгрии только что получила видимость решения «проблема Ракоши», обстановка несколько разрядилась и не внушала слишком больших опасений. В последующие месяцы на создание в головах советских руководителей образа наступающей в Венгрии «контрреволюции» в немалой мере работали донесения Андропова. Под влиянием информации, поступавшей из посольства, в Кремле все более осознавали серьезность обстановки. Однако столь мощного взрыва народного негодования, как тот, что произошел 23 октября, конечно же, не ожидали.

Полученная от Андропова во второй половине дня 23 октября телеграмма о том, что «оппозиционеры и реакция» активно подготавливают «перенесение борьбы на улицу»⁵⁴, могла добавить советским лидерам озабоченности осложнением обстановки в Венгрии, и все-таки, пока в Дебрецене и Будапеште не прозвучали выстрелы, руководство КПСС считало приоритетной задачей разрешение польского кризиса. Хотя продвижение советских войск на Варшаву и было приостановлено 19 октября, военное вмешательство еще продолжало рассматриваться в Кремле как один из возможных способов сохранения советского влияния в Польше⁵⁵.

Вечером 23 октября Н. С. Хрущев позвонил Э. Гере и пригласил делегацию ВПТ на следующий день вылететь в Москву для участия во встрече представителей компартий ряда социалистических стран. Гере, сославшись на сложность обстановки у себя дома, от приглашения отказался. В повестке дня запланированной встречи стоял польский вопрос — предстояло выработать общую тактику действий советского лагеря в отношении Польши. Венгерские события, однако, изменили первоначальный сценарий: поскольку драма, разыгравшаяся в Венгрии, в известной мере заслонила cобой события в Польше, в ходе состоявшегося 24 октября совещания венгерскому вопросу пришлось уделить несколько большее внимание, чем польскому⁵⁶.

На этой встрече Хрущев, излагая события предшествующего вечера, сделал акцент на просьбе о военной помощи, поступившей в конце концов от венгерских товарищей. Эту версию, однако, опровергают не только мемуары Ракоши⁵⁷, но в известной мере также запись заседания Президиума ЦК КПСС, начавшегося в Кремле около 10 часов вечера 23 октября. Никакого упоминания об инициативе с венгерской стороны в этой записи не содержится⁵⁸.

Инициатива, исходившая от руководства ВПТ, в самом деле была не очень решительной. Примерно в те же часы, когда состоялась первая телефонная беседа руководителей КПСС и ВПТ (и насколько позволяют судить имеющиеся источники, еще до этого разговора) Гере попытался прозондировать почву относительно возможного участия советских войск в наведении порядка. Для этого он связался с посольством СССР⁵⁹. Обращает на себя внимание, что первый секретарь ЦР ВПТ, по возможности, хотел решить вопрос «местными силами» Советской Армии (то есть прибегнуть к помощи дислоцированных в Венгрии частей Особого корпуса советских войск), без официального обращения к Москве, согласовав вопрос лишь с посольством и командованием Особого корпуса. Он не хотел привлекать чрезмерного внимания советских лидеров к волнениям в Венгрии, предпочел бы поставить их перед свершившимся фактом подавления нежелательных эксцессов.

Посол Ю. В. Андропов живо откликнулся на обращение Гере. Еще в первой половине дня он беседовал по телефону с командующим Особым корпусом генерал-лейтенантом П. Н. Лащенко, указывал на чрезвычайность ситуации, настаивал на приведении войск в полную боевую готовность. Около 19 часов, уже после звонка Гере, Андропов попытался склонить Лащенко к принятию решения о вступлении частей Особого корпуса в Будапешт (главным образом, в целях демонстрации силы). Однако генерал, не имевший соотв