В океане жалости

Оламер хотел управлять своим самочувствием и настроением, но все происходило помимо воли, и он оказывался в ситуациях, которые предоставляли ему возможности, но не давали свободы действий. Вот и сейчас он пережил, по-видимому, очень важное, но не как создатель ситуации, а как статист, которому отведено играть роль и не более. Это угнетало ведуна. Ему стало жалко себя. Уж он ли не страдал, он ли не переживал состояния, о которых даже рассказать невозможно. А сейчас как неумеху поставили перед свершившимся и заставили выполнять чужую Волю. Он пытался отогнать чувство жалости к себе, но ничего не получалось. Только побеждал одну мысль, как на смену ей приходила, наполненная жалостью другая … Он понимал, что это состояние снова погружает его в трясину, но ничего с собой поделать не мог. Жалость была сладостной и цепляла за живое. И он, борясь с ней, думал, что заслуживает лучшей доли и большего уважения, нежели имеет сейчас. А потом и желание победить в себе это захватывающее чувство прекратились. Он перестал сопротивляться и сказал сам себе: «Да, я жалею себя, но только для того, чтобы понять, где я действовал правильно, а где меня лишили свободы выбора…»

И сколько ни прокручивал недавние приключения, все выходило, что не было у него свободы, а за него решали и предлагали выполнять… Тут его и прорвало. Внутри раскрылся махровый цветок негодования, и возникло желание выразить это чувство. Он встряхнулся и подошел к воинам. И завел разговор. Он был не прост, ведун, он подвел разговор к тому, что его сейчас беспокоило и начал рассказывать о своих переживаниях и страданиях. Воины смотрели на него с почтением и внимали каждому слову. Для них такие вот откровения ведуна были в диковинку, тем более, те, о которых он рассказывал… Он видел, что в каких-то местах его монолога воины переглядывались и, судя по всему, не верили ведуну. Но он-то не лгал, только чуть изменял рассказ, чтобы самому выглядеть неправедно обиженным… Он говорил, и жалость внутри плескалась безбрежным морем … Он купался в ней, пил ее, изливал в словах, а она все не кончалась. Наоборот, внутреннее море расширялось, и жалость к себе только прибавлялась…

Сначала воины слушали с почтением, потом стали потихоньку отворачиваться. Жалобы почтенного ведуна казались им странными. Они привыкли, что ведуны вообще никому и никогда не жалуются, да и не рассказывают ничего … А этот говорил, и говорил, и каждое слово распаляло его все больше и конца пространному рассказу не было…

Старший в отряде долго слушал, но и он не выдержал, сказал:

-Прости, почтенный! Нам нужно многое сделать, а твои рассказы приковывают наше внимание, и мы не можем оторваться… Ты здорово рассказываешь, но нам многое надо успеть и мы больше не можем слушать тебя…

Оламер поперхнулся от неожиданности. В воинах он видел слушателей, которые внимают его словам, но оказалось, что им жалобы ведуна в тягость и они предпочитают заняться насущными делами. Он уселся на прежнее место и обиженно замолчал! Он, Великий Ведун Прибрежья остался без слушателей. Его слову внимали народы этих земель, а теперь его без всякого почтения оборвали и отказались слушать! Обида клокотала внутри, и море жалости кипело. Волны в нем поднимались и накатывали на разум…

Оламер сидел молча, не глядя на воинов, а те делали каждый свое дело. Одни ставили большой шатер, в котором ведуну предстояло жить, другие, обкладывали кострище камнями, чтобы искорки огня не перекинулись на запас дров.

Оламер несколько раз пытался подозвать к себе молодых воинов, но те вежливо улыбались издали и продолжали свои дела. И Оламер сломался. Он не хотел больше ничего: ни говорить, ни вспоминать, ни даже думать о том, что его лишили свободы… Он просто замер в поволоке обиды. На кого? Да не было адресата. Ведун обижался на жизнь, которая так несправедливо отнеслась к нему.

В чем же несправедливость? Да все в той же свободе, которую он жаждал обрести. Воображение рисовало картины его триумфа. Он представлял, как побеждает врагов и поднимается к вершинам славы! И когда мысленные видения стали яркими и сочными, он услышал в себе вопрос:

-А кто твои враги?

И не удивился ему. Спрашивал, скорее всего, Аримес. Этот невидимый Учитель всегда отрывал его от самосозерцания и не давал погрузиться в себя… Его раздражал голос Аримеса… Но избавиться от него Оламер не мог. Он не знал источника, и голос всегда появлялся без приглашения, сам по себе, …

Но сейчас Оламер не склонен был выслушивать Аримеса. Он резко ответил:

-Оставь меня, мои враги лишили меня воли и свободы, а ты всегда говоришь то, что выгодно им… Значит и ты один из них.

-Ты опять впадаешь в морок, разве не чувствуешь это?

-Я чувствую твое давление и не хочу больше беседовать с тобой… Оставь меня…

-Ты рассчитываешь, что обидишь меня, и я откажусь от разговоров с тобой? Напрасно! Я давно уже перешагнул рубежи обиды и вижу, что сейчас в тебе снова звучит голос твоего антипода. И ты внемлешь ему, а меня гонишь… Но сам ты не сможешь вырваться из его объятий. Я должен помочь тебе, ибо ты уже на грани, перейдя которую освободишься от власти Хозяина… Он старается не допустить твоего перехода на новый уровень.

-Значит, для него я важен, а вы все относитесь ко мне как к кукле, и заставляете делать то, что удобно вам.

-Опомнись, ведун! Ведь ты поешь с чужого голоса. Найди в себе хоть искру разума и посмотри, что с тобой происходит. Ведь ты уже не принадлежишь себе… Ты снова в мороке и с удовольствием погружаешься в него. Тебя захватили через твою самость и стремление к самозначимости!

Оламер хотел ответить резко и обидно, но слов не нашлось… Все мысли стали тусклыми и медленными, как и в прошлый раз. Он собирал их воедино, но они рассыпались и расползались в разные стороны. А внутри ведуна вспыхнул огонек. Лишь на мгновение, но высветил тех, кто стоял по ту сторону жалости к себе. И вновь мелькнул лик антипода. Не было в нем ни сочувствия, ни заботы, а только алчное желание ухватить богатство, полученное ведуном в путешествиях. И эта алчность пролилась на Оламера отрезвляющим водопадом. Она смыла налет морока, и ведун отстранился от разливанного моря жалости и увидел, что не море это, а небольшая лужа. Но он тонул в ней, и она казалась безбрежной и бездонной…

Увидел и понял: его в очередной раз поймали на том, что Аримес назвал самостью. Он-то считал, что давно избавился от чувства собственной важности… Ан нет, гнездилось где-то в тайных схронах… Оламер хотел отрешиться от жалости к себе, да не тут-то было. Она держала его крепко, жесткой хваткой вцепилась в его самоощущение, и не давала даже малой возможности шевельнуться… Оламер возопил, обращаясь к Аримесу, но вопль растаял над поверхностью лужи… И тут же вспомнилось: «…сам победи себя…»

И еще открылось непонятное, но в ощущениях знакомое и доступное… Он будто нырнул сам в себя. На мгновение пропало все, а потом, когда очнулся, то уже не чувствовал себя ведуном. Он был муравьем. Крохотным, стремительным и подвижным кусочком муравейника. Он суетливо метался перед огромной лужей, но не боялся ее. От лужи тянулись к нему щупальца, касались его и тут же отпихивали. Что проку в муравье, когда он – не личность, но часть сообщества. И в нем не за что ухватиться, поскольку в нем нет самозначимости. Он – лишь часть муравейника и не может нести в себе весь свой мир… Щупальца лужи отпихивали муравья и вслепую шарили по берегу, чтобы снова захватить ведуна. А он стоял в стороне и дивился тому, как легко и просто его заполучил антипод. Он сам помог тому войти внутрь, сам нашел схрон, и царю оставалось только макнуть ведуна в жалость и наблюдать, как тот с наслаждением тонет в ней.

Потом Оламер вдруг подумал о своем превращении в муравья. Что с ним произошло? Какие неведомые силы сбросили его с достигнутых высот на землю и превратили в частицу огромного и непонятного мира… И тут же внутри родился ответ:

«Ты не муравей, но его уподобление. Ты вернулся в имя, с которого начинал свое восхождение. Ты на нижних ступенях лестницы имен, и теперь можешь путешествовать по ней свободно! Ты воспринял ее, и она открыта для тебя».