Социальная сторона промышленного переворота

Индустриализация британской экономики сопровождалась ускорением темпов роста населения страны. Если в 1800 г. в границах Великобритании проживало чуть более 10 млн. человек, то к середине века – 21млн., а к 1900 г. – 37 млн. Умножая национальное богатство страны, промышленная революция обеспечивала большее число людей необходимыми жизненными средствами. Косвенным подтверждением этому служит и факт снижения численности населения Ирландии (с 6.5 млн. человек в 1850 г. до 4.5 млн. к 1900 г.), которую, в отличие от Шотландии и Уэльса, не охватила волна индустриальных преобразований.

Демографический рост являлся не только следствием промышленного переворота, но и его предпосылкой, катализатором ранней индустриализации. Ускоренный рост народонаселения предшествовал промышленному перевороту в Великобритании, обеспечивая индустрию рабочей силой и потенциальными покупателями продукции. В его основе лежали повышение эффективности сельского хозяйства, обеспечивавшего расширение продовольственной базы и прогресс в здравоохранении, способствовавший сокращению смертности и увеличению средней продолжительности жизни. В Англии, в частности, впервые в мире началось вакцинирование от оспы.

Общий рост народонаселения сопровождался кардинальными сдвигами в его размещении. Обитатели слабо затронутых индустриализацией регионов устремлялись в экономически процветавшие зоны: выходцы из Ирландии пополняли население индустриальных районов Англии, горцы Северной Шотландии спускались в угольные шахты на её Юге.

Возрастание удельного веса промышленности закономерно сопровождалось концентрацией населения в торгово-промышленных центрах – городах. Темпы урбанизации в течение всего XIX столетия были беспрецедентны. Если в начале века Англия имела 30 % городского населения (больше было только в Нидерландах – 50%), то к его концу в городах проживало около 85% жителей страны. Причём быстрей всего росли именно крупные города (с населением от 20 тыс.), доля которых выросла с 27 до 70%. Доля же мелких городов (от 2 до 20 тыс.) оставалась почти неизменной. При относительно плотной заселённости Англии города редко вырастали на «пустом месте». Чаще всего стремительный рост пролетариев за считанные годы превращал какой-нибудь посёлок в город, как это случилось, к примеру, с Манчестером.

Такой наплыв в города не мог пройти безболезненно. Скученность населения при отсутствии канализации, ужасающая грязь в рабочих кварталах делали их настоящими клоаками. К выбросам угольного отопления добавлялся дым от паровых двигателей, которые воздух тоже «не озонировали». Смешиваясь со знаменитыми английскими туманами, ядовитые отходы образовывали устойчивый смог в атмосфере. Промышленные города XIX в. совсем не были похожи на курортные городки современной Великобритании. Средневековая присказка о том, что «городской воздух делает человека свободным» в данных условиях приобретала новый, зловещий смысл. Предполагают, что естественный прирост горожан в отдельные годы мог измеряться отрицательными величинами.

Вместе с индустриализацией менялась и стратификация британского общества. В своё время землевладельческая аристократия потеснилась, позволив встать рядом с собой аграрным предпринимателям и торговцам. Теперь элита расступалась перед стремительно богатевшими выскочками из городского плебса – пропахшими углем фабрикантами, всё громче предъявлявшими свои претензии на управление страной. Отмена «хлебных законов» в Великобритании воочию показала возросшую силу нового общественного слоя.

Но подлинная драма развёртывалась на «нижних этажах» общества. Историческая обречённость многих профессий, связанных с ручным трудом, не должна означать равнодушия к судьбам конкретных людей, терявшим минимальные возможности выживания. Между тем именно так и случилось. Первыми на себе почувствовали «издержки технического прогресса» ручные ткачи и прядильщики, для многих из которых данная работа была единственным источником жизненных средств. Список жертв продолжал расти по мере механизации других отраслей.

На языке современной экономической науки это называется структурной безработицей, которая сопутствует развитию любой нормальной, не стагнирующей, экономики. Сдвиги в хозяйственной «решётке» неминуемо отражаются в профессиональной структуре, способствуют закрытию ряда рабочих мест и возникновению новых. Общество не может ликвидировать структурную безработицу, не «отменив» технологический прогресс и законы развития рыночной экономики. Но в настоящее время научились смягчать трагедию безработных выдачей адресных пособий или, как в Швеции, делая упор на государственную поддержку профессионального переобучения. Первопроходцы индустриализации подобного опыта, естественно, не имели и далеко не сразу бросились его приобретать. В этом видна оборотная сторона английской свободы и индивидуализма: «спасение утопающих – дело рук самих утопающих».

Как следствие, промышленный переворот сопровождался изгнанием из хозяйственной жизни огромных масс людей. Нищеты в Англии хватало и раньше. Но та нищета была скрыта за деревенскими заборами, рассеяна по сельским дорогам. Урбанизация выбросила её на городские улицы, выставила на всеобщее обозрение. Однако у историков сейчас нет бесспорных доказательств, что даже начальный, самый болезненный этап промышленного переворота сопровождался ухудшением положения британских низов в целом. Не вяжется это как с бесспорными фактами роста народонаселения, так и с увеличивавшейся средней продолжительностью жизни. Не «стыкуется» она и с резким расширением продаж товаров массового потребления, тех же хлопчатобумажных тканей, на британском рынке. Люди стремились в города, на фабрики, потому, что там можно было больше заработать.

Внедрение машинного производства действительно сбивало цену неквалифицированного труда, подталкивало к широкому использованию женщин и детей на фабриках. Но такая практика возникла задолго до промышленной революции, получившей её «по наследству». Одновременно росла потребность в технически грамотных, квалифицированных кадрах, а вместе с ней и размеры их заработной платы. И всё же проблема обнищания больших социальных групп была налицо, общественные конфликты нарастали и всё настойчивей требовали к себе внимания власти. Она его и «проявила», установив в 1789 г. смертную казнь за разрушение машин.

Движение луддитов-разрушителей машин (названное так по имени легендарного зачинщика, подмастерья Лудда) стало стихийной реакцией терявших работу пролетариев на механизацию текстильной промышленности. То, что их гнев обратился не против хозяев, а против машин, не стоит рассматривать как проявление их потрясающей наивности (вообще напрашивается более грубое слово, которое историки избегают употреблять из деликатности и уважения к Труду). Не будем забывать, что в предшествовавшие времена такие выступления не раз приводили к успеху. И может быть то, что били не людей, свидетельствует об инстинктивном понимании рабочими обусловленности позиций предпринимателей, отсутствия их личной вины? Так или иначе, луддитский порыв в начале XIX в. постепенно стих. Сведений о применении смертной казни только за поломку машин у автора нет. Вполне возможно, судьи опять продемонстрировали свою «независимость от закона», а бунтари смирились с неизбежным.

Не менее остро встала в конце XVIII в. проблема снижения реальной заработной платы в силу опережающего роста продовольственных цен. Острей всего она затронула сельскохозяйственных рабочих в относительно отдалённых от индустриальных центров районах. Правительство самоустранилось от решения этого вопроса, полагая, что вопрос о бедных должен решаться в церковных приходах, как это и было в течение всего XVIII века. Размеры заработной платы сельскохозяйственных рабочих определяли на местах судьи, цены на хлеб – рынок. Приходы шли по пути самообложения налогом в пользу бедных, которые получали от них ровно столько, сколько им не хватало для простого выживания. Таким образом, состоятельные фермеры, использовавшие наёмный труд, перекладывали свои потенциальные издержки повышения заработной платы на плечи всех прихожан, в том числе и мелких фермеров, не нанимавших работников. Подобная практика не могла не способствовать и росту паразитических настроений в низах, поскольку гарантировала равенство в нищете независимо от величины собственных заработков. Кроме того, необходимое вспомоществование паупер мог получить только в своём приходе, что препятствовало миграции рабочей силы.

Такой порядок не устраивал и промышленную буржуазию, нуждавшуюся в дешёвой рабочей силе на фабриках. Во многом по её настоянию в 1834 г. был принят новый закон о бедных, отменивший денежные выплаты нуждавшимся и поставивший их перед выбором: фабрика или работный дом. Работные дома существовали и раньше, но их контингент состоял в основном из престарелых, инвалидов, детей. Новые же работные дома должны были выталкивать на фабрики работоспособных «бездельников». Так и говорилось в рекомендациях парламентской комиссии: «каждый работоспособный человек, проживающий в работном доме, должен подвергаться такому режиму в отношении труда и дисциплины, который оттолкнёт даже бездельников и порочных людей». Чтобы жизнь в работном доме «мёдом не показалась» - семьи разлучались, кормили отвратительно, работу давали унизительную, бессмысленную, вроде рассучивания канатов и дробления камней.

Карательное назначение работных домов свидетельствует о том, что зарплата не компенсировала тягот фабричной жизни. Однообразные движения вокруг мерно работавших станков лишали труд всякой привлекательности, делали его подлинным проклятием, продолжавшимся по 16, а то и по 18 часов в сутки. Повальное пьянство по выходным в рабочих кварталах было самым доступным способом ненадолго вырваться из потогонного колеса. В этой связи понятно, почему многие надомники предпочитали умирать в полной нищете, но на свободе, а не идти в «фабричное рабство».

В таких условиях меры внеэкономического принуждения, с точки зрения конкретных фабрикантов, были необходимы. Но они не могли решить обострявшейся общенациональной проблемы - физической и нравственной деградации трудящихся классов. В сравнении с глобальностью этой проблемы не так уж важно, понижался ли средний уровень жизни на заре индустриализации или нет. Важно другое: до середины XIX в. угрожающе быстрыми темпами рос разрыв в доходах верхов и низов британского общества, шло относительное обнищание низов, а престиж производительного труда упал так низко, как не падал даже в эпоху феодализма. Нация раскалывалась, да так, что количество тех, кому «терять было нечего», росло с невиданной ранее быстротой.

Но не страх перед возможным взрывом со стороны отверженных (для него ещё не было достаточных оснований), а элементарное сострадание к бедствиям соотечественников способствовало серьёзным переменам в общественном настрое. Что бы там ни говорили о лицемерии (без известной доли которого не обходится никакая общественно-политическая деятельность) филантропии, отдельные активисты и разросшиеся благотворительные организации, устраивавшие бесплатные столовые, приюты и воскресные школы, агитировавшие за чай против алкоголя – спасали честь нации, а вместе с ней - её будущее. Формируя общественное мнение, они подталкивали правительство к отказу от принципиального невмешательства в дела бизнеса, что составляло суть прежнего британского либерализма.

В начале XIX в. появляются первые ростки того, что по мере их развития получит название социальной политики. Начав с определения возраста детей, по достижении которого они могли быть приняты на работу, и, установив пределы продолжительности рабочего дня для подростков, государство потребовало от фабрикантов обеспечить им получение минимальной грамотности. На первых порах фабричное законодательство достаточно цинично саботировалось фабрикантами. Многие предприниматели утверждали, что новые порядки их разорят (и часть из них не ошиблась). Другие же нашли способы заменить детский труд особыми машинами, что позволило ещё и сэкономить на зарплате. А в 1847 г. закон провозгласил 10 часовой рабочий день для молодёжи и женщин, но фактически он распространился и на взрослых мужчин, поскольку оказалось невыгодным открывать фабрики только для них.

Обращает на себя внимание то, что вопрос о минимуме заработной платы в правительственных актах даже не ставился; речь шла только о продолжительности рабочего дня. Общество в XIX в. по-прежнему исходило из принципа «достаточности» тех или иных средств для семей рабочих, никак не увязывая размер заработной платы с величиной приносимых трудом прибылей. Постулат К.Маркса о купле-продаже на рынке не труда, а рабочей силы - по стоимости необходимых для её существования и воспроизводства жизненных средств, имел тогда реальные основания. Вся добавленная в производственном процессе стоимость считалась бесспорной прибылью предпринимателя. Но во второй половине XIX в. рост реальной заработной платы уже не вписывался в прежние теории.

Улучшение благосостояния трудящихся с этого времени было подготовлено целым рядом взаимосвязанных объективных и субъективных обстоятельств. Общеизвестно, что в 50-70 гг. гегемония Великобритании в мировой экономике достигла своего пика, что не могло не принести дополнительных дивидендов всем слоям общества. Начавшееся в 30-е гг., и особенно ускорившееся с середины столетия, широкомасштабное железнодорожное строительство, создав массу новых рабочих мест, повысило спрос на труд и, тем самым, его цену. Усложнение техники и рост её стоимости обусловили большее внимание предпринимателей к лояльности, образованию и профессиональной подготовке обслуживающего персонала, привели к расширению круга «рабочей аристократии». Цена труда росла также параллельно усиливавшейся эмиграции британцев за океан, особенно после того, как возросшие габариты пароходов сделали эти маршруты почти безопасными и более доступными по своей цене. А ведь доля молодых и здоровых была, наверняка, выше среди тех, кто уехал, чем среди тех, кто остался.

Важнейшую роль в улучшении жизненных условий трудящихся сыграло рабочее движение в Англии. Под лежачий камень, как известно, ни простая вода, ни денежные потоки не попадают. Английские рабочие достаточно рано отказались от насильственных форм борьбы за свои интересы, связали своё будущее не со свержением существовавшего строя, а с его демократизацией. Даже первые стихийные выступления луддитов и сельскохозяйственных рабочих в конце XVIII – начале XIX вв. носили преимущественно мирный характер, если не считать поломанных машин. Насилие стало ответом со стороны государства.

Неготовность верхов пойти навстречу, если не законным, то, во всяком случае, справедливым и понятным требованиям низов породила тягу их к самоорганизации. Профсоюзы в буржуазной стране не были плодом чьей-то идеи. Они имели предшественников в виде корпоративных организаций средневековых ремесленников, демократизировавшихся в Новое время и эпизодически добивавшихся удовлетворения своих требований на протяжении всего XVIII столетия. В 1799 г. деятельность всех союзов (в том числе и предпринимателей) была запрещена, дабы «не допустить вред промышленности» в трудное время противостояния наполеоновской Франции. Но дальнейшее насильственное подавление организаций могло спровоцировать нелегитимные действия со стороны пролетариев, и в 1824 г. формальный запрет профсоюзов был отменён (вспомним, как умели отступать в прошлом благоразумные монархи, не дожидаясь худшего).

Помимо текущего противостояния предпринимателям, английские профсоюзы до середины XIX в. работали и на перспективу. Значительная часть трудящихся связывала свои надежды с созданием кооперативных организаций, блестящим пропагандистом которых выступал Р.Оуэн. Другая часть активно включилась в борьбу за либеральные политические реформы. Многие рабочие поддержали промышленную буржуазию в проведении Первой парламентской реформы (1832 г.). После очевидного предательства их интересов пробравшимися в парламент представителями среднего бизнеса в 30-40 гг. разгорается чартистское движение (от англ. charter - хартия) за радикальную демократизацию политического устройства Великобритании.

По мере либерализации общественно-политического устройства и улучшения жизненных условий радикализм в рабочем движении терял свою опору. Расстроенный этим К.Маркс писал, что «английский пролетариат фактически всё более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций, по-видимому, хочет, в конце концов, иметь наряду с буржуазией буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат». В дальнейшем большая часть английских тред-юнионов (профессиональных союзов), объединявших квалифицированных рабочих, действительно полностью интегрировалась в либерально-демократическую систему Великобритании и сосредоточилась на решении насущных вопросов улучшения условий труда. Революционный марксизм не получил безусловной поддержки и среди малоквалифицированных работников, но остался достоянием определённой части интеллектуалов.