Кровь и ее мистерия

Сведение этой субстанции к лейкоцитам, эритроцитам и прочим ингредиентам, добытым микроскопом, — одно из лучших достижений в борьбе против принципа жизни. Уильям Блейк в поэме «Мильтон» писал: «Микроскоп и телескоп ничего не знают об этом, они только меняют рацио наблюдателя». О чем об этом? О мистерии крови, в частности. Кровь связует восприятие: глаза преимущественно видят, но притом слушают, осязают и т. д. Глаз видит благодаря человеку, а не человек благодаря глазу, сказал Парацельс. Оптические инструменты отделяют зрение от остальных органов чувств, микрофоны изолируют слух — в результате восприятие распадается на фрагменты. Объективное рацио собирает мозаикой разрозненные данности, представляя модели вещей, людей, внешнего мира вообще. Отсюда иллюзия приблизительной одинаковости внешнего мира для всех глаз, ушей, пальцев, носов, языков.

Задолго до микроскопа и микрофона стандартизация восприятия обусловилась равномерностью и повтором. Изобретение механических часов, их промышленное производство в середине шестнадцатого века открыло эпоху механизма, тотально враждебную природе. «Мы измеряем время с помощью часового механизма, отрегулированного по вращению земли, предполагая равномерность этого вращения, что крайне сомнительно. Согласно подобной логике, повтор какого-либо естественного процесса всегда занимает одинаковое количество времени»[59].

Периодичность восходов и заходов, солнечных и лунных затмений, планетарных эволюций, времен года — все это обрело математическую точность только в объективных ученых мозгах. Равномерность, повтор, стандарт необходимы социальному механизму, а больше никому и ничему. Равнодольные метры, монотонная ударность ритма — революция в музыке (темперация звукоряда), военном деле (маршевый шаг, строевая подготовка), деформация крови.

Йохан Хейзинга в «Осени средневековья» акцентировал напряженную и бурную эмоциональную жизнь той эпохи. Когда Петр Пустынник в конце одиннадцатого века призывал толпы верующих на крестовый поход и рассказывал, сколь ужасно третируют сарацины христианские святыни, слушатели рыдали, раздирали одежду, бросали драгоценности в общую казну. Современные историки считают сие предприятие фанатическим и бессмысленным.

Знаменитый Шодерло де Лакло, автор «Опасных связей», иронизировал: «Раньше постель новобрачных по утрам напоминала поле битвы двух медведей, сейчас — предсмертное ложе паралитиков». Равнодольность, смирение, чувство меры — лозунги буржуазной цивилизации. Отец Робинзона Крузо так увещал сынка: «Ведь и короли нередко жалуются на горькую участь людей, рожденных для великих дел, и сетуют, что судьба не поставила их между двумя крайностями — ничтожеством и величием, и даже мудрец, который молил небо не посылать ему ни бедности, ни богатства, тем самым свидетельствовал, что золотая середина есть пример истинного счастья».

В начале семнадцатого века Уильям Гарвей открыл закон кровообращения. Сердце должно биться ровно, пульс должен стучать ровно. Энтузиасты «золотой середины» предавались вербальной казуистике — нет ничего легче, как щедрость объявить расточительством, неистовую любовь — развратом, отвагу — недомыслием и т. д. Золотая середина — пародия на гармонию — оказалась весьма действенным средством для атаки на психосоматику вообще, ибо эмоциональной аскезе приличествует телесная скромность. История одежды и танца — отличное тому подтверждение. Шарль Бодлер сказал про девятнадцатый век: такое впечатление, словно присутствуешь на каких-то бесконечных похоронах. Работы и серьезности требуют похороны — наблюдение вроде бы очевидное, хотя в античные времена думали иначе. В новую эпоху трудно представить гробонесение, сопровождаемое плясками, песнями и прочей вакханалией. Серьезность и деловитость постепенно обратили жизнь в степенное, аскетическое времяпрепровождение. И еще важный момент: покойник не может за собой ухаживать и сам себя похоронить — ему, как и механизму, необходима заимствованная энергия. Любопытно: Платон назвал главным атрибутом души auto-zoon (самодвижение); сейчас так называется самый распространенный механизм: auto-mobil.

Сложная субстанция крови — вода, воздух, огонь — связует земное тело с пространством иных космических стихий. Если психосоматика зажата и сдавлена социальным прессингом либо собственными комплексами и фобиями, это ведет к персональным катаклизмам. С одной оговоркой: если кровь активизирована огнем.

Здесь не помешает парантезис касательно трудной проблемы активности, потенциальности и пассивности. Согласно Аристотелю, божество — чистая активность, материя — чистая потенциальность. Николай Кузанский в своей фигуре «Парадигма», где «формирующий свет» противопоставлен «тьме», тем не менее, оставил точку чистой активности в линии тьмы, а точку чистой потенциальности — в линии света. Таким образом, при создании срединных миров, свет переходит в тьму и наоборот.

Потенциальны порох, или сжатая пружина, или оскорбленный подросток, или страстный выжидатель, потенциальна также беременная женщина. В положенный срок потенциальность реализует активность — здесь, в стихии земли, активность всегда вторична. Определенной гармонии меж потенциальностью и активностью можно достигнуть в том случае, когда энергия сердца нормально питает мозг, гениталии и другие органы. Аналогия микро- и макрокосма диктует здесь сравнение с планетарной системой: сердце — Солнце, мозг — Луна, гениталии — Венера и т. д. Энергия сердца — природный жизненный огонь. Катастрофа новой эпохи вовсе не в дисгармонии — пусть бушуют страсти, сшибаются честолюбие и любовь, гнев и ярость, греза и бешенство — все это обнажает огонь в крови, энергию сердца. Но механическое время, равномерность, монотонность убивают индивидуальную активность и потенциальность крови. Ныне волнения и трепеты крови, изученные медициной и психологией, регулируются двоичной системой буржуазной морали и правилами дорожного движения.

Молодых людей увлекают готовыми моделями мироздания — от галактик до хромосом — и приглашают занять вакантные ячейки «специальности» в разлинованном этом мареве. Ибо, прежде всего, поражает уныние, скука и уродство новой эпохи, функционирующей по законам материальной лишенности (privatio). Изобилие (abundatio) исключено при тотальной механизации — это хорошо представлено в «Совершенстве техники» Фридриха Георга Юнгера, поскольку при крайне малой полезной отдаче механизмы пожирают невероятное количество энергии. И главное: организация технизированной среды обитания высасывает жизнь из крови обитателей. Тоталитарная наука, что пришла на смену тоталитарной религии, столь же мало любит самостоятельное онтологическое воззрение. Уильям Блейк, строки из поэмы «Мильтон»:

И каждое пространство, которое

Человек видит, пребывая

на своей крыше

Или в саду, или на холме

двадцати пяти

Локтей высоты, это пространство —

его вселенная.

Солнце восходит и заходит, облака

Снижаются на плоскую землю и

Погружаются в море;

и два Полюса

Вращаются на своих золотых осях,

И если человек переселяется,

его небо

Переселяется вместе с ним.

Что же до глобуса, который

Катится в пустоту,

Это чары Ульро.

Наука, понятно, не жалует Господа Бога — стоило ли творить столь скучную и стерильную вселенную? Но живут не ради красот и развлечений, а ради долга и необходимости.

С давних пор в мозги правдолюбцев заползла такая максима: красота есть ложь, а безобразие — правда. Гниющая плоть, трупы, скелеты не обманут, они истинны. Удивительно самодовольство расхожих фраз: ага, правда глаза колет; правду-то неохота слушать; ты не прикрывайся красивыми словами, ты правду скажи и т. п. Поэзия утвердила максиму сию.

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман.

Данный обман не что иное, как субтильное тело души или формализующий принцип, связанный с плотью исключительно через кровь. Под влиянием механической монотонности кровь теряет собственный ритм и наступает ее постепенная пассивность. Субъект переходит в «царство количества», где торжествует общественное мнение и работа. Пассивность крови порождает скуку, пустоту, болезни, субъект безвольно отдается социальным радостям и болеутолителям. В таком благоприятном климате и проявилась современная медицина, инфернальному величию коей позавидовал бы даже господин Дракула. Рассказывать о ее методах малоприятно, к тому же любой гражданин вполне осведомлен о таковых.

Как же люди лечились до торжества позитивизма?