Глава двенадцатая

Ночь, по всей видимости, добралась до самой центральной точки своей ночности, и темнота сделалась еще темнее, чем раньше. В голове у меня носились наполовину созревшие мысли исключительно далеко идущего свойства, но я решительно отгонял их, так как решил настроиться пока целиком и полностью лишь на нахождение велосипеда и прибытие домой.

Я добрел в кромешной тьме до калитки и, вытянув руки, стал ощупывать все вокруг в поисках руля моего сообщника, прикосновение к которому, я знал, тут же окажет на меня свое успокоительное и ободряющее действие. Но куда бы я ни тыкался, везде находил шероховатый камень столбов ограды. Мною уже стало овладевать крайне неприятное опасение, что велосипед мой исчез. Я взялся за поиски с удвоенной энергией, подгоняемый все растущим волнением, и обшарил руками, как мне показалось, все вокруг калитки. Машины на том месте, где я ее оставил, не было. Несколько мгновений я, охваченный смятением, простоял в нерешительности, пытаясь припомнить, отвязывал ли я велосипед в тот последний раз, когда бежал от дома к калитке, страстно желая побыстрее найти свою машину, или не отвязывал. Украсть ее просто не могли, ибо если бы даже кто-нибудь и прошел мимо ограды в такой поздний час, то в густой тьме заметить велосипед было бы просто невозможно. И тут опять со мной произошло нечто совершенно поразительное – я почувствовал, как что-то легко скользнуло мне в руку. То была ручка руля – руля моего велосипеда. Я это сразу почувствовал. Ручка руля попала ко мне в руку, как ручка ребенка, трогательно и доверчиво протянутая в темноте взрослому. Несмотря на мое огромное удивление, я все же не смог бы с абсолютной уверенностью сказать, сама ли эта ручка забралась ко мне в руку или же я, пребывая в полной растерянности и обдумывая, что же мне делать дальше, продолжал механически ощупывать все вокруг и наткнулся на руль велосипеда сам, без помощи и без вмешательства какого-нибудь экстраординарного обстоятельства. В любое другое время я бы тут же предался размышлениям об этом забавном и удивительном происшествии, но в тот момент я подавил в себе всякие поползновения на такие размышления и, нежно проведя рукой по раме и сиденью, обнаружил, что велосипед прислонен к ограде под неуклюжим углом и что с него свисает кусок веревки, которой я вроде бы привязывал его к железным прутьям ограды. Мне показалось, что теперь велосипед все-таки находится совсем не там, где я его оставлял.

Глаза мои уже успели привыкнуть к темноте, и я стал различать несколько более светлую, чем все остальное, полосу дороги, а по обеим сторонам от нее – черные полосы кюветов. Я вывел велосипед на центр дороги, осторожно уселся в седло и сразу почувствовал, как в меня бальзамом вливается приятное чувство мягкого расслабления. Напряжение, в котором я пребывал несколько последних часов, спало с меня, и я снова почувствовал, как на меня нисходит успокоение, телесное и духовное. На сердце с каждой секундой становилось все легче. Я постановил себе нигде не останавливаться, не покидать седла, что бы ни случалось, до тех пор, пока не доберусь домой. Непонятно откуда прилетевший ветерок без устали подталкивал меня в спину, и я летел сквозь ночной мрак без усилий, словно на крыльях. Велосипед мчался вперед, крепко держа дорогу, не сбиваясь с ритма; все, чему положено было крутиться, крутилось с точностью часового механизма; пружины седла с исключительным почтением относились к созданию максимального для меня удобства и легко и уважительно принимали давление моего веса, прыгающего на всех неровностях дороги. Я изо всех сил старался не допускать проникновения в сознание мыслей, связанных с теми четырьмя унциями омния, которые дожидались меня в моем ящичке, но это мне плохо удавалось – не было никакой возможности удержать смутные экстравагантности, еще даже не сложившиеся в ясные фигуры, которые в великом множестве влетали мне в голову мириадами воробьев: экстравагантные идеи, связанные с едой, питьем, изобретениями, изменениями, награждениями, наказаниями и даже, представьте себе, с любовью. Мысли проносились столь быстро, что я не успевал их останавливать и рассматривать, – знаю лишь, что некоторые из размытых неоформленностей и легчайших мимолетностей возносились к небесному, другие низвергались к ужасному, третьи убегали к приятному и сладостному – но все они были быстролетны. В экстазе вжимался я в податливую женственность велосипеда.

С правой стороны проплыл неясным беззвучным пятном дом Каурэгэна, и от волнения у меня слегка прищурились глаза – я пытался пробиться взглядом сквозь тьму к своему собственному дому, который должен был находиться не более чем в двух сотнях метров дальше по дороге. И именно там, где ему и положено было находиться, из темноты образовался мой дом, и я взревел чуть ли не львиным рыком, и возопил от радости, и стал выкрикивать бурные приветствия в необузданном восторге при виде своего, казалось бы ничем не примечательного, дома. Даже проезжая мимо дома Каурэгэна я не мог полностью и окончательно убедить себя – и только теперь мог себе в этом признаться – в том, что я уже безо всякого сомнения увижу вблизи дом, в котором родился, и вот теперь я совсем рядом, вот я останавливаюсь рядом с домом, соскакиваю с велосипеда! Все происшедшее со мной за последние несколько дней, все опасности, которым я подвергался, все чудеса, которые повидал, все вместе толпой воспоминаний вдруг подступило ко мне и приобрело величие и эпическую значительность. Я ощутил свою собственную огромность, важность и преисполненность какой-то новой духовной силой. Меня переполняло счастливое чувство свершенности.

Пивной бар и вся передняя часть дома пребывали во тьме. Я молодцевато подкатил велосипед к парадной двери, прислонил его к стене и обошел дом вокруг. В кухонном окне тепло и приветливо горел свет. Улыбнувшись сам себе при мысли о том, что вот сейчас увижу Джона Дивни, я, стараясь не шуметь, подошел к окну и заглянул в него.

Ничего противоестественного или необычного я не увидел, но испытал очередное потрясение, от которого все внутри похолодело. А я-то думал, что такие потрясения навсегда остались в прошлом! У стола стояла какая-то женщина, держа в руках то ли просто тряпку, то ли что-то из одежды. Она смотрела в сторону камина, на полке которого стояла лампа, и что-то быстро говорила, обращаясь к кому-то, кто сидел у камина. Но самого камина с того места, где я стоял, не было видно. В женщине я признал Пегин Миерс, на которой Джон Дивни, по его словам, хотел когда-то жениться. То, как она выглядела, поразило меня значительно больше, чем само ее присутствие в моей кухне. Она невероятно подурнела, постарела, растолстела и поседела. Женщина стояла ко мне боком, и я видел, что она беременна. Хотя слов ее я не слышал, но по выражению на ее лице и по той скорости, с которой двигались ее губы, заключил, что она сердита. Я не сомневался, что она обращается к Джону Дивни, который скорее всего сидел спиной к ней и лицом к огню. Я, не задерживаясь более у окна и не пытаясь разгадать, что же там в кухне, собственно, происходит, пошел к двери и, открыв ее, зашел вовнутрь, остановившись у порога. С одного взгляда я увидел у камина двух человек – совсем молоденького юношу, которого я никогда ранее не видел, и моего старого приятеля Джона Дивни. Он сидел, повернувшись в полуоборот ко мне, и вид его поражал не менее, чем вид Пегин Миерс. Дивни невероятно растолстел, растерял все свои каштановые волосы и стал совершенно лысым. Его когда-то сильное лицо оплыло жиром и висело складками. На полу, рядом со стулом, на котором он сидел, стояла открытая бутылка виски, а в том его глазу, который я видел с того места, где стоял, сверкал довольный пьяный огонек. Дивни медленно и лениво повернул голову к двери, привстал на стуле и издал вопль, который пронзил меня, затопил весь дом и унесся гулять жутким эхом под небесной твердью. Он вперил в меня застывший взгляд своих окаменевших глаз, а лицо его как-то сморщилось и превратилось словно бы в бледную тряпку, под которой вяло оползали куски жира. Он несколько раз, щелкнув зубами, открыл и закрыл рот, будто какой-то механизм, а потом завалился на пол лицом вниз, издав еще один ужасный вопль, перешедший в душераздирающие стоны.

Я очень испугался и, наверняка смертельно побледневший, стоял в дверях, не зная, что предпринять. Мальчик бросился к Дивни и попытался его поднять с полу. Пегин Миерс, испуганно вскрикнув, быстро, по-беременному, поковыляла к лежащему Дивни. Вдвоем они перевернули его на спину. Лицо его исказила отвратительная, застывшая гримаса ужаса. Я видел, как его глаза на перевернутом вверх ногами лице нашли меня, и он тут же издал еще один пронзительный вопль, а изо рта гадко зазубрилась пена. Я сделал несколько шагов по направлению к Дивни, чтобы помочь поднять его с полу, но он вдруг стал конвульсивно трястись и с совершенно безумными глазами принялся орать, задыхаясь и давясь словами: «Уходи, уходи, уходи!» – в них было столько непередаваемого ужаса, что я застыл на месте, потрясенный и в полном смятении. Пегин, не отрывая глаз от Дивни и не глядя на побледневшего мальчика, подтолкнула его рукой по направлению к двери и крикнула:

– Томми, беги к доктору и тотчас приведи его! Видишь, твоему отцу плохо! Быстрей, быстрей!

Мальчик пробормотал что-то нечленораздельное и пробежал мимо меня к двери, не удостоив меня и взглядом. Дивни продолжал лежать на полу, но теперь он закрыл лицо руками, постанывая и бормоча что-то невразумительное. Женщина опустилась на колени и пыталась приподнять ему голову так, чтобы ему было удобнее. Она плакала и причитала, повторяя снова и снова: она знала, что такое рано или поздно случится, если он не перестанет пить. Я сделал еще один шаг по направлению к ней и негромко сказал.

– Могу я вам чем-то помочь?

Но она не обратила на меня никакого внимания, даже не взглянула на меня. Однако на Дивни мои слова произвели исключительно сильное впечатление – он пронзительно завизжал, и звук, если бы не оказался приглушенным руками, громок был бы совершенно невероятно. Потом Дивни начали сотрясать удушающие его рыдания, и он столь плотно прижал руки к лицу, что я видел, как ногти его впились в дряблую белую кожу за ушами. Смятение мое начинало превращаться в панику. Происходящее казалось особенно страшным, потому что оставалось совершенно непонятным. Я сделал еще один шаг вперед.

– Если позволите, – обратился я громким голосом к Миерс, – я подниму его и отнесу в кровать. Думаю, что с ним все в порядке, просто он немного перебрал виски.

И опять женщина не обратила на меня никакого внимания, а вот Дивни забился в таких судорогах, что на него страшно было смотреть. Он попытался ползти и перекатываться одновременно; его руки и ноги двигались совершенно нелепо и как-то независимо от остального тела. Наконец, перевернув по дороге бутылку с виски, из которой полилось на пол ее содержимое, он дотащил себя до камина, где замер бесформенной грудой, издавая стоны и вскрикивая, словно от сильной боли. У меня от этих криков кровь стыла в жилах. Женщина, жалобно всхлипывая, поползла на коленях вслед за Дивни. Склонившись над ним, она стала сквозь слезы бормотать какие-то успокаивающие слова, а он в ответ разразился рыданиями. Он говорил что-то некими обрывками – это был бред умирающего, но кое-какие слова складывались в смысл. Они касались меня – Дивни просил меня уйти, он говорил, что меня нет, что я не существую; он говорил, что я умер; он говорил, что в большом доме, куда он меня отправил за черным ящичком, под половицей он вместо ящичка положил бомбу, мину, и что, когда я к ней прикоснулся, она взорвалась, и что он, с того места, где я его оставил сидящим на заборе, видел, как дом взлетел на воздух. Ты умер, повторял он, ты давно умер. Он кричал благим матом и требовал, чтобы я уходил, чтобы я оставил его в покое. Он визжал и вопил: ты умер, ты умер, ты умер шестнадцать лет назад!

– Господи помилуй! Он умирает! – воскликнула женщина, заливаясь слезами.

Трудно сказать, удивило ли меня то, что сказал Дивни. Я даже затруднился бы сказать, поверил ли я его словам. В голове у меня сделалось как-то легко, светло и словно бы бело. Я долго стоял на одном и том же месте без движения и без мыслей. А потом мне показалось, что я вообще зашел не в свой дом, а две фигуры, распростертые на полу, показались мне совсем незнакомыми людьми, которые почему-то стенали, и рыдали, и причитали.

– Он умирает, он умирает, – подвывала женщина.

Сквозь открытую дверь задувал холодный, пронизывающий ветер, и огонек масляной лампы пугливо прыгал и колебался. И я решил, что пришло время мне уходить. Повернулся и поковылял к двери. Выйдя наружу, я обошел дом вокруг, но возле парадной двери не обнаружил своего велосипеда. Велосипед исчез. Поисками его мне почему-то не захотелось заниматься. Я отправился к дороге, прочь от дома, и, добравшись до нее, повернул налево. Ночь уже прошла, скончалась, и на ее останках забрезжил рассвет, принесший с собой резкий, хлесткий ветер. Небо окрасилось в сероватые тона и предвещало что-то недоброе. На западе громоздились черные рассерженные тучи. Тучи вздувались, вспухали, перенасытившись и перенаглотавшись той мерзости, которую они готовились изрыгнуть назад на землю, чтобы потопить в ней всю ее безотрадность. Я чувствовал себя печальным, пустым и начисто лишенным каких бы то ни было мыслей. У деревьев, стоявших вдоль дороги, в свое время срезали верхушки, и теперь множество выросших на срезе и почему-то безлиственных ветвей уныло раскачивалось на ветру. Высокие травы у дороги выглядели грубыми и гадкими. Чуть подальше от дороги, с обеих сторон ее, начинались болота и заболоченные низины, простиравшиеся вдаль насколько хватал глаз. Небо по оттенку сделалось похожим на лицо смертельно бледного человека.

Ноги мои несли мое почти бесчувственное тело вперед, миля за милей, дорога оставалась все такой же неровной, ухабистой и унылой. В голове гудело совершеннейшей пустотой. Я не мог припомнить, кто я, где я и зачем вообще существую на этой земле. Мною владело чувство одинокости, покинутости и заброшенности, но при этом меня совершенно не заботило то, что произойдет со мной дальше. Глаза моего разума были широко раскрыты, но ничего не видели – мозг мой был пуст.

Однако в какой-то момент я обнаружил, что мое собственное существование представляет для меня некоторый интерес, и стал обращать внимание на то, что меня окружало. Когда я подошел к повороту дороги, почти сразу за ним передо мной открылось поразительное зрелище. Метрах в ста от дороги я увидел дом, который вызвал у меня недоумение и даже замешательство. Он выглядел нарисованным, словно на придорожной рекламе, причем нарисованным неубедительно, неверно и вообще из рук вон плохо. Казалось, что у дома начисто отсутствует третье измерение – глубина. Высота есть, ширина – также, а вот глубины нет. Такое изображение не могло бы обмануть и ребенка – даже несмышленое дитя не поверило бы в то, что перед ним настоящий дом, а не плохо нарисованная картинка. Но не эта неумелость так поразила меня – в конце концов я и раньше видывал предостаточное количество плохо нарисованной рекламы, словно на потеху выставленной у дороги. Привело меня в крайнее недоумение совсем другое: я был уверен неизвестно откуда взявшейся во мне уверенностью, что передо мной именно тот дом, который я ищу. Не сомневался я и в том, что внутри этой плоской, неумелой конструкции кто-то находится. Но никогда ранее глазам моим не доводилось созерцать что-то более противоестественное и гадкое. Мой взгляд в полной растерянности ползал по этому, с позволения сказать, дому, и чем пристальнее я всматривался, тем больше убеждался в том, что дом совершенно плоский – как лист бумаги. Но если у дома имеется лишь ширина и высота, но нет глубины, то какой прок от такого дома? Наружность этого, с позволения сказать, дома оказалась величайшей и пренеприятнейшей неожиданностью в моей жизни.

Но я продолжал идти вперед, хотя и помедленнее, чем раньше. По мере того как я приближался, дом, казалось, менял свой облик. Поначалу он вообще перестал быть похожим даже на приближенное подобие человеческого жилища – его очертания потеряли четкость, и он выглядел так, словно я смотрел на него сквозь волнующуюся воду, по поверхности которой пошла рябь. Когда очертания снова приобрели ясность, я увидел, что за фасадом у дома все-таки есть некоторое пространство, уходящее в глубину, в котором, вероятно, могли бы разместиться кое-какие комнаты. Всматриваясь в постоянно меняющуюся наружность дома, я неожиданно с недоумением осознал, что вижу как бы одновременно и переднюю, и заднюю часть дома, но не вижу никакой боковой стороны. Тогда я решил, что дом, наверное, треугольный и вершина одного из углов обращена ко мне. Когда до дому оставалось не больше десятка метров, я заметил окошко, которого я раньше не видел, – оно было размещено под таким углом, что это навело меня на мысль о наличии у дома, по крайней мере, одной боковой стороны. Дом отбрасывал вполне обычную тень, как и положено любому нормальному дому в солнечный день, но когда я вошел в эту тень, от неизъяснимого страха и непонятного напряжения, вдруг охвативших меня, пересохло во рту и по телу пробежала дрожь.

С близкого расстояния дом производил вполне заурядное впечатление, если не считать его необычной белизны и полной застылости. Дом подавлял и пугал. Вся природа вокруг, весь мир – все потеряло свое самостоятельное значение, все теперь существовало лишь затем, чтобы служить дому как бы рамой, обрамлять его, придавать ему важность, значительность и вещественность, благодаря которым я, со своими примитивными пятью чувствами, мог отыскать его и притвориться, что понимаю, почему он таков, каков он есть, и зачем он здесь стоит. Подняв голову, я увидел над дверью герб и понял, что передо мной полицейский участок. Таких полицейских участков я от роду не видывал.

Я остановился так резко, словно уперся в невидимую стену, – я услышал шаги позади себя, тяжелые шаги на дороге, спешащие по направлению ко мне. Я не оглянулся, я просто продолжал неподвижно стоять метрах в десяти от полицейского участка, ожидая приближения того, чьи шаги слышал. Звук шагов становился все громче и громче, а шаги становились все тяжелее и тяжелее. Наконец шаги затихли рядом со мной. Я слегка повернул голову и краем глаза увидел Джона Дивни. Не обменявшись ни словом, не посмотрев как следует друг на друга, мы двинулись, шагая нога в ногу, к дому. Войдя вовнутрь, мы увидели в небольшой, чисто выбеленной комнатке полицейского невероятных размеров, стоящего к нам спиной. Даже спина его показалась необычной. Полицейский стоял рядом с конторкой перед зеркалом, висевшим на стене. По отражению в зеркале было видно, что он, широко раскрыв рот, что-то в нем высматривает.

– Мои зубы, ох, мои зубы, – услышали мы; полицейский проговорил это как-то отрешенно и весьма тихо. – Почти все болезни от зубов.

Его лицо, когда он повернулся к нам, повергло нас в изумление – до того оно было невероятно оплывшим, красным и широченным. Голова, словно раздавив шею, сидела на плечах неловко, как мешок с мукой; жировые складки подминали под себя ворот форменной рубашки. Нижняя часть лица была скрыта оттопыренными, невероятных размеров рыжими усами, торчавшими в стороны, будто щупальца какого-то невиданного животного. Его пухлые розовые щеки, подпиравшие глаза валиками жиру снизу, и растущие свирепыми пучками брови, нависавшие над глазами сверху, почти напрочь их скрывали. Полицейский тяжело, всеми своими телесами, вдвинулся за конторку. Мы с Дивни, смиренно прошествовав от двери, приблизились к конторке с другой стороны. Теперь мы стояли лицом к лицу.

– Вы по поводу велосипеда? – вдруг спросил полицейский.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1]Парнелл – Чарльз Стюарт Парнелл (1846-1891) – националистический лидер, боровшийся за автономию Ирландии; имел скандальную известность; политическая карьера Парнелла резко пошла на спад после того, как он был уличен и изобличен в адюльтере, да еще с женой своего ярого приверженца. (Прим. пер.)

[2]Пинта – приблизительно пол-литра. (Прим. пер.)

[3]«Счастливые часы», II, с. 261.

[4]«Деревенский альбом», с. 1034.

[5]Ле Фурнье, очень надежный французский комментатор де Селби (в своей книге «De Selby. l'Enigme de l'Occident» (“Де Селби. Тайна западной культуры»), выдвинул весьма любопытную теорию, касающуюся этих «обиталищ». Согласно его предположению, де Селби, работая над «Деревенским альбомом», делал время от времени перерывы в письме, обдумывая то или иное сложное место, но ручку в сторону не откладывал и предавался тому, что обычно называют «рассеянным рисованием ручкой бессмысленных фигур»; закончив написание пассажа, он закрывал рукопись и отправлялся заниматься другими делами; возобновляя работу, он вдруг обнаруживал на полях массу перепутанных линий и странных фигур, которые могли показаться ему планами и чертежами жилищ, о которых он много и часто раздумывал; глядя на эти начертанные своей же рассеянной рукой рисунки, де Селби, пытаясь объяснить их назначение, исписывал множество страниц. «Истолковать такую непростительную оплошность, допущенную ученым в оценке назначения жилища, каким-то иным способом, – пишет Ле Фурнье, – просто невозможно».

[6]Не совсем ясно, знал ли де Селби о наличии – как считали древние и вслед за ними Мэтерс – цвета у ветров, но он выдвигает предположение («Гарсия», с. 12), что ночь приходит не в связи с вращением земли вокруг своей оси и соответственного ее положения по отношению к солнцу (и во времена де Селби эта теория была весьма распространена и имела веские научные обоснования), а вызывается скоплением «черного воздуха», выбрасываемого в атмосферу вулканами в виде продукта их вулканической деятельности, но о том, что именно представляет собой этот «черный воздух», де Селби практически ничего не пишет (см. также с. 79 и с. 945 его «Деревенского альбома»). Весьма интересен комментарий Ле Фурнье («Homme ou Dieu»/«Человек или Бог», с. 137): «Никогда не удастся выяснить, в какой степени де Селби явился причиной Великой Войны (т.е. первой мировой – прим. пер.), однако, без сомнения, его крайне необычные теории – в частности, та, в которой утверждается, что ночь является не природным явлением, а неким особым, вредным для здоровья состоянием атмосферы, вызываемым развитием промышленности, в котором главную роль играют корысть, жадность и отсутствие какой бы то ни было заботы о людях и об окружающей среде, – могли иметь глубокое воздействие на массы» (в оригинале эта цитата приведена по-французски – прим. пер.).

[7]«Счастливые часы», т. VI, с. 156.

[8]«Воспоминания о Гарсии», с. 27.

[9]Де Селби (см. «Счастливые часы», с 9 et seq.) выдвигает интересную теорию, касающуюся имен. Он считает, что в древнейшие, доисторические времена имена, или номинации, были лишь грубыми, звуковыми обозначениями, которые давались людям и предметам, в зависимости от наружности и прочих особенностей номинируемого человека или предмета. Отсюда все резкое, грубое и неприятное получало номинацию, состоящую из малоприятных, режущих слух, утробных звуков, и наоборот, приятное гладкое, хорошо отделанное и т.д. номинировалось эвфоническими звуковыми комбинациями. Де Селби развивает эту идею, пожалуй, несколько излишне пространно, предлагает системы гласных и согласных, которые должны, по его мнению, соотноситься с особенностями и чертами людей в зависимости от их расовой принадлежности, цвета кожи, темперамента. Такая система, по утверждению де Селби, может быть использована для выявления той «физиологической группы», к которой принадлежит тот или иной человек. Для этого понадобилось бы всего лишь провести краткий анализ букв или звуков, составляющих имя данного человека, предварительно подвергнув номинативное слово подведению под некий общий знаменатель, учитывающий разнообразные звуковые характеристики человеческих языков. Некоторые группы, как показал де Селби, всегда и везде вызывают отвращение у других «групп» и сами испытывают такое же отвращение к другим. Недостойное поведение племянника де Селби, проистекшее либо от незнания научных достижений своего великого дяди, либо от презрительного к ним отношения, очевидно, можно лучше понять именно в свете теории «враждебных групп». Однажды, пребывая в городе Портсмуте и остановившись там в гостинице, он совершил в подсобном помещении неспровоцированное нападение на слугу шведской национальности. В силу видимого отсутствия каких-либо вразумительных мотивов, которые могли бы обусловить это нападение, можно предположить, что слуга и племянник де Селби принадлежали к разным «группам», постоянно враждовавшим друг с другом. Для того, чтобы замять это дело, де Селби пришлось раскошелиться на кругленькую сумму в шестьсот фунтов стерлингов, и только это дядино вмешательство позволило избежать крайне неприятного и скандального судебного разбирательства.

[10]Гинея – 21 шиллинг; когда-то (до начала семидесятых годов XX столетия) в британском фунте стерлингов было 20 шиллингов (а в каждом шиллинге – 12 пенсов); соответственно гинея была более весомой и более престижной денежной единицей. (Прим. пер.)

[11]В английском языке это слово, взятое почти без изменений (desideratus) из латыни, обозначает: нечто очень желаемое, недостающее; слово это употребляется очень редко и для повышения комического эффекта сохранено в псевдолатинском написании. (Прим. пер.)

[12]В тексте “sovereign”– «соверен», английская золотая монета достоинством в один фунт стерлингов; ныне хождения не имеет. (Прим. пер.)

[13]«Деревенский альбом», с. 882.

[14]Это, очевидно, те самые кинопленки, о которых де Селби упоминает в своей книге «Счастливые часы» (с. 155), он пишет о том, что они обладают «ярко выраженным элементом статичной повторяемости», и о том, что «они невероятно скучны». Судя по всему, де Селби рассматривал эти старые пленки кадр за кадром на свет и, очевидно, полагал, что и на экране они будут представлены таким же образом, это свидетельствует о том, что де Селби совершенно не понял основного кинематографического принципа создания движущегося изображения на экране.

[15]Интересно, что достижения квантовой физики демонстрируют неприменимость законов «обычной», «человеческой» логики к событиям, происходящим в микромире; так, в субатомном мире возможно «одновременное» нахождение какой-нибудь элементарной частицы сразу в двух точках пространства. (Прим. пер.)

[16]См. работу Люкротта «Жизнь де Селби и его эпоха», с. 699 и далее.

[17]Бассетт, «Lux Mundi (Светоч человечества). Воспоминания о де Селби».

[18]Суть дела (лат.) (Прим. пер.)

[19]Люкротт пишет (хотя это положение не подтверждается Бассеттом), что все те десять лет, которые ушли на написание «Деревенского альбома», де Селби был одержим увлечением зеркалами и столь часто прибегал к ним, что стал заявлять: у него две левых руки, и он живет в мире, жестко ограниченном деревянной рамой. Наступил такой момент, когда де Селби отказался смотреть на мир без посредничества зеркал – перед его глазами постоянно висело зеркальце, повернутое под определенным углом и прицепленное на устройстве, изготовленном им самим из проволоки. Соорудив это приспособление, де Селби беседовал с людьми, повернувшись к ним спиной и задрав голову к потолку; рассказывают, что он даже по улицам, запруженным людьми, ходил задом наперед. Люкротт заявляет: его сообщение относительно увлечения де Селби зеркалами подтверждается тем, что около трехсот страниц рукописи «Деревенского альбома» написаны в зеркальном отражении, «это обстоятельство вынудило применить систему зеркал для прочтения рукописи и последующего набора для печати» («Де Селби. Его жизнь и эпоха», с. 221). Но эта часть рукописи, якобы написанная в зеркальном отражении, не найдена.

[20]МакПатрульскин часто употребляет слова, значение которых он не всегда понимает правильно. (Прим. пер.)

[21]Очевидно, он употребил это слово вместо слова «монолог». (Прим. пер.)

[22]Лепрекон – ирландский гном. (Прим. пер.)

[23]Пускай читателя не смущают сравнения сложно устроенных вещей с «паровой машиной» или «молотилкой», рассказчик всю жизнь прожил на ферме, его жизненный кругозор очень ограничен, а изучение де Селби этот кругозор никак не расширяло. (Прим. пер.)

[24]Просто: сокращенное изложение. (Прим. пер.)

[25]Рассказчик и сам начинает изъясняться подстать полицейскому МакПатрульскину и, вместо «акаталептично» («непостижимо, недоступно для понимания»), говорит «акателектично» («имеет полный набор слогов», – термин из области теории поэзии). (Прим. пер.)

[26]О том, что происходит (лат.). (Прим. пер.)

[27]Асфиксия – удушение, потеря дыхания, удушье. (Прим. пер.)

[28]Децимация – наказание в армии Древнего Рима, когда каждый десятый солдат части, опозорившей себя бегством от неприятеля с поля битвы, подвергался смертной казни. (Прим. пер.)

[29]«Non-possum» или, точнее, «non possumus» – «не можем» – так ответили апостолы Петр и Иоанн на требование не проповедовать учение Иисуса Христа: «Мы не можем не говорить того, что видели и слышали» (Деяния; 4,20). «Noli me tangere» – «не прикасайся ко мне» – слова Христа, обращенные к Марии Магдалине вскоре после Его воскрешения (Иоанн, 20,17); и то, и другое процитировано по латыни, ибо именно в таком виде, из латинского перевода Библии, эти выражения попали в широкий обиход и цитируются совсем не обязательно в религиозном контексте. (Прим. пер.)

[30]Напоминаем, что и сержант, и МакПатрульскин (а подчас и сам рассказчик) сплошь и рядом употребляют редкие, старые слова и слова иностранного происхождения совсем невпопад. (Прим. пер.)

[31]Повторена цитата, но «в оригинале», то есть по-французски, автор ведет восхитительную игру с читателем, которая в максимально близком переводе выглядит примерно так: «Величайшая привлекательность, которая обнаруживается при чтении страницы де Селби, заключается в том, что она необходимо ведет нас к счастьливой уверенности, что из (всех) дураков вы не самый большой»; (обратите внимание на то, что «рассказчик» несколько смягчает высказывание дю Гарбиндье). (Прим. пер.)

[32]В книге «Lux Mundi» («Свет человечества»).

[33]Книга теперь очень редкая и является предметом вожделения многих коллекционеров раритетов. Насмешливо-язвительный дю Гарбиндье на все лады обыгрывает тот факт, что в издателя, который впервые напечатал «Атлас» (этим человеком был Уоткинс), попала молния в тот самый день, когда завершалось печатание книги. Интересно отметить, что Люкротт, в целом очень надежный комментатор, выдвигает, как мне представляется, совершенно необоснованное предположение, что весь «Атлас» не принадлежит де Селби вообще и все в нем «изобличает другую руку»; тем самым он поднимает проблему не меньшей остроты, чем та, что связана с бурными спорами вокруг Бэкона как возможного автора произведений, приписываемых Шекспиру. Люкротт приводит множество остроумных и даже, можно сказать, убедительных аргументов в защиту своего предположения, один из которых, и не самый слабый, таков: как известно, де Селби получил значительный гонорар за эту книгу, которую написал не он, – «Что в принципе не противоречило бы морально-этическим нормам, которых придерживался Мастер». Однако в основе своей это предположение не подвигнет серьезного исследователя творчества де Селби на углубленные разыскания.

[34]Дю Гарбиндье со своим обычным сарказмом вопрошает, почему же «злокачественное состояние» желчного пузыря – заболевание, которое периодически причиняло де Селби тяжкие страдания и обращало его чуть ли не в калеку – было опущено из списка того, на что «не стоит обращать внимания».

[35]Возможно, единственно слабое место во всей этой аргументации.

[36]См. работу Люкротта «Водяные коробки де Селби – день за днем». Все вычисления приведены полностью, и дневные колебания отображены в восхитительно ясно составленных графиках.

[37]Благодаря тому, что мне случайно, но очень быстро удалось просмотреть записи полицейского МакПатрульскина, я имею возможность привести цифры показаний, снятых за неделю; по, надеюсь, вполне очевидным и понятным причинам цифры произвольны, но реально отражают изменения:

первичные показания: 10,2; 10,2; 9,5; 10,5; 12,6; 12,5; 9,5

показания по лучу: 4,9; 4,6; 6,2; 4,25; 7,0; 6,5; 5,0

показания по рычагу: 1,25; 1,25; 1,7; 1,9; 3,73; 2,5; 6,0

причины понижения (если таковые имеются) по времени: свет 4,15; свет 18,6; свет 7,15 (со сгустками); ноль; тяжелый 21,6; чернота 9,0; чернота 14,45 (со сгустками)

[38]МакПатрульскин имеет в виду, что его желудок реагирует на всякие неприятные вещи, иначе говоря, производит слово «реакционный» от слова «реакция» в значении «реагирование». (Прим. пер.)

[39]Основное значение слова “omnium” в современном английском языке: «общая сумма, итог всех акций, прошедших по определенному виду операций на бирже»; другое значение: «всякая всячина; нечто; все такое прочее». Как и во многих других случаях, МакПатрульскин использует слово в том значении, которое ему хочется этому слову придать. В данном случае он, несомненно, исходит от корня “omni”, что по латыни значит «все» – всезнающий, всевидящий и т.д.; по-английски все эти слова начинаются на “omni”. (Прим. пер.)

[40]Все комментаторы де Селби, не исключая даже доверчивого Крауса (см. его «De Selbys Leben»/«Жизнь де Селби»), относятся к теориям и изысканиям де Селби, связанным с рассмотрением природы ночи и сна, с весьма значительной осторожностью. И это не удивительно, если вспомнить высказывания де Селби, считавшего, что: а) темнота наступает вследствие периодического накопления «черного воздуха», т.е. затемнения атмосферы в результате попадания в нее мельчайших частиц, слишком мелких, чтобы видеть их невооруженным глазом, выбрасываемых в атмосферу во время извержений вулканов, а также появляющихся от загрязнения атмосферы, происходящего при «вызывающей сожаление» производственной деятельности, связанной с углем, смолой, растительными красителями; б) сон – это очень быстрое чередование обмороков, вызываемых частичной асфиксией, происходящих вследствие состояния атмосферы, описанного в пункте «а». Люкротт, как всегда, выдвигает свою слишком все упрощающую теорию «подделки», к которой он прибегает для разъяснения очередного затруднения, указывая на определенные синтаксические конструкции, нехарактерные для де Селби, встречающиеся в первой части третьего подраздела prosecanto «Счастливых часов». Однако Люкротт не находит никакой подделки в родомонтаде (родомонтада – книжное слово, обозначающее «хвастливое, бахвальное заявление» – прим. пер.), обнаруживаемой в «Атласе для широкого круга читателей» и подрывающей авторитет серьезного ученого, родомонтаде, в которой де Селби мечет громы и молнии по поводу «антисанитарных условий, наступающих повсеместно после шести часов» и делает свою знаменитую gaffe (промашку), заявляя, что «смерть – это всего лишь остановка сердца, наступающая в результате накопления вредных напряжений, производимых на протяжении всей жизни огромным количеством всякого рода припадков и обмороков». Бассетт (в «Lux Mundi») пытается, на основе длительных разыскании, установить время написания этих пассажей и показывает, что де Селби был hors de combat («небоеспособен» – прим. пер.) в результате приступа длительное время мучившей его дисфункции желчного пузыря; делается предположение, что особенно сильное обострение произошло как раз незадолго до написания этих пассажей. Трудно отмахнуться от огромных и тщательно составленных Бассеттом таблиц дат и подкрепляющих их соответствующих вырезок из газет тех времен, где идет речь о не названном по имени «пожилом человеке», которого с улицы заносили в чужие дома после того, как с ним случались приступы и припадки. Для тех же, кто хочет сам составить свое собственное личное мнение о ценности замечаний обоих исследователей, было бы полезным обращение к работе Хендерсона «Люкротт и Бассетт». Хотя в целом Краус не имеет строго научного подхода и является весьма ненадежным исследователем, с его изложением именно этого вопроса стоит ознакомиться («Leben», с. 17-37).

При изучении творческого наследия де Селби невероятно трудно выявить процесс вызревания той или иной идеи, определить, что именно дало ей толчок, и найти веские опровержения его необычным и любопытным заключениям. С этим же затруднением мы встречаемся и в данном случае. «Извержения вулканов», которые мы можем – для удобства – сравнить с инфравизуальными излучениями таких веществ, как радий, обычно происходят, утверждает де Селби, «вечером» и провоцируются выбросами дыма и промышленных отходов в атмосферу, имеющими место «днем»; в «определенных местах», которые, за неимением лучшего термина, можно называть просто «темными местами», происходит интенсификация этих процессов. Одна из трудностей анализа идей и теорий де Селби заключается в отсутствии у него четкой терминологии. «Темное место» становится «темным» просто потому, что в нем «порождается» темнота, а «вечер» – это просто то время суток, когда темнеет вследствие того, что «день вырождается» в результате воздействия на него «темных частиц», выбрасываемых в атмосферу в период «вулканической деятельности». Де Селби и не пытается пояснить, почему такое место, как погреб, является «темным местом»; не дает он разъяснений и по поводу того, как атмосферные, физические и прочие условия складываются на огромных пространствах таким образом, чтобы создать «эффект ночи», а ведь от этого зависит подтверждение или развенчивание его теории. Бассетт не без ехидства замечает: единственной соломинкой, которую де Селби протягивает тонущему читателю, является утверждение, что «черный воздух» есть крайне легковоспламеняющаяся субстанция, невероятно огромные массы которой в мгновение «съедаются» даже самым крошечным огоньком, даже электрическим свечением в вакууме, изолированном от окружающей среды. «Это, – пишет Бассетт, – по всей видимости, предлагается как попытка спасти всю теорию, которой может быть нанесен тяжелейший удар простым зажиганием спички, и может быть принято как свидетельство того, что великий ум де Селби давал сбои».

Существенным обстоятельством в данном случае является отсутствие какого бы то ни было серьезного и письменно зафиксированного свидетельства о проведении экспериментов, с помощью которых де Селби в других случаях всегда стремился обосновать свои теории. Надо признать, что Краус (см. ниже) дает сорокастраничное описание некоторых экспериментов, в основном связанных с попытками упрятать определенное количество «ночи» в каких-нибудь сосудах; упоминается также о бесконечных сидениях в закрытых на задвижку ванных комнатах, в которых все источники света были тщательно заглушены и из которых был постоянно слышен громкий стук молотка. Он поясняет, что попытки поместить определенные количества «субстанции ночи» в сосуды проводились в основном с использованием «по вполне понятным причинам» бутылок, сделанных из черного стекла. Указывается, что использовались также непрозрачные фарфоровые банки, притом «с некоторым успехом». Говоря скованным слогом Бассетта: «боюсь, такая информация не является сколько-нибудь серьезным вкладом в деселбиану» (sic).

Очень мало известно о Краусе и его жизни. Краткая биографическая заметка о нем имеется в уже устаревшей «Bibliographie de Selby» («Библиография трудов де Селби и трудов о нем»). В этой заметке утверждается, что Краус родился в Аренсбурге, недалеко от Гамбурга; в молодости он работал в конторе своего отца, занимавшегося изготовлением и продажей джема по всей северной Германии. Краус начисто исчез из поля зрения после ареста Люкротта в гостинице Шипхейвена, произошедшего вслед за разоблачениями газеты «Таймс», описавшей некрасивую возню вокруг писем де Селби и сделавшей самые язвительные и уничтожающие замечания по поводу «постыдных» махинаций Крауса в Гамбурге, совершенно недвусмысленно указывавшей на его причастность ко всему этому скандальному делу. Если вспомнить, что все эти события произошли в тот судьбоносный июнь, когда стал выходить «Деревенский альбом» отдельными выпусками, с двухнедельным интервалом между ними, становится ясным значение и смысл всего этого дела. Последующая реабилитация Люкротта послужила лишь возникновению новых подозрений по отношению к Краусу, так и оставшемуся в тени.

Научные изыскания, проведенные в недавнее время, не смогли пролить свет ни на личность Крауса, ни на то, как закончилась его жизнь. В «Воспоминаниях» Бассетта, вышедших посмертно, имеется интересное предположение, что Краус вообще не существовал, а имя его было взято затворником дю Гарбиндье, вечно скрывавшимся от людей, как один из псевдонимов, для еще более широкого ведения «клеветнической кампании». Однако Краус в «Жизни де Селби», как мне представляется, настроен по отношению к де Селби весьма дружелюбно, и вряд ли в данном случае можно выводить подобные предположения.

Сам дю Гарбиндье, возможно, притворно путаясь в некоторых внешне похожих словах английского и французского языков, сплошь и рядом пишет «черный воз» и «черный дух» вместо «черный воздух» и строит на этой нелепой игре слов невероятно длинный пассаж, в котором ехидно-насмешливо описывает мириады чернокожих, едущих на черных возах и каждый вечер заполняющих своим черным духом небеса, превращая тем самым день в ночь.

Мне представляется, что наиболее умный подход к этому вопросу применил малоизвестный шведский исследователь Ле Клерк, сказавший: «Обсуждаемое обстоятельство находится за пределами той области исследований, которыми может и должен заниматься добросовестный комментатор, и, не будучи в состоянии сказать нечто доброжелательное или душеполезное, следует просто хранить молчание».

[41]Res ipsa – здесь: как обстоят тут у нас дела (лат.). (Прим. пер.)

[42]Правильно было бы «гальванизированным», но Отвагсон, как обычно, путается в словах, имеет в виду «парализованным» (Прим. пер.)

[43]Надо бы не «обжоги», а «изжоги». (Прим. пер.)

[44]Ле Клерк – в своей ныне почти забытой работе «Новые разыскания и исследования» – привлек внимание к той важной роли, которую играет перкуссия в диалектике де Селби, и на достаточном количестве примеров продемонстрировал, что большинство экспериментов, проведенных этим экстраординарным ученым, сопровождалось исключительно громкими шумовыми эффектами. К сожалению, весь этот грохот и шум при подготовке экспериментов происходил за закрытыми дверьми и ни один из комментаторов не рискнул высказать касательно того, что же там происходило, даже предположения. При сооружении своего знаменитого «водяного ящика» – вполне вероятно, то был один из самых высокочувствительных и легкоповреждаемых приборов из когда-либо сотворенных человеческими руками, – де Селби, по имеющимся сообщениям, сломал три тяжелых отбойных молотка, и ему пришлось заниматься унизительной судебной тяжбой, которую затеял его домовладелец (тот самый, печально известный Портер), обвинявший де Селби в том, что в результате «шумовой деятельности ученого» якобы оказались расшатанными перекрытия между этажами, а в одной из комнат был якобы поврежден потолок. Так или иначе, совершенно ясно, что де Селби уделял большое внимание «работе с молотком» во всех ее видах (см. «Счастливые часы», с.48-49). В «Атласе для широкого круга читателей» де Селби дает весьма смутное описание своих исследований природы стука вообще и производимого молотком в частности и весьма смело заявляет, что резкость стука происходит от того, что взрываются «шарики воздуха»; из вышесказанного можно заключить: де Селби представлял себе воздух, состоящим из бесчисленного множества крошечных пузырьков, наподобие миниатюрнейших воздушных шариков, – такой взгляд, как известно, не подтверждается современной наукой. В рассуждениях о природе дня и ночи, которые можно найти в других трудах де Селби, он, как бы между прочим, упоминает о напряжении «воздушных пленок», «шариков воздуха» и «воздушных пузырей». Де Селби приходит к заключению, что «стук представляет собой все что угодно, но только не то, чем он кажется»; такое заявление, даже если и не считать его легко опровержимым, представляется мне совершенно излишним и ничего не проясняющим. Люкротт высказал предположение, что громкий стук являлся способом, к которому прибегал ученый, чтобы заглушить все другие шумы, которые могли бы дать хоть некоторое представление о том, в каком направлении ведутся эксперименты. Бассетт в целом присоединился к этому предположению, хотя и с двумя оговорками.

[45]Читателю наверняка известно, какие баталии разворачивались вокруг этой работы, дразнящей своей загадочностью более, чем какой-либо иной из дошедших до нас в рукописном виде трудов до Селби. «Codex» (первым дал ему такое название Бассетт, в своем монументальном труде «Компендиум де Селби») представляет собой собрание приблизительно двух тысяч листов писчей бумаги стандартного размера, мелко исписанных с двух сторон. Главной особенностью этой рукописи является то, что в связи с крайней неразборчивостью почерка ни одно слово не поддается прочтению. Предпринимавшиеся различными комментаторами попытки, расшифровать те немногие места, которые казались более разборчивыми, приносили фантастически различные результаты, не столько в интерпретации заложенного в них смысла (не о смысле идет речь), сколько в разработке несуразиц, проистекавших из полученных интерпретаций текста. В одном из таких мест, по сообщению Бассетта, «с большой проницательностью» говорится о «старости», в то время как Хендерсон (биограф Бассетта) интерпретирует то же место как «описание, не лишенное красоты, того, как ягнятятся овцы, и того, какая помощь им при этом оказывается, на одной неназванной ферме». Такие расхождения, следует признать, мало способствуют укреплению репутации и того, и другого комментатора.

Люкротт, демонстрирующий скорее особо развитую догадливость, чем глубоко научную проницательность, и здесь выдвигает свою «теорию подделки» и высказывает удивление по поводу того, что «люди, как представлялось, достаточно разумные, оказались введенными в заблуждение столь грубой подделкой». Забавная ситуация возникла после того, как Люкротт, от которого Бассетт потребовал обоснования такого смелого заявления, попутно с другими доказательствами своей правоты, упомянул о том, что одиннадцать страниц «Кодекса» якобы пронумерованы одной и той же цифрой – «88». Бассетт, которого такое сообщение явно застало врасплох, провел независимую проверку и в результате не обнаружил вообще ни одной страницы с таким номером. Последовавшая за этим перепалка выявила поразительный факт: и тот, и другой комментатор утверждали, что являются обладателями «подлинного и единственного оригинала рукописи „Кодекса“. Еще до того как начались поиски возможности разрешить этот спор, из далекого Гамбурга пришло сенсационное сообщение, которое произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Издательство „Norddeutsche Verlag“ опубликовало книгу Крауса (того самого Крауса, о котором столь мало известно), представлявшую собой развернутое толкование текста „Кодекса“, основанное, по утверждению автора, на „единственно подлинном экземпляре „Кодекса“, с транслитерацией того, что было названо „сложным и запутанным кодом“, которым был якобы написан „Кодекс“. Если экзегезу Крауса принять на веру, то окажется, что „Кодекс“, несмотря на его напыщенное название, – не более чем собрание крайне незрелых, по-детски наивных максим, касающихся любви, жизни, математики и других подобных предметов, изложенных на плохом, грамматически дефектном английском языке, начисто лишенном обычных для де Селби невразумительности и непроясненности. Бассетт и многие другие комментаторы, посчитавшие эту исключительно необычную книгу еще одним проявлением недоброжелательности колко-язвительного и саркастического дю Гарбиндье (якобы прикрывавшегося псевдонимом „Краус“), вообще делали вид, что ничего об этой книге Крауса не слыхали, хотя достоверно известно, что Бассетт добыл гранки – по всей видимости, не совсем законным образом – книги за несколько месяцев до того, как она вышла из печати. Из всех комментаторов де Селби лишь Люкротт не проигнорировал труд Крауса. В газетной статье Люкротт отмечает недостаточное знание „иностранцем“ – то есть Краусом – английского языка, в результате чего в работе Крауса и возникают всяческие „аберрации“, в частности смешение двух английских слов „код“ и „кодекс“, и заявляет о своем намерении опубликовать „небольшую брошюру“, которая покажет полную несостоятельность „книги этого немца“ и других подобных „мошеннических выдумок“. Обещанная брошюра, однако, так и не появилась, и ее непоявление обычно связывают с кознями Крауса в Гамбурге; известно, что между Краусом (или тем, кто его представлял) и издателями, издававшими работы Люкротта, шел интенсивный обмен пространными телеграфными посланиями. В результате ли «козней этого немца“ или по какой-то другой причине, но в один прекрасный день Люкротт подвергся аресту (далеко не в первый раз), на этот раз по настоянию издателей Люкротта, которые обвиняли его в поджоге, приведшем к гибели в огне некоторого количества канцелярских принадлежностей, принадлежавших издательству. Судебное разбирательство было сначала отложено, а потом и вообще прекращено в связи с тем, что некие неназванные свидетели не прибыли из-за границы. Хотя не возникает сомнений в том, что совершенно нелепые обвинения в поджоге не имеют под собой абсолютно никаких оснований, какого-либо возмещения за понесенный моральный и материальный ущерб Люкротт от властей не получил.

Как бы там ни было, нельзя делать вид, что ситуация с «Кодексом» получила удовлетворительное разъяснение, и мало вероятно, что и в будущем, сколько бы исследований ни проводилось, удастся пролить дополнительный свет на манускрипт, который не поддается прочтению и который существует, по крайней мере, в четырех экземплярах, причем утверждается, что каждый из них является аутентичным, единственно подлинным.

Весьма забавный поворот этому делу случайно дал Ле Клерк, избегающий резких высказываний. Прослышав о существовании «Кодекса» за несколько недель до появления в свет очень солидного и надежного «Компендиума» Бассетта, Ле Клерк, настаивая на том, что прочитал «Кодекс», поместил статью в «Zuercher Tageblatt», в которой сделал множество расплывчатых замечаний по поводу «Кодекса», называя его «проницательным трудом», полным «убедительных, хотя и совершенно непривычных аргументов и положений», дающим «совершенно новую точку зрения» и тому подобное. Некоторое время спустя он отрекся от авторства этой статьи и в приватном письме к Люкротту назвал ее «подделкой». Письмо, в котором Люкротт давал ответ, не сохранилось, однако существует весьма обоснованное мнение, что в этом письме Люкротт достаточно горячо отказывался от дальнейшего участия во всей этой весьма сомнительного свойства возне, связанной со злосчастным «Кодексом». Возможно, и не стоило бы упоминать о вкладе дю Гарбиндье в обсуждение проблемы «Кодекса», но, полагаю, несколько слов сказать все же следует. Дю Гарбиндье ограничился статьей в «L’Avenir», в которой заявлял, что он якобы расшифровал «Кодекс» и обнаружил, что последний представляет собой разрозненное собрание неприличных анекдотов, рассказов о любовных приключениях и эротических разглагольствований, «настолько пошлых и настолько прискорбно низкого уровня, что их не стоит излагать даже в самых общих чертах».

[46]Считается, что здесь делается отсылка на «Кодекс».

[47]Естественно, не дается никакого пояснения тому, что имеется в виду под «правильным» отношением к воде, но примечательно то, что де Селби несколько месяцев пытался найти удовлетворительный способ «разбавления» воды, так как полагал, что обыкновенная вода «слишком крепка» для использования в его особых экспериментах. Бассетт придерживается того мнения, что устройство под названием «водяной ящик» было изобретено де Селби именно для этой цели, однако не предлагает никаких объяснений касательно того, как этот «сложнейший прибор» функционировал и как приводился в действие». «Водяному ящику» де Селби приписывалось такое невероятное количество всяких функций, подчас совершенно фантастических (взять хотя бы нелепое предположение Крауса о связи этого устройства с производством колбасы), что предположениям Бассетта на сей счет не стоит придавать излишней значительности, которая невольно, ввиду высокого авторитета Бассетта, насыщает все, им сказанное.

[48]Почти все из тех мелких судебных разбирательств, в которых де Селби приходилось быть ответчиком, могут служить прекрасными и благотворными примерами того, каким унижениям подвергаются великие умы, когда им приходится соприкасаться с прозаическим и скучным миром непосвященных в философские таинства людей, обладающих куриным интеллектом и невосприимчивых к воспарениям истинной науки. Во время одного из судебных заседаний, занимавшихся делом о чрезмерном потреблении воды в доме де Селби, председательствующий в суде позволил себе бестактный и нелепый вопрос касательно того, почему ответчик не обратился к властям с просьбой позволить ему потреблять воду по нормам, предоставляемым промышленным предприятиям, «раз омовения и купания продолжаются постоянно и с таким неумеренным потреблением воды». Именно тогда де Селби дал свой знаменитый ответ: «Трудно принять точку зрения, по которой райское блаженство ограничивается возможностями водоснабжения, а человеческое счастье – водяными счетчиками, произведенными в Голландии руками неэмансипированных рабочих». Некоторым утешением может служить тот факт, что медицинское освидетельствование, которому насильно был подвергнут де Селби, было проведено на высочайшем уровне компетентности, похвально характеризующей медицинских работников и в нынешнее время. Дело против де Селби было немедленно и безоговорочно прекращено.

[49]Люкротт – в своей работе «Заметки по поводу диалектики де Селби» – назвал дом, в котором проживал де Селби, «зданием, по количеству водопроводных труб не имеющим себе равных во всем мире». Даже в гостиной было более десяти больших кранов, обычно устанавливаемых во дворах сельских ферм; под некоторыми из них располагались оцинкованные корыта (под теми, что торчали из потолка и из стены у камина; в последнем случае водяные краны были установлены там, где проходили переделанные соответствующим образом газовые трубы), а некоторые располагались прямо над ничем не защищенным полом. На лестнице до сих пор можно видеть трехдюймовую водопроводную трубу, тянущуюся вдоль перил с кранами, установленными через каждые полметра; под лестницей и во всех мыслимых и немыслимых местах располагались емкости для воды всевозможнейших форм и размеров. Более того, к этой водяной системе были подсоединены газовые трубы, и газовые осветительные лампы, вместо того чтобы давать освещение, извергали потоки воды. В этой связи дю Гарбиндье позволил себе сделать грубые и циничные замечания, в которых он всячески обыгрывает уподобление дома «помещению для скота».

[50]Ле Фурнье, весьма осторожный в своих суждениях французский комментатор, в своей работе «De Selby – Dieu ou Homme?» («Де Селби – человек или Бог?») подробно останавливается на аспектах личности де Селби, не связанных с научной деятельностью этого великого ученого, и отмечает несколько слабостей и недостатков, которые трудно согласуются с достоинством и величием де Селби как физика, философа, специалиста по баллистике и психолога. Хотя де Селби не признавал существования такого явления, как сон, предпочитая рассматривать этот феномен как длительную серию сменяющих друг друга мгновенных «припадков» и сердечных приступов, его привычка засыпать при общении с другими людьми и в общественных местах вызвала враждебное к нему отношение нескольких больших научных умов, хотя и более мелкого, чем он сам, калибра. Эти засыпания могли происходить во время прогулки по многолюдным улицам, во время еды, по крайней мере, один раз он заснул в общественном туалете (Дю Гарбиндье из чисто зловредных побуждений дал этому последнему инциденту публичную огласку, выпустив в свет псевдонаучный труд, содержащий судебные протоколы и его злобно-ядовитое предисловие, в котором он подвергает моральный облик ученого нападкам, причем в выражениях не только резких и невыдержанных, но и совершенно недвусмысленно оскорбительных.) Надо признать, что в некоторых случаях де Селби неожиданно засыпал на собраниях ученых обществ, посетить которые его приглашали с тем, чтобы он выступил с изложением своих взглядов по какой-нибудь особенно трудной для понимания проблеме, однако нет никаких свидетельств – если не считать колючих замечаний дю Гарбиндье, – которые бы указывали на то, что «погружения де Селби в сон были исключительно своевременными».

Еще одним слабым местом де Селби была его неспособность различать мужчин и женщин. После того как графиня Шнаппер (у ее книги «Glauben über Überalls» все еще довольно широкий круг читателей) была представлена де Селби – встреча эта стала знаменитой, – он очень лестно отзывался о ней, как о «том интересном мужчине, прекрасном собеседнике», «исключительно культурном и образованном пожилом господине», «отличном и проницательном парне» и т.д. Человек, страдающий плохим зрением и обладающий не очень ясным слухом, вполне мог бы принять графиню за мужчину, учитывая ее возраст, круг интеллектуальных интересов и манеру одеваться, и, возможно, такая неловкая ошибка была бы в какой-то степени простительной, но как это ни прискорбно, того же нельзя сказать о тех случаях, когда молодых продавщиц, официанток и других лиц женского пола, занятых в сфере обслуживания, прилюдно называют «мальчиками». В тех редчайших случаях, когда де Селби упоминает – каждый раз очень скупо – о своей семье (о которой практически ничего не известно), он всегда называл свою мать «господином, блистательным во всех отношениях» (в «Lux Mundi», с. 307), «мужчиной исключительно строгих нравов» (ibid, с. 308) и «мужественным мужчиной» (см. у Крауса в «Briefe», xvii). Дю Гарбиндье (в своей в целом исключительно интересной работе «Histoire de Notre Temps»/«История нашего времени») совершенно недостойным образом воспользовался этими недостатками де Селби и вышел за пределы, очерченные не только для научного комментария, но и просто за все мыслимые пределы элементарного человеческого приличия и благопристойности. Воспользовавшись исключительно размытыми положениями французских законов, касающихся печатной продукции откровенно непристойного или сомнительного свойства, он издал замаскированную под научный труд книжонку по сексуальной идиосинкразии, в которой де Селби назван – причем по фамилии, без попытки скрыть его хотя бы под инициалами – «чудовищем распущенности» и «самым невероятным развратником всех времен и народов».

Хендерсон и некоторые другие менее значительные авторы, писавшие о Люкротте и Бассетте, приняли сообщения этого опуса, о появлении которого можно лишь сожалеть, на веру и вывели из него возможные причины поспешного отъезда Люкротта из Германии. Ныне является общепризнанным фактом убежденность Люкротта в том, что фамилия «дю Гарбиндье» представляет собой псевдоним, взятый с какими-то своими туманными целями столь же туманным Краусом. В этой связи можно напомнить, что Бассетт придерживался совершенно противоположных взглядов, полагая, что «Краус» является псевдонимом, который едко-саркастический француз использовал для распространения своих наветов на де Селби в Германии. Здесь можно отметить, что ни одна из этих теорий не может быть подкреплена непосредственно писаниями этих двух комментаторов: дю Гарбиндье постоянно делает злобные, яростные нападки на де Селби, имеющие целью бесчестить и дискредитировать этого ученого, в то время как работы Крауса, хотя и не лишенные массы недостатков, проистекающих из не слишком основательной научной подготовки последнего и весьма снижающих их научную ценность, не проникнуты духом враждебности по отношению к де Селби. Люкротт делает, судя по всему, попытку увязать эти разногласия в прощальном письме к своему другу Гарольду Барджу (насколько известно, это было последнее письмо, им написанное); Люкротт заявляет о своей убежденности в том, что Краус зарабатывает целое состояние публикацией вялых опровержений яростных нападок дю Гарбиндье. В этом предположении, по всей видимости, имеется некоторая доля истины, ибо, как указывает Люкротт, Краус наводнял рынок своими объемными книгами, роскошно изданными, да еще впридачу с отменно выполненными и соответственно дорогими иллюстрациями, через невероятно короткие промежутки времени после появления очередного ядовитого опуса, изданного под именем дю Гарбиндье. При таких обстоятельствах нелегко избежать заключения, что и те и другие книги создавались совместными усилиями, а может быть, выходили из-под одного и того же пера. В любом случае, очень показательно то, что результаты схваток Крауса и дю Гарбиндье неизменно оказывались не в пользу де Селби.

Нельзя относиться с излишним доверием к заявлениям Люкротта о том, что он без промедления отправляется за рубеж и принимает это героическое решение потому, что стремится «положить конец всему этому разложению, которое разъедает все, как раковая опухоль и стало невыносимым вызовом всем добропорядочным чувствам человечества». Бассетт в записке, доставленной в последней момент перед отходом парохода от пристани, желал Люкротту наивсевозможнейших успехов в его предприятии, но одновременно и высказывал глубочайшее сожаление по поводу того, что де Селби «взошел на совсем не тот корабль», – намек на то, что де Селби следовало бы направить свои стопы в Париж, а не в Гамбург. Гарольд Бардж, друг Люкротта, оставил любопытную запись последней своей беседы с Люкроттом, которая велась уже в каюте парохода. «Он казался чем-то обеспокоенным, явно нервничал, был явно не в духе. Беспрестанно ходил из угла в угол по крошечному помещению кабины, как животное, посаженное в клетку, постоянно посматривая на часы. Отвечал на вопросы он невпопад, фразы его были оборванными, недоговоренными, и говорил он совсем не о том, о чем начинал говорить я. Его худое лицо, с ввалившимися щеками, неестественно бледное, озарялось чуть ли не в буквальном смысле сиянием глаз, которые горели в глазницах с болезненной напряженностью. Одежда его, весьма старомодная, была вся измята и явно давно не чищена; ясно было также и то, что он не снимал эту одежду и даже спал в ней в течение уже многих недель. Попытки побриться и помыться, которые, судя по всему, он предпринял незадолго до отплытия, были небрежны и поверхностны. Я даже припоминаю, что смотрел на задраенный наглухо иллюминатор со смешанными чувствами – мне, должен признаться, захотелось его побыстрее открыть и проветрить каюту. Непотребный внешний вид не мог, однако, ни приуменьшить благородство его личности, ни скрыть особой возвышенности, сообщенной чертам его лица самоотверженной решимостью довести до успешного завершения то отчаянное дело, которое он сам себе определил. После того как мы затронули некоторые сугубо математические темы (увы, при пробежке по ним не удалось достичь обычного для де Селби уровня диалектического изящества), наступило молчание. Мы оба – в этом сомневаться не приходится – слышали звуки, приходящие с пристани, которые говорили о том, что последние приготовления к отплытию завершаются и что, соответственно, час прощания неумолимо приближается. Я лихорадочно искал в голове легковесную тему для беседы – что-нибудь совершенно нематематическое, – с помощью которой я мог бы снять напряжение, но тут он, положив мне руку на плечо, проявляя этим неожиданным и трогательным жестом благорасположенность, сам заговорил со мной – рука его подрагивала от избытка нахлынувших чувств, а тихий голос слегка срывался: „Думаю, вы понимаете, друг мой, что вероятность моего возвращения исключительно невелика. Сокрушая то зло, которое