Язык образов Мошиаха, Христа и Будды

Канишка впервые вместо летоисчисления от даты события, неизвестного в огромных новоприобретенных владениях кушанского Кирпанда, ввёл летоисчисление с первого года своего правления, названного учёными «эрой Канишки». Впервые на его золотых и медных монетах легенды были написаны на бактрийском языке кушанской письменностью и впервые в них он, царь Канишка, был назван Кушаном. Канишка в официальной сфере заменяет греческое письмо бактрийским — арийским.[3431]

Изображения Будды на монетах представляют значительный интерес в том отношении, что на них переданы два канонических типа Будды — стоящего и сидящего. А так как оба, несомненно, были заимствованы монетариями с монументальных, притом общепризнанных буддистами статуарных образцов, то, следовательно, они передают уже ранее разработанную и лишь закрепившуюся во времена Канишки иконографию Будды:

«Первая позиция: Будда сидящий. Обычно он восседает во фронтальной позе с раздвинутыми и перекрещенными ногами — иногда они видны, иногда прикрыты санг-хати. Руки сложены в особых ритуальных жестах. Применительно к ним различают два термина; хаста, когда видна вся рука, и мудра — разные позиции ладони и пальцев. Поскольку Будда окутан дхоти и сангхати, в его изображениях господствуют именно жесты мудра, причем каждый передает идею некого божественного деяния. Небезынтересно, что представление о значении этих жестов нашло отражение и в русском языке в корнях слов мудреный, мудрость. Для статуй Будды сидящего присущи три мудры: дхьяна-мудра (знак размышления), выражение экстаза самососредоточенности, кисти сложены ладонь в ладонь одна на другой; бхумиспарша-мудра (знак призыва Земли в свидетели) — правая рука опущена у правого колена, касаясь земли; дхармачакра-мудра (знак поворота колеса закона) — кисти рук у груди с особым, грациозным расположением пальцев».[3432]

Мурти (санскр. मूर्ति; mūrti, проявление) в индуизме — античная статуя или изображение определённого божества. Напрашивается любопытная этимология слов мертвый и мудрый.

Дж. Неру пишет о Будде, как о "лучезарной титанической личности": «Идите во все страны, — сказал Будда своим ученикам, — и проповедуйте это учение. Скажите им, что бедные и униженные, богатые и знатные — все равны, что все касты объединяются в этой религии, как реки в море… образ Будды с любовью воспроизведенный тысячами рук в камне, мраморе и бронзе, словно символизирует весь дух индийского мышления или, по меньшей мере, один его жизненно важный аспект. Сидящий на цветке лотоса, спокойный и безмятежный, выше страстей и желаний, выше бурь и борьбы этого мира, такой далекий, он кажется далеким и недосягаемым. Но стоит приглядеться, и мы увидим, что за этими спокойными, неподвижными чертами скрываются страсти и эмоции, странные и более сильные, чем те страсти и эмоции, которые испытывали мы. Глаза его закрыты, но они как бы излучают силу духа и весь образ наполнен жизненной энергией. Идут века, а Будда все же не кажется столь далеким; мы слышим его голос, призывающий нас не бояться борьбы, а со спокойным взором принять ее и видеть в жизни все больше возможности роста и прогресса. А страна и народ, способные дать столь изумительный тип человека, должны обладать большим запасом мудрости и внутренней силы».[3433]

Появление иконографии Будды несомненно связано с распространением той ветви буддийского учения, которое называется махаяна.

Считается, что повествование о жизни Будды Гаутамы и сказания о его предшествующих рождениях — джатаки — бытуют в индобуддийском искусстве по крайней мере с III в. до н.э. и легли в основу обширного изобразительного цикла. Но ни в Бхартуте, ни в Санчи, ни в Амаравати главного персонажа этих сюжетов — Будды — нет; его присутствие лишь условно передано каким-либо символом или атрибутом, каковы священное колесо закона, тюрбан, трон, следы босых ног, реликварий и др.

Аполлон с лучистым нимбом есть на римской мозаике (конец II века) из Эль Джем в Тунисе.[3434] На сто лет раньше — нимб (знак славы) — обязательная деталь лика Будды.

Поиски идеального лика Будды протекали в гандхарской скульптуре в конце I в. до н.э. — I в. н.э., когда уже определился ряд канонизированных деталей — шиньен над выступом-уншишей на темени, родинка-урна на лбу, сильно оттянутые мочки ушей, нимб за головой:[3435]

«Вторая позиция: Будда стоящий. В одиночных статуях и в групповых композициях это чаще всего фронтальная фигура с раздвинутыми ступнями босых ног, в длинных одеждах с вертикально струящимися и с криволинейными складками. Руки преимущественно в позиции абхайя-мудра (знак развеянных опасений, или жест увещевания). Здесь правая рука приподнята ладонью наружу, а левая придерживает край одежды. Третья позиция: Будда на смертном одре. Он возлежит на ложе на правом боку, с ладонью правой руки над головой. В пластической передаче — ряд условностей: складки распределены как во второй позиции и одежда внизу как бы срезана по вертикали. По существу, это словно бы положенная на бок стоящая статуя».

Первые статуи Будды напоминают римские надгробные памятники.[3436] До этого в тех местах такие надгробия никто не сооружал. Семейные же надгробия и росписи в Гандхаре ремесленникам явно заказывали этруски. Особенно явно присутствие этрусского землячества в Хорезме.[3437]

Портретное разнообразие бодисатв свидетельствует, что скульпторы имели множество разноликих моделей. Сами модели или же их родня оплачивали труд ваятелей, неизвестно. Но средства на эту монументальную пропаганду тратились немалые, то есть они были. Это потом из всех стал каноничным образ одного бодисатвы, ставшего Буддой.

Внешние регалии большинства бодисатв подчеркивают, что это юноши из высшего слоя военной касты кшатриев. Расовый тип их, одеяния и убор — самые разнообразные.[3438]

Принято говорить о буддийском пантеоне, так как буддизм вобрал в себя все, что смог вобрать из самых различных религиозных укладов: греческого, индуистского, скифо-сакского. Будда дружен со всеми.

Но особо важно представление художниками детства Будды на изображениях, созданных по воле римлян, их жен и детей. Они дают яркие примеры действительности, в которой росли дети невозвращенцев.

Вот маленький Будда едет в школу, к мудрым учителям, которых царственное дитя поразит блестящими способностями, богатой памятью, быстротой усвоения разнообразных знаний. Карапуз Будда сидит в маленькой, игрушечной повозке, запряженной круторогими баранами.[3439]

Первый день в школе дети запоминают и сейчас на всю жизнь. Трудно ли было сколотить заматеревшему лагернику игрушечную повозку? Которая, вдобавок, могла использоваться много лет, пока не иссякали беременности его многочисленных жен-рабынь. Трудно ли было его женам привезти в подарок от родни пару баранов? Да и саму родню, чтобы пацан осознал важность и торжественность события? Знаю, что нетрудно, да и если трудно — такую повозку недорого заказать умельцу, да и можно ограничиться одним бараном покрепче. Если сынишка смышлен, крепок и ловок, он может приехать в школу верхом на фарне, был бы тот двурогий, как Александр Македонский. Изображения таких наездников тоже дошли до нас.[3440] Для верховой езды ребенку можно смастерить и седло со стременами.

В Египте Александр был провозглашен сыном бога Амона — барана. Амон-Ра — главный бог Египта, создатель вселенной. Считается, что после этого Александр стал везде в походах таскать шлем, украшенный двумя бараньими рогами, за что и был прозван на Востоке Искандером Двурогим, Рогатым. Наполеон Бонапарт: «Что меня восхищает в Александре Великом — это не его кампании, для которых мы не имеем никаких средств оценки, но его политический инстинкт. Его обращение к Амону стало глубоким политическим действием; таким образом он завоевал Египет».[3441]

Христос затмил по популярности рогатого героя романов об Александре не сразу.[3442] Сначала на востоке это сделал рогатый ефрейтор Гай Фурин,[3443] а затем приехавший в школу на баране-Александре Будда.

Рога объединяли с бараном и Августа, который был ку-ку, cuccu, cuculus, рогоносец — мужчина, жена которого ему изменила (или делает это постоянно). Широко известное выражение наставить рога означает измену супругу и происходит из средневекового французского porter des cornes, — украсить мужа рогом или рогами, означало навесить ему лишний, чужой член-кол.[3444] Последнюю супругу новоиспеченный Отец Отечества взял в жены, разведя с мужем на 6-м месяце беременности. Своих детей он не имел. И вообще Гай был далек от проповедываемых им порядков.

При Августе случилось немыслимое для прежнего Рима. Рим стала олицетворять женщина, баба, Божественная Рома (Ῥώμη, Roma). Ее изображения размножают вместе с идолами Божественного Фурина. Рому рисуют с короной в виде стены, с копьем и в доспехах. «Август разрешил в провинциях и потом в Италии строить храмы и устанавливать культы богу Августу только совместно с богинею Roma».[3445]

Для греков такое новшество имело особый смысл. «Плутарх (около 45 — около 127 гг. н. э.), исследуя, «от кого и по какой причине город Рим получил свое великое и облетевшее все народы имя», начинает с изложения «пеласгийской версии», очевидно наиболее распространенной среди греческих историков: «Одни говорят, что пеласги, обошедшие большую часть земли и покорившие чуть ли не все народы, поселились там и дали свое имя городу в ознаменование силы своего оружия».[3446] Из этой цитаты видно, что автор считал пеласгов народом, говорящим на греческом языке (rome по-гречески означает силу, мощь)».[3447]

Подобное потом случилось в Японии, где предком правящей императорской династии была объявлена солнечная матерь Аматэрасу. Становление синто как родовой и государственной религии японцев относят к VII–VIII веков н.э., когда страну объединили правители центральной области Ямато. То есть, одновременно с буддизмом.[3448]

Однако Рома Гая проигрывала в народности-популярности Исиде, последним воплощением которой была мертвая уже Клеопатра. «Август запрещал строить храмы Исиде в городе, а Тиберий приказал разрушить ее храм и за городскими стенами. Но египетская богиня уже в первой половине I века одержала победу над римскими императорами, и ее культ не только укрепился в городе, но и распространился по всему Западу».[3449] Образы Ромы и Изиды причудливо сольются с образом Богоматери у христиан, а затем Матери-Родины в СССР.

«Дочь Марка Ливия Друза Клавдиана, Ливия Друзилла, в 43 г. вышла замуж за Тиберия Клавдия Нерона. В 42 г. родила сына, впоследствии императора Тиберия.[3450] В 41 г. Ливия с маленьким ребенком последовала за мужем, бежавшим на Сицилию после поражения в Перузийской войне, где он поддерживал Луция Антония. После заключения в 40 г. Брундизийского соглашения Антония с Цезарем Октавианом Ливия вместе с мужем и сыном вернулась в Рим.[3451]

Полагают, что Гай страстно влюбился в нее; Ливия, несмотря на беременность, развелась с мужем и в начале 38 г. вышла замуж за Октавиана. Сопровождала мужа во всех поездках.[3452] Через три месяца после заключения брака у Ливии родился второй сын. В Риме распространяются слухи, что его настоящим отцом является Фурин.[3453]

Слух о невыносимой страсти Гая Октавиана к беременной с карапузом-довеском Ливии не представляется убедительным. Не было ли у взятия ее в жены Октавианом иной причины? Неразумность этого союза превращается в безумие, если вспомнить, кто был папой брюхатой невесты.

Отец Ливии Друзиллы был сыном Аппия Клавдия, военного трибуна 87 г., усыновленный М. Ливием Друзом, плебейским трибуном 91 г. до н. э.[3454] Во время гражданской войны Цезаря и Помпея в 49–46 гг., по-видимому, сохранял нейтралитет. Весной 45 г. вел с Цицероном переговоры о продаже своих садов, но сделка не состоялась.[3455] После смерти Цезаря в 44 г. встал на сторону его убийц. В апреле 43 г. после поражения Антония под Мутиной внес в сенате предложение о передаче Д. Бруту от Цезаря Октавиана четвертого и Марсова легиона.[3456] После создания второго триумвирата в ноябре 43 г. был включен в проскрипционные списки. В 42 г. воевал на стороне Брута и Кассия, участвовал в битве под Филиппами и покончил с собой после поражения.[3457]

Cветоний называет деда Ливии Ауфидием Лурконом-Кутилой (Lurco).[3458] Мать новой жены Октавиана была плебейка из этрусков.

Приданое, предложенное тестем за такой брак жениху должно быть больше чем огромным. Особенно такому жениху, как будущий Август. Источник невиданного богатства надо искать на востоке, в местах, где появляется Афросиаб и утверждается позже династия Афшинов, в Лас Вегасе[3459] античности, городе Игральных костей = Таксиле = Taxilla.

Гражданскую войну в Риме питали деньги вождей невозвращенцев. Они же ее и прекратили.

Еще в 35 г. сенат предоставил Ливии ряд почестей: освобождение от опеки, возведение статуй и личную неприкосновенность, аналогичную трибунской.[3460] В 9 г. до н.э. она получила привилегии женщин, имеющих троих детей.[3461] Занималась общественным строительством; за свой счет восстановила храм Женской Фортуны на Латинской дороге; совместно с Тиберием построила портик Ливии.[3462]

После смерти Августа Ливия в течение нескольких дней скрывала это, чтобы дать возможность Тиберию вернуться из Далмации.[3463] Согласно завещанию супруга, Ливия получила в наследство 50 млн сестерциев и была принята в род Юлиев путем удочерения, в результате чего получила имя Ливия Друзилла, она же Юлия Августа;[3464] стала первой жрицей божественного Августа и получила ликторское сопровождение, принимала участие в строительстве его храма и учредила в его честь ежегодные трехдневные игры на Палатине.[3465]

Брать в жены женщин своего рода, родственниц было принято у фараонов, царей Египта. Август оказался на крепком этрусском крючке.

Ливия заплатила 50 тыс. рублей в ценах 1896 года[3466] одному сенатору за то, что он своими глазами видел, как поднимался на небо принцепс.[3467]

«В первое время после смерти Августа Ливия приобрела огромное влияние на государственные дела и занимала положение соправительницы Тиберия; однако вскоре такая ситуация стала вызывать у Тиберия явное неудовольствие, и он существенно ограничил участие Ливии в управлении государством и оказываемые ей почести.[3468] Впрочем, она по-прежнему имела возможность выступать перед принцепсом в роли заступницы и добиваться от него благоприятных для своих фаворитов решений, если это не вступало в серьезное противоречие с государственными интересами; ее влияние на решения сената было еще более значительным.[3469] В 29 г. в возрасте 86 лет Ливия умерла и была похоронена в мавзолее Августа; Тиберий не принял участия в похоронах матери и запретил ее обожествление; завещание Ливии было объявлено недействительным, и его выполнил только Калигула. Клавдий обожествил Ливию, поставил ее статую в храме Августа и обязал весталок совершать перед ней жертвоприношения»[3470].[3471]

«При дворе Августа была некая Ургулания, и ее имя, недавно обнаруженное в одной надписи из Тарквиний, ясно указывает на этрусское происхождение. Тацит в Анналах набросал портрет этой особы. Благодаря дружбе с Ливией, женой Августа, она приобрела положение, «ставящее ее выше закона». «Она была вызвана на судебный процесс в сенат в качестве свидетельницы, но не удосужилась явиться. К ней пришлось послать претора, допросившего ее на дому». В дальнейшем ей удалось отвести от себя обвинения, явившись в императорский дворец. Позже она вновь появляется на страницах Анналов в виде старейшины рода, дорожащей его честью. Один из ее внуков выбросил свою жену из окна, и Ургулания, чтобы избавить его от неминуемого наказания, послала ему кинжал.

О муже этруски не известно ничего, кроме имени — Плавтий. Чтобы обеспечить состояние своим потомкам — единственному сыну и четырем внукам, — она использовала всё свое невероятное влияние и непомерную власть (nimia potentia), приобретенные благодаря связям с императрицей.

Сначала она помогла сыну, Марку Плавтию Сильвану, стать во 2 году до н.э. консулом — ему была оказана невероятная честь делить эту должность с самим Августом. Сильван сделал блестящую карьеру, о которой нам сообщает надпись в мавзолее, построенном им для себя и своей семьи в Понте-Лукано близ Тиволи, а из эпитафий его родных можно узнать об истории его семьи. Сам он женился на Лартии, родовое имя которой — производное от Lars или Lartis — явно этрусское.

Ургулания поддерживала вокруг себя непоколебимую верность своему народу. У старшего из ее внуков, тоже Марка Плавтия Сильвана, ставшего претором, были семейные неурядицы, о которых мы уже знаем. Но его жену, которую он выбросил из окна, звали Апронией, и это еще одно этрусское имя. Второй внук, Авл Плавтий Ургуланий, умер в девять лет, так что бабка не успела его женить. Но третий, Публий Плавтий Пульхер, не избежал своей участи. Благодаря посвященной ему надписи мы можем проследить его медленное и трудное восхождение, вершиной которого, несмотря на покровительство, стала должность претора. Но он тоже женился на этрусской царевне, Vibia Marsi filia Laelia nata.

Ургулания, проводившая, как мы видим, политику строгой эндогамии внутри этрусской аристократии, приняла только один мезальянс: ее внучка Ургуланилла вышла замуж за одного из внуков Ливии, будущего императора Клавдия. В то время это был дурачок в императорской семье: все его презирали, народ насмехался над ним, и он доставлял своим деду и бабке немало проблем».[3472]

Родство по женской линии для этрусков было важным. «Предки Мецената правили в Арретии. Он назывался С. Maecenas C.f, однако своей знатностью был обязан предкам по материнской линии — знаменитому этрусскому роду Цильниев. Поэтому Август, умалчивая о его предках по отцовской линии, шугливо называл его Cilniorum smaragde — изумруд Цильниев».[3473]

В предке пуштунов-афганцев, пастухов, Искандере легко увидеть семейную историю Гая Фурина:

«Искандер значит Александр, а Зюлькарнайн в переводе двурогий. Рога на востоке являются символом особой власти и поэтому, например, ими принято украшать могилы замечательных людей и святых. Александра же называли двурогим. И даже на монетах встречается его голова, украшенная рогами. Рассказывают легенду, что он всегда тщательно скрывал свои рога под чалмою и потому цирульника, брившего его голову, тотчас же после окончания бритья казнил. Таким образом, он охранял свою тайну и долгое время никто в царстве Искандера не знал, что у него есть рога. Однажды, после бритья головы он, тронутый мольбами цирульника, отменил казнь и сохранил ему жизнь под условием, никому не рассказывать о том, что он видел. Долго сохранял цирульник в себе тайну своего государя, но тайна тяготила и мучила его. Не сообщая свою тайну, посвятил он в свое горе ученого муллу и тот ему посоветовал освободиться от тайны, передав ее глубокому колодцу, расположенному в пустыне. Последовал этому совету и цирульник и, найдя в пустыне колодец, громко крикнул в него, что у Искандера есть рога. Но не сумел сохранить тайну колодец. Тихо всплескивая водою при опускании в него ведер, рассказал он первым же путникам тайну Искандера, и пошли путники по всему царству, разглашая, что Великий Искандер-двурогий-Зюлькарнайн…»[3474]

Римляне обычно волосы стригли и брили; Цезарь волосы даже выщипывал, чем его попрекали.[3475]

Много позже в Византии образ матроны с мужем подкаблучником станет обычным, а главным отличием ромея-византийца от древнего римлянина станут борода и брюки.[3476]

П. К. Козлов записал в области Куку-нора поговорку: «У себя на голове не видит рогов, а замечает на отдаленной сопке веточку».[3477] Поговорка явно не об остроте зрения. Чиста как колодезная и вода в самом большом бессточном горном солёном озере Центральной Азии Куку-нор. Полагаю, что его исследователей ждут любопытные открытия.

Рога связывают события, описанные в эпосе иранских народов Шахнаме Фирдоуси, со свидетельством Светония об искусстве стрельбы из лука императора Домициана,[3478] который так попадал в голову некоторым животным, что двумя выстрелами делал у них как бы рога».[3479] Это предание могло быть перенесено в Персию и впоследствии перенесено на Бахрам-Гура.[3480] Или наоборот.

В римской армии cornicularius: корникуларий — солдат, получивший за храбрость право носить на шлеме два небольших рожка (cornicula); в более поздние времена — лагерный адъютант, princeps, ефрейтор, как Октавиан при Агриппе.

«Авторы неоднократно говорят о тех, кого Тит Ливий называл principes — знать. Они составляли класс (ordo), заседавший в сенате — единственном политическом собрании в государстве этрусков, за исключением тех, что напоминали центуриатные и трибутные комиции в Риме. Principes выбирали из своей среды princeps civitatis, который, заменив собой царя, был кем-то вроде президента республики, избираемого на один год, а в помощь ему — магистратов, тоже на один год; они составляли коллегию, напоминающую коллегию архонтов в Афинах».[3481]

Принцепс, princeps: дополнительное указание в звании центуриона — второй и пятый центурион в каждой cohors (centurio princeps prior и centurio princeps posterior); офицер, ответственный за персонал штаб-квартиры и за боевую подготовку солдат (princeps praetorii как правило centurio princeps prior); или по просту самый первый солдат (Также принкепсами, или первыми гражданами [старшими сенаторами], назывались римские императоры.).[3482]

Воспитание бодисатв невозвращенцы поставили на поток. Отдавать мальчика в римскую начальную школу на востоке стало в глазах их родителей залогом лучшего будущего для отпрысков. Многие ли родители евреев, проживавших в местах оседания римлян и кельтов, многие ли родители греков могли устоять от соблазна отдать своих малышей в такую школу?

Школьная дружба довольно крепка. Парней объединяло учение Будды, в доступном изложении матерых лагерников, римский пальцевый числовой счет,[3483] римские народные сказки, военные и лагерные байки, в которых учитель рассказывал о мире, себе и своих сослуживцах так, что пацаны млели от восторга. Их воображение взрывалось. Наверное, именно тогда слово marg приобрело и значение смерти.

Латынь для детей становится языком науки, знания, учения. Причина проста: выучить ее хорошо у бывших вояк или даже друидов было невозможно.

Вергилий всего лишь приступил к Энеиде, когда ее слава начала распространяться. И Гай написал поэту письмо с просьбой и шутливой угрозой, содержавшей приказ, чтобы ему «прислали бы хоть первый набросок, хоть какое-нибудь полустишие из Энеиды».[3484]

Поэмы Вергилия пользовались в Риме небывалым успехом, Буколики (Bucolica, от bucula — молодая корова, тёлка) актеры исполняли со сцены, а Георгики (γεωργεῖν, земледелие) Вергилий сам читал Августу четыре дня подряд.

В современном простонародном русском языке молодежи слово тёлка еще сохраняет значение девушка. «Гимн корове в IX книге Атхарваведы:

Земля, и Небо, и Воды, охраняются Коровой. Боги заключены в Корове. Корова — мать кшатрия. Жертвоприношения — оружие Коровы. От Коровы происходит мысль. Корова есть то, что называют бессмертием, Корова — то, что почитается как смерть; Корова — это вселенная, боги, люди, демоны, предки, провидцы. Только тот, кто знает эту великую тайну, может принимать корову в дар; тот же, кто дарит брахману корову, приобретает весь мир».[3485]

Не претендуя на филологическую акрибию (ἀκρίβεια),[3486] следует заметить, что если лингвистическая модель «смысл ↔ текст»[3487] (в данном случае слово) здесь семантически архетипична, то почитание коров у древних египтян и современных индийцев имеет очевидный смысл. Коровы, тёлки, считались воплощением богини Хатхор, а затем и Исиды, у греков в эллинистический период напоминанием об Ио.

В Риме оборотной стороной этого бабомима была Божественная Рома, которую украшала вместо рогов корона в виде городских стен (в недавнем прошлом сугубо военная награда за взятие вражеского укрепления). В городах содержание коровы стоит дорого. В Петербурге времен Екатерины II еще удавалось держать коровник при дворце и Царицын луг в центре города, однако со временем расходы пришлось сократить, а Царицын луг переименовать в Марсово поле, украсив сначала истуканом А. В. Суворова, а затем и квадратным кладбищем, вроде тетрапилона Януса, но без сводов.[3488]

Жена Августа явно не была воплощением Libertas. С точки зрения обожествленного отца, он так и умер рабом, убившим своего малолетнего дядю господина.

Корова — самка домашнего быка (Bos taurus taurus), одомашненного подвида дикого быка (Bos taurus), парнокопытного жвачного животного семейства полорогих (Bovidae). Разводится для получения мяса, молока и кожи. Самцы вида называются быками, молодняк телятами, кастрированные самцы — волами. Молодых (до первой стельности-беременности) самок называют тёлками. Беременность, как у самок человека, длится 9 месяцев.[3489]

Бык и Минотавр были до реформ Мария знаками римских легионов.[3490] Коровы туповаты, но являются полезным животным. Считается, что после приручения коров начался резкий рост рождаемости у первобытных людей.[3491]

Происхождение русского слова корова не ясное. М. Р. Фасмер: «коро́ва укр. коро́ва, болг. кра́ва, сербохорв. кра̏ва, словен. kráva, чеш. kráva, слвц. krava, польск. krowa, в.-луж. kruwa, krowa, н.-луж. krowa, полаб. korvó. Родственно лит. kárvė, др.-прусск. kurwis, вол, польск. диал. karw, старый, ленивый вол, греч. κεραός, рогатый (из *κεραός), лат. cervus, олень, д.-в.-н. hiruʒ, олень, др.-исл. hjo<rtr – то же, кимр. саrw, брет. саru, олень». Однако сходство слов корова и кровь бросается в глаза. Слово кровь употребляется в значении рода, племени, колена, поколения. В. И. Даль: «Кровебоязнь жен. отвращение от крови, страх. Кровевозвратный сосуд, обратный, вена. Кроводоение ср. кроводой муж. болезнь коров, доящих молоко с кровью. Кроводойная корова, кроводойница. Кругла, пухла, бела, румяна, кровь с молоком. Кровинка жен. капля, малость крови. Кровный, однокровный, родственый».

В крестьянском хозяйстве уход за коровами обязанность женщин и детей. Любопытны русские поговорки о коровах, которых часто именовали кормилицами:

Красна баба повоем, а корова удоем;

Бодливой корове бог рог не дает;

Без осанки — конь — корова;

Хорошо, что коровы не летают;

Долог у коровы язык, да не велят говорить;

Ясли к корове не ходят;

Одна cвоя корова лучше, чем десять соседских;

Была бы корова, найдем и подойник;

Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала.[3492]

У римлян особой почтительности к тёлкам и коровам не отмечено. Однако для римлян в лагерях Центральной Азии наличие коров было вопросом выживания. Молоко, в котором сварена конопля, дает особенно сильно дурманящий вкус, именно молоко использовали осажденные под Диррахием воины Цезаря зимой 49–48 г. до н.э. для приготовления своих гашишеобразных хлебцев из растения под названием радость-хара (chara).[3493]

В 6-й эклоге Буколик Аполлон удерживает Вергилия от воспевания царей (! — Д. Н.) и войн. Аполлон — это Август.

Аполлон (Ἀπόλλων), Феб (Φοῖβος, лучезарный) — в греческой мифологии златокудрый, сребролукий бог — охранитель стад, света (солнечный свет это его золотые стрелы), наук и искусств, бог-врачеватель, предводитель и покровитель муз (за что его называли Музагет (Μουσηγέτης)), дорог, путников и мореходов, предсказатель будущего, также Аполлон очищал людей, совершавших убийство. Олицетворял Солнце (а его сестра-близнец Артемида — Луну). Из греческих колоний в Италии культ Аполлона проник в Рим.

Златокудрым в Ригведе изображается Индра, однако на востоке этому рыжему не до муз:

«В индийской мифологии Индра — бог-громовержец, божество грозы, и в этом отношении именно он, а не Дьяус близок греческому Зевсу, хотя имена их неродственны. В имени Индры трудно проследить связь с каким-либо природным явлением, и антропоморфизм особенно отчетливо выражен в его образе в гимнах Ригведы. Индра изображается в Ригведе как могучий воитель, великан с золотыми или рыжими волосами и бородой, прекрасный обликом. Он едет на золотой колеснице, сработанной для него божественными мастерами Рибху, запряженной двумя рыжими или гнедыми конями с развевающимися золотыми гривами; с ним его колесничий Ваю, бог ветра. Индра вооружен громовой палицей, перуном, называемым ваджра, блистающим, как солнце. Вооруженный громом, опьяненный обильными возлияниями сомы, хмельного напитка богов, Индра в сопровождении дружины Марутов, богов бури, отправляется на бой со змееподобными чудовищами — асурами. Его никто не может одолеть, все трепещут перед ним — и боги и демоны; земля и небо содрогаются в страхе, когда он наносит врагам удары своим оружием».[3494]

Август объявил Аполлона своим патроном и в сентябре 28 г. до н.э. провел в честь него вековые Акцийские игры, в октябре он построил мраморный храм Аполлону близ Палатина; капище стало одним из самых богатых в Риме.[3495]

Взаимосвязь раннегандхарских Будд (I в. до н.э. — I в. н.э.) с Аполлоном очевидна. Кроме Аполлона Музагета статуарный тип Будды сопоставим с традиционными в римском искусстве представительскими статуями облаченных в тогу консулов,[3496] сенаторов и императоров.

«Б. Роуленд, который в основе формирования Гандхарской школы видит римско-индийский синтез, считает, что общий стиль гандхарских рельефов с изолированно выступающими на гладком фоне фигурами, восходит к рельефам Августа на стенах Ара Пацис в Риме (13 г. до н.э.), к фризу с форума Нервы (96–98 гг.) и другим римским образцам»:[3497]

«Бог-громовержец Индра был вместе с тем покровителем музыки и песнопений. Однажды, когда Будда пребывал в горной пещере Индрасала, Индра направился к нему с арфистом Панчасикхой. Музыкант, приблизившись, пропел торжественный гимн во славу Благословенного, а затем возвестил о своем божественном патроне. Индра завел с Буддой философский разговор, поставив ему вопросы, на которые получил столь исчерпывающие и ясные ответы, что тотчас же воздал ему знаки почитания…

На плите из Сикри (Лахор,[3498] Центральный музей) Будда восседает в пещере, лицо его полуповернуто вправо. Рядом с пещерой — юный музыкант, украшенный ожерельями и браслетами, с дуговой арфой в левой руке и плектром в воздетой правой,[3499] подле него — Индра, вверху парят два небожителя. У ног Будды — козел, лань, между ними лев в норе (характерны его ненатуральная морда и когтистые лапы — художник явно не видел в натуре этого зверя). Фигура Будды крупна, но не чрезмерно, она лишь немногим больше арфиста, а Индра — бог — меньше, чем его музыкант… Главная тема здесь — упоение музыкой, которой захвачены все — и боги, и животные, а возможно, и Будда».[3500]

Игрой на арфе прославился Нерон. Светоний: «В детские годы вместе с другими науками изучал он и музыку. Придя к власти, он тотчас пригласил к себе лучшего в то время кифареда Терпна и много дней подряд слушал его после обеда до поздней ночи, а потом и сам постепенно начал упражняться в этом искусстве. Он не упускал ни одного из средств, какими обычно пользуются мастера для сохранения и укрепления голоса: лежал на спине со свинцовым листом на груди, очищал желудок промываниями и рвотой, воздерживался от плодов и других вредных для голоса кушаний.[3501] И хотя голос у него был слабый и сиплый, все же, радуясь своим успехам, он пожелал выступить на сцене: «чего никто не слышит, того никто не ценит», — повторял он друзьям греческую пословицу.[3502]

Впервые он выступил в Неаполе; и хотя театр дрогнул от неожиданного землетрясения, он не остановился, пока не кончил начатую песнь. Выступал он в Неаполе часто и пел по нескольку дней. Потом дал себе короткий отдых для восстановления голоса, но и тут не выдержал одиночества, из бани явился в театр, устроил пир посреди орхестры и по-гречески объявил толпе народа, что когда он промочит горло, то ужо споет что-нибудь во весь голос. Ему понравились мерные рукоплескания александрийцев, которых много приехало в Неаполь с последним подвозом, и он вызвал из Александрии еще больше гостей; не довольствуясь этим, он сам отобрал юношей всаднического сословия и пять с лишним тысяч дюжих молодцов из простонародья, разделил на отряды и велел выучиться рукоплесканиям разного рода — и «жужжанию», и «желобкам», и «кирпичикам»,[3503] а потом вторить ему во время пения. Их можно было узнать по густым волосам, по великолепной одежде, по холеным рукам без колец;[3504] главари их зарабатывали по четыреста тысяч сестерциев.

Но важнее всего казалось ему выступить в Риме. Поэтому он возобновил Нероновы состязания раньше положенного срока.[3505] Правда, хотя все кричали, что хотят услышать его божественный голос, он сперва ответил, что желающих он постарается удовлетворить в своих садах; но когда к просьбам толпы присоединились солдаты, стоявшие в это время на страже, то он с готовностью заявил, что выступит хоть сейчас. И тут же он приказал занести свое имя в список кифаредов-состязателей, бросил в урну свой жребий вместе с другими, дождался своей очереди и вышел: кифару его несли начальники преторианцев, затем шли войсковые трибуны, а рядом с ним — ближайшие друзья. Встав на сцене и произнеся вступительные слова,[3506] он через Клувия Руфа, бывшего консула, объявил, что петь он будет «Ниобу»,[3507] и пел ее почти до десятого часа.[3508] Продолжение состязания и выдачу наград он отложил до следующего года, чтобы иметь случай выступить еще несколько раз; но и это ожидание показалось ему долгим, и он не переставал вновь и вновь показываться зрителям. Он даже подумывал, не выступить ли ему на преторских играх, состязаясь с настоящими актерами за награду в миллион сестерциев, предложенную распорядителями. Пел он и трагедии,[3509] выступая в масках героев и богов и даже героинь и богинь: черты масок напоминали его лицо или лица женщин, которых он любил. Среди этих трагедий были «Роды Канаки»,[3510] «Орест-матереубийца», «Ослепление Эдипа», «Безумный Геркулес». Говорят, что один новобранец, стоявший на страже у входа, увидел его в этой роли по ходу действия в венках и цепях и бросился на сцену спасать его...

Но ему мало было показать свое искусство в Риме, и он, как было сказано, отправился в Ахайю. Побудило его к этому, главным образом, вот что. Все греческие города, в которых бывали музыкальные состязания, постановили послать ему венки кифаредов. Он принял венки с великой радостью, а послов, прибывших с ними, допустил к себе прежде всех и даже пригласил на дружеский обед. За обедом некоторые из них упросили его спеть и наградили шумными рукоплесканиями. Тогда он заявил, что только греки умеют его слушать и только они достойны его стараний. Без промедленья он пустился в путь и тотчас по переезде выступил в Кассиопе[3511] с пением перед алтарем Юпитера Кассия, а потом объехал одно за другим все состязания. Для этого он приказал в один год совместить праздники самых разных сроков, хотя бы их пришлось повторять,[3512] и даже в Олимпии вопреки обычаю устроил музыкальные игры. Ничто не должно было отвлекать его от этих занятий: когда вольноотпущенник Гелий[3513] написал ему, что римские дела требуют его присутствия, он ответил так: «Ты советуешь и желаешь, чтобы я поскорей вернулся, а лучше было бы тебе убеждать и умолять меня вернуться достойным Нерона».

Когда он пел, никому не дозволялось выходить из театра, даже по необходимости. Поэтому, говорят, некоторые женщины рожали в театре, а многие, не в силах более его слушать и хвалить, перебирались через стены, так как ворота[3514] были закрыты, или притворялись мертвыми, чтобы их выносили на носилках. Как робел и трепетал он, выступая, как ревновал своих соперников, как страшился судей, трудно даже поверить. Соперников он обхаживал, заискивал перед ними, злословил о них потихоньку, порой осыпал их бранью при встрече, словно равных себе, а тех, кто был искуснее его, старался даже подкупать. К судьям он перед выступленьями обращался с величайшим почтением, уверяя, что он сделал все, что нужно, однако всякий исход есть дело случая, и они, люди премудрые и ученые, должны эти случайности во внимание не принимать. Судьи просили его мужаться, и он отступал, успокоенный, но все-таки в тревоге: молчанье и сдержанность некоторых из них казались ему недовольством и недоброжелательством, и он заявлял, что эти люди ему подозрительны.

При соревновании он тщательно соблюдал все порядки: не смел откашляться, пот со лба вытирал руками,[3515] а когда в какой-то трагедии выронил и быстро подхватил свой жезл, то в страхе трепетал, что за это его исключат из состязания, и успокоился тогда лишь, когда второй актер ему поклялся, что никто этого не заметил за рукоплесканьями и кликами народа. Победителем он объявлял себя сам, поэтому всякий раз он участвовал и в состязании глашатаев.[3516] А чтобы от прежних победителей нигде не осталось ни следа, ни памяти, все их статуи и изображения он приказывал опрокидывать, тащить крюками и сбрасывать в отхожие места. Выступал он много раз и возницею, в Олимпии он правил даже упряжкой в десять лошадей, хотя сам за это в одном стихотворении порицал царя Митридата. Правда, здесь он был выброшен из колесницы; его вновь туда посадили, но продолжать скачку он уже не мог и сошел с арены; однако несмотря на это получил венок. Отправляясь в обратный путь, он подарил всей провинции свободу,[3517] а судьям — римское гражданство и немалую денежную награду: об этой милости объявил он собственными устами в день Истмийских игр[3518] с середины стадиона.

Из Греции он вернулся в Неаполь, где выступил когда-то в первый раз, и въехал в город на белых конях через пролом в стене, по обычаю победителей на играх. Таким же образом вступил он и в Анций, и в Альбан,[3519] и в Рим. В Рим он въезжал на той колеснице, на которой справлял триумф Август, в пурпурной одежде, в расшитом золотыми звездами плаще, с олимпийским венком на голове и пифийским[3520] — в правой руке; впереди несли остальные венки с надписями, где, над кем и в каких трагедиях или песнопениях он одержал победу, позади, как в овации, шли его хлопальщики, крича, что они служат Августу и воинами идут в его триумфе. Он прошел через Большой Цирк, где снес для этого арку,[3521] через Велабр, форум, Палатин и храм Аполлона; на всем его пути люди приносили жертвы, кропили дорогу шафраном, подносили ему ленты, певчих птиц и сладкие яства. Священные венки[3522] он повесил в своих опочивальнях возле ложа и там же поставил свои статуи в облачении кифареда; с таким изображением он даже отчеканил монету. Но и после этого он нимало не оставил своего усердия и старания: ради сохранения голоса он даже к солдатам всегда обращался лишь заочно или через глашатая; занимался ли он делами или отдыхал, при нем всегда находился учитель произношения, напоминавший ему, что надо беречь горло и дышать через платок. И многих он объявлял своими друзьями или врагами, смотря по тому, охотно или скупо они ему рукоплескали».[3523]

Если на лахорском изображении прототипом[3524] арфиста является Нерон, тогда прообразом Индры надо считать Аполлона, Августа, Гая Фурина. «Индра воюет не только с асурами. Чаще, чем к другим богам, к нему взывают в гимнах Ригведы о помощи в войнах с земными врагами. Индра выступает в Ригведе как бог битвы, побеждающий враждебные ариям племена дасов, нечестивцев, не признающих ведийских богов и обрядов. Он рассеял пятьдесят тысяч темнокожих дасью и разрушил их цитадели. Часто упоминаются цитадели или крепости (пур) этих дасов или дасью, которые во множестве сокрушает Индра и с ним покровительствуемые им вожди ариев. Индра или сам одерживает победы над расами, или с его помощью побеждают их вожди арийских племен».[3525]

Храмовые цветочные дарения пришли в храмы Индии и быт местных из Рима. В части переноса изображений таких дарений из Рима в Таксилу, Бухару, Гандхару и Матхуру исследователи единодушны. Самый ранний пример I в. до н.э. обнаружен в Халчаяне.[3526]

Праздник 1 Мая имеет корень в Риме. Римской богиней проституции первоначально была, вероятно, Флора, богиня цветов, праздник которой, флоралии, продолжался от 28 апреля до 1 мая. Существовала легенда, будто Флора была проституткой и все свое состояние завещала народу, за что ей и посвящен был этот праздник:

«Проститутки должны были перед всем народом раздеться и плясать на сцене сладострастные танцы. К чудовищному половому смешению и проституции вели тайные празднества, вакханалии, в честь Вакха (Диониса) и матери богов Кибелы. Они впервые были введены в Риме, по образцу азиатских, беспутными, предававшимися проституции женщинами, которых побудил к тому один грек. Еще Мессалина праздновала с развратными женщинами такие вакханалии в своем доме.

Истинным божеством религиозной проституции был у римлян Приап, который считался плодом любви Венеры (Афродиты) и Вакха (Диониса). Как известно, его ставили в садах как хранителя плодородия с колоссальным символическим фаллосом».[3527]

У этрусков Вакх отождествлялся с богом Фуфлунсом (fufluns), сопровождаемый Семелой и неизвестной из греческой мифологии Весуной (Фесан? — Д. Н.).[3528] Тит Ливий пишет, что вакхананалии в Риме распространялись как чума.[3529] В русском языке есть слова: фуфло, фуфлыга и фуфлыжник. В. И. Даль: «Фуфлыга, фуфлыжка об. прыщ, фурсик, дутик, невзрачный малорослый человек. Это что за фуфлыга? Продувной мот, гуляка. Род печенья. Фуфлыжничать, проедаться, жить на чужой счет, шататься». Их сходство с именем Фуфлунса вряд ли является совпадением.

В индийских храмах дар преподносится в виде цветочных гирлянд, как раньше в русской дохристианской деревне. Христиане покупают свечи, которые требуют организации производства, продаж и денег. Деньги не цветы, их не нарвать.[3530]

В мудрствованиях Ф. Ницше Аполлоническое это порядок, ясность и свет. Противоположное начало, выражено в образе Диониса:

«Было бы большим выигрышем для эстетической науки, если бы не только путём логического уразумения, но и путём непосредственной интуиции пришли к сознанию, что поступательное движение искусства связано с двойственностью аполлонического и дионисического начал, подобным же образом, как рождение стоит в зависимости от двойственности полов, при непрестанной борьбе и лишь периодически наступающем примирении».[3531]

У христиан Аполлон это Люцифер: Люцифер, Lucifer, Светоносный, Фосфор (φωσφόρος, приносящий рассвет).[3532]

У христиан слово Люцифер относится к человеку, а не к духовному созданию.[3533] Также, Люцифер — одно из имён Дьявола в позднем христианстве. У отцов церкви Люцифер, сын зари,[3534] обозначает Дьявола (διάβολος, кидала, лукавый, клеветник). Люцифер это ангел, который ослушался Бога и создал из человека демона. После этого архангел Михаил закрыл Люцифера в церкви под 600 печатями.[3535]

Во времена поздней империи (домината) Люцифер — обычное римское личное имя (praenomen), производное от Луций.

Рим начался с 3 триб — Тициев, Рамнов и Луцеров. И.Л. Маяк: «Кроме идущего от Энния переданного Варроном[3536] объяснения Luceres... a Lucumone, которое затем было повторено Персием[3537] и Фестом (Lucomedi), имеются и другие объяснения. Тот же Фест в передаче Павла Диакона (Lucereses) связывает Луцеров не с Лукумоном, а с Луцером, царем Ардеи, помогавшим Ромулу против Тация. Ардея — город рутулов. Что это за народ, сказать трудно.

Ливий[3538] и Вергилий в VII книге Энеиды рисуют их царя Турна не этруском, а союзником этруска Мезенция, свергнутого царя Цэре. Дионисий[3539] повторяет сообщение Вергилия[3540] о родстве Турна с Аматой, женой Латина. Он же включает город ардеатов в число древнейших городов Латинского союза.[3541] Катон Цензор упоминает ардеатов-рутулов среди членов Арицийской лиги латинских городов.[3542] Материальная культура Ардеи[3543] в части керамики и бронзовых изделий эпохи раннего железного века не отличается от основной массы городов Лация, в том числе и Рима. Что же касается этнонима рутулов, то следует принять во внимание, что слово rutuli заключает в себе суффикс -uli лигуро-сикульского происхождения. Возможно, немногие ингумации среди преобладающей массы кремаций в Лации в зоне Лаврент-Ардея указывают на наличие там лигуро-сикульского элемента.[3544] Приведенные данные не позволяют все же сколько-нибудь рельефно выделить этнические черты рутулов этого времени. Вероятно, по аналогии с Римом, можно представить, что и рутулы включали в себя много этнических элементов, напластовавшихся на автохтонное лигуро-сикульское население, — пеласгов аборигинов, затем осков, — так что в конце концов превратились в элемент южных латинов. Э. Перуцци[3545] доказал на основе лингвистики, что население южного прибрежного Лация участвовало в передаче культурных достижений кампанских греков во внутренние области Лация, в том числе в Рим, а также в Этрурию. Но, видимо, этим связь прибрежных городов, топографически близких Ардее, с Этрурией и ограничивалась.

Таким образом, сообщение Павла Диакона о Луцере, царе ардеатов, нe подкрепляет представления о Луцерах как об этрусках. Добавим к этому замечание Ливия,[3546] воспроизведенное позднее Сервием,[3547] о том, что название и происхождение Луцеров не ясно. Приведем, наконец, мнение Плутарха,[3548] согласно которому Луцеры названы по роще (lucus), в которой укрывались многие прибегавшие к устроенному Ромулом убежищу, т. е. связаны своим именем с латинским словом. Таким образом, ни традиция, ни археология не дают оснований считать Целий эпохи Ромула и трибу Луцеров, зафиксированную им как элемент римской социальной структуры, принадлежащими этрускам».[3549]

По-видимому, имя Луций давалось позднему ребенку. Отождествив себя в пропаганде с Юпитером, Аполлон-Осьмушка-Август смутил сознание людей, так как женой Юпитера была Юнона, которую отождествляли с Луциной (Lucina) — богиней деторождения, лучиной. Ведь странно зажигать лучину для деторождения под солнцем. Лучину зажигают во тьме.[3550]

Обет безбрачия, целибат римских священников разделяют и русские воры в законе.[3551]

В древней церкви целибат был распространен среди духовенства, как Запада, так и Востока, но документов, обязывающих к нему, не сохранилось. Проповедники руководствовались примером Иисуса Христа.

В мифологии у Пана-Фавна были дурные отношения с Аполлоном. Вот как описывает расправу Аполлона над Паном-Марсием Овидий:

«Другой о Сатире припомнил, который,

Сыном Латоны в игре побежден на Палладиной флейте,

Был им наказан. "За что с меня ты меня же сдираешь?" —

Молвит. "Эх, правда, — кричит, — не стоило с флейтою знаться!"

Так он взывал, но уж с рук и с плеч его содрана кожа.

Раною стал он сплошной. Кровь льется по телу струями,

Мышцы открыты, видны; без всяких покровов трепещут

Жилы, биясь; сосчитать нутряные все части возможно,

И обнажились в груди перепонок прозрачные пленки.

Пролили слезы о нем деревенские жители, фавны —

Боги лесов, — и Олимп, знаменитый уже, и сатиры —

Братья, и нимфы, и все, кто тогда по соседним нагорьям

Пас рудоносных овец иль скотины стада круторогой,

Залили вовсе его, а земля, увлажненная слезы

Тотчас в себя вобрала и впитала в глубинные жилы;

В воды потом превратив, на вольный их вывела воздух.

Вот он, в крутых берегах устремляясь к жадному морю,

Марсия имя хранит, из фригийских потоков светлейший». [3552]

История неправого суда Аполлона в исполнении Августа повторится на новый лад. «Плутарх в сочинении «Об упадке оракулов» рассказывает,[3553] что в царствование императора Тиберия из Пелопоннеса (Греция) в Италию шел корабль с грузом и людьми. Когда он проходил мимо острова Паксос, с берега кто-то окликнул египтянина Фармуза,[3554] кормчего корабля. Тот отозвался, и неизвестный голос велел ему, чтобы тот, когда корабль будут проходить другой остров — Палодес, возвестил там, что «умер великий Пан». Кормчий так и сделал, и со стороны Палодеса до него тут же донеслись плач и стенания.Когда о случившемся сообщили в Рим, император Тиберий и весь город пришли в большое смятение. Тиберий, по сообщению Плутарха, собрал совет ученых мужей, чтобы те объяснили ему, что это значит и что отсюда может последовать. Те сказали, что Пан, будучи сыном бога Гермеса и смертной женшины Пенелопы, обладать бессмертием богов не может, поэтому его смерть не есть нарушение порядка вещей и никаких катастроф ожидать не следует.[3555]

Позднее христианские историки стали видеть в этом поражение веры ложной и утверждение веры истинной. Именно в таком ключе передал эту легенду Франсуа Рабле в своем романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» и тем самым весьма способствовал популяризации этого предания. Впоследствии некоторые ученые-историки античности стали полагать, что этот возглас, который звучал как «Фамуз хо панмегас тефнеке», был просто неверно истолкован. «Фамуз» в данном случае сирийское наименование бога Адониса, «панмегас» означает «величайший», а сам возглас и стенания суть только обряды, составные части его культа».[3556]

Щ

В Европе носителям новых языков латынь казалась уже не только приметой образованности, но и тайноязычием посвященных, непонятность чтилась ради непонятности, из глоссариев извлекались редчайшие слова неведомого происхождения, простые понятия описывались сложными перифразами, члены предложения перетасовывались в фантастическом порядке. Образцы таких текстов дошли до Африки, Британии, Галлии; наиболее известны Гисперийские речения,[3557] сборник школьных латинских упражнений из кельтской Британии; вот как приблизительно описывается в них утро учебного дня: «Титанова олимпическую пламенит квадрига потолочность, пучинные пареньями зарит флюиды, огневержным надмирные сечет багрецом полюсы, ввыспрь ристает датную твердь...». Теоретический фон таких упражнений раскрывают сочинения грамматика из Тулузы (по-видимому, начало VII в.), писавшего под громким псевдонимом «Вергилий Марон»: он пишет о «двенадцати латынях», о «раздрании словес», об анаграммах, инверсиях, сокращениях слов, о языках «для вещания таинств», а обращает свои писания к братьям-грамматикам, которые носят имена «Гомера», «Цицерона», трех «Луканов» и т.д., ссылаются на неведомые грамматические авторитеты ромуловых времен, ведут двухнедельные диспуты о том, каков звательный падеж от «я», и чтут «философию», включающую в себя науки, «не столь несущие пользу, сколь утоляющие любознательность». Перед нами картина полуученой игры в ученость, перерастающей в автопародию; где здесь благоговейное отношение к слову переходит в богохульное, сказать вряд ли возможно:[3558]

«Светская школа в темные века прекращает свое существование почти повсеместно — когда вьеннский епископ Дезидерий попытался ввести в преподавание обычный материал античных грамматик, он получил суровый выговор от Григория I: «не подобает единым устам гласить хвалу Христу и хвалу Юпитеру». Лишь в самых высоких церковных кругах была сделана попытка отделить деловую, фактическую сторону античной культуры от ее идеологического «языческого» осмысления и принять первую, не принимая второй. Такой попыткой была огромная энциклопедия, составленная епископом Исидором Севильским (ок. 570–636) — «Этимологии, или Начала», 20 книг, последовательно трактующих о девяти благородных науках (с медициной и правом), о боге, о человеке, о мироздании, о культуре и быте; все сведения тщательно собраны из отцов церкви, позднеантичных компендиев, комментариев и доступных классических писателей, все единообразно излагаются в виде определений и фактов, точность которых удостоверена. Этот каталог мироздания призван был полностью освободить читателей от обращения к языческим первоисточникам; и действительно сочинение Исидора стало основным запасом знаний о мире для всего Средневековья».

Средневековое мышление отличалось от современного. Важнейшая особенность этого мышления, отчетливо проявившаяся в «Римских деяниях», это, по остроумному определению Ферреро, arrêt mental — остановка мысли, недодумывание до конца, поражающее нас отсутствие логики:[3559]

«В средние века писатель или художник пользовался, как бы мы сейчас сказали, кодовым языком, а читатель и зритель не просто читал и смотрел, а переводил с языка тайнописи на свой язык. Ум тех, для кого предназначались эти произведения средневекового искусства, был ориентирован символически, и перевод осуществлелся «с листа», почти непроизвольно… Рефлекс сознания — искать под одним смыслом другой был настолько силен, что делал возможным такие адаптации, как создание монашеского Овидия, т.е. приспособление для дидактических целей даже его фривольной Ars amandi. Если современный зритель увидит на капители романского собора в Отене (XIII в.), как аббат и аббатисса дерутся за пастырьский посох, он скорее всего расценит сценку как гротескную и даже антиклерикальную. Как далек, однако, подлинный смысл отенского изображения от этих само собой напрашивающихся объяснений!»

Достижение средневекового миросозерцания не так просто. Трудности перевода позволяют уму обмануть стремящийся расправиться с ним разум. Накопившись, эти трудности привели к Реформации в Европе.[3560] Постоянно достается и русскому языку, особенно последние 300 лет. Похожее мы видим в текстах современных политиков и ученых Эрэфии, где в роли латыни выступают английский и французский языки. Борьбу с эдакими дискурсами начала еще Екатерина II. В армии их изводили Г. А. Потемкин-Таврический и А. В. Суворов-Рымникский.[3561] Тот и другой знали древние и новые языки, это знание помогало им в их деятельности.[3562]

Главным смотрящим за чистотой языка был до краха Российской Империи ее император: полковник Н. А. Романов.

А. А. Мосолов: «Подобно отцу, Николай II придерживался всего специфически русского. Помню фразу, сказанную им знаменитой исполнительнице русской народной песни Плевицкой после ее концерта в Ливадии:

— Мне думалось, что невозможно быть более русским, нежели я. Ваше пение доказало мне обратное; признателен вам от всею сердца за это ощущение.

Царь был большим знатоком родного языка, замечал малейшие ошибки в правописании, а главное, не терпел употребления иностранных слов.

Помню один разговор с ним по этому поводу. Как-то за чаем беседовали о русском правописании. Принимал участие и князь Путятин. По желанию государя Путятин принес составленный им список названий родни по-русски, даже весьма отдаленной, по которому тут же царь экзаменовал и нас. Никто не знал весьма многих, в свете мало употребляемых терминов, что очень радовало детей.

— Русский язык так богат, — сказал царь, — что позволяет во всех случаях заменить иностранные выражения русскими. Ни одно слово неславянского происхождения не должно было бы уродовать нашего языка.

Я тогда же сказал Его Величеству, что он, вероятно, заметил, как я их избегаю во всеподданнейших докладах.

— Верится мне, — ответил царь, — что и другим ведомствам удалось внушить эту привычку. Я подчеркиваю красным карандашом все иностранные слова в докладах. Только министерство иностранных дел совершенно не поддается воздействию и продолжает быть неисправимым.

Тут я назвал слово, не имеющее русского эквивалента:

— Как же передать «принципиально»?[3563]

— Действительно, — сказал царь, подумав, — не нахожу подходящего слова.

— Случайно, Ваше Величество, я знаю слово по-сербски, которое его заменяет, а именно «зачельно», что означает мысль за челом.

Государя это очень заинтересовало, и он заметил, что при первой возможности учредит при Академии наук комиссию для постепенной разработки русского словаря наподобие французского академического, являющегося авторитетным руководством как для правописания, так и для произношения».[3564]

К сожалению, русские такого словаря не получили. Началось очередное Смутное время, сходное с Гражданской войной. Русский язык получил тяжелейший удар иностранным языковым мусором, что исказило восприятие действительности русскими детьми и привело к потере молодежью и взрослыми чувства реальности.[3565]

Латынь стала языком посвященных, феней, наподобие лагерной, воровской, блатной, военной или научной, терминологическим аппаратом, как я однажды услышал. В действительном мире ясное и полное ее понимание сохранилось лишь в классической филологии.

Насколько я помню, в СССР кафедр классических филологий было четыре: в Ленинграде, Москве, Тарту и Тбилиси.[3566] В возрождении школы академической классической филологии после последнего разгрома во время Гражданской войны решающую роль сыграл И. В. Сталин.

Латинские слова становятся жаргонизмами в самых различных языках. Ведь языком малолеток был язык, переданный матерями. Поэтому для осмысленной записи учения потом, как мы знаем, использовались сразу несколько. В местах расселения пленных таких языков было много, но сначала был распространен сако-юэчжийский. Какой язык был у бесписьменных саков-юэчжи доподлинно не определено.

Наиболее раннюю и надежную традицию буддийского текста являют санскритские, часто превосходя дошедшие в большем числе и полноте палийские.

Согласно цейлонской традиции, пали — это язык магадхи (maagadhi, maagadhaanirutti, maagadhikabhaasaa), то есть язык региона, в котором возник и первоначально развивался буддизм. Образ Будды возникает из произведений палийского канона таким же образом, как и образ Сократа из сочинений Платона и Ксенофонта. Главный корпус канонических текстов был сформирован в первые два века после смерти Будды. Такие термины, как дхаммакатхика, петакин, суттантика, панчанекайика, встречающиеся в самых ранних эпиграфических надписях, показывают, что уже в это время канон делился на те же части, что в позднейшие времена:

«Из семи текстов, упоминающихся в бхабрском эдикте императора Ашоки и специально рекомендованных им для изучения, четыре или пять могут быть возведены к палийскому канону с высокой степенью определённости. Примечательно также, что имя Ашоки, высоко почитаемое во всех буддийских школах, никогда не упоминается в каноне. Вполне обоснованно предположить, что во времена Ашоки формирование канона было практически завершено. Однако в первые века после смерти Будды канонические тексты передавались изустно. Согласно традиции, зафиксированной в Махавамсе и Дипавамсе и которая представляется вполне достоверной, Типитака вместе комментарием, Аттхакаттхой, была записана на Цейлоне в правление короля Ваттагамани (Va.t.tagaamani), т.е. за несколько десятилетий перед началом нашей эры».[3567]

«Перевод эдиктов Ашоки позволяет всмотреться в личность переводчика: человек с хорошим (в том числе философским) греческим образованием, отчетливо понимающий смысл буддийских текстов, находящий точные греческие соответствия для пракритских форм, видящий сходства и различия двух вступивших в контакт культур и, в соответствии с этим, то буквально переводящий текст, то несколько отступающий от оригинала, когда нужно приблизить индийские установления к читателю-греку».[3568]

Считается, что pāḷi (сингальск. පාලි, деванагари पालि) — пракрит одного из среднеиндийских языков индийской (или индоарийской) группы индоевропейской семьи языков. Слово пали означает строка, строфа и имеет прямое отношение к каноническим буддийским текстам Тхеравады.[3569] Пракрит, пракриты (санскр. प्रकृति, prakṛti, естественный, обычный, простой) — среднеиндийские языки и диалекты, Индии и предшествующие новоиндийским языкам.

«Возникновение пракритов связано прежде всего с художественной литературой и театром. Предшественниками пракритов, не считая пали, языка буддийской литературы, были различные виды бхаша (bhāṣā), в некоторой степени систематизированные среднеиндийские языки, которые частично засвидетельствованы эпиграфикой. Об этих бхаша принято говорить «ранние пракриты», «эпиграфические пракриты». Однако эти языки нельзя считать собственно пракритами,[3570] поскольку они не были, строго говоря «произведены» от санскрита и не обладали той степенью системности, которая характерна для пракритов.[3571] Надписям на этих языках свойственна тенденция к архаизации и сначала незначительной, но постепенно усиливавшейся санскритизации. От среднеиндийского периода до нас не дошло никаких текстов, воспроизводящих языки того времени. Исключение составляют отдельные реплики представителей разных народностей Индии, зафиксированные в джайнском сочинении Дакшиньячихнасури Кувалаямала (Гирлянда лотосов)».[3572]

О месте и времени зарождения пали (ударение на первый слог, как в латинском лопата — pala) единого мнения также нет. Пали не является однородным гомогенным языком. Значительное количество двойных форм показывает, что он является смешанным диалектом.

В пали нет собственной письменности, тексты на пали пишутся разными шрифтами в зависимости от страны написания: на Шри-Ланке палийская литература написана сингальским шрифтом, в Камбодже — кхмерским, в Мьянме — бирманским, в Таиланде — тайским и т.д. В V веке появляется огромное количество комментаторской литературы к «Палийскому канону». Среди комментаторов выделяются Буддхагхоша, Буддхадатта (автор пяти руководств к канону) и Дхаммапала.

Перед нами писательский подвиг: создание из ничего множества литератур. Похожее мы видели в СССР с созданием литератур о В. И. Ульянове-Ленине или в КНР о Мао.

Римские школьные учителя, травившие байки детям, были не менее речисты, чем русские мужики и бабы в своих частушках, да разноязыкие писатели, писавшие искренне и за деньги свои басни.

Но за деньги не создать литературу (написанное, писание). Для этого нужны воля, самодисциплина и начальное образование. Все это у сыновей римлян было.

В римских начальных школах юнцы-полукровки осознавали, что в Будде, в Янусе, нет эллинов и иудеев.

У детей возникало желание поделиться понятым с родителями.

Если разговор велся в еврейской семье, то Будде в речи ребенка соответствовал только имеющий тайное невыразимое имя Всевышний, Хашем, Яхве, имя которого созвучно имени Янус, или, как говорили тогда: Йах, Йао, Йа.[3573]

Учителя надежно втолковывали ученикам опыт своей жизни. Ученики и дети бывалых лагерников несли преображенное учение Будды на разных языках разным народам. Их лопатой был язык, речь. С точки зрения Будды еврей, несущий его учение евреям, это бодисатва. Греки называли такого архатом. Так и ныне называет Далай-Лама Иисуса Христа. Название человеческого образа это условность:

«Для различных людей Далай-Лама означает разное. Для одних это значит, что я — живой Будда, земное воплощение Авалокитешвары, Бодхисатвы Сострадания. Для других это значит, что я — Бог-Царь. В конце 50-х годов это значило, что я — вице-президент Постоянного комитета Китайской Народной республики. А когда я ушёл в изгнание, меня назвали контрреволюционером и паразитом. Но всё это не то, что я думаю сам. Для меня Далай-Лама — это лишь титул, означающий занимаемую мной должность. Сам я просто человек и, в частности, тибетец, решивший быть буддийским монахом. Именно как обычный монах я и предлагаю читателю историю своей жизни, хотя это отнюдь не книга о буддизме. У меня есть две основные причины для этого: во-первых, всё большее число людей проявляют интерес к тому, чтобы узнать что-либо о Далай-Ламе. Во-вторых, существуют определённые исторические события, о которых я хочу рассказать как их непосредственный свидетель».[3574]

В разное время высказывались различные мнения о том, кого или что имел в виду Вергилий, воспевая чудесного младенца. В начальном стихе 4-й эклоги Вергилий заявляет: «Музы Сицилии, петь начинаем важнее предметы!». Поэт предсказывает рождение ребенка, которому суждено увидеть «золотой век» на Земле.[3575] Не случайно упоминание Сицилии. Сицилия не только родина Феокрита,[3576] но и элимцев, сиканов, сикулов. Сикулов некоторые считали лигурами (Филист, Силий Италик).

Одни видят в этом ребенке сына Азиния Поллиона, консула 40 г. до н.э., к которому обращено стихотворение, другие — будущего наследника Октавиана и его супруги Скрибонии, третьи — Марка Марцелла, сына Октавии, сестры Октавиана, и т.д.

Азиний, одна из римских фамилий, образованных от имени животных. Asinus — осел. Государственный деятель, оратор, писатель, драматург, литературный критик, историк Гай Азиний Поллион сочинил «Историю гражданской в