Повествовательные темы

Тема Клеопатры обработана Пушкиным эпически: это объективное повествование, сдержанное, почти холодное, нигде не впадающее в личный, эмоционально взволнованный, лирический тон. Личная оценка пластически изображенного отсутствует: из пушкинского отрывка одинаково возможно вывести учение о красоте напряженной и яркой земной любви, как это делает Брюсов в статье «Египетские ночи»,²³ или моральное осуждение глубин сатанинских, как это сделал Достоевский. Напротив того, личное отношение Брюсова к теме «Египетских ночей» определяется с самого начала его интимным тяготением к эротике «Любви и Смерти». Оно проявилось уже в вышеупомянутой статье, посвященной замыслу Пушкина: «Античное миросозерцание было культом плоти. Античная религия не стыдилась Красоты и Сладострастия. Вся античная древность обожествляла обнаженную красоту человеческого тела... Свой „страстный торг”, свой вызов

купить три страстных ночи Клеопатра ставит под покровительство богов... В миросозерцании, основанном на культе плоти, должны господствовать две идеи: наслаждения и смерти... Клеопатра является как бы олицетворением этого античного мира. В Клеопатре воплощен идеал телесной красоты... В Клеопатре воплощен и идеал обожествления человека... Красота и наслаждение суть дары божества. Утаивать красоту и укрывать свои ласки значит совершать грех против бога... Древний мир знал священную проституцию при храмах. Женщина, продавая себя за деньги, исполняла служение богу. В ряды таких храмовых проституток становится и Клеопатра».²⁴ Если в этих словах Брюсова звучит интимное вчувствование в эротику «Клеопатры», то они намечают вместе с тем пути уподобления эпического повествования Пушкина лирическому настроению брюсовских «Баллад». Это уподобление начинается с обработки лирических тем.

Основная тема «Египетских ночей», по мнению Брюсова, — тема «Страсти и Смерти». Эта тема дает возможность использовать любимое тематическое соединение страсти и муки, которое мы наблюдали так часто в эротических балладах. Отвергнутая Флавием, Клеопатра обещает ему мучительную казнь; она только что говорила: «Я наслаждения утрою, Пресыщу новой лаской я»; теперь ее слова звучат контрастом:

Твоей мучительной судьбе,

Твоей неумолимой казни

Все ужаснутся!

Критон, которого рабы уводят на казнь, «влечется сладострастно За ней, целуя каждый шаг»:

Постой, палач! В свой смертный час,

За счастье принимая муки,

Хочу приветствовать зарю!

И безымянного юношу, единственного, который тронул ее сердце, царица отравила собственноручно:

Он кубок пьет. Она руками

Его любовно обвила

И снова нежными устами

Коснулась детского чела.

Улыбкой неземного счастья

Он отвечает, будто вновь

Дрожит на лоне сладострастья...

Но с алых губ сбегает кровь,

Взор потухает отененный,

И все лицо покрыто тьмой...

Короткий вздох, — и труп немой

Лежит пред северной колонной...

В изображении отношений Клеопатры и ее любовников Брюсов тоже уподобляет «Египетские ночи» темам своих «Баллад». Флавий, который отвергает любовь, предложенную царицей, на-

поминает «юношу-прохожего» из баллады «Путник». Сопоставим сходные словесные выражения.

«Египетские ночи»

Без боязни

Он смотрит на лицо ее.

…………………………

Спокойным взором, не бледнея,

Встречает гневный взор жены.

Она дрожит от гнева,

Её изменены черты.

………………………….

К нему царица: «Мой властитель,

Ещё есть время. Я — твоя!

Ужель и взгляда я не стою?

Я наслаждения утрою,

Пресыщу новой лаской я

Твои последние мгновенья!

Пади на ложе наслажденья,

Где ждет тебя любовь моя!»

«Путник»

И путник, взор подняв неспешно,

Глядит, как царь, на дочь царя.

Бледнеет и дрожит царевна.

……………………………..

Она растерянно и гневно

Бросает кубок на песок.

Зовет царевна: «Брат безвестный,

Приди ко мне, сюда, сюда!

………………………………

Я уведу тебя к фонтанам,

Рабыни умастят тебя,

В моем покое златотканом

К тебе я припаду, любя».

В словах Критона, обращенных к Клеопатре, — то превращение любви в священнослужение, алькова — в алтарь, о котором мы говорили уже по поводу «Баллад» («Она вошла стопой неспешной, Как только жрицы входят в храм...»):

Пред тем, как Феб, грозя лучами,

Блеснет, — владычица любви,

Порыв жреца благослови!

Он здесь, коленопреклоненный,

Лобзает, весь горя огнем,

Святыни, спрятанные днем,

И каждый волос благовонный

На теле божеском твоем!»

Наконец, отношение Клеопатры к безвестному юноше третьей ночи («Ребенок, страстью истомленный», «...мой мальчик...») уподобляется отношению помпеянки к «стыдливому мизинцу» («Но ты, мой друг, мизиец мой стыдливый!», «Не верь, дитя!..») или Мессалины к ее «мальчику», — одна из любимых тем брюсовских «Баллад» — любовь гетеры, искушенной во всех тайнах страсти, к неопытному и робкому мальчику. И даже тема раба, «свидетеля чар ночных», «прикованного к ложу», нашла себе место в одном из эпизодов новых «Египетских ночей». Это влюбленный в Клеопатру юноша, ревниво смотрящий в окна царицы, торжественно справляющей брачную ночь:

Но кто застыл в беседке роз?

Один, во власти мрачных грез,

Он смотрит на окно царицы,

И будет, молча, ждать денницы,

Прикован взором, недвижим,

Безумной ревностью томим,

Иль плакать вслух, как плачут дети!

Не он ли, хоть на краткий срок,

Царицы грустный взор привлек,

Не он ли вынул жребий третий?

Таким образом, Брюсов тематически уподобляет «Египетские ночи» своим эротическим балладам, заменяя объективное, пластическое, сдержанное и безличное повествование Пушкина лирически-взволнованным рассказом.