От составителей

Арон Филиппович (Аарон Фишелев) Перельман (1876-1954) родился и вырос в Одессе, в ту пору третьем по значению городе Российской империи, куда его родители незадолго до того перебрались с Волыни. Оба они были из знатных семейств – особенно знатна была мать, в чьем роду насчитывалось до двадцати поколений раввинов, «мужей науки» (миснагдим), но и отец принадлежал к известному хасидскому роду и вскоре стал играть заметную роль в религиозной жизни еврейской Одессы; разногласия между хасидами и миснагидами на семейной жизни Фишеля и Фейги Перельман не отражались. Арон был их третьим сыном и пятым ребенком, после него родились еще брат и сестра, однако он оказался первым, кто, сдав экстерном экзамены за гимназию, уехал за границу учиться дальше. Почти десять лет он провел в германских и швейцарских университетах, интересуясь не столько избранной специальностью (химией), сколько политикой и общественной деятельностью – уже студентом участвовал в сионистском движении и много писал в русские и западные еврейские журналы. В 1906 году он получил, наконец, диплом химика, вернулся в Россию, женился на молодой медичке Иде Израилевне Картужанской, с которой познакомился в Цюрихе, и поселился в Петербурге, где и прожил всю оставшуюся жизнь, покидая город лишь на краткие сроки – для отдыха или (чаще) по делам.

К тому времени он уже отошел от сионизма и предпочитал либеральное и демократическое направления, лидеры которых нередко были знакомы ему еще по Цюриху – своеобразному русскому политическому клубу тех лет. Ближе всего ему были идеи автономизма, так что среди многочисленных еврейских политических партий он выбрал для себя незадолго до того основанную С.М. Дубновым Народную партию (Фолкспартей) и сразу же принял самое деятельное участие в развернувшемся в России движении за равноправие евреев. Трудно назвать какое-либо событие еврейской жизни того времени, в котором А.Ф., поначалу не оставлявший и журналистскую карьеру, не принимал бы участия, будь то Союз для достижения полноправия еврейского народа в России, Ковенский и Черновицкий съезды, Историко-этнографическое общество, Литературное общество, Общество поощрения художеств, и т. д., не говоря уж о многочисленных благотворительных организациях. Заметным вкладом в общественную жизнь российского еврейства стало в 1909-1911 годах его участие в организации и руководстве журнала «Еврейский мир», где он опубликовал немало важных статей («К вопросу о языке», «Наступательный и оборонительный национализм» и др.) и был постоянным ведущим раздела критики «Из жизни и литературы». После Февральской революции А.Ф. входил в еврейский Национальный совет, а после Октября продолжил сотрудничество с уцелевшими еврейскими организациями. На его глазах происходила ликвидация общественной и культурной жизни российских евреев.

Обладая незаурядным организационным талантом, ярче всего А.Ф. сумел проявить его в издательском деле. В1906 году, сразу по приезде в Петербург, он стал работать в издательстве «Ф.А. Брокгауз-ИА. Ефрон»: начал с небольшой должности, к 1915 году был ответственным управляющим и главой «Нового энциклопедического словаря», а в 1918-м, после эмиграции А.И. Ефрона, возглавил издательство уже в качестве владельца. Эмигрировать он не хотел и намеревался продолжать дело, которое (не без оснований) считал важным; тяготы его не пугали, хотя несколько раз он был арестован ВЧК – по счастью, всегда ненадолго. При всем том после революции издательство сначала работало достаточно продуктивно: некоторые долгосрочные проекты замедлились, зато вышло немало изданий научного направления, например, книги молодых тогда В.В. Струве и Н.П. Анциферова – в общем, творческая атмосфера 1920 годов отчасти компенсировала опасности повседневной жизни, и по воспоминаниям можно видеть, что в начале НЭПа А.Ф., как и многие, был не вовсе чужд известному оптимизму, внушаемому иллюзией наконец-то налаживающейся жизни. Однако удар следовал за ударом. В1923 году старый друг и компаньон А.Ф., И.Р. Ефройкин, неожиданно эмигрировал, прихватив с собою значительную часть издательских средств; чуть позже, в середине 1920-х, издательству было запрещено выпускать любую литературу кроме учебных пособий; наконец, в 1930 году частные издательства были ликвидированы – и «Брокгауз-Ефрон» перестал существовать.

А.Ф. продолжал работать, теперь уже по договорам: составлял учебные пособия, в частности, Герценовский и Пушкинский альбомы, тесно сотрудничая с Б.В. Томашевским, М.А. Цявловским и Н.П. Анциферовым[1]; не прекращал он и участвовать в деятельности еврейских культурных и научных обществ, покуда они, одно за другим, тоже не перестали существовать. Годы войны он провел в Ленинграде – первую блокадную зиму в качестве неслужащего «иждивенца», а с 1942 по 1945 в первый и в последний раз в жизни на советской службе, в должности редактора Ленинградского радиокомитета; после войны А.Ф. вышел на пенсию[2], но работу над пушкинскими альбомами продолжал.

Писать воспоминания он начал именно в первую блокадную зиму и продолжал до конца жизни – без прямого расчета на публикацию, так как критического отношения к советской власти не скрывал, однако не исключая (в нескором будущем, конечно) и такую возможность, потому что подробно распорядился о посвящении[3]. Сознавая, что ему довелось остаться не только одним из немногих многочисленных живых частных издателей, но и одним из немногих живых свидетелей былой жизни российского еврейства, он старался подробно и беспристрастно описать виденное, в частности, изобразить еврейских деятелей, с которыми дружил и работал; объективность изображенной им картины полностью подтверждается современными исследованиями[4].

Кажется счастливой случайностью, что сам А.Ф. не сгинул в ГУЛАГе, хотя многие годы провел в Германии и в Швейцарии, участвовал в деятельности «еврейских буржуазно-националистических партий», в качестве частного издателя был «лишенцем», близко дружил с арестованными Цинбергом и Клейнманом. Сегодня, примерно зная механизм репрессий сталинской эпохи, можно предположить, что спасением для него стало незначительное, казалось бы, обстоятельство – отсутствие (за вычетом трех военных лет) постоянного места службы, благодаря чему он избежал соприкосновения с отделами кадров и курировавшими их органами, так что эти «органы», сами же в 1920 годах несколько раз его арестовывавшие, теперь о нем просто забыли. Правда, эта забывчивость могла быть исцелена любым нерядовым поступком или происшествием, и тем важнее понять и оценить, что даже в то время А.Ф. сохранял нерушимую верность либеральным ценностям прежних лет.

Книга его была задумана не как последовательное повествование, а как рассказы о нескольких людях и событиях. Такой выбор отчасти объяснялся, конечно, ориентацией на другие воспоминания сходного типа (особенно на любимые «Былое и думы»), но не менее и тем, что архивных материалов в распоряжении А.Ф. уже не имелось: весь архив хранился у него дома и в 1933 году, при аресте дочери, был изъят. Поэтому в одном из черновиков А.Ф. пишет: «Я не ставлю себе задачи следовать в моих воспоминаниях строго хронологическому порядку. Это, пожалуй, и невозможно для меня, поскольку мой личный и издательский архивы исчезли или почти исчезли. Сохранились, правда, кое-какие обрывки документов, которые помогают вспоминать кое о чем, – но документов, по которым я мог бы установить точные даты событий, у меня не осталось, могу писать почти только по памяти. Постараюсь, однако, насколько это возможно, восстановить некоторую последовательность событий»[5]. При этом все, что рассказывает А.Ф., он рассказывает не как наблюдатель, а как активный участник описываемых событий, и почти против воли автора этот рассказ рисует нам и его собственный портрет – портрет человека, при всей своей терпимости непреклонного в свободолюбии и чуждого какому-либо пораженчеству.

В 1953 году А.Ф. давал читать одну из глав старому другу Н.П. Анциферову[6] и собирался продолжать работу (вот, например, сохранившийся набросок плана одной из задуманных глав: «1) Наводнение / 2) Егоров / 3) Тарле / 4) «Образы [человечества]» / 5) Истор[нрзб] /6) Добиаш/ 7) Пресняков/ 8) Бахрушин»), но из намеченного за оставшееся ему недолгое время успел немного, так что замысел мемуаров оказался пространнее исполненного.

***

Публикуемая рукопись объемом более 400 листов составлена самим автором из нескольких мемуарных очерков; некоторые главы и фрагменты имеют по несколько черновых вариантов. В настоящее время эти материалы хранятся в Архиве Российской Академии наук; авторизованные машинописные копии некоторых фрагментов сохранились у внучки автора Е.Г. Рабинович и частично были опубликованы в конце 1990 годов[7].

В настоящем издании текст публикуется полностью, с необходимой орфографической и пунктуационной правкой, которая специально не оговаривается; сокращения слов (например, «т[а]к к[а]к») раскрыты безоговорочно, некоторые инициалы – в квадратных скобках. Выделенные в рукописи слова передаются курсивом. В ряде случаев, когда в черновике имеются зачеркнутые автором фрагменты текста, существенно дополняющие сохраненное или значительно от него отличающиеся, они приведены в тексте в квадратных скобках – так, в главе «Наши праздники», писавшейся в первую блокадную зиму, автор из деликатности тщательно вычеркивал все гастрономические подробности.

Составители и комментаторы благодарят Г.А. Элиасберг за помощь, оказанную при работе над некоторыми главами.

Иде Израилевне Перельман-Картужанской

Если эти воспоминания написаны, – то лишь благодаря тебе, мой верный друг, я обязан этим, лишь твоими неусыпными заботами, героическими трудами и мужеством тебе удалось не только спасти меня от верной, казалось, гибели в тяжелые дни блокады Ленинграда, но и дать мне силы и возможность писать то, о чём в темные вечера зимы 1941-1942 годов я рассказывал тебе и дочери нашей.